§ 3. Рим после Гильдебранда

Призыв к крестовому походу
См.[5], стр.634—635 и 573—675.

Идея крестовых походов возникла еще у Гильдебранда, в качестве способа воплощения в жизнь общего пред­ставления о Риме как столице мира. Он планировал сначала изгнать из Италии норманнов, греков и сарацин, затем подчинить Византию римской церкви, одновременно освободив от мусульман захвачен­ные ими области, и, наконец, как апофеоз всего предприятия, водрузить крест в палестинском эль-Кудсе, который в соот­ветствии с Евангелиями он считал библейским Иерусалимом.

Хотя этот план сразу заставляет вспомнить знаменитые планы Пикрошоля, он рассмат­ривался вполне по-деловому и было даже собрано войско для его претворения в жизнь. Это и не удивительно на фоне общих претензий Гильдебранда, который всерьез считал себя государем России (потому что беглый новгородский князь, посетив Рим, объявил себя ленником папы), Венгрии (потому что Генрих III после ее завоевания принес в дар базилике св. Петра государс­твенное копье и корону этой страны), Испании, Польши, Скандинавии, Англии и многих других более мелких стран Европы.

Хотя очень быстро Гильдебранд должен был отказаться от своего плана, его идея не умерла и снова всплыла при одном из его преемников, папе Урбане II. Положение христиан в Сирии не представляло тогда ничего плохого, но ужасы нескончаемых раздоров между староверами и обновленцами ослабляли благоговей­ное отношение к Риму, а сделавшийся священным ничтожный до тех пор город в Палестине приобретал все больше и больше значение святыни, по мере того, как распро­странялись в публике латинские переводы Евангелий.

И вот в Клермоне собирается всеобщий собор реформи­рованного духовенства Западной Европы, на который съехалось 13 архие­пископов, 205 епископов и множество нобилей из разных мест Франции. Город был окружен толпами экзальтированного народа, ждущего лишь одного демаго­гического слова, чтобы разразиться грозою, подобно туче, насыщенной электричеством. Здесь этим «электри­чеством» была евангельская идеология, никогда еще столь мощно не захваты­вавшая души людей.

В своем выступлении на соборе папа ярко изобразил порабощенное положение воображаемого священного города в Палестине, в котором Царь Царей будто бы жил, страдал и умер. Взывая к единодушию христиан, он приглашал их опоясаться мечом и идти на освобождение Христа. Успех проповеди превзошел все ожидания Урбана. Дрожащими от волнения руками обновленческие князья и рыцари и кнехты спешили пришить к своему платью красный крест. Честолюбию, искатель­ству приключений и всякому преступлению была дана возможность прикрыться этим символом; рабы, крепостные, должники, осужденные преступники стекались под знамя крестового похода, вполне уверенные, что они обретут в Сирии золотые горы, а по смерти будут приняты в рай.

В трудах многочисленных историков подробно обсуждены социально-экономические и политико-идеологи­ческие причины крестовых походов, но все они не касаются вопроса, почему рели­гиозно-идеологическое оправдание этих походов целиком и полностью оказалось в русле евангельской идеологии. Почему через тысячу (!) лет, прошедшую якобы от «рождества Христова», Евангелия, ничуть не потеряв своей свежести, вдруг оказались способными вдохновить многие тысячи людей на поход за освобождение «гроба господня»? Почему, кстати, «гроб господень» целую тысячу лет не привлекав­ший решительно никакого внимания верующих, вдруг стал в центр их религиоз­ного мироощущения?

Единственный рациональный ответ на эти вопросы состоит в том, что никакой тысячелетней древности евангельская идеология не имеет и является современницей (или, точнее, — непосред­ствен­но пред­шест­вен­ницей) крестовых походов. Это еще один мощный (и, заметим, независимый) аргумент в пользу морозовской датировки Евангелий.

Любопытно, что единствен­ным местом в Европе, где папский призыв не нашел никакого отклика, явился Рим. Слишком живо было воспоминание о разгроме, учиненном норманнами по призыву Григория VII, чтобы римляне следовали руко­водству обновленческих пап. Возможно также, что у них еще не умерло еретическое для обновленцев воспоминание о том, что сценой действия библейских и евангельских сказаний была не Палестина, а окрестности Везувия и сам Рим.

Культура Рима
См.[5], стр.675—677.

Отсутствие в Риме интереса к идее крестового похода Грегоровиус, по не очень понятной логике, связывает с общей культурной отста­лостью Рима, с тем, что будто бы «знать и горожане римские стояли тогда по своему образованию ниже, чем в Болонье, Пизе, Павии и Милане», а в изящной и научной литературе Рим занимал тогда будто бы «последнее место». Как это ни странно для «вечного города» и резиденции пап, претендующих на владение миром, отсталости Рима, учитывая политические волнения, связанные с реформами Гиль-дебранда, можно было бы поверить, если бы тот же Грегоровиус не сообщал факты, резко ей противо­речащие.

Нигде как в Риме жил знаменитый поэт того времени Вильгельм Апулейский, сочинивший поэму о подвигах Гюискара, которая по своим художествен­ным достоинствам не уступает поэмам Вергилия. Именно из Рима начала распро­страняться современная нотная запись, изобретатель которой Гвидо Аретинский, вынужден­ный бежать из своего монастыря, нашел приют в Риме при дворе пап.

Считается, что библиотеки римских монастырей были бедны. Однако еще в X веке знаменитый Герберт, желая приобрести книги, обращается за ними не куда-либо, а в Рим.

Не потому ли, — спрашивает Морозов, — мы, несмотря на все эти свидетельства, считаем Рим культурно отсталым городом, что почти все культурные достижения Рима X-XI веков мы относим в «классическую древность»?

К слову сказать, суждение о бедности римских библиотек осно­вывается, в частности, на каталоге библиотеки Помпозского монастыря, автор которого хвастливо отмечает, что его библиотека полнее римских. Но, ведь, сам этот выбор римских библиотек в качестве эталона доказывает как раз обратное, так как сравнивать с бедными биб­лиотеками нет никакого смысла.

Заметим, что хотя в этом каталоге уже фигурируют рукописи Евтропия, Плиния, Солина, Юстина, Сенеки, Доната и Ливия, из этого еще никак нельзя заключить, что эти рукописи не были лишь зародышами тех книг, которые в пополненном и обработанном виде мы имеем теперь.

В это время становится известной и библиотека монастыря в Монте Кассино, в которой позже гуманисты «найдут» много «клас­сических сочинений». В 1060 г. в этом монастыре прославился врач и ученый, Константин Африканский, «переводчик на латинский язык арабских и греческих произведений» и крупнейший знаток «халдейской мудрости».

Монастырь Монте Кассино стоял на стороне реформы, тогда как, скажем, другой известный монастырь Фарфа упорно поддерживал староверцев. Быть может это объясняется историей последнего. Как сообщает Грегоровиус (см.[5], стр.571—572), Фарфа был основан в 935 году аббатом Роффредом. Его ученики Кампо и Гильдебранд отравили Роффреда и сами стали во главе аббатства. Будучи монахами, они имели жен и детей. Известно, что жену Кампо звали Луизой и у них было семь дочерей и три сына. Кампо широко раздавал монастырские имения в аренду, по-княжески обеспечил своих детей и вообще вел себя в Сабине как государь. Его коллега Гильдебранд, перепившись на пирушке, ухитрился сжечь свою резиденцию со всеми хранив­шимися в ней сокровищами. Так в Фарфе вели себя не только аббаты. Большинство монахов вообще жило не в монастыре, а в отдельных виллах, где они могли невозбранно предаваться всевозможным удоволь­ствиям. Понятно поэтому, что монахи Фарфы до последнего отстаивали свой образ жизни против обновленцев.

Фарфа известна своим богатейшим архивом, где с изумительной тщатель­ностью собраны охваты­вающие более трех столетий и являю­щиеся неоценимыми источниками по истории средних веков много­численные дипломы, реестры владений, наследственные аренды и судебные акты. Однако в отношении истории христианского культа вообще и папства в частности, как эти, так и все другие источники, хранят по существу полное молчание. «Подъем папского авторитета, — говорит Грегоровиус, — казалось должен был бы сопровождаться более обстоятельным изложением истории самого папства, а тем не менее и в этом веке она сводится лишь к крайне скудным каталогам и к отрывочным хроноло­гическим заметкам».

С точки зрения Морозова иначе, впрочем, и не могло быть. Апокрифи­ровав евангельские идеи в I веке н. э., авторы того времени, естественно, не ссылались на опровергающие это рукописей и потому в лучшем случае их не воспроизводили. Без постоянного же копи­рования все свидетельства обратились в тлен.

Империя и Рим
См.[5], стр.675 и 677—580.

Борьба обновленцев со староверами с переменным успехом упорно велась много лет после Гильдебранда. Ненависть, которую перед смертью возбудил к себе в Риме Григорий VII, перешла и на его преемников, из-за чего многим из них пришлось почти весь свой срок понтификата провести вне Рима в фактическом изгнании. Римская область разрывалась на части староверческими и обновленскими епископами, а графы Кампаньи пользовались расколом церкви, чтобы грабить ее. Много лет они поддерживали староверческого антипапу Климента III, нанести поражение которому удалось лишь преемнику Урбана папе Пасхалию II (1099—1118 гг.) с помощью норманнских войск, что впрочем, не помешало впоследствии появлению других староверческих антипап.

Хотя борьба со староверами и стоила Пасхалию много труда, но главным для него был спор об инвеституре с империей. Императорская власть, глубоко униженная обновленцами, теперь снова возрождалась в лице Генриха V, сына Генриха IV, готовая отомстить за унижение и подчинить себе понтификат. Пасхалию пришлось подписать буллу, предоставляющую полное и неограниченное право духовной инвеституры императору и тем самым аннулирующую все предыдущие декреты Григория VII и его преемников.

Подписание этой буллы вызвало среди сторонников реформы бурю негодования. Пасхалия обвинили, что он своей слабостью погубил великое дело Григория VII, потребовавшее столько сил.

Его поносили за то, что он предпочел уступки требованиям императора судьбе мученика. Оплеванный и приведенный в совер­шенное отчаяние Пасхалий скрылся в одиночестве на острове Ленца. Но и там его не оставили в покое. В конце концов, под давлением своих бывших соратников, Пасхалий в 1115 году торжественно предал анафеме данную им германским цезарям привилегию на инвеституру, как акт, исторгнутый силой, и борьба с империей началась сызнова.

Дело кончилось в 1122 году подписанием компромиссного Вормсского конкордата. Император признал право выбора епископов за соборами духовенства (хотя и в обязательном присутствии имперского легата), а церковь отказалась от права вмешиваться в феодально-ленные взаимоотношения императора с его епископами. В целом, большую выгоду от конкордата получили папы.

Антипапа Анаклет II
См.[5], стр.681—685.

Вормсский конкордат сильно укрепил положение обновленческих пап в Риме. Однако в 1130 году после смерти папы Гонория II староверы решили еще раз дать бой. Они выбрали великим понтифексом знатного римлянина Пьерлеоне, принявшем имя Анаклета II, в то время как обновленцы, собравшись тайно в церкви св. Григория, избрали папой кардинала Григория под именем Иннокентия II.

Как и следовало ожидать, Анаклету присягнул почти весь Рим с его территорией, а Иннокентий был вынужден бежать. Анаклет отлучил его от Церкви, низложил обновленческих кардиналов и назначил на их место новых.

Тем не менее, Иннокентия II признали все монашеские ордена, большая часть Италии, Англия, Франция и Германия, хотя сам германский цезарь хранил дипломатическое молчание. Оказавшись в международной изоляции, Анаклет решил искать помощи у норманнов, которые после Вормсского конкордата перестали поддерживать обновленцев, помирившихся с их врагом, императором. Он заключил с норманнами оборонительно-наступательный союз и совершил помазание норманнского герцога Рожера I как короля Сицилийского. Так было создано сицилийское королевство, просуществовавшее 750 лет почти до наших дней.

Под защитой нового короля Анаклет смог игнорировать бессильные проклятия Иннокентия, хотя последний, которого поддерживала вся остальная Европа, сумел организовать два похода на Рим. Только после смерти Анаклета в 1138 г. Иннокентию удалось вернуться на папский престол в Латеране.

Это была последняя вспышка староверчества. Его время прошло, и реформы Гильдербранда после почти столетней борьбы ут­вердились окончательно.

Но Иннокентий недолго вкушал плоды победы. В 1143 году в Риме произошло восстание, ликвидировавшее светскую власть пап и объявившее республику. Иннокентий не выдержал этого удара и умер 24 сентября 1143 г., когда Капитолий оглашался ликующими возгласами республиканцев.

Евреи в Риме
См.[5], стр.537 и 580—581.

Род Пьерлеоне был в XII веке одним из могущественнейших в Риме. Он владел замком у театра Марцелла, островом на Тибре, и, что самое важное, замком св. Ангела, отданным в его распоряжение Урбаном II. Преемники Урбана также заискивали перед Пьерлеоне, и даже после окончательной победы обновленцев род Пьерлеоне сохранил все свое влияние. Еще в XV веке существовала легенда, что дом Габсбургов был основан двумя Пьерлеоне, эмигрировавшими в Германию, а позднее австрийские императоры чувствовали себя польщенными, вступая в родство с этим родом.

Тем удивительнее (для человека, воспитанного на традиционных представлениях), что по происхождению Пьерлеоне был еврей, а точнее «иудей». Его дед придерживался иудейского вероисповедания, которое, если он и сменил на христианское, то только в старости. Первый историк папства Бенцо лично знал Льва, отца Пьерлеоне, породнившегося со старинным римским нобилитетом и сделавшим блестящую карьеру. Он писал о нем: «Лев, происходивший из иудейского вероисповедания...» Св. Бернар, поддерживавший Иннокентия, писал, имея в виду Анаклета Пьерлеоне: «иудейское потомство заняло седалище Петра».

Грегоровиус сообщает, что в это время в Риме свободно сущест­вовала мессианская (т.е. еврейская) церковь. Согласно сообщению Вениамина Тудельского, посетившего Рим между 1150 и 1180 гг., много евреев занимали при папском дворе высокие должности. В дни коронационных празднеств «иудеи» вместе со всеми римлянами распевали гимны, а во время шествий пап имели свое постоянное место «против дворца Кремация, где молятся иудеи». Они были лучшими врачами и самыми богатыми менялами*.

У нас нет никаких оснований считать, что в это время «иудеи» в этническом или социальном отношениях чем-то выделялись среди римлян, кроме своей религии. Судя по всему, эта религия была одним из ответвлений старого доевангель­ского христианства, возможно именно тем во главе которого стояли великие римские понтифексы, но скорее всего еще более «староверческим» и оставшимся на прежних позициях, когда возглавляемый понтифексами культ принял почитание Мадонны, а затем Евднгелий. Первоначально «иудаизм» отличался от «христианства» не догматами, а лишь традиционным обычаем обрезания. От «мусульманства» (агарянства) он же, по-видимому, вообще ничем не отличался.

В дальнейшем, с появлением Евангелий дороги этих основных ответвлений христианства разошлись. Но, как мы уже отмечали в гл. 15, еще долгое время «христианство» и «мусульманство» (к которым мы теперь можем прибавить и «иудаизм») считались родственными и дружественными культами, почитающими одного и того же Бога. Мусульманская прослойка была очень сильна в южно-италь­янском государстве норманнов и это никого не смущало. Анти­мусульманские настроения появились в Риме только после того, как мусульмане усилились и стали угрожать Риму как государству (по той же схеме, как и в Византии; см. § 2, гл. 15).

Сосредоточием «иудеев» в Италии была, по-видимому, Ломбардия, где всегда были сильны традиции арианства (т.е. «древнего старо­верства»). Ими, в частности, надо думать, были знаменитые «лом­бардские банкиры».

Безусловно, в бурных событиях XI—XII веков «иудеи» стояли на стороне противников реформы. Возможно, это и послужило поводом для возникновения в XII веке в Риме антиеврейских настроений, которые именно тогда впервые и регистрируются. Сыграло, конечно, свою роль и общее усиление враждебности христианства к другим культам, возникновение в нем агрессивности и стремления к миссии.

Тем не менее, «иудеи», по-видимому, кое-что заимствовали от окружающих их обновленцев-реформаторов, и, таким образом, еще дальше удалились от «мусульман». Как утверждают историки еврейства, запрещение евреям полигамии было впервые провозглашено рабби Гершомом Меор ха-Гола в XI веке в Майнце, хотя многоженство наблюдалось у знатных евреев вплоть до XIII века.