ВОЙНА
По воскресеньям нас подымали в восемь часов, вместо шести часов в обычные дни. Никто не удивился команде «подъём» но последовавший за ней истошный крик дневального «в ружо!» (то есть «в ружьё»), что означало тревогу, всех всполошил. Много у нас было учебных тревог, но никогда их не делали в воскресенье. Отчаянно закручивая наши почти трёхметровые «голенища» (обмотки), все ворчали:
— С ума, что ли они там посходили? В воскресение устраивать тревоги?
Вестовые, как всегда, побежали за командирами взводов. Появился встревоженный командир нашей учебной роты лейтенант Хасанов и приказал старшине построить всех, не оставляя никого в казарме. Бегом прибежали командиры взводов, тоже удивлённые такой неожиданной тревогой. Осматривали своих подчинённых, их оружие, ранцы, лопаты, противогазы.
К командиру роты подбежал дневальный:
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
— Слушаю.
— Позвонили из штаба. Приказано вскрыть пакет с красной полосой!
— К телефону! Бегом! — Дневальный умчался на свой пост к телефону.
Командир роты бросился в казарму. Мы стояли в строю, ничего не понимая — таких команд мы ещё не разу не слышали. Через минуту дежурный вызвал всех командиров взводов к командиру роты. А ещё через несколько минут мы уже мчались (громко сказано «мчались»: шли быстрым шагом — с пулемётом на плечах бегом не побежишь) на свою 461 точку.
В промёрзшем за зиму доте было холодно и мокро. Все металлические детали и бетон потолка были покрыты каплями влаги. Открыли броневые двери, броневые заслонки амбразур, установили пулемёты на станки Юшина (в доте полевой станок Соколова с колёсиками не нужен: у каждой амбразуры закреплён в бетонной стене поворачивающийся станок Юшина с сиденьем для стреляющего). По обыкновению начали протирку стенок, потолка, всех металлических частей от влаги и, когда кончили, собрались на зелёной травке у домика — макета, которым был прикрыт дот. Каркас макета, сделанный из толстых брёвен, скреплённых скобами был обшит досками с прорезанными проёмами для окон. В последние были вставлены коробки рам без стекол, на зиму закрываемые нами изнутри фанерой. Сверху каркас имел нормальную крышу из щепы. Всё сооружение издали и с воздуха ничем по виду не отличалось от обычного дома, которые тут были разбросаны среди полей и перелесков Карельского перешейка, заселённые финнами и русскими. Только при внимательном рассмотрении можно было заметить, что дом нежилой, так как у него не было надворных построек, но до этого как-то не додумались, или сэкономили, создавая такую систему маскировки.
Наш командир взвода лейтенант Тараканов, разбуженный вестовым в воскресение, выбитый из привычной колеи воскресного отдыха, отчаянно зевая, пытался проводить с нами занятия, но сегодня у него что-то не получалось. Чем-то был он встревожен.
Наши занятия среди цветущей природы прервал приход писаря роты Гидштейна, который по штату в роте был связистом, но со свойственной ему пронырливостью, оккупировал каптёрку старшины и выполнял всякие писарские дела, избавившись таким образом и от строевых, и от прочих занятий, и от нарядов. Он принёс и подключил телефонный аппарат. Командир взвода приказал одному из нас спуститься в нижний этаж каземата и дежурить у телефона (в промёрзшем доте!).
Не успели мы этому удивиться, — ничего подобного до сих пор не было — как по телефону поступила ещё более «странная» команда: «Залить баки водой!».
В нижнем этаже каземата под двухэтажными нарами находились большие прямоугольные баки — предмет нашего особого внимания. Они предназначены для воды, требующейся, как для охлаждения пулемётов, так и для обихода. Мы следили, чтобы на них не появилось ни пятнышка ржавчины. И вдруг приказано залить их водой! Зачем? Чтобы нам потом было больше работы?
Все в недоумении уставились на лейтенанта. Он посмотрел на нас и без всякого командирского усердия сказал:
— Ну что уставились? Берите вёдра, внизу есть ручной насос, качайте и заливайте! Выполняйте!
Пришлось срочно накидывать шинели спускаться в промозглое помещение и выполнять приказание. Насос скрипел, пищал, но от длительного бездействия не работал. Решили таскать воду из ближайшего болота.
Только через несколько часов по телефону нам передали: по радио выступил Молотов и сообщил, что началась война с Германией. Огорошенные такой новостью мы прекратили всякие работы и сгрудились около лейтенанта:
— Как же так, товарищ лейтенант, ведь у нас с Германией пакт о ненападении?
— Как же поверили фашистам?
Кроме возмущённых возгласов, кто-то и восторгался:
— Ну, теперь наши дадут этим немцам!
Лейтенант устало посмотрел на говорившего, ничего не ответил и направился к телефону. Через несколько минут мы, закрыв точку, шагали к своей казарме. Всем было как-то не по себе, хотя среди нас и не было никого, призванного с западных районов нашей страны, где шли бои. Так для нас началась война.
Что наше поколение знало о войне?
Родились мы после окончания гражданской войны и могли о ней судить только по рассказам наших отцов, матерей, дядей и тётей, которые по-разному освещали события того периода и своё личное участие в них. Помню хорошо, что их рассказы сильно отличались от того, что мы видели в кино или читали в книгах о войне. Если в последних воспевались в основном героические подвиги (фильмы: «Чапаев», «Тринадцать», «Танкисты», «Мы из Кронштадта»; книги «Красные дьяволята», «На востоке», «Первый удар»), то в рассказах старших фигурировали мрачные стороны войны: голод, холод, истязания, обман, измена, неразбериха и ничего о ...героизме.
После посещения сеансов о войне, мы видели загадочные улыбки взрослых и их явное нежелание упиваться подвигами героев фильма. Они преломляли события, отражённые на экране через призму своего жизненного опыта, может своего участия в этих событиях. Мы же с детской наивностью, сохранившейся у многих до зрелых лет, до призыва в армию, верили всему, что видели, и мало кто относился критически ко всему, что было написано или показано на экране. Да и обстановка в стране, «ежёвщина», культ «доносительства» на всех и каждого не располагала взрослых к откровенности при разговоре с нами, молодыми.
В те времена по радио без конца звучали марши и песни: «Если завтра война, если враг нападёт», «он будет бит повсюду и везде» «малой кровью, могучим ударом», «когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведёт». Всем этим молодёжь была воодушевлена, подавались многочисленные заявления о приёме в военные училища. Даже у меня была такая мысль, но в военкомате меня быстро отрезвили, увидев мои очки.
Но никто той же молодежи не хотел или боялся сказать, что война — это не столько героические подвиги, сколько тяжёлый неблагодарный, опасный труд, голод, лишения, смерть близких, грязь физическая и моральная, в которой можно не только испачкаться, но и увязнуть по уши.
Даже книга «Как закалялась сталь», которой мы все зачитывались, наиболее достоверно описывающая судьбу предыдущего поколения, не заостряла особенно внимание на теневых сторонах жизни того смутного периода. Такие же книги, как «Разгром», «Тихий Дон», «Железный поток», «Цемент», мы тогда не ценили, считали их скучными, неинтересными, а многие их и не хотели читать.
Если же учесть, что основная масса молодежи в Красной Армии совсем не читала даже упомянутых выше немногочисленных книг (далеко не все были начитаны — многие и читали-то с трудом), а судила обо всём только по фильмам, в которых было много «шапкозакидательских» сцен, то нечего удивляться тому, что большинство из нас были уверены в быстром окончании войны нашей победой, и что большой и «могучий» Советский Союз раздавит эту «козявку» Германию в очень короткий срок.
К сожалению, никто из нас тогда не знал (да и не только из нас), что эта «козявка», имевшая в 1939 году около 80 миллионов населения и уже тогда выплавлявшая стали больше, чем весь Советский Союз, создала и вооружила первоклассным по тем временам оружием трёхмиллионную армию, превышающую по численности все войсковые соединения нашей страны. Причём эти три миллиона хорошо вооружённых и выученных солдат не делали изнурительных пеших походов, как мы, а ехали на машинах, собранных почти со всей покоренной ими к 1941 году Европы.
Кроме того, подписание 23 августа 1939 года в Москве пакта о ненападении с Германией (пакт Риббентроп—Молотов) сроком на 10 лет в какой-то степени успокоило и наше правительство и народ. Было выиграно время для укрепления боеспособности армии, произошло освобождение западных областей, наша западная граница отодвинулась более чем на сотню километров, на ней усиленно строились новые укрепрайоны. Но передышка, полученная страной, была слишком кратковременной (с 23 августа 1939 года по 22 июня 1941 года), и до полной готовности к войне с фашистской Германией было далеко.
Даже Жуков Г.К. в 1965 году перед своей кончиной признавал (а его трудно было бы подозревать в неосведомлённости), что «... мы были не готовы. У нас до 39 года настоящей регулярной армии, по сути не было — территориальные призывы...»
Об общей неподготовленности к войне мы тогда ничего не знали и были сильно удивлены, когда в газетах замелькали названия оставляемых нашими войсками городов не только на Западной Украине, Западной Белоруссии и Прибалтике, но и на нашей советской территории.
В первый же день войны вечером прилетели самолёты (возможно, финские) и разбомбили военный городок в Чёрной речке. С нашей Агалатовской возвышенности хорошо были видны и взрывы и пожар, последовавший за ними. До этого момента как-то не верилось, что началась война, что где-то уже гибнут люди (у нас кругом было тихо), а тут на наших глазах рвутся бомбы и горят дома. Наверняка есть и жертвы.
Уже на другой день войны началась реорганизация наших подразделений. Нас заставили упаковать свои вещи (гражданскую одежду, сданную на склад в ожидании нашей демобилизации) и подготовить их к отправке по домашним адресам. Что удивительно — мои вещи, в том числе фотоаппарат и принадлежности — вернулись в целости и сохранности к родителям в Воткинск.
Наша одежда хранилась на складе потому, что перед войной вышел закон, по которому при увольнении из армии красноармейцы должны были сдавать казённое обмундирование и одеваться в свою гражданскую одежду, в которой они пришли по призыву. Это ещё раз подчёркивает, насколько бедна была наша страна в то время.
Из казарм мы перебрались на точки и влились уже во вновь сформированный пулемётный батальон. Я попал на 445-ю точку, расположенную за Агалатовым слева от шоссе на Приозерск. Она и сейчас стоит на своём месте — до неё фронт не дошёл: финнов остановили на Лемболовском участке Карельского укрепрайона. Каждому из нас младших сержантов, кроме сержантских треугольников на петлицы, выдали по новенькому со склада «нагану» и дали по два красноармейца: первый и второй номера пулемётного расчёта, которых мы должны были обучить тому, чему нас учили всю зиму.
Наша точка имела три амбразуры для пулемётов и, соответственно, три пулемётных расчёта, каждый из которых возглавлял младший сержант из нашей учебной роты. Вместе со мной оказались Безобразов (имени не помню) и Лёва Бурак (Лев Юльевич). Лёва Бурак запомнился всем в учебной роте с первого дня службы тем, что не стал носить обмотки, ссылаясь на какую-то болезнь ног. Папа его привёз из Ленинграда сапоги и соответствующую справку от врача (для Лёвиного папы «свои» — любую справку!), и Лёва был избавлен от кручения каждый день наших трёхметровых «голенищ» и поэтому посматривал на нас свысока.
Через несколько дней пришёл на точку прямо в гражданской одежде мужчина лет 35-ти и представился нам, как командир точки — старший лейтенант из запаса. Кроме него, вскоре появился положенный по штату моторист. В доте был бензиновый движок для освещения казематов, питания радиостанции и других приборов. Им оказался некто Вайнштейн, старшина, уже немолодой механик.
В первые дни войны спать нам было практически некогда. Необходимо было за короткую ленинградскую белую ночь разобрать маскировочный макет — дом над точкой, так чтобы к утру не оставалось никаких следов, а сама точка была закрыта маскировочной сеткой. Расчётом одной точки за короткую летнюю ночь сделать это было невозможно; разбирали макеты по очереди, объединяя для этой работы расчёты нескольких точек и разбирая, таким образом, макеты один за другим.
Днём спать тоже было некогда: нужно было обучать свои расчёты, разгружать тонны боеприпасов, устанавливать привозимое со складов оборудование, рыть щели, нести караульную службу, вырубать сектора обстрела, отправлять людей с термосами за горячей пищей и т.д. и т.п.
Кроме всего прочего, спать было негде. В казематах дота был страшный холод, на улице спать не давали комары.
Однажды утром вспыхнул пожар в гараже нашего батальона, расположенного через дорогу от штаба. Со всех точек бросились бегом на пожар, но не успели ничего сделать. Огонь добрался до бочек с бензином, и они взрывались одна за другой, выбрасывая огромные клубы пламени. От гаража ничего не осталось, кроме обгоревших шасси наших грузовиков. Все подозревали, что это диверсия — дело рук финских парашютистов, хотя мы ни одного из них не схватили, прочесывая территорию укрепрайона.
Журнал «Знамя», №12, 1986г. Ржевская Е.М. «В этот день поздней осенью»
Отец говорит, что Маннергейм — царский боевой офицер, петербуржец — дошёл до старой государственной границы и встал. Не хотел воевать с родным городом... (В.В.)
