Наступило 9 августа 1942 года.
С утра всех выгнали из помещений, послышались команды «по пьять», построили весь лагерь, каждый получил свою порцию баланды, затем начался «отбор». Мы старались держаться все вместе, чтобы нас не разогнали по разным колоннам. Опять немцы и полицаи пускали в ход палки, разгоняя тех, кто не хотел расставаться друг с другом и пытался перебежать из колонны в колонну. Нам повезло, мы оказались вместе в середине колонны. Теперь задача была попасть в один вагон. Из вагона один не убежишь, а если есть организованная группа, есть шанс и вырваться. На это была наша единственная надежда.
После того, как колонны были построены, сосчитаны, обысканы, всем уезжающим выдали по буханке немецкого хлеба — этого с опилками, и погнали на станцию. Погрузка в немецкие товарные вагоны, опять не обошлась без побоев, снова палки гуляли по нашим плечам, спинам, головам, рукам. Но и тут наша сплочённость и сила победили: мы попали в один вагон, набитый людьми так, что уже при первой попытке как-то устроиться и сесть, оказалось, если все сядут, то места едва хватит, а уже передвигаться будет невозможно. Опять встала проблема отправления естественных надобностей, опять начались перебранки озлобленных на всё и на вся людей, голодных и раздражённых. Выражение «в тесноте, да не в обиде» никак не вязалось с нашим положением.
Когда более или менее все разместились, стали гадать: в какую же сторону нас везут? От Молодечно расходятся четыре дороги: на северо—восток на Полоцк, на юго-восток на Минск, на северо-запад на Вильно и на юго—запад на Лиду. Восточные направления отпали сразу, но куда нас везут на запад, долго не удавалось определить. Буквально по солнцу, наконец определили, что нас везут на юго—запад, значит, на Лиду и дальше в Польшу.
Наши предположения подтвердились, когда на очередной остановке немцы открыли вагон и, взяв пару человек, обеспечили нас водой из бака, который и принесли эти двое. Вода была очень кстати, так как, наверное, все, получив целую буханку (хотя и маленькую), сразу её съели, и всем захотелось пить. Станция оказалась Лидой. Во время передачи котелков с водой мы постарались все собраться около дверей вагона и рассмотреть, как они закрываются, и что немцы предприняли, чтобы их изнутри невозможно было открыть.
Дверь вагона откатывалась на колёсиках по металлической рейке, как это сделано во всех товарных вагонах. Чтобы её невозможно было открыть изнутри, немцы завязывали проволокой не только накидную защёлку на середине двери по высоте, но и в двух местах внизу по углам дверь также закреплялась проволокой.
Приблизился вечер. Люди начали укладываться спать. Но укладываться было некуда: места на всех явно не хватало. Начались ссоры, ругань. Мы же были заинтересованы в том, чтобы все успокоились, чтобы никто не мешал нам прорезать дырки в стенке вагона. Пришлось нам заняться организацией ночлега и чуть ли не кулаками — у нас, пришедших с воли силы было побольше, чем у тех, кто всё время был в лагере — уложить всех хотя бы на один бок.
Благодаря этому сами мы заняли место у дверей, которые немцы открывали в Лиде. Спать из нас никто не собирался. Постепенно шум и ссоры улеглись, усталость взяла своё. Многие уснули.
Мы приступили к самой ответственной операции — прорезанию дырок, чтобы добраться до проволоки. Делали это тихо, закрывая друг друга от остальных и часто сменяя друг друга. Доску обшивки — а она у немецких вагонов достаточно тонкая, порядка 12—15 мм — в том месте, где должна быть дырка, нужно было прорезать в двух местах, чтобы вырезаемая часть, а затем выбиваемая, была близка к квадрату в ширину доски. Сделать это нужно было так, чтобы снаружи вагона не было ничего заметно, т.е. немного не дорезать доску по толщине. Эту операцию нужно было выполнить в трёх упомянутых местах, чтобы, высунув через прорезанные отверстия руку, можно было раскрутить проволоку. Пригодились наши отточенные ножи, а ночная темнота скрыла наши действия от окружающих.
Волновались мы страшно: а вдруг не удастся раскрутить проволоку? Ведь это нужно было делать только одной рукой. Когда уже было всё готово, всё подрезано, и оставалось только выбить эти квадратные куски досок, поезд стал замедлять ход. Наше волнение переросло всякие границы. Перестали постукивать колёса, поезд встал. По отблескам света можно было заключить, что это не разъезд и не полустанок. Большая станция. Чтобы немного успокоиться и отвлечься от страшной мысли — а вдруг поезд дальше не пойдет, и утром всё обнаружится? — я мучительно старался представить карту Польши, которую последний раз видел в Леонполе осенью. Но тонкие ниточки железных дорог как-то выветрились из памяти, а из городов вспоминались только Гродно, Белосток, Барановичи и... Мосты, которые запомнились только из-за своего не совсем обычного, русского, легко запоминающегося названия. Мосты кажется были за Лидой. Может, мы в Мостах?
Поезд стоял. Слышна была немецкая речь, шипение и гудки паровозов. Мы сидели затаив дыхание, казалось, что на весь вагон слышен стук наших сердец.
Наконец гудок и писк начинающих вращаться колёс вывели нас из оцепенения. Поезд медленно набирал скорость. Нужно было всё сделать до следующей остановки. Либо пан, либо пропал!
Во мраке ночи страшно громко загремели удары по доскам вагона. Пригодилась немецкая деревянная обувь — эти массивные «лодочки»! Что тут началось в вагоне. Крики, ругань, слезы:
— Что вы делаете?
— С ума сошли!
— Нас расстреляют!
— Я не хочу, не хочу из-за вас умирать!
Но было уже поздно. Три квадратные дырки светились в полумраке августовской ночи. Трое из нас, лихорадочно спеша, стали раскручивать проволоку, освобождая дверь, остальные закрывали их от испуганных и даже готовых противодействовать нам людей. Невообразимый гвалт стоял в вагоне, когда вдруг отодвинутая дверь открыла всем дорогу на свободу.
Мы прыгали первыми. Поезд шёл быстро, ждать было нельзя. И при прыжке мне в который уже раз опять крепко не повезло. Выпрыгнув, я упал и сильно ударился обо что-то головой. В порыве нервного напряжения я, как и все, вскочил и вместе со всеми побежал от железной дороги. Удар головой совершенно затуманил мою память. Я действовал, как во сне. Помню, что поезд продолжал идти и уже удалился на порядочное расстояние, когда оттуда слышны стали выстрелы. Видимо, охрана обнаружила бегущих и открыла стрельбу, но поезд так и не остановился.
Только где-то уже на расстоянии полукилометра от дороги память вернулась ко мне, и я с ужасом понял, что бросил своих друзей, без которых не видать бы мне свободы. В памяти, увы, слишком поздно всплыло, что мы договорились после побега следовать вдоль дороги по направлению движения поезда и собраться вместе.
Но было уже поздно. Идти назад к дороге я не решился, а вместе со всеми, кто был рядом, старался как можно быстрее и как можно дальше уйти от дороги. Августовская ночь ещё была достаточно светлой, а до полного рассвета нужно было добраться до какого-нибудь леса, рощи, кустов. Кругом были только поля, кое-где чернели хаты, но что-то тёмное вроде леса просматривалось далеко, далеко на горизонте. Группа наша, человек двадцать, направилась к этой чернеющей полоске. Где были остальные, мы не знали, да и было нам не до этого. Сильно уставшие с непривычки, в конце концов, добрались мы до цели. Тёмная полоска при ближайшем рассмотрении оказалась не лесом и даже не лесочком. Это была небольшая по ширине прогалина между полями, на которой росли редкие сосны, при этом просматривалась она насквозь. Рассвет уже наступил, и дальше двигаться в наших одеждах было просто нельзя.
Земля под соснами, на наше счастье, была неровная, кое-где были углубления, поросшие редкой травой, а в некоторых местах и кустами. Забравшись в эти углубления, мы были вынуждены лежать целый день, с опаской поглядывая вокруг. Но кроме редких хозяев, что-то делающих на своих полосках, мы в течение дня не обнаружили никого. Летнее солнце грело во всю, мучила жажда, болела голова то ли от удара, то ли от бессонной ночи...
Медленно, медленно тянулось время. Наконец, почувствовалось приближение вечера. Стало прохладной, и появилась надежда, что погони за нами нет. Только с приходом сумерек, закончивших целый день тревожного ожидания, хотя и мучимый жаждой и голодом, как и все в нашей группе, я снова чувствовал себя счастливым. Радость свободы! По сравнению с ней всё остальное и жажда, и голод было пустяком. Опять я свободен, нет окружённого колючей проволокой лагеря кригсгефангене, нет унизительного стояния за пайкой хлеба и котелком баланды, нет немецкой охраны, нет держиморд полицаев! Свободен идти, куда хочу, свободен делать, что хочу!
Радость эта омрачилась однако тем, что я потерял верных друзей, благодаря которым удалось обрести эту долгожданную свободу. Только благодаря нашей организованности и настойчивости с громадным риском нам удалось вырваться самим и освободить других. Тех самых других, которые, услышав удары немецкими колодками по подрезанным доскам вагона, ещё совсем недавно вопили в страхе и отчаянии: «что вы делаете?», «нас расстреляют!», «я не хочу умирать!», а теперь жадно расспрашивали: куда идти?, чем питаться?, где взять гражданскую одежду? и т.п.
Осторожно стали выяснять друг у друга, кто куда собирается идти и разбиваться на группы. Знакомых мне по лагерю людей среди нашей группы не оказалось.
Я понимал, что завезли нас уже далеко, может быть в Польшу, а мои знакомые на Белоруссии, которые чем-либо могли мне помочь, остались под Полоцком. Да и мои новые знакомые по Глубокскому «карцеру» — ленинградцы собирались после побега тоже двинуться к известным им местам под Глубокое после побега. Поэтому ещё там я решил продвигаться назад к Молодечно, а оттуда на Глубокое, Дисну к знакомым людям.
Как-то получилось, что в мою сторону да ещё и так далеко никто из нашей группы не захотел идти. Все бывшие в ней случайные люди на воле не были, Белоруссии не знали, да наверное, и не имели никаких определённых планов, и вдруг предоставленная им свобода их несколько озадачила: что делать дальше? Узнав, что я уже дважды вырывался на свободу, они интересовались в первую очередь проблемами питания. Я их успокоил, что с голоду они не помрут, но и не мог им предложить ни каких реальных планов на будущее. Никого из них я не знал ранее, это оказались случайные люди.
Когда начало темнеть, наша группа разделилась на более мелкие по 3—4 человека. В составе одной небольшой группки мы дошли до одного хутора, попросили что-нибудь поесть: нам принесли, конечно, хлеба, кислого молока, варёной картошки. Все набросились на еду. Хуторяне смотрели на нас с удивлением, стали расспрашивать, кто мы такие, так как на нас обмундирование было всех цветов и наций (у меня, например, был тёмно-синий вытертый немецкий мундир с алюминиевыми пуговицами). К сожалению, кроме меня, мало кто понимал их вопросы, потому что в этой части Белоруссии в языке, наверное, больше половины было польских слов и выражений. Я расспросил, где мы находимся. Оказалось — далеко за Волковыском и километрах в десяти от железной дороги, что больших лесов тут нет, ближайшие у Немана, но до него далеко: нужно идти на северо-восток на Россь, Мосты. Понял я также, что последняя станция, на которой стоял наш поезд, была именно Волковыск. Что здесь теперь и не Белоруссия, и не Польша, а что-то вроде части новой Германии, что мы уже переехали границу, которая где-то за Неманом, что граница эта охраняется немцами, и жителям не особенно-то разрешают пересекать её. А вообще тут тихо, немцев по деревням нет. Слух о побеге с поезда до них уже дошёл, но пока нас никто тут не искал ни полиция, ни немцы.
Опять начались проблемы с переодеванием в цивильное убрание: за наши шинели взамен никто не мог предложить чего-либо стоящего из верхней одежды. Да и боялись их брать, так как носить их было нельзя, а перешивать — опасно: на какого кравца (портного) нарвёшься.
