Снова я шёл на восток, но цель моего движения была совсем другая, чем в 1941 году: найти партизан. И если мне их не удастся найти раньше, добраться до знакомых мне деревень и их обитателей в районе Язно под Полоцком.
Шёл я не один, а с одним из пленных из нашей группы.
Мой случайный спутник, приставший ко мне, наверное, потому, что видел во мне человека «бывалого», уже дважды вырывавшегося на свободу, свободно общающегося с местным населением на его диалекте, оказался весьма недалёким. Никаких планов, никаких стремлений, кроме как набить своё изголодавшееся брюхо, на первых порах я за ним не наблюдал. Это было естественно после голодного существования в лагере. Он совершенно не имел понятия ни о географии Белоруссии, ни о городах, местечках, станциях, какие надо миновать, ни о полярной звезде, по которой можно ориентироваться ночью; в то же время отличался агрессивностью по отношению к населению, не умел ни поговорить с людьми, ни расположить к себе хозяев хуторов, от которых мы зависели, которые нас кормили и поили. Особенно много трудностей было с ним при обмене одежды: всё, что давали, ему не нравилось, он считал, что «братки белорусы» хотят его надуть, спорил, и мне приходилось его урезонивать. Если я свою одежду поменял буквально в первой же хате, достав даже незалатанную кацавейку и здорово поношенные штаны, он ещё пару ночей ходил в своём лагерном обмундировании и расстался с ним только после моих уговоров.
Мы шли общим направлением на северо-восток, шли ночами, день проводили где-нибудь в кустах, на опушке леса. Но лесов тут было мало, больше были поля, и идти днём мы опасались. Ночью же запасались провиантом на день: хлебом, варёной «бульбой в мундирах», иногда перепадал кусок сала и т.п. Никто в еде нам не отказывал, и все предлагали и с собой. Вечером в какой-нибудь хате нас кормили чем-либо горячим, под утро мы старались никуда не заходить; всем запасались с вечера или ночью.
Дня через четыре добрались до Немана. Здесь были уже леса, дубовые рощи и густые прибрежные заросли. Где-то за рекой шла железная дорога Мосты — Гродно, слышны были гудки паровозов. Встал вопрос, как переправиться через достаточно широкую и глубокую реку. И тут в лесу у ручейка совершенно случайно столкнулись с двумя незнакомцами, которые были вооружены пистолетами. В разговоре сообщили нам, что они польские партизаны. Расспросив, кто мы такие, они посоветовали идти дальше на восток, где есть советские партизаны, и дружески помогли нам переправиться через Неман на лодке одного хуторянина, с которым они поддерживали близкие контакты. Вечером он нас перевёз, в темноте мы пересекли железную дорогу и продолжали держать путь на северо-восток.
Здесь я расстался со своим спутником.
Произошло это так: проходя мимо одного хутора, естественно ночью, он, заметив около хаты несколько ульев, предложил запастись медом. Я категорически отказался: поднимать шум и быть искусанными пчёлами нам в нашем положении было совершенно ни к чему. До сих пор мы шли и питались тем, что нам добровольно давали иногда даже без просьб с нашей стороны, и этого нам было вполне достаточно. А разорение улья походило больше на воровство и разбой. Этого нельзя было оправдать даже тем, что он столько времени провёл в лагере на голодном пайке. Это была блажь человека, которым руководит не воля, а жажда во что бы то ни стало поесть мёда, которого он столько времени не пробовал. Сегодня он захотел мёда и не может удержаться от этого, завтра он увидит ещё что-либо более, привлекательное и, сломя голову, бросится удовлетворять свои желания. Я уже знал, к чему это может привести. Передо мной встал образ полицая из лагеря в Глубоком и его рассказ о превратностях судьбы: как после нахождения на воле, которой они не смогли, а скорее, не хотели воспользоваться, имея даже в руках оружие, были снова заперты в лагере кригсгефанген.
Я пытался отговорить моего спутника, и тут мы поругались. Он полез на пасеку, а я пошёл дальше один. О нём я больше ничего не слыхал, а со временем забыл и его имя.
Идти ночью одному по незнакомой дороге, ведущей часто через лес — ночи с каждым днём становились длиннее и темнее — удовольствие малоприятное. Однажды, двигаясь в густом лесу по просеке, — леса там все разделены прямыми просеками на кварталы — совершенно неожиданно услышал буквально рядом с собой треск ломаемых сучьев и шум удаляющегося живого существа. Сердце у меня ушло в пятки. Я долго стоял прислушиваясь. В кромешной тьме ничего нельзя было рассмотреть. Это мог быть кабан, или косуля, а может, ещё кто. Выбравшись, наконец, из этого леса, я с большой неохотой пускался дальше лесными дорогами, стараясь по возможности держаться края леса или идти полями, где хоть и ночью, но кое-что видно.
Постепенно я начал отказываться от продвижения в ночное время: места тут были лесные. Чаще стал использовать вечерние часы и ранние утренние, а в лесу продвигался и днём, ночуя в стогах сена, отдалённых стодолах, иногда с ведома их хозяев.
Особенно огорчало меня отсутствие очков, оставшихся в Дисне, в полиции. Я очень плохо видел вдаль, и если ночью от очков пользы было мало, то днём без них было просто тяжело. Сколько раз, завидев вдалеке чью-либо фигуру, мне приходилось куда-то прятаться, ждать, когда она подойдёт поближе, и определять представляет ли она для меня опасность. Иногда издалека мне казалось, что навстречу идёт вооружённый, немец или полицай, придерживая за ремень винтовку, заброшенную за плечо (у страха глаза велики). А при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это просто деревенский парень, придерживая рукой за ремень заброшенную за спину сбрую, идёт привести пасущуюся невдалеке лошадь.
Всё чаще стал я спрашивать у жителей, не заходят ли к ним партизаны?
— Заходят якись люди обворужённые, але кто оне чи партизаны, чи полицаи, то нам невядомо. Пытают, чи ёсть в весце немцы? Говорим: не ма. Покушают и уйдут. А кто оне, кто ве?
Больше из них вытягивать ничего не удавалось. В конце концов, мне доверительно посоветовали податься в деревню Буреносы на Немане, где мол чаще бывают вооружённые люди. Но и в Буреносах, проторчав там дня три, я никого не встретил и отправился дальше.
Лето было на исходе, и, хотя днём стояла жара, ночью становилось настолько прохладно, что ночевать не под крышей было холодно. Однажды я ночевал в стодоле у одного хозяина, который утром прибежал в тревоге и сказал, что в соседней деревне немцы и направляются сюда. Выскочив из стодола, я бегом направился к ближайшим зарослям и только там обнаружил, что забыл свой мешочек, в котором, правда, кроме пары белья «из древесины», полученной ещё в Молодечно, ничего существенного и не было, но возвращаться назад не посмел и уже совсем налегке пустился дальше.
Много дней я шёл вдоль Немана, укрываясь в прибрежных лесах и достаточно безопасных перелесках, но так никого из партизан и не встретил. Продолжал движение дальше на северо-восток уже вдоль течения реки Березины, но не той Березины, которая течёт в Восточной Белоруссии и является притоком Днепра, а Березины, которая впадает в Неман. Эта не особенно широкая река течёт в лесистой местности, местами сильно заболоченной и сливающейся с большим лесным массивом, который у нас назывался Налибокской пущей, по названию местечка Налибоки, лежащего на краю этого лесного массива. В некоторых источниках он фигурирует также под названием Ивенецкая пуща от названия местечка Ивенец, находящегося тоже на краю этого леса.
Пуща эта знаменита тем, что являлась колыбелью не одного партизанского отряда, а многих, в том числе и партизанских соединений. Много раз немецкое командование сосредоточивало здесь крупные силы для «прочёски», но всю её они не могли охватить. Слишком много нужно было бы бросать войск, чтобы её окружить, а она соединялась ещё и с другими лесными массивами. Частичные же блокады особых результатов не приносили: партизаны, имея сведения о приближении очередной блокады, просто перебазировались из одного участка пущи в другой. Жертвы, конечно, были, но приток свежих сил был значительно больше.
Здесь на берегу Березины на хуторе встретил я первую группу партизан. Как обычно я зашёл на этот хутор покушать и расспросить о дороге, как вдруг к хутору подошла группа вооружённых людей человек пять, одетых в совершенно разную гражданскую одежду. У всех были винтовки. Было тепло, и свои куртки и плащи они несли кто на руке, кто перекинув через ремни сумки. Я струхнул сначала, но бежать всё равно было некуда: с одной стороны река с сожжённым мостом, а с другой — опушка леса метрах в трёхстах от хаты. Хозяин тоже не выражал особого беспокойства, возможно, он их знал. Они вошли, поздоровались, вежливо осведомились у хозяина, не найдется ли у него что-нибудь перекусить для них. По всему было видно, что они сильно устали, видимо, много пришлось прошагать.
Хозяйка собрала им нехитрый обед, хозяин сходил и принёс немного мёду в сотах.
— Угощайтесь хлопцы.
— Спасибо, спасибо! Таких деликатесов мы давно не видели!
Один из них был еврей — это уже могло свидетельствовать, что это не полицаи.
Я вышел вместе с ними. Заговорил. Сказал, что ищу партизан. Они подозрительно стали расспрашивать: кто я и откуда. Пришлось коротенько рассказать им свою военную судьбу. Так разговаривая, мы отправились по дороге через лес, которая когда-то была большой, но сейчас, после уничтожения моста через Березину, по ней уже никто не ездил, и она за лето заросла травой.
Я помог «еврейчику» (так на Западной Белоруссии называли молодых евреев) нести его подстилку, то ли кусок попоны, то ли засаленного одеяла, которую он ни за что не хотел бросить, хотя ребята советовали ему это сделать. Они шли на какое-то задание, и, видимо, очень спешили, так как шли днём. Дорогу эту они хорошо знали.
На мою просьбу они ответили, что взять с собой не могут, так как идут на задание, а где и когда будут возвращаться, ещё сами не знают. Вообще к моему появлению отнеслись очень подозрительно, похоже ничему не поверили, ни одному моему слову. Наивно было бы спрашивать у них о местонахождении отряда. Кроме ещё больших подозрений, это бы ничего не вызвало.
Пройдя километров пять, мы переправились через реку и, попрощавшись с ними, я опять пошёл вдоль Березины, но уже по её правому берегу по-прежнему на северо-восток. На другой день, где-то переночевав, я брёл лесной дорогой вдоль реки снова к тому же спалённому мосту, на хуторе у которого встретил партизан. В первый раз мне в голову пришла мысль, что никто меня с распростёртыми объятиями в отряд не примет. Наверняка, немцы посылают своих лазутчиков, провокаторов, чтобы проникнуть в появляющиеся отряды; видимо, за одного из таких приняли и меня.
Погружённый в такие невеселые мысли, я брёл лесной дорогой. Видимо, я так сильно задумался, что не заметил, как передо мной выросли две фигуры. Один высокий, молодой, одетый в командирскую форму Красной Армии, в фуражке пограничных войск с наганом и планшеткой на боку, держал СВТ. Другой — пониже, полный, в чёрном, почти новом, костюме, был вооружён винтовкой.
Увидев человека в нашей армейской форме, ладно подогнанной, без шинели, я несказанно обрадовался.
— А я так долго вас ищу — простодушно вырвалось у меня.
— Кого вас и кто ты такой? — хриплым голосом спросил тот, что в костюме.
— Партизан, — и мне пришлось снова рассказывать о своих злоключениях.
Провёл я с новыми «товарищами» два дня и вскоре убедился, то никакие они не партизаны, а просто вооружённые нахлебники, которые жрут, пьют, ходят по бабам и т.п. Правда, один раз они вместе со мной сидели в засаде (им сообщили, что должны приехать полицаи) на краю большой деревни или даже посёлка, расположенного вдоль дороги, ведущей на спалённый мост. К сожалению, не сохранилось в памяти название посёлка, но уже после войны, глядя на карту Белоруссии, думаю, что всё это было в районе посёлка Бакшты.
Засада кончилась ничем, никто не приехал, и стрелять было не по кому. После этого мои «товарищи» напились в ближайшей хате. Особенно «усердствовал» толстенький в чёрном костюме. Нализавшись, он сначала обхаживал молодую хозяйку хутора, затем сосредоточил своё внимание на мне, истерически требовал, чтобы я становился к стенке, наводил на меня винтовку, кричал, что я — немецкий шпион, грозился застрелить. Другой в конце концов, урезонил его, и он уснул.
До сих пор не могу без стыда вспомнить, как по их требованию, я ходил на хутор за рекой, где перед этим я встретил первую группу партизан, достать мёда. Одетый в форму пограничника дал мне свой наган, и с ним я достаточно бесцеремонно потребовал у хозяина хутора меда. Тот, конечно, узнал меня, что-то пробурчал, но мёда принёс. У меня мелькнула мысль скрыться от них с наганом, но я испугался того, что при встрече с другими партизанами мне придётся объяснять, откуда наган, а их взаимоотношения с партизанскими отрядами я ещё не знал. Уже позднее, когда меня приняли в отряд, когда я рассказал об этой встрече и описал их наружность, мне сообщили, что эта парочка сбежала из отряда на «лёгкие хлеба» и даже назвали их фамилии. Во время очередного возлияния, я старался не пить, и когда они пьяно захрапели под кустами, я ушёл от них. Дальнейшая их судьба мне не известна, фамилии их я уже не могу вспомнить.
После знакомства с ними, я понял, что могу встретить и настоящих партизан, а могу встретить и просто бандитов, и отличить их друг от друга будет не так-то легко.
Другая встреча ещё менее приятная произошла недалеко от описанной буквально через несколько дней. Жители хуторов сообщили мне, что группа партизан дневала совсем недалеко в заброшенном строении под лесом, и если я поспешу, то, наверное, их там заставу. Начало уже темнеть, но я поспешил и их застал. Думаете они мне обрадовались?
Они также поставили меня к стенке и начали инсценировать расстрел. Кричали:
— Кто тебя послал? Признавайся, где тебя завербовали? В Ивенце? В Юратишках? В Воложине?
— Да что с ним разговаривать? Хлопнуть его и всё!
Все мои попытки убедить их, что я совсем не тот, за кого они меня принимают, сначала ни к чему не приводили, но затем один из них, видимо, их старший заметил:
— Может, он и правду говорит, проверить-то нельзя. Убирайся, нам не до тебя! И больше не попадайся, а то плохо будет!
Я не заставил себя долго упрашивать и покинул их «гостеприимное» общество.
После этого случая, откровенно, у меня пропала охота разыскивать партизан, и всё отчётливей созревала идея как можно быстрее добраться до знакомых мне мест и людей в районе Дисны под Полоцком, где я провёл зиму 1941—1942 годов, где меня знали, где наверняка тоже уже были партизаны. Тем более, что надвигалась осень, ночи стали холодными, чаще стали идти дожди, от которых иногда негде было и схорониться.
В последний раз перешёл я вброд Березину. Стоял ясный солнечный день, было тепло. Воспользовавшись этим, я выстирал своё бельишко (сменной пары у меня уже не было), вымылся в достаточно уже холодной воде, высушил на солнце белые, оделся и отправился дальше. Впереди лежало Молодечно. Его надо было обходить справа или слева. Слева — значит пересекать две железные дороги: на Лиду и на Вильно и шоссе на Вильно; справа — пересекать железную дорогу на Минск и шоссе туда же. Сам я склонялся к маршруту обходить Молодечно справа: переходить всего две магистрали, где может ожидать меня опасность, железнодорожную и шоссейную. Я знал, что от Молодечно до Красного дороги идут полями и, лесов там нет. Нас возили по этой дороге в Красное из Молодечно, когда я был там в лагере. Что собой представляет местность за Красным к Минску — этого я не знал. Да и местные жители, с которыми я говорил на эту тему, мне ничего определённого сказать не могли. Они редко туда выбирались. Знали только, что за Молодечно тоже есть большие леса, поменьше, чем Налибокская пуща, но тоже большие. Поэтому я думал пока держать курс на Красное, а по мере приближения, где люди более осведомлены, решить куда идти дальше.
Оставив справа Воложин и перейдя шоссе, соединяющее его с железной дорогой Молодечно — Лида, я направился на восток и где-то в начале сентября достиг хуторов Пранчейково, где мне подсказали, что на Красное можно выйти, держа направление на деревню Ляльковщина и хутора Паредовщина. Местность здесь была открытая, и до самого Красного лесов по дороге не ожидалось. В то же время за Красным, как мне сообщили, есть леса и даже огромное болото Чисти. С этими сведениями я добрался до деревни Ляльковщина (может, Ляльковшизна). Здесь произошла встреча, которая намного изменила мои дальнейшие планы и мою судьбу.
Время приближалось к вечеру. Я сидел в хате, где меня только что покормили, и разговаривал с хозяином, расспрашивая его о дорогах на Красное, когда вошли трое неизвестных в гражданской, скорее летней одежде, хотя на дворе уже были явные признаки осени, и попросили хозяина покормить их, если у него что-либо найдется. Хозяйка начала собирать на стол, где только что кормила меня. Внимания на меня они не обращали, видимо приняв меня за местного жителя. В то время я уже настолько привык к белорусскому выговору (выговору западных белорусов, восточники несколько отличаются меньшим количеством польских слов в языке) и сам на нём говорил, что меня практически при разговоре не отличали от местных жителей. Эти трое говорили на русском языке, и я сразу понял, то они такие же, как и я. Они также стали расспрашивать про окружающую местность, про ближайшие деревни и на вопрос хозяина, откуда они идут и куда направляются, ответили, что идут из Восточной Пруссии, а куда — оставили без ответа.
Когда они покушали и ушли, я тоже поблагодарил хозяев и вышел. Быстро догнал их и заговорил:
— Ребята, а ведь я такой же, как и вы! Может, дальше пойдём вместе?
Коротко рассказал им о себе. Мы разговорились. Они действительно шли из Восточной Пруссии, где вырвались от немцев. Прошли всю Литву и только на Белоруссии почувствовали себя в относительной безопасности, где можно было в любой хате попросить поесть. Ни в Пруссии, ни в Литве они не показывались на глаза жителям, питались чем бог пошлёт, что можно было украсть, таким же образом переодевались, забирая развешенную для просушки одежду. Пока добрались до Белоруссии, натерпелись всего. Шли они на восток. Один из них был белорус, насколько помню, из-под Витебска; он их и пригласил пробираться в свои родные места. Туда они и шли, пока не добрались до Пранчейковского леса, небольшого лесного массива к северу от Пранчейковских хуторов. Гаёвый (лесник), хата которого находилась почти в середине леса, их хорошо принял, разрешил им ночевать в своих отдалённых строениях, где он хранил сено, и между прочим сообщил, что достаточно часто встречает партизан в этом лесу. Где их искать, он указать не мог, но сказал, что в этом лесу они есть. И вот ребята каждую ночь дежурят в лесу в надежде встретить партизан, а днём под вечер отправляются куда-нибудь подальше от леса, чтобы хлебнуть чего-либо горячего у гостеприимных белорусов.
Пришлось мне с ними поделиться горьким опытом поиска партизан. Но тогда я был один! Теперь же нас была целая группа. Четыре человека — это не один человек. Мы могли постоять за себя.
Признанным авторитетом у них (теперь уже у нас) был Саша, если мне не изменяет память, Мандровский, широкоплечий крепкий парень невысокого роста из военнослужащих, второй — Илья был спокойный ничем не примечательный парень, тоже из красноармейцев. Третий — белорус Вася, молодой, любящий поговорить и поворчать, как я понял, в армии не служил. Других подробностей о них, кроме последнего, я уже не в состоянии вспомнить.
Мы начали уже вчетвером скрупулёзно обследовать лес в надежде найти хотя бы какие следы стоянки партизан. Днём мы изучали какой-либо участок леса, а ночью дежурили, прислушиваясь к лесным звукам, надеясь обнаружить присутствие группы людей — мы уже понимали, что партизаны передвигаются в основном группами. Постепенно знакомились также с окружающими лес хуторами, стараясь на одном и том же хуторе дважды не появляться.
Пранчейковский лес лежит где-то посередине между пущей и железной дорогой Лида — Молодечно (её участком ближе к Молодечно), которая в этом месте идёт по краю болотистой низины, в ней пробивает своё русло уже известная мне речка Березина, только здесь она почти ручеёк — тут её истоки. Сразу же за железной дорогой места повыше, заселены людьми, заняты пашней, лесов там нет. От Пранчейковского леса совсем близко до низины, где протекает Березина, поэтому партизанские группы, идущие на железнодорожные диверсии, выходя из пущи, за ночь пересекают безлесную местность до Пранчейковского леса, в нём проводили днёвку, а следующей ночью добирались до дороги Молодечно—Лида, пересекая низину, покрытую лесом, кустарниками, болотами. Минировали дорогу, а на днёвку снова возвращались в Пранчейковский лес. За следующую ночь они доходили до пущи. Но всё это я понял значительно позднее, а пока мы безуспешно искали партизан.
Осень всё чаще и чаще давала о себе знать, а встреченные мною ребята никакой тёплой одежды не имели. Моя кацавейка, выменянная на шинель ещё за Волковыском, была прямо богатством. Кормиться мы старались до разным хатам (в картошке, хлебе, правда, никто не отказывал: осень, у всех это было), но уже несколько раз мы заходили в одну бедненькую хату (большинство Пранчейковских хуторов «заможные», т.е. богатые), хозяева которой, ещё молодая пара, относились к нам как-то более дружественно, а главное, не боялись нас, как это часто было на других хуторах. Конечно, когда приходят четверо мужиков, никому не знакомых, и просят покормить их, кому это приятно? Скорее боязно.
Хозяин этой небогатой хаты, видя наше бедственное положение с тёплой одеждой, как-то нам посоветовал «потрясти» один хутор невдалеке. Он точно знал, что во время отступления нашей армии хозяин этого хутора натащил из военных складов в Красном всякой всячины: и армейской одежды, и обуви, и белья.
— Он ма вшَистко, и вшََистко войскََово (у него много всего, и всё военное).
Что нам оставалось делать? Как только стемнело, отправились мы по указанному адресу. Когда хозяин открыл, и в комнату ворвались четверо незнакомых мужчин, он струхнул.
— Показывай, что у тебя есть армейского!
Хозяин изобразил крайнее недоумение. Пришлось вмешаться мне:
— Ну, ну, цо пан ма войсковَего? С Краснََего?
— Далибожечки, не мам ниц. Ни войсковَего, ни цивилнََего. (Ей богу ничего нет. Ни военного, ни гражданского).
— Посмотрим!
Осмотрели его достаточно зажиточную хату, заглянули в шкаф, комоды, скрыни (сундуки). Всё было своё, гражданское.
— Може хлопчикам покушать трэба? — и не ожидая нашего ответа, стал придвигать к столу лавку. В первый раз в белорусских хатах я видел такие лавки: они были сверху оббиты домотанным холстом, под которым было что-то положено мягкое.
Я сел, пощупал мягкое сидение и спросил:
— А что под обивкой?
Хозяин сделал вид, что не понял.
Ребята сразу догадались, распороли ножом обшивку. Под ней были аккуратно уложенные новенькие армейские ватные брюки и солдатское белье.
— А говорил «не ма ниц», — передразнил я хозяина.
— Сейчас же неси всё, что награбил на складах, а то сами найдём!
Во второй скамейке оказалось то же самое, Откуда-то появились наши армейские ватники, полотенца, вещевые мешки, шапки-ушанки... Не помню уже, была ли обувь.
Забрав по четыре комплекта этого добра и по две пары белья на брата, мы покинули этот «магазин», предупредив, что придем ещё. Можно, конечно, было всё забрать, но куда девать при нашей кочевой жизни, пока полной неопределённости. Так неожиданно «разбогатев», мы проспали ночь на сеновале лесника, а на другой день, когда солнце подогрело осенний воздух кое-как вымылись у ручья и переоделись во всё новенькое. Вид у нас был замечательный, не хватало только оружия...
Хозяин, который подсказал нам адрес этого «магазина», сначала нас даже не узнал, а когда догадался, где мы переоделись, воскликнул:
— О гарни хлопцы!
Отдали ему все наши прежние одежды, он накормил нас, чем мог, и мы расстались довольные друг другом.
Продолжая обследовать дальше этот массив, мы случайно наткнулись на брошенное кем-то армейское вафельное полотенце. По всему было видно, что брошено оно совсем недавно, и если им и вытирались, то не более одного раза... Кто это разбрасывается полотенцами? Явно не местные жители, у которых в это тяжёлое военное время каждая тряпка на учёте. Потом нам попалось второе, затем третье! Стали попадаться брошенные предметы дамского туалета, женское белье и другие «тряпки». Странно?
Начали более тщательно прочёсывать этот участок леса и, вдруг, заметили дым от костра. Осторожно подойдя поближе, мы обнаружили целый лагерь, состоящий из нескольких шалашей. Кругом на ветках были развешаны сушившееся белье, какие-то одежды; у костра молодая женщина что-то варила. Мы подошли и поздоровались. Она вскочила в испуге. Закричала:
— Федя!
Из ближайшего шалаша, держа наготове винтовку, появился заспанный мужчина, подпоясанный офицерским ремнём с наганом на поясе.
Увидев, что мы без оружия, он, не выпуская винтовки из рук, стал расспрашивать, кто мы такие. Были бы мы в гражданской одежде, он бы, наверное, не очень удивился, но, увидев нас в новеньких армейских ватниках и штанах, в новеньких шапках—ушанках, отнёсся к нам очень подозрительно. Наверное, долго не веря всему, что мы о себе рассказали. В конце концов, он представился, как командир партизанского отряда, который ещё только создаётся, что все бойцы его ушли на задания, а здесь остались только женщины. Рассматривая мельком этих оставшихся женщин, выглядывающих из своих шалашей, мы обнаружили, что все — это молодые еврейки, некоторые совсем молодые девушки, глядевшие на нас глазами, полными испуга.
Подошёл ещё один мужчина лет тридцати, наверное, вооружённый винтовкой, тоже еврей. Представившийся командиром предложил и нам вступить в его отряд, предупредив, что лишнего оружия у него нет, и нам самим надо его достать.
Из шалаша, стоящего отдельно в стороне, послышались звуки, напоминающие стон. Он подошёл к нему, мы тоже подошли поближе. Там лежал человек, у которого одна штанина была разрезана и просвечивала окровавленная повязка. Тут же лежала его винтовка. Когда он поднял голову и посмотрел на нас, я узнал в нём своего знакомого. Он тоже узнал меня. Теперь я уже не могу вспомнить ни его имени, ни где мы встречались и как познакомились. Скорее всего это было в каком-либо лагере военнопленных, может, в Глубоком, может, в Молодечно.
Но тогда мы оба узнали друг друга.
— Вот видишь, как мне не повезло.
Я, как мог, подбодрил его. То, что мы знаем друг друга, не ускользнуло от внимания командира, и он пытался что-то спросить у меня, но в это время его позвали, и он отошёл. Мой знакомый показал мне жестом подойти как можно ближе и, когда я наклонился к нему, он громким шёпотом торопливо предупредил:
— Не верьте Федьке, ни единому слову! Он дезертировал из отряда, завёл тут себе гарем молодых евреичек, обирает со своим напарником мужиков! Как только придут наши и заберут меня отсюда...
Больше он ничего не успел мне сказать: подошёл Федька. Мы ещё немного поговорили, сказали, что о вступлении в его «отряд» подумаем, и распрощались.
Сейчас уже не могу точно припомнить, но по-моему через нашего лесника, группа партизан отряда Кузнецова, которой он сообщил о нашем присутствии в лесу и желании найти партизан, назначила нам свидание в каком-то заброшенном строении. Наверное, определённую роль сыграло и то, что один из них знал меня и мог поручиться, что я не «подсадная утка» от немцев. Мы явились к ним, нас заставили коротко рассказать каждого о своей военной судьбе. Я понял, что обо мне они уже кое-что знали со слов моего знакомого, которого они забрали из еврейского лагеря в лесу, и он был здесь же. Остальных троих они расспрашивали более подробно.
Затем всем нам четверым командир группы дал задание, от результатов выполнения которого зависело быть или не быть нам в отряде. Задание было не из приятных: нам дали винтовку моего знакомого и приказали убрать Федьку Абламцева, не выполнившего приказания, дезертировавшего из отряда и своим поведением дискредитирующего советских партизан.
— Вам это будет проще сделать: он вас ждёт в свой «отряд», а от нас он скрывается и боится, как чёрт ладана. Нам бы не хотелось вступать с ним в перестрелку: у нас уже есть один раненый, и нам нужно его довезти в отряд. Вы его знаете.
— Сделаем! — твердо ответил за нас всех Саша и взял винтовку.
— Завтра ждём вас здесь же до полуночи: нам к утру нужно добраться до пущи.
С их стороны это тоже был риск; они дали нам винтовку, совершенно незнакомым людям, кроме меня, которого немного знал один из них. Кроме того, они должны были целые сутки ждать нас в не таком уж большом и надёжном лесу, каким был Пранчейковский, имея на руках раненого товарища, который самостоятельно не мог передвигаться.
В эту ночь никто из нас почти не спал. Нужно было убить человека, и не немца, и не издалека, а выстрелом в упор. Убить своего русского, бывшего бойца партизанского отряда, запятнавшего позором не только себя, но и продолжающего пятнать всех партизан в глазах людей. Люди видят всё, от них не спрячешься. Мы начали понимать, почему так боялись нашего прихода в любой хате. Хуторяне боялись Абламцева, и нас считали из его же команды. Стало понятно, почему так неопрятно выглядел лагерь Абламцева, откуда все эти шмотки, разбросанные в лагере и около него, откуда эти полотенца, брошенные в лесу, и другие тряпки, благодаря которым мы его и нашли. Что легко достаётся, с такой же лёгкостью и бросается.
Но от сознания всего этого было не легче. Всё равно: надо убить человека! Человека! Какой бы он плохой не был.
Увы! Война в тылу у врага тем и страшна, что за неблаговидные проступки здесь не отправишь его в тюрьму — её тут нет, не отдашь под суд, да он бы и не вынес смертного приговора, но суда здесь тоже нет. Поэтому для прекращения его преступной деятельности, пятнающей честь других, остаётся одно единственное средство: убрать его.
С утра мы установили наблюдение за лагерем Абламцева, но днём оттуда никто не уходил. Вечером ушли двое: Абламцев и его напарник. Осенний туман стал затягивать поля, смеркалось. Мы осторожно следовали за этими двумя. Они зашли на хутор.
— Подойдём и вызовем его на переговоры по поводу вступления в отряд. Ты,— Саша указал на меня,— будешь с ним разговаривать и постарайся отвести его подальше от хаты, а я буду сзади.
Абламцев вышел, увидал нас.
— А, это вы! Надумали? И даже оружие достали! Ну что ж, пойдёмте.
Он зашагал первый, слева как тень следовал его напарник еврей, я шёл справа. Мы даже не успели заговорить. Грохнул выстрел, Абламцев без звука упал. Мы бросились на оторопевшего еврея, обезоружили его; он так и остался стоять, дрожал и заикался пытаясь что-то выговорить. Сняли с убитого всё оружие, стараясь не запачкаться в крови, и ушли, оставив на земле дело рук своих и потерявшего речь еврея.
Всё произошло настолько быстро, ошеломляюще быстро, что нам даже не верилось, что это всё уже позади. Кругом продолжала царить тишина, туман спускался всё ниже и ниже, совсем стемнело.
Быстрым шагом направились мы в условленное место встречи. Там нас уже ждали, готовые выступить. Мой знакомый лежал на телеге, заботливо укрытый от ночного холода и сырости. По дороге провели небольшую «продуктовую» операцию на относительно богатых хуторах, которые мы уже хорошо знали. Хуторяне тут уже привыкли к наскокам партизан за продовольствием, делились им, правда, без всякого энтузиазма, и много времени у нас на это не ушло.
Только к утру мы добрались до пущи. Все сильно устали. Больше всего, наверное, досталось раненому. Белорусская телега («колы» по-белорусски) не имеет никаких смягчающих неровности дороги устройств и не предназначена для перевозки людей, тем более раненых. На ней возят снопы, сено, навоз, «жвир» (гравий на подсыпку дорог) и др. Более богатые имели лёгкие дрожки иногда подрессоренные для поездок в местечко, в костёл, в церковь, но осенью 1942 года ими уже никто не пользовался — исчезли они из обихода.
После короткого отдыха, во время которого перекусили, чем могли, отправились в глубину пущи. Большая её часть была покрыта редкими соснами с характерными насечками на стволах для сбора живицы. В таком изреженном сосновом лесу, вдобавок рассечённом просеками на аккуратные квадраты (кварталы), спрятаться было негде. Только в местах протекания ручейков и речушек встречались заросли, которые могли служить укрытием.
Пересекли высокие насыпи, на которых ранее, видимо, была узкоколейка. За одной из них в густом кустарнике нашли лагерь, вернее шалаши. Людей не было, хотя по всему было видно, покинули его недавно. Решили тут не задерживаться, а идти дальше со всеми предосторожностями. Только к вечеру добрались до расположения отряда. В густом еловом лесу в низкой заболоченной местности устроены были небольшие шалаши. Тут же около ручейка располагалась «кухня»: в большом котле на перекладине над костром что-то варилось. Дым от костра постепенно рассеивался среди высоких елей.
Нас новеньких рассматривали с удивлением: всех наверное поражало наше армейское почти новое обмундирование, но в разговор с нами никто не вступал.
Допрашивали нас всех поодиночке. Мне снова пришлось рассказать про свои злоключения. Спрашивали меня немного. Один из допрашивающих спросил, когда в последний раз я был в Ленинграде. Я рассказал, что там творилось 8 сентября 1941 года, о первом массированном налёте на город немецкой авиации, о страшном пожаре в южной части города. Он вздохнул и больше вопросов не задавал. Спросили также, как и где мы приобрели наше обмундирование. Рассказал всё без утайки. Задали ещё несколько незначительных вопросов. По всему было видно, что они обо мне уже знают достаточно и верят моим показаниям.
После этого отдали меня в распоряжение командира группы, двухметрового великана, Хатагова. Он представил меня ребятам из группы, те приняли меня хорошо. Он же вручил мне старенькую винтовку образца 1891 года, которая сохранилась наверное с времён германской войны. Но я и этому был несказанно рад: снова у меня в руках было оружие, можно было постоять за себя, можно и нужно было воевать.
Не знаю, как проходил допрос у остальных из нашей четвёрки, но через пару дней Саша сообщил мне, что Ваську—белоруса расстреляли.
Вот и нашёл партизан...
Оказывается, он в 1941 году на тракторе сопровождал немцев, чуть не до Москвы. Как он попал на эту работу, сам или его принудили, я уже не помню. Из рассказа Саши следовало, что, когда немцам под Москвой дали по мозгам, то Ваську, оставшегося без трактора, отправили в лагерь военнопленных, довезли до Восточной Пруссии, где они и вырвались на свободу. Командование отряда, узнав о всём этом приказало его расстрелять.
Страшное это было время. Жизнь каждого из нас не стоила ни копейки. Могли убить немцы могли убить и свои. Сам с дрожью вспоминаю, как меня тоже ставили к стенке: в первый раз перепившийся бандит (как его ещё называть?), а в другой — отнюдь не пьяные ребята из партизанской группы, подозревая, что я подосланный немцами шпион. Такова была обстановка осенью 1942 года в партизанских группировках на Белоруссии, да, наверное, и не только на Белоруссии.
Буквально на другой день мне в составе группы человек из восьми пришлось отправиться на заготовку картошки для лагеря. Захватив с собой оружие и мешки, мы под руководством бородача Шелковского (Шелковский Павел Николаевич) отправились километров за пять на хутора в лесу, хозяева которых как раз убирали на поле картофель. Без особых возражений они поделились с нами «бульбой», своим: «вторым хлебом». Закинув за спину винтовки и примерно по пуду бульбы в мешке, пробирались мы по едва приметным тропам к нашему лагерю, где картофель сразу пустили в дело. С продуктами в отряде было не весело.
Следующее задание, в выполнение которого я участвовал, было также хозяйственное; нужно было отогнать повозки в ближайшую деревню, с тем, чтобы их уже жители этой деревни перегнали в деревню, где их забирали для перевозки в лагерь каких-то грузов. В первый раз в жизни пришлось мне и запрягать и распрягать лошадь. И запряг я её, конечно, не так, как надо; когда она в дороге распряглась — это вызвало общий смех моих товарищей. В конце концов, один из них по имени Опанас прочитал мне лекцию, как это делается, и провёл со мной практические занятия. Ещё дома я видел, как это делал отец, но всех тонкостей не знал. Пришлось и этому научиться.
На дворе был уже октябрь, ночи были совсем холодные, а на утро — заморозки. Наши ватники и тёплые штаны постепенно испачкались и промокли. Остальные были одеты далеко не лучше нас, мёрзли, кашляли, но все держались бодро, шутили, рассказывали разные истории по возможности весёлые. Люди уходили на задания, возвращались, встречались старые друзья, радуясь, что вернулись благополучно. Но были случаи, когда и не все возвращались, тогда вспоминали погибших и суровее становились лица ребят.
