Наступил обеденный перерыв, немцы остановили пилораму и ушли обедать — остался один часовой у ворот. Ребята, увидев, что я тут первый раз и не знаю ихних порядков, позвали меня:
— Пойдём, там уже картошка испеклась.
— Ладно, я сейчас, — а сам подошёл к часовому и, вспомнив хорошо известную по школьным занятиям немецкую фразу, произнёс:
— Пан, ман кан ин аборт?
— Битте! — совсем неожиданно услышал я такой вежливый ответ, и немец показал мне направление за забором.
Я вышел за забор, немного прошёл вдоль него от ворот, свернул за угол. Немец меня не видел, я его — тоже. Быстро оправился. Затем выпустил штанины из-под намотанных на них обмоток, стряхнул грязь, приставшую к пальто и штанам во время ночлега. Вдруг за забором, около которого я находился, послышался какой-то треск, и через мгновение с забора спрыгнул ещё один пленный, одетый в шинель, со старенькой шапчонкой на голове.
— Куда ты, в шинели?
— А, ерунда, — он быстро скинул шинель, под ней оказался коротенький рыжий полушубок. В нём он ничем не напоминал пленного и быстро зашагал вдоль забора подальше от ворот.
Я тоже не имел времени раздумывать. Поправил кепку, достал тщательно скрываемые и в карцере, и в лагере очки, одел их. Передо мной лежал пустырь, за которым шла дорога вдоль порядка домов, по которой, видимо, нас и привезли сюда. Быстро, но спокойным шагом, не оглядываясь, каждую секунду ожидая окрика или выстрела, пересёк я пустырь, дорогу и, только оказавшись на деревянных тротуарах вдоль домов, я решился глянуть назад.
Немец по-прежнему ходил за воротами. У меня был единственный путь: вдоль строений подальше от лесопилки. Я шёл, как во сне, не веря лёгкости, с какой удалось уйти из-под охраны.
Дорога, вдоль которой я шёл, постепенно превратилась в улицу деревянных домов, редкие прохожие встречались мне. Они так же, как и я, были и плохо одеты, и истощены от голода, мужчины часто не бриты, так что я по внешнему виду почти ни чем от них не отличался. Нервное напряжение спало, я немного успокоился и уже не так быстро продвигался вперёд. Всё говорило о том, что я приближаюсь к центру. Людей на улице стало несколько больше, чаще стали попадаться немцы и офицеры, и солдаты. Внимания на меня никто не обращал.
Наконец, улица вывела меня на некое подобие площади, окружённой кирпичными, выгоревшими и частично разрушенными домами. Одиноко возвышался костёл. Людей не было. Впереди чернела перекладина из бревна на двух столбах. Впоследствии мне рассказали, что это была виселица.
Я понял, вспоминая рассказы моих полоцких товарищей по карцеру, что я шёл улицей, идущей вдоль Двины, и мне нужно повернуть налево, чтобы выйти к мосту через реку. У меня уже не было никаких мыслей двигаться на восток. Единственным стремлением моим, было как можно быстрей добраться до Западной Белоруссии, до её гостеприимных хуторов и сердобольных хозяев, где, по крайней мере, не дают умереть с голоду.
Вскоре я вышел на реку, на низкий деревянный мост. Нервы мои снова натянулись: где-то впереди на середине моста был полицай, и если немцы на меня не обращали внимания, то у него может оказаться более намётанный глаз.
На моё счастье, на широком пространстве реки гулял холодный ветер, и полицай, поставив воротник своего чёрного полупальто и повернувшись спиной к ветру, больше заботился о своём благополучии, чем о службе. Примкнув к группе прохожих, спешащих побыстрее пройти мост и спрятаться от холодного ветра, я прошёл мимо стража порядка, не вызвав с его стороны никакого интереса к моей личности.
Левый берег реки был изрезан глубокими оврагами, над которыми лепились деревянные дома, улицы, заборы, огороды. Случайных прохожих тут почти не встречалось, и я с трудом нашёл один из адресов, данных мне в карцере. К сожалению, дом был, видимо, пуст; на мой стук никто не отозвался. Спросить тоже было не у кого.
По другому адресу мне больше повезло: дома была молодая хозяйка и двое детишек. Когда я представился и сказал, от кого я пришёл, она так и села. Она уже потеряла всякую надежду, и вдруг приходит совсем незнакомый человек и сообщает, что её муж и отец детишек в карцере, из которого можно и не выйти своими ногами. Поднялся плач, дети, глядя на мать, тоже захныкали, а я вынужден был сидеть и смотреть на эту «радостную» картину.
Наконец, она спохватилась, вытерла слёзы и, узнав, что я ещё вчера был в карцере, бросилась к печке, налила мне пустых щей и, извинившись, что нет хлеба, вытряхнула на стол горку «дробненькой» (мелкой) варёной в мундирах картошки вместо хлеба.
Я пытался первую из них почистить, но терпения не хватило, и я хлебал щи, закусывая нечищеной картошкой. Заплаканные дети с удивлением и страхом смотрели на меня: наверное, мама не разрешала им так кушать. Попрощавшись с хозяйкой, у которой глаза снова были на мокром месте, и расспросив её, как проще добраться до Екимани, я ушёл.
Было ещё совсем светло, когда я с опаской, что откажут, как это уже было, попросился ночевать в одной из хат этой же деревни. К моему удивлению, хозяйка, — мужчин по-моему не было в доме — ещё не старая женщина, не отказала, покормила меня, чем могла и, услышав, что у меня дикое количество вшей, освободила от вещёй закуток за печкой, где я и «проспал» (вши-то не спали!) до утра. Навоевавшись с паразитами, заснул я, видимо, только под утро. Хозяйка разбудила меня, когда напекла сковородку «драников» (блинов из тёртой картошки) и предложила их мне с топлёным салом на завтрак. Хлеба или чего-либо другого у неё не было.
Я уже знал, что от такой жирной пищи, после перенесённой голодовки, мне будет худо, но отказаться не было сил. Ведь впереди лежала дорога длиною без малого в тридцать километров. Я был худ, как скелет. Мои ноги выше коленок стали тоньше коленного сустава: голод сожрал все мышцы. Я не знал, смогу ли я пройти эти тридцать километров, которые и здоровому человеку не так-то просто одолеть.
Эти длинные, длинные километры шёл я целый день, боясь где-нибудь присесть. Страх, что я могу и не встать, гнал меня вперёд. Последние километры я шёл как бы в беспамятстве и, когда увидел знакомые ёлочки на границе, силы совсем покинули меня. Не помню, как я уже в темноте добрался до знакомой хаты в Кадушках и вошёл в неё.
Меня не могли узнать. Три с небольшим недели назад к ним пришёл совсем другой человек, окрепший после десятидневного пути по хуторам, с румянцем на щеках от холодного воздуха, бодрый и полный надежд. Сейчас о нем напоминали только очки, на остальное было страшно смотреть.
Конечно, в первую очередь хозяева меня накормили. Заметив, как я ёрзаю и поминутно чешусь, они поняли всё. Был я у них не первый и не последний. И все приходили, съедаемые паразитами. До субботы, когда все топят бани, было ещё далеко. В хате топилась плита для обогрева на ночь. Попробовали над ней потрясти мои рубашки. Вши с треском лопались на раскалённой плите, тяжёлый смрад распространился по кухне.
Ночью навалилось резкое расстройство желудка. Я так ослаб, что с трудом передвигал ноги. Пальцы на них опухли, то ли от длительной ходьбы, то ли я их отморозил. Мои хозяева были сильно удивлены, когда узнали, что в таком состоянии я за один день одолел путь от Екимани до Кадушек. Я и сам не мог понять откуда у меня после голодного карцера брались силы вырваться из лагеря, залезть на машину, двигать брёвна на лесопилке, пройти несколько километров по Полоцку и, наконец, преодолеть почти тридцатикилометровый путь до Кадушек. С каким запасом прочности природа создала человека!
Но здесь в Кадушках этот запас иссяк. Дня три я проторчал в этой хате, подвергая опасности её хозяев, затем перебрёл в следующую, перейдя с одной стороны деревенской улицы на другую, а после Кадушек начал медленно продвигаться вдоль «гостинца», ведущего из Дисны в Лужки. Теперь я уже никуда не спешил. Началась ранняя зима. Было не особенно холодно, но кругом лежал снег, и я в своей кепочке выглядел весьма странно и подозрительно, да и пальто моё было явно не зимнее, а «на рыбьем меху». Поэтому я старался днём не ходить, а покидал очередную хату под вечер, чтобы добрести буквально до ближайшей и там переночевать.
Постепенно здоровье моё восстанавливалось, и меня снова стал тяготить вопрос: а что дальше? Пока, правда, мне не отказывали ни в ночлеге, ни в питании, но сколько же можно быть бродягой и чувствовать себя на положении нищего? В каждой хате мне рассказывали, что к ним уже забредали такие, как я, т.е. пленные, тем или иным путём вырвавшиеся из неволи (и по-белорусски и по-польски «неволя» — это плен), но те куда-то шли: у кого дом был на Украине, у кого — в Восточной Белоруссии, т.е. в уже оккупированной области. Мне идти было некуда и, пока я был слаб, отвечал всем, что нужно поправиться, а затем уже что-то предпринимать, Но недели через две я уже твердо стоял на ногах, и нужно было то «что-то» начинать.
В некоторых хатах мне были даже рады. Например, в одной было двое премилых пацанов, и я целый день с ними чем-нибудь занимался, любопытству их, как и всех детей, не было предела. У них сохранились даже учебники, и я с ними решал задачи по арифметике, занимался географией и т.п. Школы с начала войны уже не работали и с ребятами никто не занимался. Родители, у которых работы по хозяйству было невпроворот, просто были обрадованы появлению такого знающего «учителя», с которым дети охотно занимаются.
Но я не мог у них оставаться долго, так как это было опасно в первую очередь для них самих. Всюду говорили о наказах новой власти никого без документов не пускать на ночь, но все продолжали и предоставлять ночлег, и кормить, и помогать. Таков уж народ на Западной Белоруссии. Сколько они нашего брата спасли, выходили, вылечили, выкормили — не перечесть.
Низкий им за это поклон!
Недалеко от того места, где от «гостинца» Дисна — Лужки отходит дорога на Язно (при Польше в Язно была гмина т.е. волость; при немцах — постерунок полиции), мне посоветовали зайти к Володьке Кобяку — солтусу деревни Кобяки. Солтус — от польского «солтыс» — сельский староста. Сказали, что он очень хороший человек, и что-нибудь посоветует. До этого я побаивался встреч с местной властью, даже с самой нижней её ступенью, с солтусами, памятуя свою печально кончившуюся для меня встречу со старостой деревни Екимань. Деревня Кобяки, как и все, расселённая на хутора, лежала вблизи леса («под лесом», как говорят в Белоруссии) в стороне от «гостинца».
Солтус принял меня хорошо, налил «келишек» (стаканчик) самогону, выпили за знакомство и, закусывая, мы разговорились. Он посоветовал мне искать крепкого хозяина, которому нужен «парубок» (батрак). Хозяин может меня «замельдовать» (зарегистрировать, прописать) в гмине у «войта» (староста гмины), хотя это с каждым днём становится труднее сделать, и немцы стали смотреть на это очень подозрительно. Такие батраки из пленных работают уже у некоторых хозяев и живут нормально. Немцы к ним не цепляются.
— Шукай доброго господَаря, и вшََистко бَََенде в пожََондку (Ищи хорошего хозяина, и всё будет в порядке), — закончил он на белорусско—польском жаргоне.
— А тَэраз мَََусимы спать, бо ََютро дَََужо прََацы (А теперь мы должны спать, так как завтра много работы),— и постелил мне на лавке.
Теперь, переходя из хаты в хату, придерживаясь хуторов под лесом, я побывал в Кобяках, Фурсинах, Горовцах, Овечках. Везде пытался узнать о наличии богатых хозяев, но в этих деревнях желающих взять батрака (даже дарового) не нашлось. В Овечках я забрёл в хату, где жила дружная семья Фурсов, которые очень хорошо меня приняли и в дальнейшем оказывали мне неоценимую помощь. Они же посоветовали мне ещё один, правда очень щекотливый, способ выжить: пойти «в примаки», т.е. найти какую-либо вдовушку или солдатку и замельдоваться у неё в качестве ... мужа. Предложили мне это полушутя, полусерьёзно и даже указали кандидатуру — одну вдовушку, живущую недалеко за «гостинцем».
Зашёл я и к ней. Так как по молодости у меня не было никакого опыта обращения с женщинами (тем более со вдовой) я, естественно, постеснялся завести разговор на такую щекотливую тему, а просто ограничился обычными вопросами о крепких хозяевах поблизости, и не желают ли они взять работника. Покормив меня и повздыхав о том, как люди «горуют» (т.е. горюют) от этой войны, она мне посоветовала обратиться к живущему недалеко богатому хозяину Глинскому, у которого не хутор, а целый «маёнток» (имение), а главное, у него уже живёт и работает один наш пленный: может он возьмет и второго.
Она же проводила меня через лесок и показала лежащие за широким полем постройки Глинского. Уже вечерело, когда я отправился туда. Разве мог я знать, что меня там ожидает?
