Весной 1945 года, скорее всего в марте, вслед за отодвигающимся фронтом, наш полк 1857 ЗАП МК (зенитно—артиллерийский полк малого калибра №1857) перебросили из Люблина ближе к Варшаве в городишко Демблин, расположенный у места впадения реки Вепш в Вислу. Здесь находился железнодорожный мост через Вислу и соответственно меньший железнодорожный мост через Вепш. Наш полк и другие зенитные подразделения и должны были охранять мосты от налётов немецкой авиации.
Нашу двенадцатую батарею дислоцировали рядом с мостом через Вепш на левом берегу реки. Сам город и крепость Демблин были на правом берегу. Три пушки одного взвода батареи пришлось вкапывать в насыпь между железнодорожными путями дороги, ведущей на Люблин, а три другого взвода — в противопаводковый вал, тянущийся от железнодорожной насыпи по левому берегу Вепш и далее вдоль Вислы, защищая крестьянские поля и хаты от затопления паводковыми водами.
Если в песке насыпи достаточно быстро удалось отрыть орудийные дворики и землянки для личного состава, то в противопаводковом валу, сделанному по всем правилам гидротехнического строительства из утрамбованной глины, перемешанной с булыжниками и гравием, лопатой нечего было и делать. Земля поддавалась только ломам и киркам.
Стояли холодные дни, без конца лил дождь, и все были промочены насквозь. Несмотря на все усилия ребят (а на батарее половина личного состава была женского пола), дело не двигалось, а начальство и полка и дивизиона подгоняло. Командир батареи, старший лейтенант Николаев, поняв, что с ломами и лопатами мы провозимся не одну неделю, а немцы нас ждать не будут — пока погода была не лётная — вызвал меня:
— Ты рассказывал, что был подрывником, так придумай что-нибудь!
— Была бы взрывчатка, тогда бы можно было сделать воронки взрывом, потом уже их расширить...
— Так ищи взрывчатку!
Я отправился в крепость Демблина, однотипную с Брестской крепостью, построенную также из кирпича в прошлом веке, но более хорошо сохранившуюся. Нашёл там сапёров, выпросил у них ящик тола, капсюлей-детонаторов и бикфордова шнура. Они хотели меня проинструктировать, но я ответил, что эту школу я уже прошёл. Вернулся на батарею, сказал вымокшим и от дождя и от пота ребятам, чтобы долбили узкие ямки поглубже на местах будущих орудийных двориков и землянок, а сам, захватив солдат, пошёл за выпрошенным толом. Когда одну из ямок сделали достаточно глубокой (больше метра) заложил туда килограмма два тола попробовать, вывел бикфордов шнур и пошёл к комбату. Попросил его, чтобы все укрылись за насыпью и не высовывали голов. Я не мог представить какой силы будет взрыв, опыта земляных взрывов у меня, естественно, не было. Осмотрелся кругом, убедился, все ли скрылись за насыпью, поджёг шнур и тоже скрылся под мостом.
Взрыв выбросил сразу огромную массу земли и множество камней. Расширить воронку в орудийный дворик было уже проще. Все бросились долбить другие ямки для тола и расширять воронку.
Комбату достаточно часто приходилось прибегать к моим услугам. Народ на батарее был молодой, войны они не нюхали, так как до Польши полк охранял железнодорожный мост через Волгу в Сызрани — немцы туда едва ли долетали. Половина батареи были девчонки, и часто всякие хозяйственные задачи по просьбе комбата приходилось решать мне. Как я уже вспоминал, в Люблине мне пришлось заниматься проводкой электричества в землянки, лазить по столбам, доставать у польских военных хозяйственников лампочки и арматуру. Были и более приятные поручения: например, командировка в Москву; были и совсем неприятные: прочистка забитых канализационных труб; здесь же пришлось вспомнить взрывную практику. В общем, скучать приходилось редко.
Вскоре погода улучшилась, потеплело. Батарея постепенно обустроилась. Теперь уже сапёры пришли к нашему начальству с просьбой о помощи. На Висле начался паводок. Только теперь мы поняли, зачем трудом многих поколений построены эти противопаводковые валы. Висла текла между ними высоко над окружающими полями. Низина, где протекала река Вепш, превратилась в огромное озеро. Высокая вода на Висле гнала льдины. Мост через Вислу был взорван немцами, от него осталась только половина, и сапёры вывели железнодорожный путь из сохранившейся половины на ряжи из шпал, засыпанные изнутри камнем.
Появилась опасность сноса ряжей большими льдинами, так как ряжи пришлось устанавливать значительно теснее быков моста, и большие льдины между ними не проходили, образовывая заторы. Сапёры день и ночь дежурили на дощатых мостках, устроенных вдоль полотна на ряжах, и на большие льдины кидали шашки тола с подожжённым бикфордовым шнуром. Шашки взрывались, крошили лед, и он проходил между ряжами. Так жила эта хлипкая переправа, готовая в любую минуту завалиться, а ведь через неё шло снабжение большого фронта где-то на Одере (по-польски Одра).
У сапёров не хватало народа для дежурства на мосту, и командование нашего полка выделило им часть людей. Естественно, среди них оказался и я, так как сапёры меня уже знали, знали также, что и учить меня не надо.
Тяжёлое это было дежурство над бушующей смесью воды и льда. Особенно по ночам. Освещение на мосту выключали сразу, как только поступали данные о возможности налёта юнкерсов, и приходилось в темноте решать: представляет ли очередная льдина опасность и бросать ли на неё очередную шашку тола, или «спокойно» ждать следующей. Составы через мост ползли медленно, и, стоя на мостках, приходилось всем телом ощущать, как качается и трясётся это зыбкое сооружение под колёсами паровозов и вагонов.
Несравненно опаснее было, когда прилетали немцы. В сорок пятом их самолёты уже не пикировали и не превращали всё в смесь огня, дыма и обломков, как в сорок первом. Несколько батарей «эмзушек» (МЗ — малокалиберные зенитки) нашего полка и сорокапятимиллиметровок (американские комплексы с автоматической наводкой) другого подразделения представляли, видимо, серьёзную угрозу для пикировщиков «люфтваффе», поэтому немецкие самолёты бомбили мосты с большой высоты, недосягаемой для «эмзушек», предварительно развесив над объектом осветительные бомбы, медленно опускающиеся на парашютах и освещая всё внизу.
В лучах яркого света этих немецких фонарей, оглушаемые лаем зениток, прерывистыми гудками паровозов, завывающим гудением авиационных моторов где-то высоко над головой, грохотом разрывов бомб, любой из нас рад бы был спрятаться в самом тёмном, неприглядном, глухом уголке, но такового на мостках искать было бесполезно. Судорожно вцепившись в рейки ограждения, нужно было подавить в себе страх, что следующая бомба превратит тебя в ничто, и продолжать следить за льдинами, кидая шашку за шашкой.
Борьбу с самолётами на большой высоте вели батареи зенитных орудий калибра 85 и 100 миллиметров, разбросанные также вокруг мостов, а на долю наших «эмзушек» выпадало, в основном, сбивание медленно опускающихся немецких фонарей. Ночное небо превращалось в неопределённую густую массу, пронизываемую бесконечными цепочками трассирующих снарядов от множества орудий и освещаемую зарницами где-то высоко, высоко от разрывов снарядов бَольшего калибра. Быстро догорали, падая вниз, остатки осветительных бомб, когда какой-либо из снарядов в конце концов достигал цели.
Десяток, два минут этого грохота. Наконец, самолёты уходят, сбросив свой страшный груз, стихает стрельба, догорают последние фонари, а мост стоит, и по нему медленно ползут вагоны.
Утром с рассветом всеми правдами и неправдами мужская половина батареи бросалась в окружающие поля, кусты, развалины. Искали парашюты осветительных бомб. Обычно дарили их «дамам своего сердца» — девушкам на батарее, а они использовали этот шёлк (синтетический, конечно) по своему усмотрению.
Мимо нашей батареи бесконечным потоком следовали поезда и грузовые, следующие на запад, везущие войска, технику, боеприпасы, продовольствие, горючее — всё, что пожирал фронт, и изредка местные пассажирские. Назад следовали порожняки, пустые «вертушки» (составы цистерн из-под горючего), санитарные, из окон которых выглядывали забинтованные головы и белые халаты медперсонала.
Для оперативности одна из двух колей была перешита с западной (узкой) колеи на русскую широкую колею. Все наши паровозы начищенные, надраенные, свежевыкрашенные вплоть до последней маневровой «овечки», резко отличались от немецких, бегущих параллельно по узкой западной колее — паровозов чёрных, грязных, закопчённых, хотя и более современного вида. Последние тащили за собой составы, в основном, двухосных товарных вагонов, закамуфлированных под них цистерн, платформ или пассажирских вагонов. Эти вагоны отличались тем, что каждое купе имело выход на длинную, тянущуюся вдоль всего вагона приступку, по которой только и можно было перейти из одного купе в другое. Все места, даже крыша и вся приступка, были заполнены пассажирами и их багажом. Все что-то куда-то везли, вся Польша «хандлевала» (т.е. торговала). Непонятно было только, кто в ней работает, кто создаёт материальные ценности?
Однажды ночью с поезда прямо на батарею свалился, видимо заснув на приступке вагона, пожилой мужчина, и его задержали наши часовые. Он пытался что-то объяснить задержавшим его ребятам, но его смесь русско—немецких слов было трудно понять. Командир батареи вызвал меня и приказал доставить его в нашу комендатуру в Демблине. Захватив автомат, я повёл его улочками полусожжённого городка. Из его малопонятной речи, где все русские слова, начинающиеся на «ст», звучали уже сугубо по-немецки «шт», а другие были часто совсем непонятны, я доведался, что он русский из бывших эмигрантов, с тех пор жил в Германии, изрядно забыл родной язык и, когда пришла Красная Армия, решил вернуться под старость лет на Родину. Он что-то ещё говорил, но так непонятно, что разобрать смысл было невозможно.
В нашей комендатуре его не приняли и послали меня с ним в польскую. Здесь нашёлся говорящий по-немецки и мне объяснили, что он хочет вернуться домой в один из городов России-Матушки.
Возвращаясь на батарею я задумался: сколько новых проблем принесла война? Бывшие русские хотят возвратиться на Родину... Поляки, вначале восторженно встречавшие россиян, освободивших их от «швабов» (немцев), теперь косо посматривали на «москалей» и на новое Войско Польское, в котором этих «москалей» была добрая половина, а среди командиров и значительно больше.
Среди наших солдат и офицеров широкое хождение имел анекдот из жизни нового Войска Польского: в каждой польской части был штатный ксёндз (священник) в такой же военной форме и при оружии, в обязанности которого входило также исповедовать солдат и офицеров и в конце исповеди дать поцеловать крест. Один из россиян, оказавшихся в польской армии, после исповеди категорически отказался целовать крест:
— Как я буду целовать крест, когда я коммунист и в бога не верю! — возмутился он.
— Целуй дурак! — громким шёпотом выругался ксёндз — я тоже коммунист, но направили сюда служить, и служу!
Случай, прямо скажем, не такой уж анекдотичный, скорее почёрпнутый из жизни.
К сожалению, совсем не до рассказывания весёлых анекдотов было многим нашим офицерам и солдатам, направленным для прохождения службы в Войско Польское, после возвращения домой. Многих из них подвергли совершенно необоснованным репрессиям чиновники бериевского ведомства, обвинив их чуть ли не в измене Родине.
Следующая задача, которую пришлось мне решить по просьбе комбата, была и хозяйственной и в какой-то степени «дипломатической». Дело в том, что у многих наших девчонок поизносились сапоги, полученные ими ещё на Правой Волге под Сызранью, где формировался полк. Новых сапог такого маленького размера на складе ОВС (обозно-вещевое снабжение) полка не было, а обувать девчонок-солдат в армейские ботинки с обмотками, да ещё за границей в Польше было бы позором на всю Европу. Каждый командир батареи вместе со старшиной сами искали выход из этого щекотливого положения. Наш комбат по старой привычке вызвал меня:
— Ты с поляками разговариваешь запросто, — явно преувеличивая мои способности, начал он.
— Не в службу, а в дружбу, сходи в деревню, попытайся найти сапожника, объясни ему нашу обстановку с обувью. Возможно, он разрешит нашему старичку поработать его инструментом и починить девчонкам сапоги.
Может быть, он и не торопился бы с решением «обувного» вопроса, но зазноба его сердца, младший сержант Клава Воронина, тоже щеголяла в рваных сапогах и, наверное, наедине не раз ему об этом напоминала.
Ближайшая деревня Скоки, расположенная в километре от батареи вверх по реке Вепш, лежала на её крутом берегу. Сапожника я нашёл довольно быстро, мы мило побеседовали. Он был старый и ещё много помнил по-русски.
Пан капраль, нех паньски шевц, то биш чеботарь, — поправился он по-русски — пшиходи и працуе. Тэраз дужо працы на роли, не мам на то часу (Пан капрал, пусть ваш сапожник приходит и работает. Сейчас много работы на полях, и я не имею на то времени).
Несколько слов о нашем старике-сапожнике. Пожилых солдат на батарее было трое: старик—белорус Гиль был тогда у нас поваром, устроив кухню на пепелище сожжённого хутора рядом с батареей. Ему помогали двое других старичков. Одного из них я помню ещё по запасному полку под Владимиром. Мы вместе с ним попали на комиссию, которая разрешала направление в маршевые роты. Нас обоих забраковали: у меня ещё не все раны закрылись на ногах, а у него практически не было одной пятки.
Отчаявшись, он встал перед врачом комиссии на колени и буквально заплакал:
— Направьте меня хоть куда-нибудь отсюда, я тут с голода подохну. Там убьют хоть сытого, а тут сам помрёшь!
В запасном полку кормили по какой-то тыловой норме, из которой, наверное, половину уворовывали интенданты и кладовщики.
Когда же на второй и третьей комиссии меня всё-таки пропустили, хотя я на коленях и не выпрашивал отправки из этого «рая», я с удивлением в вагоне увидел и знакомого мне старичка без пятки. Он был больше, чем рад. Запасной полк был страшнее фронта. Почему тогда в 1944 году его не демобилизовали, я не знаю.
Третьим старичком и был наш «чеботарь». К сожалению, не могу вспомнить ни его имени, ни отчества, ни фамилии, хотя после того, как я его устроил сапожником да ещё и не на батарее, а в деревне, мы были в самых хороших отношениях.
Мои яловые сапоги, отданные мне Урбановичем, нашим завхозом в отряде и оставшиеся от кого-то из начальство, улетевшего в Москву, после того, как мои разнесло взрывом (как остались целы кости?!), тоже были разбиты так, что уже не подлежали ремонту, а носить ботинки и крутить каждый день обмотки, которые мне смертельно надоели ещё перед войной естественно, не хотелось. Достав где-то материал на подошвы и захватив с собой пару защитных от отравляющих веществ чулок, натягиваемых на обувь, — я был химинструктором на батарее, и этого добра у меня хватало — я попросил сапожника стачать мне из этого сапоги. Многие из начальства носили такие сапоги с парусиновым или брезентовым верхом, лёгкие и удобные летом. Дивизионное и полковое командование на такое нарушение воинской формы смотрело сквозь пальцы, наверное само сгорало от желания обзавестись такой обувью на лето.
Сапожник сшил мне отличные сапожки, лёгкие как тапочки и наши офицеры завистливо на них посматривали. Единственным их недостатком, наверное, было то, что они совсем не пропускали ни влаги, ни воздуха, и ноги потели. А из голенищ моих яловых сапог он же смастерил мне удобную и вместительную полевую сумку, которая мне и после войны служила все мои студенческие годы.
Возвращаясь из деревни на обед, сапожник наш частенько старался проскользнуть в свою землянку мимо старшины и офицеров незамеченным, так как от него попахивало перегаром. В деревне я узнал, что он не отказывается чинить обувку и деревенским, и бабы там подкидывают ему и выпивки и закуски. Так что на этой работе он был «сыт, пьян и нос в табаке», как гласит народная мудрость.
Ну и наши девчонки остались не в обиде: им не стыдно было появиться ни в дивизионе, — ходили туда, в основном, к фельдшеру — ни на других батареях в добротно отремонтированных сапожках.
Вообще с женским персоналом нашему немолодому уже старшине Шевченко забот перепадало выше головы. Полку, в котором почти половина было женщин, вечно недопоставляли предметы нехитрого армейского женского гардероба. Девчонки атаковали старшину со всех сторон и слезами и улыбками — кто как умел — выпрашивая у него то чулки, то юбку или ещё что из одежды и белья взамен порванных и изношенных. Старшина горестно вздыхал и сетовал:
— И зачем только девок в армию берут?
Как правило, на батареях все связисты (телефонисты), дальномерщики, санинструкторы, повара (кроме, разве, нашей батареи) были девушки, да и в каждом из орудийных расчётов до двух человек было представительниц прекрасного пола.
С одной стороны — всё это осложняло нашу жизнь: нужно было строить отдельную землянку для девушек — в землянках орудийных расчётов женщинам спать не разрешалось — хотя практически целый день они находились вместе с ребятами, участвуя наравне со всеми и в занятиях, и в чистке матчасти, дежуря на постах, некоторые даже были наводчиками. Избавляли их только от работ, где требовалось поднимать тяжести или прилагать большие физические усилия. Необходимо было делать две уборные, иногда отдельный умывальник, сдерживать себя в выражениях, без которых на войне часто совсем невозможно обойтись.
С другой стороны — присутствие прекрасного пола как-то облагораживало наш быт: уютней было в землянках — девушки наводили чистоту и порядок, мужчины при них стремились выглядеть опрятней, чаще стирали свои гимнастёрки и брюки — я не говорю уже о подворотничках, реже слышался мат и другие крепкие выражения; в разговорах, особенно с девушками, чаще вспоминали дом, семью, близких.
Но с девушками была и другая проблема, и нечего об этом стыдливо умалчивать.
Иногда наш дивизионный фельдшер, к которому и мне приходилось не раз обращаться за перевязочным материалом — рана на ноге так и не заживала, — докладывал командиру батареи, что такая-то из них беременна, и нужно принимать меры. Меры могли быть только одни: отправлять её домой.
Оправдывались слова язвительно переделанного куплета известной и необычайно популярной, даже среди польского населения, песни: «На позицию девушка провожала бойца...», звучавшие в данной интерпретации следующим образом:
и т.д. Естественно, комбат получал от командования разнос, как будто он главный и непосредственный виновник случившегося. Но что он мог поделать с полусотней молодых людей обоего пола, которые вынуждены были целыми днями общаться друг с другом во время выполнения служебных обязанностей, а часто и дежурить по ночам.
Заместитель командира полка по политчасти, насколько помню, майор Скопич, собирая командиров батарей и взводов, каждый раз напоминал им о бдительности и в этих вопросах, что нужно «предвидеть» подобные случаи и вовремя их пресекать.
Как же злорадствовали все командиры батарей и другое начальство, когда девицу которая при майоре выполняла секретарские обязанности, тоже пришлось отправить домой.
— Надо было предвидеть, товарищ майор!
Но такую фразу ему могло сказать только высокое начальство, слух же об ней широко распространился не только среди офицеров полка, но и среди рядового и сержантского состава.
С точки зрения морали, может быть, и нехорошо об этом рассказывать, но факты такие были далеко не единичны, и прав был наш старшина, когда говорил: «И зачем только девок в армию берут?»
