Быстро промелькнули эти несколько дней, наполненные такими радостными событиями. Кончилась война, кажется пролетел целый век моей жизни, от которого остались такие жуткие воспоминания. Впереди прорисовывалось безоблачное небо послевоенной мирной жизни, о какой столько раз мечталось в эти годы военного лихолетья. Впервые я стал серьёзно задумываться о своём будущем. Было мне уже двадцать два с хвостиком. Ни образования, ни специальности, расстроенное здоровье, частые приступы головной боли, сопровождаемые монотонным звоном в ушах, из-за которого я практически ничего не слышал, бесконечные перевязки на левой ноге, где незаживающая рана постепенно превратилась в трофическую язву, и полное отсутствие каких-либо сведений о демобилизации. Шёл уже пятый год, как оторван я был от дома, и близкой перспективы возвращения пока не просматривалось.
Наша батарея по-прежнему, как и весь полк оставалась на своём месте около мостов, которые уже никто не бомбил. Всякие стрельбы прекратились, снаряды из зарядных ящиков извлекали только для учебных тренировок, да и к ним все относились без какого-либо энтузиазма. Каждый размышлял о своём: офицеры — о дальнейшей карьере, мы — старослужащие — о демобилизации, девчонки – о возвращении домой, парни подсчитывали, сколько месяцев им ещё крутить обмотки и питаться «бронебойной» и «осколочно-трассирующей» пищей.
Самой большой мечтою было скорее вернуться домой, увидеть родных: мать, отца, сестру, брата, который за эти пять лет вытянулся, наверное, с меня. Письма из дома были не особенно радостные. Многие из моих товарищей по учёбе, друзей по улице не вернулись домой с войны, их близкие получили «похоронки», другие вернулись покалеченными: кто без ног, кто с дёргающейся головой и заиканием, а кто и с помутившимся рассудком. А ведь все мальчишками бегали и играли вместе, все когда-то были здоровыми, хотели поскорее стать взрослыми, выучиться, работать...
Никого война не украсила; всем покалечила жизнь, начисто развеяла детские фантазии и окунула в безжалостную послевоенную действительность. Мы же, находясь ещё в армии пока этого всего не почувствовали и мечтали только об одном: вернуться домой, как бы плохо там не было.
Какой-то доморощенный поэт из служилых выразил эту многолетнюю мечту в карикатурно-иронических рифмах, быстро распространившихся в нашей среде под названием «Мечта солдата»
Стояли прекрасные летние дни – весна и лето в Польше наступают значительно раньше, чем в средней полосе России. Кругом всё буйно зеленело. Низина над Вепшем, освободившись от паводка, превратилась в прекрасный луг с кустами и купами деревьев.
Кто-то подал идею, что не плохо бы было вспомнить довоенные увлечения футболом, волейболом. Я сходил в химчасть – находилась она далеко за городом в одном из фортов крепости – выпросил у сержанта Шаповалова, заведующего всем химимуществом, пару списанных противогазов, резинового клея и соорудил из всего этого камеру для волейбольного мяча, а нашего старичка-сапожника попросил из разных обрезков смастерить для него покрышку. Вкопать пару столбов и натянуть между ними телефонный кабель вместо сетки не заняло много времени, и по вечерам начались на лужайке рядом с железнодорожной насыпью жаркие волейбольные баталии.
Новость эта быстро расползлась по дивизиону, и с других батарей стали наведываться «разведчики», чтобы выяснить, как нам удалось достать совершенно немыслимую для тех времён вещь — волейбольный мяч. Все кивали на меня, и мне одному приходилось выкручиваться, чтобы не подвести ни Шаповалова, ни его шефа, старшего лейтенанта Олейника — начальника химслужбы.
Ещё до Дня Победы мы – два «батарейных лодыря»: химинструктор и артмастер – Смирнов Анатолий Васильевич – начали сооружать себе отдельную землянку на месте остатков фронтового блиндажа – фронт достаточно долго стоял здесь на Висле,— вкопанного прямо в железнодорожную насыпь рядом с мостом через Вепш. Получались отличная комнатка с окном на зелёный луг и наполовину стеклянной дверью, накрытая шпалами и землёй. Перетащили из землянок орудийных расчётов свои немецкие койки, водрузили их друг на друга (настолько мала была наша жилплощадь), раздобыли маленькую чугунную печурку, вывели трубу и блаженствовали одни в своей «квартире». Углём запасались на водокачке, расположенной за мостом по другую сторону реки.
Увы, не долго пришлось нам блаженствовать вместе. Возвращаясь как-то из химчасти, куда мне приходилось отправляться не так уж редко, я был огорошен тяжёлой новостью: Смирнов взорвался! Оказывается у него в руках взорвался немецкий от крупнокалиберного пулемёта снаряд, которых кругом валялось полно. Рассказали, что он старался приспособить его глушить рыбу в Вепше. В результате к его глухоте и контузии добавилась слепота и оторванные пальцы. Ещё до моего возвращения из химчасти его увезли в госпиталь, и только где-то в июне я получил от него весточку уже из дома в Астрахани. Так не повезло человеку!
В то же время случилось и другое ЧП: загорелись немецкие вагоны на путях. Бросились их тушить, и в одном из вагонов ребята из соседнего дивизиона обнаружили аппетитные бутылки с красивыми наклейками. «Коньяк» — решили несколько умных голов и пару бутылок прихватили с собой. И попробовали... сладкая жидкость оказалась... этиленгликолем. Трое «сыграли в ящик», а несколько других увезли в госпиталь.
А сколько погибало и калечилось гражданских от неосторожного обращения со снарядами, которых тут осталось от немцев видимо-невидимо в аккуратных металлических коробках с ручками для удобства переноски. И больше всего, конечно, страдало детей. Некому было собрать и обеспечить безопасное хранение или уничтожение этих боеприпасов: сапёрам было не до них. И смерть продолжала собирать своё богатое жниво.
Только где-то в середине июля пришёл долгожданный приказ о демобилизации девушек и пожилых солдат-старичков. На прощанье сфотографировались всей батареей на склоне противопаводкого вала, на верху которого и были вырыты наши землянки. Карточки получились не особенно удачные, но всё-таки какая-то память. Организовали так же что-то вроде прощального вечера, на который пригласили поляка-аккордеониста – это уже была моя забота. Девчонки были вне себя от радости и за вечер, и за танцы, а главное рады, что наконец-то едут по домам. Прощались со своими обожателями, записывали адреса, а некоторые и всплакнули. Так привыкли друг к другу.
Я тоже проводил свою симпатию из нашего дивизиона Ниночку Ермилову, а перед этим сфотографировались с ней на память.
Без девчонок батарея как бы вымерла и опустела, не слышно было их щебетания, писка, визга; кончились заботы старшины о женском обмундировании, появились новые: как обеспечить жизнедеятельность батареи с сильно поредевшим личным составом.
Но не все девушки уехали по домам. Некоторые из них остались с офицерами, создавая семьи. И ничего бы в этом плохого не было – жизнь есть жизнь,— если бы оставались они с молодыми, как правило, неженатыми лейтенантами. Но многие остались со старшими офицерами до подполковников и полковников включительно, а кое-кто совратил и генералов, которым пришлось расстаться со своими прежними жёнами и детьми ради куда более молодых брызжущих здоровьем и своими прелестями ППЖ («походно-полевая жена»). Таких семейных трагедий разыгралось тогда превеликое множество: и тут война оставила свою чёрную полосу, добавив горя и страданий тем, кто от неё был вроде совсем далеко.
Но страдали не только покинутые женщины. Некоторых моих знакомых постарше меня, успевших жениться перед войной, а затем «пропавших без вести» в её начале, их милые жёны не дождались, вероятно, считая их погибшими, и поторопились обзавестись новыми спутниками жизни, предвидя в каком дефиците будут они после войны. Много было сложено и стихов, и песен и про мужскую, и про женскую неверность на войне. Одну из них, пародию на широко известную песню тех времён «Огонёк», позволю себе привесть.
В самой середине лета нам было приказано все орудия и боеприпасы свезти на товарную станцию Демблина, сдать под охрану, а самим покинуть наши землянки и переселиться в выгоревшее здание, подвалы которого занимал наш дивизион. Выгоревшие этажи без оконных стёкол и рам продувались насквозь, поэтому мы заняли чердачное помещение, кое-как застеклив слуховые окна.
Жалко было мне расставаться со своей землянкой, в которой какое-то время я вообще жил один, после несчастья со Смирновым. Договорившись с хозяевами в Скоках, я «спшедал» (продал) своё жильё, и его при мне разобрали и увезли в деревню, а у меня появилась пара тысяч злотых, на которые, правда, тогда мало что можно было купить. Также поступили ребята с остальным жильём, захватив с собой только несколько щитов для устройства нар в новом месте. Война кончилась, и на дальнейшее строительство землянок никто уже не рассчитывал. Расставили под низко нависшей крышей наши трофейные ложа, доставшиеся, в основном, от уехавших девчонок (в их землянках нар не было – все имели лёгкие удобные «зольдатенбетт»), устроили нары для тех, кому коек не хватило, сбили пирамиду для оружия, полки для противогазов, вешалку для шинелей и, таким образом, обжили этот мрачный и грязный, закопченный чердак.
Теперь матчасти (пушек) у нас не было, оставалось только личное оружие, и вместо занятий на орудиях начались обычные армейские занятия: шагистика строевым, уставы, наставления, политзанятия, по утрам зарядка, умывание и т.д. и т.п., по вечерам поверка и разучивание нового гимна: «Союз нерушимый республик свободных...»
От строевых занятий и зарядки фельдшер меня, естественно, освободил, на моей душе остались только противогазы, которые почему-то обязательны и в мирное время, и по-прежнему приходилось вести занятия с ними. Всем это уже надоело – мне, наверное, больше других: заканчивался пятый год моей военной службы.
О демобилизации так ничего и не было слышно; наоборот, от офицеров поползли слухи, что, возможно, наш полк перекинут на Дальний Восток, где назревала война с Японией.
Прошла очередная интендантская проверка. Я умудрился получить новенькую гимнастёрку; брюки получил раньше по известной у нас технологии, явиться перед интендантскими очами в штопанном-перештопанном, дышащем на ладан обмундировании, заимствованным по дружбе у старшины из старья, выдаваемого для чистки орудий, отстиранного добела и зашитого крупным солдатским швом (девчонки-то уехали). Таким образом, для демобилизации я имел в заначке новенькую пару обмундирования; шинель ещё выглядела вполне прилично, но не было сапог, кроме тех летних, которые мне сшил сапожник. Явиться же домой в ботинках с обмотками, прослужив пять лет и не заслужив даже сапоги, было как-то стыдно.
С чердака нашего выгоревшего здания открывался чудесный вид на Вислу, Демблинскую крепость, окружающие её рвы и валы, поросшие развесистыми кронами и кустами, по воскресеньям скрывающие влюблённые парочки и занимающихся своим бизнесом густо накрашенных «пани». Рядом было футбольное поле, где иногда уже звенели удары по мячу и подбадривающие крики болельщиков. Ещё одно бодрящее заведение находилось также недалеко, где заглядывающим иногда русским солдатам водку наливали только в высокие вместительные «шклянки» и не менее 250 грамм, хотя за соседними столиками поляки традиционно гоняли по кругу келишек напёрсточного объёма и с изумлением смотрели, как российские парни, не моргнув глазом и не поморщившись, опрокидывали такую «шклянку» и, утёршись рукавом, вставали и уходили не закусывая (не на что было). Но и такую роскошь мог позволить себе далеко не каждый на наше, более чем скромное, жалование. Кроме всего, в водку поляки добавляли, насколько слышал, карбид, чтобы она производила впечатление «бардзо моцной» (очень крепкой), и после неё страшно болела голова, и без конца мучила жажда.
Не долго пришлось нам любоваться с высоты чердака на окружающие красоты. Наверное, в августе весь полк согнали в казармы в одном из фортов в нескольких километрах от города, и стало совсем плохо. Установилась казарменная дисциплина, никуда нельзя было выйти, ходить только строем, без конца козырять... Как всё это надоело!
Хорошую мысль подал мне наш старикан-фельдшер, когда я к нему заявился на очередную перевязку:
— А тебе-то чего тут мучиться? Война-то закончилась. Никто тебя не упрекнёт, что отправишься в госпиталь. Когда-то надо же лечить ногу. — И предложил вместе с ним поехать в это заведение.
Ближайший армейский госпиталь находился в Седлеце (по-польски Седлце). Фельдшер оформил в полку направление, и мы с ним поехали на обычном пассажирском поезде, вместе с поляками. Уже не помню, брали ли мы с собою оружие, без которого тогда опасно было ездить. Много ещё всякого отребья скрывалось по лесам и хуторам, и солдаты продолжали гибнуть и в мирное время.
Врачи в госпитале констатировали, что язва сильно запущена (прошло больше года с момента ранения), и залечить её потребуется много времени. Сразу предложили мне ложиться и стать на довольствие. Но у меня не было соответствующих документов, и мы с фельдшером возвратились в полк. Он начал оформлять на меня надлежащие бумаги, а я загнал всё, что за мной не числилось: сапоги, брюки, ещё какие-то мелочи, фельдшеру в благодарность подарил новенькую гимнастёрку (когда-то и его демобилизуют, и она ему будет не лишней) – всё равно в госпитале ничего не сохранишь, под матрац не упрячешь. Угостил на прощанье ребят и уехал в Седлец.