Приближался конец апреля 1945 года. В сводках с фронтов всё чаще упоминалось Берлинское направление, ходили слухи, что наши практически дерутся уже на улицах Берлина. Налёты немецкой авиации уже прекратились, и все чувствовали, что финал уже близок. Щебетали девчонки, делясь своими мечтами, как они поедут домой к своим маме и папе, как их будут встречать... Ребята вели себя более сдержанно, многим и ехать было некуда (девчонки почти все призваны из Пензенской и других областей, где немцев не было); ещё не ясно было, будет ли демобилизация с окончанием войны с Германией. Незаметно пролетели майские праздники, ничем особенно не отличающиеся от будних дней нашей армейской службы.
Только вечером восьмого мая, когда давно кончились занятия, все уже успели поужинать и разбрелись по своим землянкам и орудийным дворикам, мирно беседуя или рассказывая очередные были и небылицы, всех прервал истошный крик, или даже скорее визг дежурной телефонистки, выскочившей из землянки взвода управления, где был телефон.
— Девочки, война кончилась!
Все, кто был наверху, бросились к ней, стали выскакивать из землянок, и все бежали узнать подробности. Но она от радости ничего не могла выговорить и только кричала: «Война кончилась!»
Прибежал комбат, не стал у неё ничего расспрашивать, бросился к телефону и через минуту радостно передал нам: в полку получено сообщение, что сегодня, восьмого мая, будет подписана капитуляция Германии.
Что тут началось!
И кричали «ура», и обнимались, и жали руки, поздравляя друг друга, девчонки прыгали от радости и готовы были расцеловать любого. Лица у всех сияли.
Кто-то схватил винтовку у дежурившего и выпустил всю обойму в воздух. Это послужило как бы сигналом для других. Все схватились за оружие и пускали в воздух пулю за пулей, благо теперь они уже не были нужны. Я тоже выпустил пару очередей из своего автомата.
То же самое творилось и на других батареях. Стрельба слышалась кругом. Кто-то начал срывать чехлы с пушек и открывать ящики со снарядами.
Командир батареи, в первый момент поддавшись общему настроению, тоже выпустил обойму из пистолета, но увидев, что дело доходит до пушек, бросился к ребятам и остановил их:
— Отставить! — и вырвал обойму со снарядами из рук заряжающего.
Среди общего гама пискливый голос телефонистки:
— Старший лейтенант! К телефону!
Оставив командиров взводов следить за порядком, Николаев бросился к телефону. С КП (командный пункт) сообщили приказ командования: «Прекратить всякий огонь!»
Но ещё долго не смолкали выстрелы и автоматные очереди. Больше всех отличились батареи нашего полка, стоявшие не в Демблине, а в недалёких Пулавах. Артснабжение полка недосчиталось в этот день нескольких ящиков со снарядами, выпущенными в Пулавах. Приказ прекратить огонь дошёл туда слишком поздно.
Все были взбудоражены до предела. О чём-то говорили, кричали, смеялись, кое-кто и всплакнул на радостях...
Наконец-то кончилась эта проклятая война!
Сколько горя, сколько людей погибло, чтобы наступил этот час!
Уже поздно вечером, когда вся шумиха постепенно улеглась, пришла телефонограмма из полка, о том что мне необходимо прибыть девятого мая на командный пункт корпуса ПВО (противовоздушной обороны), в состав которого входил и наш полк, расположенный в Варшаве на Воли в форту Бэма, для вручения мне правительственной награды. Хотя на батарее многие и знали, что Указом Президиума Верховного Совета я награждён орденом Красного Знамени, но прошло уже так много времени, а орден мне так никто и не вручил, и постепенно все об этом стали забывать. Меня это естественно огорчало. Долго же моя награда где-то бродила пока, наконец, не дошла до нашего корпуса.
Старшина выдал мне сухим пайком консервную банку американской свиной тушёнки, сухари, и я, захватив автомат, шинель и свою сумку, в которой свободно поместился весь сухой паёк — так он был невелик — отправился в Демблин на вокзал. Кое-как втиснулся в одно из купе переполненного вагона и устроился вместе с поляками, их «вализками» (чемоданами) и узлами.
Поезд шёл медленно, часто останавливался. Я боялся заснуть, крепко накрутив ремень автомата на руку. Боялся не нападения на себя, боялся, что могут украсть автомат. Поляки, пользуясь неразберихой и отсутствием твердой власти, тащили и продавали друг другу всё, что плохо лежит; они могли найти покупателей на всё: от солдатских штанов до паровоза. Так я продремал всю ночь, просыпаясь от каждого толчка, от каждой остановки. Стоило машинисту увидеть какую-либо бабу с кошёлкой яиц, спешащую на базар, он останавливал состав только для того, чтобы она взобралась на приступку вагона, а затем трогал дальше. Такие были тогда порядки.
Светало, когда, наконец, поезд дошёл до конечной станции. Прага — правобережная часть Варшавы из старых кирпичных зданий — сохранилась от военной «пожоги» (как выражаются поляки о разрушениях войны). Наши части схَоду заняли её, предотвратив тем самым разрушение. Длинный низкий деревянный мост, наведённый сапёрами — все мосты через Вислу в Варшаве были взорваны немцами — соединял Прагу с собственно Варшавой на левом берегу реки.
Пройдя через мост, я стал спрашивать у наших солдат, охранявших мост, как пройти на Волю в форт Бэма, где был наш корпус ПВО. Не получив ни от кого исчерпывающего ответа, пришлось обратиться к полякам, тоже снующим через мост со своим нехитрым багажом, несмотря на такой ранний час. Один из них объяснил, а я с трудом понял его, что Воля — это район Варшавы на краю города, прямо противоположном Праге. Там же находится и форт Бэма. Чтобы его достичь, нужно пересечь всю Варшаву по одной из улиц, перпендикулярных Висле.
— Нех пан َиде до тَего слимَаку, а пَотэм просто од Вислы (Идите к тому слимаку, а затем прямо от Вислы) — он показал мне на странное сооружение, похожее на один виток винтовой лестницы, но без ступенек, по которой можно было не только человеку, но и машине подняться от Вислы на верх крутого берега, где виднелись развалины города.
Страшная картина развернулась передо мной, когда я поднялся по этой «улитке» — «слимак» по-польски улитка или спиральный подъём дороги. Не было города, не было улиц; от них остались узкие, видимо расчищенные проходы среди полностью разрушенных и выгоревших домов.
Мне приходилось видеть сожжённый и разрушенный Минск. Но там хоть оставались в большинстве домов стены с провалившимися междуэтажными перекрытиями. Здесь же ничего, кроме сплошных груд битого кирпича, которым улица была засыпана почти до середины. Кое-где из-под него в брусчатке мостовой просматривались рельсы трамвайных путей.
Несколько кварталов вообще были обнесены кирпичной стеной, за которой не осталось даже намёков на стоящие здесь когда-то здания: всё было перемолото на битый кирпич. Уже позднее мне рассказывали, что здесь находилось немецкое командование, отгородившееся от окружающего города кирпичной стеной. Только за ней, видимо, чувствовали они себя в некоторой безопасности. Впоследствии мне ещё несколько раз и в разных городах встречались эти кирпичные заборы, которыми немцы окружали места своей дислокации не от хорошей жизни, конечно.
Я бодро зашагал по этой «улице», более напоминающей ров среди двух валов битого кирпича, из которого порой выступал кусок стены бывшего здания с сохранившейся даже эмалированной табличкой «Адольф Гитлер — штрассе» или что-то тому подобное.
В стороне, сиротливо вознесясь над морем развалин, возвышался единственный высотный дом Варшавы, «драпач хмур» (небоскрёб), как с гордостью называли его поляки.
Долго я шёл среди этого хаоса, этого битого кирпича, не встречая ни одной живой души.
— Где же люди, которые когда-то тут жили в этих домах, на этих улицах, превращённых в каменную пустыню? — сверлила мозг навязчивая мысль. Ведь столица Польши, даже по школьному учебнику географии, насчитывала больше миллиона жителей. Где они? Но не к кому было с такими вопросами обратиться.
Я устал, поднявшееся солнце припекало. Снять шинель не решался: куда её девать? Хотелось пить, но воды нигде не было. Проклиная себя за недогадливость напиться где-нибудь на Праге, с пересохшими губами, я продолжал идти по этим бесконечным развалинам.
После длинного, длинного пути почувствовал, что я, наконец, приближаюсь к окраине. Сплошные развалины постепенно кончились, кое-где стояли даже целые небольшие дома. Невдалеке среди развалин увидел я людей. Направился к ним. Это была очередь с вёдрами к колонке, где каждый качал ручку, пока наполнялась водой его посудина. Напился прямо из ведра и спросил, где форт Бэма.
— Юж недалَеко, юж недалَеко. Нех пан َиде в тым керَунку (Идите в этом направлении), — и мне показали на массив красивых двухэтажных домов, которые почему-то война не задела своими разрушениями.
Пройдя мимо этих домов, вскоре увидел я, наконец, характерные строения форта и нашего солдата на дежурстве у входа.
В штабе корпуса уже было несколько солдат и сержантов, прибывших тоже для получения наград. Насколько помню, полковник поздравил всех с победой, вручил каждому награду, пожал руку, а мы вытягивались и, как положено, громко отвечали:
— Служу Советскому Союзу!
Ордена Красного Знамени вручили мне и ещё одному старшине. У других были награды помельче. Получив свои три красные книжечки (орденская, талоны на бесплатный проезд и талоны ежемесячного вознаграждения по 20 рублей), вместе со старшиной вышли мы из форта. Я только и успел узнать, его наградили за форсирование Днепра, но награда искала его по времени ещё больше, чем меня. Здесь мы расстались, и я вынужден был снова шагать через весь город, вернее его развалины, к переправе через Вислу. Так серо и буднично закончилась торжественная часть, и нужно было смертельно уставшему от дальнего пути добираться ещё до Демблина на свою батарею.
На Праге ни одного пассажирского поезда в сторону Демблина не было. Никто не мог ответить, когда будет ближайший. Один из железнодорожников показал мне на состав товарняка, отправляющийся в нужную мне сторону. Не долго думая, я залез на тормозную площадку одного из вагонов, снял шинель, достал из сумки свой НЗ (неприкосновенный запас) и уселся жевать сухари. Было по летнему тепло, и я надеялся через пару часов быть в Демблине.
Но не тут-то было. Без приключений не обошлось и в этот радостный для меня день. Проехав, наверное, половину пути состав остановился на каком-то разъезде. Паровоз отцепили, и он ушёл.
Состав стоял, а я, подкрепившись сухарями, разомлев от весеннего тепла и привалившись к стенке вагона, начал впадать в дремоту. Почувствовав, что засыпаю, вскочил, потянулся, огляделся кругом. Поля, невдалеке деревня, по другую сторону путей подальше — другая. Рядом с путями станционная будка с железнодорожником, сидящим на пороге. Подошёл к нему, спросил: когда пойдёт состав? Ничего вразумительного он ответить не смог. Прошёл вдоль состава и убедился, что я один, одинёшенек. Хотел быстрее доехать и... доехал. Теперь неизвестно сколько придётся тут торчать, да ещё и одному. Хорошо, что было по-летнему тепло. Снова взобрался на свою площадку, устроился поудобнее и снова почувствовал, как слипаются веки.
«Солдат спит — служба идёт» — гласит народная мудрость. Всё верно за исключением того, что солдат спит. Спать ему приходилось так мало, особенно на войне, что при первой же возможности к чему-нибудь привалиться, где-нибудь присесть или, не дай бог, прилечь, глаза его автоматически закрывались, и тяжёлый сон наваливался в любое время суток. И никакие пушки не в состоянии были его разбудить.
В данном случае меня разбудили тоже не пушки, а... музыка. Открыв глаза, я с изумлением обнаружил рядом с вагоном, на площадке которого я задремал, группу крепко подвыпивших селян, один из которых был с аккордеоном и наигрывал популярную тогда в Польше, да наверное и в других, освобождаемых нашими войсками странах Европы мелодию песни «На позицию девушка...»
— Пан товажиш капраль! Виктория! Виктория! — и, сложив два пальца в виде латинской буквы V, они готовы были без конца повторять эти слова «виктория». В конце концов, видя, что я не понимаю значения этого слова, один из них с трудом выговорил:
— Побъеда! Звычَеньство (победа)! Швабам капут!
Я понял, что они только сегодня узнали о конце войны и празднуют этот великий праздник. И в это время на глаза им попался единственный русский солдат в тех местах, да ещё с орденом. Не могли же они пройти мимо, но выразив своей радости, не захватив его с собой в гости. Кто-то уже тащил мою шинель с площадки, а другие, подхватив меня, буквально на руках сняли с вагона и, обняв, провели меня к деревне.
Что мне было делать? Отказываться — не поймут. А могут и обидеться.
Аккордеонист рванул меха и мелодия известного немецкого (а может, австрийского) фокстрота брызнула из под клавиш. Весёлые голоса подхватили:
Вам бимбер не к лицу).
Остальных слов уже не помню, эти запомнились, так как многократно повторялись.
Так под музыку с приплясыванием добрались мы до деревни. Вся весёлая компания завалилась в одну из хат, откуда-то появились два составленных стола с закусками и бутылки с самогоном.
Не думал я, что здесь в польской деревне, среди совсем незнакомых людей придётся мне «обмывать» свой орден, да ещё и в день окончания войны. Все хотели чокнуться с русским солдатом, все хотели ему что-то сказать, пожать руку, обнять. Воистину, как в сказке: попал случайно на свадьбу, и вдруг оказалось, что ты и жених...
Помню, что уже изрядно поднакачавшись, сидели мы с аккордеонистом; я ему напевал наши мелодии, которые он пытался схватить, и по моей просьбе наигрывал и пел то, что я уже слышал в Западной Белоруссии, стоило ему только напомнить мелодию:
Вспомнили и «Паменташ Капри, то наше споткане...» (Помнишь Капри, эту нашу встречу...) и, конечно, «То остатня недзеля...» («Это последнее воскресение...»), известную до войны у нас, как «Листья падают с клёна, значит лето проходит...» и другие.
Он всё с большим удивлением смотрел на меня:
— Пан мَувил, же ест россиянَином, алеж сконд пан то ве? (Вы говорили, что русский, но откуда же всё это знаете?)
— Вем, и не тَылько то! (Знаю, и не только это!)
В моей захмелевшей голове уже перестали действовать сдерживающие тормоза. Вспомнил, какое магическое действие оказывал в хатах поляков в Западной Белоруссии польский гимн, когда стоило только первые ноты его взять на каком либо инструменте, или просто запеть «Ещё Польска не сгинела», как хозяева были готовы для тебя на всё: и поили, и кормили, и сопровождали, и везли... А как здесь в сердце Польши под Варшавой?
И недолго думая, озорно глядя на аккордеониста, отбивая темп рукой, я негромко запел:
Что тут началось! Все вскочили, какое-то мгновение удивленно смотрели на меня, затем дружно подхватили; кто-то уже протискивался ко мне с двумя келишками в руках и хотел непременно, чтобы я с ним выпил, все хотели чокнуться с россиянином, который — о чудо! — знает польский гимн.
После бессонной ночи, длинного путешествия по Варшаве пешком, усталости, нескончаемые келишки затуманили мою голову; калейдоскоп лиц, возгласов, шум многих голосов — всё перемешалось. Последнее, что я помню, так это то, что сидя за столом и обнявшись руками за плечи друг друга, мы пели традиционные польские «Сто лят, сто лят, нех жَие, жَие нам...» и раскачивались в такт этой торжественной мелодии. Что было дальше... не знаю.
... Очнувшись на другой день утром, я обнаружил, что лежу на постели, мои сапоги, накрытые портянками подозрительной чистоты, стояли рядом; на коротенькой деревянной скамеечке лежал мой автомат, там же сумка, пилотка. Голова страшно трещала, в горле пересохло, а потолок надо мной при каждом повороте головы подозрительно покачивался.
С трудом я сел на постели и нагнулся за сапогами. Потерял равновесие и чуть не упал. Улыбающийся хозяин хаты с бутылкой и двумя стаканчиками направился ко мне.
— Маш каца? То добры трунек (С похмелья? Это хороший напиток) — протягивая мне стаканчик, вымолвил он. Я с трудом его понял и отрицательно замахал руками. Меня тошнило от одного вида водки. Попросили «на снядане» (на завтрак), но у меня после вчерашнего ничего не лезло в горло, и я пил только какой-то кисло-солёный рассол. Хозяин проводил меня на разъезд, и, на моё счастье, вскоре подошёл поезд.
Так закончились мои приключения в первый мирный день после войны — 9 мая 1945 года. Всю дорогу до Демблина меня мутило, и стоило мне только выйти из вагона и направиться по путям к мосту через Вепш, где стояла наша батарея, рвота одолела меня. Вся вчерашняя закуска вылетела на рельсы. Подойдя к водокачке, где был кран с водой, я сунул голову под холодную струю, умылся, и мне стало легче.
На батарее все с любопытством рассматривали мой орден на колодке с муаровой лентой, поздравляли, и никто, даже комбат, не сделали замечания, хотя от меня наверное разило перегаром, как от закоренелого пьяницы.
Во второй половине дня вызвали в дивизион. Командир дивизиона поздравил меня, и опять все рассматривали мой орден, как диковинку. Ни в дивизионе, ни в полку такой высокой награды, наверное, ни у кого не было. Полк, сформированный в Сызрани, охранял мост через Волгу, и только в конце войны его перебросили в Польшу, так, что, кроме медалей ЗБЗ (так для кратности называли тогда медаль «За боевые заслуги») у некоторых, награды в полку редко у кого были.
