§ 2. Предпосылки установления целибата

Постановка вопроса

Глубинные причины церковной революции Гильдебранда кроются, конечно, в тогдашнем состоянии производи­тельных сил и произ­водственных отношений. Идеологически они нашли свое выражение в евангелиях, которые были составлены как раз в это время и (очевидно не случайно) получили широчайшее распро­странение. Вне «евангельского» влияния остались лишь мусульмане, уже к этому времени пошедшие по другому пути, и незначительная группа «староверов», давшая начало иудаизму.

Но почему реформы Гильдебранда приняли столь острую форму, которая во многом замедлила их проведение в жизнь? Мы здесь имеем в виду не вопрос об инвеституре и не проблему симонии, предложенное обновленцами решение которых не встретило широкого общественного сопротивления, будучи вполне согласно с евангельской идеологией. Кроме того, оно фактически было претворено в жизнь лишь в некоторых компромиссных формах, зависящих от реальной силы светских государей.

Совсем иначе дело обстояло с третьим пунктом программы Гильдебранда — целибатом (безбрачием) духовенства. Гильдебранд и его преемники настаивали на этом пункте решительнейшим образом, не допуская никаких компромиссов, хотя именно это серьезно затруднило всю реформу. В Евангелиях на эту тему имеются лишь отрывочные и весьма неопределенные указания, которые можно интерпре­тировать любым способом, а что касается апостолов, то Петр, предпола­гаемый основатель римского понтификата, как раз наоборот, имел жену и детей, а апостол Павел так даже четко декретировал, что «епископ должен быть мужем только одной жены» (именно, ос­новываясь на этом высказывании, православная церковь до сих пор требует обязательной женитьбы своих священников). Объяснение современных светских ученых, что де безбрачие духовенства было «установлено, чтобы предотвратить расхищение церковных богатств женатыми канониками» ([148], стр. 34). ни на что не годится, потому что существуют, как показывает опыт других церквей, более прямые и менее затруднительные для нормального человека методы предотвра­щения расхищения церковных богатств, чем целибат. Очевидно, что реформаторы римской церкви имели весьма существенные причины, чтобы настаивать на целибате, более непосредственные и убедительные для широкого круга их последователей, чем забота о финансах церкви. Они должны были быть выразителями назревших потребностей в тогдашнем церковном обществе, чтобы их пропаганда имела хотя бы какие-то шансы на успех.

Цитированное выше высказывание Павла означает не только призыв к браку, но также и к браку моногамному (заметим, что это прямое и непосред­ственное понимание Павлова высказывания для церковников неприемлемо и они казуис­тически толкуют его как запрещение церковно­служителям вторичного брака). По совокупности всех обстоятельств (см.[1], стр.468—480) можно думать, что этот призыв был провозглашен где-то на Востоке в конце VIII века. Ясно, что до него священники были многоженцами, поскольку в противном случае этот призыв был бы не нужен. По-видимому, к этому времени под влиянием изменившихся социально-экономи­ческих условий многоженство стало уже выходить из обычая, что и было немедленно отражено в идеологии, могущей иметь тогда лишь религиозную форму.

Факт полигамности духовенства неоднократно проскаль­зывает в писаниях «отцов церкви». Например, Тертуллиан сообщает (см.[7], стр.54), что в его время православные священники нередко имели по две жены. Современные церковники, конечно, толкуют, что у Тертуллиана под словом «двоеженство» (дигамия) надо понимать двух жен только в преемственном смысле. Более того, от имени Элвирского собора они объясняют это и многие другие указания на женатость и многочис­ленность жен первичного христианского духовенства тем, что епископы, диаконы и священники жили со своими женами, как с сестрами (!).

Почему же через три века Григорий Гильдебранд вместо одной жены совсем запрещает западному духовенству супружескую жизнь (даже в «сестринском» варианте), и почему ему удается провести это запрещение в жизнь?

В этом параграфе мы изложим, как всегда, неожиданный и остроумный ответ, который дает на этот вопрос Морозов. Чтобы поточнее передать ход его мыслей, мы приведем их в форме прямых цитат.

Теория Морозова

«Здесь у нас не может быть другого выхода, как допустить, что до того времени западные прелаты жили не только во многоженстве, но и в официальной храмовой проституции, которая приводила к распространению венерических болезней... Я отлично понимаю, как все это не сходится с внушенными нам представлениями о жизни средневекового духовенства в Риме, но, тем не менее, и за это имеются веские факты» ([5], стр.649—550). Тут Морозов напоминает о феодальном «праве первой ночи» и о том, что прелаты тоже были феодалами, а также об известном из Евангелий снисходительном отношении Христа к «блудницам» и о том, что некоторые из них причислены церковью к святым. Заодно он вспоминает, что на тайной вечери Христос завещал в свое поминовение пить вино и спрашивает, почему же и когда в западно­европейской церкви это определенное завещание Христа было нарушено и вместо хлеба и вина стали давать причащающимся одни облатки?

В этой связи он указывает, что установленные религиозные ритуалы изменить даже в малом почти невозможно, приводя в качестве примера раскол русской церкви, вызванный по существу пустячными и теологически очень хорошо обоснованными нововведениями Никона, и затем продолжает:

«Так почему же, повторяю, не вызвали раскола в западной церкви ни запрещение давать причащающимся вино, в противность завещанию «самого Христа», ни запрещение супружеской жизни духовенству в противность повелению «самого святого духа через апостола Павла», чтоб епископ обязательно был мужем одной и только одной жены?

С этно-психологической точки зрения это могло произойти лишь потому, что завещание от имени «Христа» (кто бы он ни был и когда бы ни жил) пить вино в его воспоминание обратилось к концу средних веков (точнее к XI веку. — Авт.) в храмовые вакханалии, при которых опьяненные священники в храмах предъявляли свои божественные права на всякую женщину и девушку, которая им приглядывалась» ([5],стр.650—651). Тут Морозов напоминает о таинственных «агапах», которые, как было показано в § 2, гл.11, являются четким линг­вистическим следом этих оргий. В другом месте он указывает (см.[7], стр.54), что даже такой ортодоксально-церковный писатель как Киприан и тот жалуется на внебрачное сожительство священников с храмовыми девственницами (!?).

Пока оргии-агапы не вели к дурным последствиям, в них никто не видел ничего плохого, но все изменилось, когда с храмовых агап стали возвращаться с гнойными воспалениями мочевых каналов (триппером), а то и с люэсом.

В это только время и получилась бы возможность с успехом проповедовать пожизненное единобрачие светских и полное безбрачие духовных членов общества, как главных виновников «вечерей любви».

Мы видим отсюда, что публичный дом отделился от церкви не так уж давно, как мы привыкли думать, и заповедь Моисея: «Не прелюбо­действуй!», напрасно относимая «к 1496 году до Рождества Христова», была не причиной, а только формулировкой того, что уже сделали «после Рождества Христова» венерические болезни... Самый факт установления безбрачия католического духовенства со времени Григория Гильдебранда, как вещи по своей сущности противоес­тественной, показывает, что духовенство до него характеризовалось совершенно противо­положными неестественностями, как это мы уже видели в дошедших до нас характеристиках (содержащих обвинения в содомском грехе и тому подобном. — Авт.) предшествовавшего реформе понтификального духовенства, а успех декрета Григория Гильдебранда и уничтожение причастного вина при богослужениях показывает, что гонококки к его времени уже достаточно расплодились. К этому же заключению приводит и одновременное уничтожение полигамии у части исламитов (к этому мы еще вернемся ниже. — Авт.)... Да и самый обряд обрезания был лишь воображаемым средством избавиться от венерических болезней без отказа от вакханалий вероятно, изобретенным еще при Арии...

Мы не найдем, конечно, у тогдашних историков, которые притом же все были клерикалы, объяснения реальных причин так называемой религиозной революции Григория Гильдебранда... Но истинно серьезный исследователь должен всегда стоять выше документа, который исследует, и выше автора, иначе он никогда не выйдет из роли простого и бесполезного копииста. А в крупных исторических переворотах он должен всегда искать причины не в личностях, которых судьба или случайность поставила верховными руководителями движения, но руководиться тем, что корни всяких общественных движений уходят, как в почву, в пред­шество­вавшие им поколения. А в данном случае мы не можем не остановиться на гипотезе, что «влюбленные ночи» держались в христианской церкви, как правило, вплоть до XI века нашей эры и были прекращены не единоличной волей Григория Гильдебранда, а непомерно расплодившимися от них в Европе гонококками, благодаря чему проституция при храмах удержалась почти до наших дней только в Индии, где венерическим болезням, по-видимому, не благоприятствовал жаркий климат» ([5], стр.654—555).

Документальные свидетельства

Конечно, причины распространения моногамного брака глубже, чем это представляет себе Морозов. Его теория не объясняет, например, почему этот брак был законодательно установлен только на Западе, тогда как на Востоке ислам сохранил многоженство, что бесспорно находится в связи с различием форм земельного владения на Западе и Востоке. Однако одну из сторон явлений он, надо думать, ухватил правильно и очень возможно, что на самом деле установление целибата явилось реакцией на крайности предшествующего периода.

Но были ли эти крайности в действительности и не клевещет ли здесь Морозов на «апостольскую церковь»? Мы вкратце уже касались этого вопроса в § 2, гл.11, а также выше отмечали ряд свидетельств хроник о «распутной» жизни духовенства. К сожалению, прямые свидетельства об универсальном распространении «распутства» уничтожены клерикалами последующих веков и в наших руках остались только жалкие обрывки информации, да и то, как правило, относящиеся к более позднему времени, когда сохранились лишь рудименты прежних нравов.

Например, по поводу «веселой» жизни средневековых монахов имеются не только описания, сделанные довольно поздними анти­церковными писателями (типа Рабле), но и существенно более ранние свидетельства вполне богобоязненных авторов. Скажем, в Библии XIV века, хранящейся в Парижской Национальной библиотеке, находится иллюстрация, изображающая веселую пирушку монахов с монахинями, представленных в весьма вольных позах (см.[5], стр.657, рис.113). Как такого рода изображение могло попасть в Библию? Современные исследователи, не придумав ничего лучшего, уверяют, что такие рисунки помещались как предостережение возможным грешникам и имели целью отвратить их от соблазна. Но, почему это «предостережение» было выполнено в столь соблазнительной форме? Вот, комментарий Морозова:

«Кто, например, стал бы предостерегать публику от разврата рас­простра­нением возбуждающих половую деятельность пор­нографических картинок? Если б это были предостережения, но были бы представлены и какие-нибудь неприятные последствия от таких поступков, а ничего похожего тут нет. Подобные иллюстрации возможны лишь в том случае, если они рисуют просто обычный образ жизни тогдашнего духовенства, факт, который всеми признается нормальным, а если бы художник сделал это с целью порицания обычаев, уже переставших одобряться при новых веяниях в ка­толической церкви, но еще существовавших перед церковной революцией Григория Гильдебранда, то он изобразил бы эту пирушку в какой-нибудь отвратительной форме, с чертями, влекущими участников в ад, с уродливостями венерических болезней и т.д. Другого решения тут и не может быть» ([5], стр.656—657).

Многочисленные свидетельства такого рода заставляют клерикально настроенных историков с сокрушением писать, что «странные увеселения происходили в соборах и монастырях при больших праздниках церкви в средние века и в эпоху Возрождения. Не только низшее духовенство участвует в веселых песнях и плясках, особенно на Пасхе и Рождестве, но даже и главнейшие церковные сановники. Монахи мужских монастырей плясали тогда с монашенками соседних женских, и епископы присоединялись к их веселью» (см.[5], стр.656). Впрочем, они находят оправдание в том, что «также плясал и царь Давид при религиозных процессиях» (уподобляясь анекдотической хозяйке, которая в ответ на обвинение, что взяв на время горшок, она вернула его битым, заявила, во-первых, что она брала его битым, а во-вторых, что она вернула его целым), что это были лишь «пережитки язычества». В этом они ссылаются на проповедь 205 блаженного Августина, в которой Августин будто бы сообщил о «языческом обычае, сохранившемся у христиан, чтобы в праздничные дни производить «блеяния», т.е. пения и пляски» (латинский текст, см.[5], стр.657). Но, как справедливо замечает Морозов,«... дело не в том, от каких родителей родилось дитя, а в том, что оно прекрасно существовало как христианский обычай в средние века, когда язычества уже не было и в помине. А вывод отсюда только один: средневековые христиане считали и бога—отца, и бога— сына, и бога—святого духа, за веселую троицу, которой нравятся и песни, и пляски, и двусмысленные шутки... Совсем как описывается у классиков» ([5], стр.657).

В связи с сообщением Августина, замечает далее Морозов еще раз воз­вращаясь к тезису о христианском характере языческого пантеона (см. гл.11, § 2), что католические авторы после Гильдебранда явно понимали под «язычеством» пред­шествующую староверческую римскую церковь, в которой верующие и занимались «блеянием».

Из более ранних свидетельств можно отметить (см.[5], стр.658), что будто бы еще в VII веке Шалонский собор запретил женщинам петь в Церквах «неприличные песни», а автор приблизительно того же времени Григорий Турский (сообщения которого о затмении мы разбирали в § 5, гл.2) осуждает монастырские «безумные праздники», «праздники невинных» и «праздники осла».

Только через пятьсот лет в 1212 году «безумные праздники» были запрещены парижским собором, который потребовал «повсюду воздержаться от безумных праздников, где принимают фаллос, и это мы тем сильнее запрещаем монахам и монашенкам» (латинский текст см. в [5], стр.558). К слову сказать «безумные праздники» по-латыни будут festi follorum. Не есть ли это просто festi phallorum?

Запрещение «безумных праздников» (а также «праздников невинных», т.е. не ведающих различия между дозволенным и недозволенным) повторялось много раз: в 1245 г. архиепископ Одон запрещает руанским монашенкам предаваться по праздникам «непристойным удовольствиям», в 1450 г. король Карл VII издает аналогичное запрещение в Труа, в 1497 г. капитул Санли разрешает духовенству (!) праздновать Богоявление лишь под условием, что на нем не будут «петь бесстыдных песен, говорить бесстыдных шуток и совершать бесстыдных танцев перед главным порталом храма, и не будет ничего из того, что имело место на прошлогоднем «празднике невинных» и т.д. и т.п. (см.[5], стр. 658—659).

Тот факт, что «безумные (фаллические?) праздники» не были актами индивидуального распутства, а непосредственно связаны с пред­реформенной церковью, выявляется, скажем, в следующих словах знаменитого обновленческого проповедника Пепэна: «Многие не реформированные деятели церкви, даже клирики (т.е. имеющие церковный сан. — Авт.), имели обыкновение днем и ночью входить в женские нереформированные монастыри и предаваться с монашенками разнуз­даннейшим пляскам и еще многому другому, о чем я молчу, чтобы не оскорбить благочестивые умы» (латинский текст, см. в [5], стр.660). Здесь под «нереформированными монастырями» Пепен имеет в виду монастыри, еще не принявшие реформ Гильдебранда.

А другой знаменитый проповедник того времени Мишель Мено пишет: «Постановление теологов парижанам для отвращения и презрения к повсеместно почитаемому, суеверному и скандальному религиозному (!? —Авт.) обряду, который некоторые называют праздником безумных. Такие языческие остатки не ко времени. Действительно, до сих пор сохраняются у нас, по распространеннейшей традиции беззакония Яна (Януса? — Авт.), и подобные игрища в честь Яна устраиваются в начале января» (латинский текст, см. в [5], стр.960).

Фаллический характер «безумных праздников» обнаруживается не только параллелью фоллорум—фаллорум. Следы культа фаллоса в связи с культом Христа обнаруживаются на стенах древних храмов по всей Западной Европе. Один из немногих исследователей этого предмета француз Шампфлери писал еще более ста лет тому назад: «На стенах зал некоторых старинных христианских храмов мы с удивлением видим изображения половых органов человека, которые угодливо выставлены напоказ среди предметов, назначенных для богослужения. Как будто эхо античного символизма, такие порнографические скульптуры в храмах с удивительной невинностью высечены каменотесами. Эти фаллические воспо­минания старины (!— Авт.) особенно многочисленны в Жиронде... Новейшие историки, умалчивая о христианских изображениях половых органов в некоторых помещениях старинных храмов, набрасывают покрывало на мысль того, кто хотел бы сопоставить памятники классической древности с памятниками средних веков. Серьезные книги о культе фаллоса с помощью серьезных рисунков осветили бы ярко этот предмет и обнаружили бы мировоззрение тех, кто и в средние века не мог еще отделаться от языческих культов» (см.[5], стр.561—662).

Неприличные изображения в западно-европейских христианских церквах не ограничиваются фаллическими. На рис.114 в [5], стр.661, рис. 114) изображена скульптура из собора в Бурже, имеющая анально-эротический характер. Об этой скульптуре Шампфлери говорит: «Найдется ли такое парадоксальное воображение, чтобы определить соотношение подобной, выходящей из пределов возможности, шутки с благочестивым местом, где изваяно это изображение? Какие авто­ритетные влияния были нужны, чтобы не остановить руку ремес­ленника, исполнявшего такие детали?» (см.[5], стр. 661).

Надо сказать, что, по-видимому, анально-эротические мотивы играли большую роль в сакральной практике дореформенного культа. Например, известно (см.[5], стр.538—559), что вплоть до XV века, принимая свой сан, новый великий понтифекс сидел на кресле с большим круглым отверстием. Это кресло называлось «седалище испражнений» и до сих пор хранится в музее Ватикана. Грегоровиус сообщает, что оно называлось также «испражнения девушки». В обрядах какого сорта участвовало первоначально это седалище, лучше не гадать.

Широчайшее распространение неприлично-эротических сюжетов в средне­вековом искусстве отмечают все исследователи. Посещая Прагу, советские туристы могут видеть на знаменитом Карловом мосту через Влтаву изображение монаха, задирающего подол горожанке.

Не нужно думать, что подобного рода мотивы были распространены только на Западе. В книге [150], стр.51, рис. 22, приведено изображение Древнерусского (XIV века!) креста явно фаллической формы.

Весь этот круг вопросов по понятным причинам совершенно не изучен, а те немногие исследователи, которые им занимались, ничего внятного по существу дела сказать не могли. Как пишет Шампфлери: «Не раз, когда я исследовал старинные соборы, стараясь найти секрет, сбивающей с толку непристойной их орнаментации, все мои объяснения казались мне самому толкованиями на книгу, написанную на каком-то чуждом мне языке» (см.[5], стр. 650—651). Морозов на это отвечает: «Такие изображения на стенах средневековых храмов перестают для нас быть написанными на «незнакомом языке» только в том случае, если мы допустим, что культ фаллуса был обязательной принадлежностью того понтификального староверческого Рима, который разрушил Григорий Гильденбранд, заменив его, как антитезисом, идеализацией безбрачия.

А Лютер и Кальвин... являются лишь установителями Гегелевского синтезиса в этой триаде резкого революционного перехода религиозной мысли и религиозного ритуала к новой высшей стадии развития мистических религиозных учреждений. В первой стадии римский храм «святого Камня» и все храмы в честь небесной девы и ее сына в Европе, Азии и Африке привлекали к себе публику не обещанием царствия небесного после смерти, а узаконением в дни общих храмовых праздников заманчивых тогда для публики половых эксцессов во всевозможных, нередко противоестественных формах. Они и описываются в Библии под именем содомского греха, варианты которого в дошедших до нас латинских и греческих «исповедных вопросниках» у христианских священников детализированы до отвратительной крайности.

С такой точки зрения и изображения вроде того, которые мы видели в подземной зале кафедрального храма в Бурже, и изображения половых органов мужчин и женщин в старинных храмах средней Франции никак не являются изде­вательствами над церковью, а имеют такое же чисто пригла­сительное значение, как и изображение кружек с пенящимся пивом на дверях немецких провинциальных биргаллей» ([5], стр.662—663).

Развивая последнее замечание Морозов далее пишет: «Если непристойные изображения в старинных христианских храмах являются лишь пригласительными вывесками для побуждения публики к христианским увеселениям, практико­вавшимся в храмах до XV века нашей эры, то что же обозначают изображения на них всевозможного вида ведьм, чертей и т.д.?

Позднейшие из них, где черти тащат грешников в ад, имеют, конечно, устрашающее значение. Но что же значат такие, где, например, черт играет на гитаре, где изображены женщины верхом на козлах в припадке сладострастия (рис.115; этот рисунок воспроизводит капитель кафедрального собора в Магдебурге, на которой изображена обнаженная вакханка на козле, обезьяна, играющая на гитаре и орел, пожирающий сову. — Авт.)? Что обозначают, наконец, процессии вроде бывшей на капители Страсбургского кафедрального собора XIII века (разрушенного в XVII веке), где впереди всех медведь несет церковную кропильницу и чашу с освященной водой, а за ним волк несет крест, заяц — факел, а сзади всех — свинья и козел несут на плечах носилки, на которых стоит лисица, а за хвост свиньи держится обезьяна. Что значит и вторая скульптура, где осел читает книгу, а козел стоит перед причастной чашей...? Что значит скульптура, выставленная на показ публике на портале церкви в Ploermel’e, где молодая жена натягивает нос своему мужу в ночном колпаке.

Смысл последнего... совершенно ясен. Такой рисунок явно служит не неуместной карикатурой, а вполне уместной вывеской на лега­ли­зированном доме любовных свиданий замужних женщин. Такие изображения на стенах храмов, конечно, могли возникнуть и существовать осмысленно, пока эти храмы служили не местом благочестивых размышлений в современном смысле, а увесе­лительными домами в честь веселых богов с эротическим оттенком, и сама причастная чаша в них служила лишь для попоек. Но эти изображения могли сохраниться по традиции некоторое время и после реформы церкви, как сохранились и теперь многие обычаи и подробности одежды, уже потерявшие всякий смысл.

...А что касается до изображения чертей на древних храмах, то мы всегда должны иметь в виду, что представления об этих фантастических существах сильно переменились в новейшее время. Теперь мы, прежде всего, представляем себе черта, как существо, стремящееся увлечь грешников в ад, а в средние века его представляли просто как ассистента при всяких разрешенных церковью эротических непристойностях и подзадоривающего к ним, т.е. амура наизнанку. Посмотрите только «Жития святых». Подстрекает ли там черт праведников к убийству, воровству, грабежу? Я не припоминаю ни одного такого случая, но помню много чертовых подстрекательств к нарушению седьмой заповеди Моисея, и старинные рисунки часто изображают чертей, скрывающихся в рукавах и у подола хорошенькой женщины, причесывающего ее волосы и подающего ей зеркало...

Так что же удивительного, если эти существа рисовались в средние века и на храмах, служивших не только местами молений и жертво­приношений, но и увеселительными местами в честь веселого Христа и не менее веселого отца богов, не отличавшегося от классического Юпитера?

А без этого предположения присутствие только что описанных картин и танцующих чертей на средневековых храмах вы никак не сможете себе объяснить» ([5], стр.665—670).

Свидетельства о сексуальном характере дореформенного культа рассыпаны также и в иудаистской литературе. Они явно относятся к тому времени, когда иудаизм еще не отделился от христианства.

Так, например, в Талмуде сообщается, что в прошлом (точнее во времена «Первого Храма») мужчины находились в храме вперемежку с женщинами, благодаря чему появлялся КЛУТ РАШ, т.е. легкие отношения, а потом добавляется, что во времена «Второго Храма» (по-видимому, смена «Храма» символизирует изменение вероучения, выразившееся в разрыве с христианством) таких вольностей верующие уже больше себе не позволяли (см.[7], стр.225).

Одним из главнейших еврейских праздников был «Праздник шалашей», на исходе первого дня которого священники спускались в женское отделение храмового двора, где совершали обильные возлияния воды, что рассматривалось как важное магическое действие для обеспечения будущего урожая. Среди гебраистов существует теория, что это были праздники оплодотворения, причем шалаши строились для девушек, которые в них приносили в жертву свою девственность. Полагают также, что это были те самые праздники Афродиты—Милитты, о которые рассказывает Геродот (1, 119; см.[44], стр.74—75).  Как бы то ни было,  но  «праздники водочерпания» были праздниками веселья и Мишна говорит, что «кто не видел радости водочерпания, тот не видел радости в своей жизни» (см.[7] стр.224—225).

В еврейской Библии обращают на себя внимание многочисленные упоминания о людях, называемых КАДЕШ, что гебраист Штейнберг переводит как «обреченные на распутство путем посвящения в честь Богини любви» (см.[7], стр.485). В русском синодальном они называются просто «блудниками». Как правило, они всегда упо­минаются в связи с теми или иными «языческими» культами (см., напр., I Царей, XIV, 23—24; XV, 12; XXII, 46 и т.д.). «Блудники» известны и Новому Завету (см., напр., I Коринф. V, II и VI, 9).

Яркие описания явно храмовых, священных «блудодеяний» разбросаны по всей Библии. Эти описания слишком живы и подробны, чтобы их можно было понимать, как это теперь полагается, лишь аллегорически. См., напр., Иез. XXIII, которого из скромности даже процитировать здесь мы не можем.

   НАЧАЛО