ПОД СМОРГОНЬЮ
И вот в таком виде, все в новеньких комбинезонах, с четырьмя автоматами, у трёх из которых не была ещё стёрта с прикладов заводская протрава (лакировать приклады не было времени шла война выпускали покрашенные протравой), с одной СВТ и винтовкой-бесшумкой мы выступили в новый далёкий поход. Вид у нас был внушительный. Обилие автоматического оружия, комбинезоны у всех, компасы, фонарики, ножи — всё вызывало восхищение местного населения. Повсюду слышался восхищённый шёпот:
— Десантники! Зобачь, яки стрельбы! С коцюлками! (Смотри, какие ружья! С котелочками — круглые магазины автоматов)
Захватили мы с собой также несколько относительно свежих московских газет, что тоже вызывало везде удивление и ещё более уверяло всех, что мы — прямо из Москвы...
Ничьи догадки не подтверждая, но и не разуверяя никого в нашем «десантном» происхождении, двигались мы пешком (маршрут незнакомый — лошадей брать пока опасались) через Червяки, Борки, огибая Илию, на Пахомово, где форсировали реку Вилию, оставив вправо большую деревню Сосенка, держа направление на Костеневичи. По дороге зашли на хутора Рабунь, которые хорошо знал Степан Попов — ему там пришлось скрываться до ухода в партизаны. Он же познакомил нас с местным попом, который произвёл на нас самое отрадное впечатление. Это был весьма образованный служитель культа, с ним интересно было поговорить на любую тему. И в дальнейшем не один раз навещали мы его гостеприимный кров.
Продвигаясь дальше на запад оставили справа село Костеневичи. Один из местных жителей — уже не помню из какой деревни — показал нам удобное для перехода «железки» Молодечно—Полоцк место в лесу. К тому времени лес, ранее подступавший к железной дороге вплотную, был вырублен с обеих сторон дороги по приказу немцев на расстояние сто метров от путей, что значительно осложняло и делало опасным не только минирование, но и переход через дорогу. Место, указанное нашим проводником, лежало между двумя дзотами с охраной дороги, расположенными на значительном расстоянии друг от друга: мы много раз переходили дорогу в этом месте, даже переводили лошадей (естественно без повозок), и ни разу даже не были обстреляны.
После перехода дороги передневали в одном из лесных хуторов, ночью прошли открытую местность и поля около большой деревни Любань и на другой день добрались до базы отряда капитана Черкасова.
Черкасов Василий Алексеевич принял нас очень радушно, долго расспрашивал про Диму и своих старых знакомых по совместным действиям ещё под руководством Бати, которые остались в отряде Димы. Разросшийся отряд Черкасова (впоследствии бригада им.Будённого) базировался в лесах Мядельского района южнее озера Нарочь и проводил боевые операции на железной дороге Молодечно—Полоцк и реже на участке Молодечно—Вильно. Леса в этом районе по величине мало отличались от нашей Руднянской «пущи» т.е., не шли ни в какое сравнение с Налибокской пущей, были изрезаны большими и малыми дорогами, и жизнь отряда из-за частых набегов врага была далеко не спокойной.
Быстро пролетели день и ночь в гостях у черкасовцев, и на другой день мы двинулись в совершенно незнакомые для нас районы — под Сморгонь. Сопровождал нас выделенный Черкасовым замечательный парень Коля Черакаев (Николай Семёнович Черакаев). Он предложил нам весь путь следования проделать в дневное время по местам, которые благодаря усилиям их отряда, практически стали безопасными для передвижения. Решили не рисковать, не брать лошадей, а весь не короткий путь проделать пешком.
Был разгар лета, стояли чудесные тёплые, даже жаркие дни, а мы двигались по тропам и дорогам вдоль речки Нарочанки по её лугам и зарослям. Только в одном месте, где большая дорога, соединяющая Вилейку со Сморгонью и Войстомом пересекает Нарочанку, и где через неё когда-то был мост, нам могла угрожать опасность. Здесь располагалась большая деревня Нарочь, но так как мост давно был уничтожен партизанами, то полиция из Войстома не часто решалась перебираться через речку в деревню; со стороны же Вилейки дорога сюда шла через лесные заросли, и немцы из Вилейки, не желая приключений на свою шею, редко сюда наезжали.
С некоторой опаской, с автоматами наготове, проследовали мы прямо через деревню и продолжали наш путь вниз по течению Нарочанки.
Идти вдоль речки в жаркую погоду, любоваться её чистым течением, когда с тебя стекает пот в три ручья от усталости и тяжести оружия и боеприпасов, и не искупаться? Выбрали место, где течение было тише, и более укрытое кустами, и сделали привал. «Сняли с плеч походные ремни», как поётся в песне, скинули свои пропахшие потом и грязью ещё недавно новенькие комбинезоны, разделись и бросились в воду. Наши тела, давно не видевшие купания, белые от отсутствия загара — когда и где нам было загорать — блаженствовали в холодной воле, но... недолго. Надо было вылезать, опять натягивать на себя промокшие от пота одежды, навьючивать ремни с дисками и гранатами, забрасывать за спину вещмешки с толом и топать, топать... После купания совсем разомлели и, добравшись до ближайшего хутора, надулись картошки с кислым молоком — больше нечем было угостить нас бедной хозяйке — и отправились дальше.
Насколько помню, только на второй, а может, и на третий день пути добрались мы до имения Ручица. Ещё несколько километров лесными дорогами, и мы вышли на широкое пространство, со всех сторон окружённое лесом, по кромке которого прилепились десятка три хуторов деревни Ордея.
Местность, куда нас привёл Коля Черакаев, оказалась весьма живописной. В достаточно большом сосновом лесу, покрывающему правый высокий берег реки Вилии, разбросаны были небольшие деревушки: Хаусты, Ордея, Рудня, Трилесина, у которых после их расселения на хутора, на том месте, где раньше была сама деревня, оставались две-три хаты, а все остальные были расположены под лесом по краям полей.
Последнее для нас было очень удобно: в любой момент из хутора можно было скрыться в лесу, при появлении переправившихся через Вилию немцев, которые по старой памяти с 1941 года иногда умудрялись являться сюда, за «яйками и шпеком». Партизаны в этом лесу не базировались, так как он был не такой уж большой, весь изрезан проезжими дорогами, и не имелось в нём сплошных болотистых массивов. Только отдельные группы проходили иногда, отправляясь рвать дорогу Молодечно—Вильно, но и тем в какой-то степени мешала река Вилия, через которую нужно переправляться, чтобы добраться до «железки». Вилия здесь и не так уж широка и глубока — просто надо знать, где есть через неё броды, а около деревни Перевоз её просто переезжали на телегах. Все мосты через неё были сожжены партизанами ещё в сорок втором. Но та же Вилия являлась препятствием и для немцев, поэтому их появление в этих местах было редким случаем, а когда разнёсся слух, что и тут появились партизаны, то только большие группы могли пересечь реку, а сделать это незаметно для местных жителей было невозможно.
Железная дорога и шоссе Молодечно—Вильно проходят на этом участке почти параллельно течению реки невдалеке от неё по открытой, почти безлесной местности, и только между Залесьем и Сморгонью к дороге примыкал небольшой лесок из молодых сосен и лиственной мелочи, тянувшийся до самой реки. Ближе к Сморгони и за ней дорога опять шла среди полей. А здесь напротив Рудни и до самой Трилесины за рекой лежал хоть и малорослый, но всё-таки лес, которым мы сначала и пользовались, чтобы скрыто подойти к железной дороге.
В настоящее время всю эту местность заняло большое озеро: вновь построенный завод силикатного кирпича выбрал весь песок, а карьер залили воды Вилии.
Шоссе здесь шло рядом с железной дорогой, то удаляясь, то приближаясь к ней. Да и назвать его «шоссе» можно было лишь с большим натягом. Скорее это старинная, обсаженная старыми берёзами, вымощенная булыжником дороге, соединяющая два железнодорожных узла Молодечно и Вильно через Сморгонь и Ошмяны, которой немцы, наряду с железной дорогой, пользовались для переброски живой силы и техники.
Николай Черакаев знал тут всех, да и его почти все знали и ему доверяли. После того, как он и нас перезнакомил со многими, доверие их распространилось и на нас. Ознакомившись немного с обстановкой, мы сделали первую вылазку на «железку». Вилию форсировали, раздевшись и неся нашу одежду, оружие и боеприпасы над головой. Было лето, вода в реке достаточно тёплая. Просто не хотелось потом быть в мокрой одежде. Всё прошло удачно: минирование, взрыв, но результаты совсем не те, каких мы ожидали.
Дело в том, что летом 1943 года в отличие от зимы и ранней весны немецкие поезда из-за боязни нарваться на партизанские мины следовали уже черепашьим шагом, а впереди паровоза ещё были прицеплены несколько платформ, нагруженных рельсами, шпалами и прочим оборудованием для ремонта путей. «Рَапеда» взрывалась под первой же платформой, машинист успевал включить контр—пар, и паровоз, подталкиваемый всей массой состава , доползал до взрыва в путях, громоздя друг на друга платформы, но сам даже иногда оставался цел, а движение задерживалось относительно ненадолго.
Естественно, нас это мало устраивало. При помощи деревенских умельцев — были там мастера своего дела — по моим эскизам были изготовлены хитрые рычажные приспособления, рассчитанные на прогиб рельса. Рычаг освобождал боёк для удара по капсюлю-детонатору только при относительно большом прогибе рельса под паровозом. При прогибе, вызванном относительно лёгкими платформами, устройство не срабатывало. Установка же такой «рَапеды» становилась адским мучением, так как всё приходилось делать в темноте на ощупь в постоянном нервном напряжении в ожидании патруля и обстрела. Спешка и темнота могли привести к трагическому концу.
До сих пор со страхом вспоминаю, как однажды потревоженные, а затем обстрелянные патрулем, неслись мы по кустам и кочкам, к реке под вой немецких «шмелей» над головами, а в моих руках была трёхкилограммовая «рَапеда» с уже вставленными капсюлями-детонаторами. В самый последний момент я успел выхватить её из-под рельса — тол всегда был у нас на вес золота — и бежал с ней до самой реки. Стоило мне где-нибудь споткнуться и выронить её, или с ней вместе упасть — не осталось бы от меня, а может, и от других рядом, и мокрого места. Ведь её заряд рвал не только рельс, но отрывал и колёса у паровоза.
Часто уже после войны много раз просыпался я в холодном поту после виденного во сне страшного взрыва, а близкие с испугом спрашивали, чего я во сне кричу? Разве можно всё это объяснить другому человеку, который никогда ничего подобного не испытывал.
Постепенно мы знакомились также и с деревнями, расположенными уже не в лесу, а лежащими ниже по Вилии по направлению на Жодишки. Это были также расселённые на хутора Заболотье, Мартышки, Овечки, Черняты, Горыденяты, Козеняты. Здесь нам доверительно сообщали, что к ним, кроме советских (т.е. русских) партизан, заявляются иногда и другие, говорящие на польском, а то и на литовском языках. Ещё раньше ребята из отряда капитана Черкасова рассказывали нам, что в этом районе действуют также и польские партизаны, с которыми они иногда даже проводили совместные операции, а иногда сталкивались и с вооружёнными литовскими националистами — «зелёными», как всех их тут тогда называли.
Уже значительно позднее после войны вычитал я в польских газетах, что в 1943 году, когда фронт стал неуклонно приближаться к границам Польши, эмиграционное правительство Польши в Лондоне приказало командованию своих нелегальных соединений на оккупированной территории (Армия Краёва) прекратить всякие контакты с отрядами, образованными сторонниками ППР и ППС («Польская рабочая партия» и «Польская социалистическая партия») и известными, как «Армия Людова», а также с «батальонами хлопскими» (крестьянские батальоны), если последние не подчиняются Армии Краёвой, и тем паче с советскими партизанами. И начать их постепенное уничтожение, чтобы сохранить в Польше и после войны капиталистический строй. Положение усугублялось в этом районе ещё и тем, что «Армия Краёва» не признавала передачи Вильно и прилегающей области в состав Литвы, что сделало Советское Правительство в 1939 году, и вела вооружённую борьбу и с литовскими партизанами: как с националистическим, так и с коммунистическим уклоном. В общем, здесь действовали кроме советских партизан и «Армия Краёва» и «Армия Людова» и всевозможные «зелёные».
Все участники этой «каши» по существу воевали друг с другом, вместо того чтобы сообща воевать против оккупантов. Всё это делало нахождение в этом клубке противоречий особенно опасным, где можно было погибнуть «не за понюшку табаку», как говорится.
Пробыли в этом районе мы долго, больше двух недель, приспосабливаясь к местным условиям, успешно израсходовали всю захваченную взрывчатку и вернулись на базу только где-то во второй половине июля. Когда мы появились в своих деревнях обросшие и бородатые (все за этот длительный срок решили отпустить бороды), на нас смотрели, как на выходцев с того света. Дело в том, что после нашего ухода под Сморгонь, пронёсся слух, что группа Аминева нарвалась на засаду при переходе дороги Молодечно—Полоцк, и все погибли... Кое-кто в деревнях нас уже оплакал... и вдруг мы появляемся живые и здоровые, только обросшие.
Дима был не менее обрадован, когда мы предстали перед ним, окружённые всеми находящимися на базе. И только наши бороды его явно не устраивали. Поздравив каждого, он как бы с укором приказал:
— И так немцы величают нас сталинскими бандитами, а вы ещё и заросли! Сбрить!
И мы сбрили бороды даже с определённым удовольствием — они нам самим порядком надоели (у меня, например, борода почему-то росла рыжей), но как-то не было повода их сбрить, а тут поступил приказ.
Только Аминев не выполнил «приказа». Борода, прямо скажем, была ему к лицу, и сбрил он её значительно позднее, кажётся, после второго нашего похода под Сморгонь. В дальнейшем к нам приклеилась местная «назва» — группа бородачей, но более известны мы были под Сморгонью, как группа «татарчуков», так как двое из нас Аминев и Кузяев были татарами, и в их выговоре прослушивался сильный акцент.
Как было уже ранее заведено, Дима предоставил нам столько дней отдыха в деревне, сколько взрывов мы выполнили. Все разъехались по своим подружкам и «тёщам».
За время нашего отсутствия, насколько помню, на базе появились новые люди, прибывшие из Москвы. К величайшей радости ребят, дежуривших у костров (наряд «ханбаты»), выложенных на большой болотистой поляне невдалеке от базы, в эту ночь они дежурили не зря, в отличие от бесконечного множества других ночей. Прилетевший самолёт не просто прошёл над кострами, и не сбросил на них смертоносный груз авиабомб, что тоже бывало, а оставил за собой в летнем небе цепочку раскрывшихся парашютов, медленно приближающихся к земле.
В ту ночь на базе спать никому не пришлось. Все были мобилизованы на поиски в болотистом лесу, известному только нам, приземлившихся людей и грузовые мешки. Достаточно быстро удалось отыскать всех, за исключением радистки. Её искали долго и нашли только перед рассветом с окровавленным, исцарапанным лицом, перепуганную и плачущую. Уже не от испуга — испуг уже прошёл, а оттого, что с таким лицом ей страшно показаться перед людьми.
Случилось так, что её парашют охватил вершины нескольких высоких деревьев и завис на них. Она оказалась висящей достаточно высоко над землёй. Её искали, проходили буквально под ней с фонариками, а она, испугавшись, затаилась. Действительно, ходят какие-то люди, кричат, светят фонариками. Партизаны ли? Может быть её уже ищут полицаи или немцы?
Для молоденькой девчонки, успевшей до этого только кончить курсы радистов, прыжок с парашютом в неизвестность, естественное чувство страха ночью в тёмном лесу, да ещё висящей на стропах над землёй — было огромным нервным потрясением. Когда голоса ищущих отдалились, она перерезала стропы (десантников обязательно вооружают и ножом) и неудачно упала, сильно ушиблась, но главное: об кусты раскровенила лицо. В таком виде, наконец, её и нашли ребята с базы.
Прилетевшими были: майор Фёдоров Николай Петрович, его правая рука помощник и адъютант — Сергей Иванович Хренов, военный переводчик и специалист по изготовлению немецких документов — Зверьков Тимофей Васильевич и так неудачно приземлившаяся радистка — Надежда Васильевна Носкова.
Наша группа с благосклонного соизволения Димы готовилась снова в дальний путь в уже знакомые нам места на дороге Молодечно—Вильно. Сам Дима по указанию командования собирался лететь в Москву с партизанского аэродрома в Бегомле. Связь с Москвой становилась всё надежнее, и это вселяло радость всем. По слухам Дима вёз в Москву наградные листы, в которых было «ничто не забыто и никто не забыт».
Давид Ильич Кеймах
(Дима)
Но никто тогда не мог предполагать, что полёт этот для Димы и других командиров бригад: Воронянского Василия Трофимовича, Захарова Алексея Михайловича и других, также вызванных в Москву, будет последним. Где-то между Витебском и Полоцком самолёт был сбит, и люди погибли.
Тем временем, мы, выполняя последний приказ Димы, в прежнем составе, захватив с собой как можно больше тола и новые мины, поступившие с последним самолётом, меняя перекладные, через Кременец, Червяки доехали до Пахомово, где прямо на телегах переехали Вилию, почти не замочив ног. Перед этим делали небольшую остановку в деревне Борки, где у нас уже появились знакомые, на информацию которых мы могли полностью положиться и уверенно двигаться вперёд.
Перед переходом железной дороги Молодечно—Полоцк нам встретилась группа партизан (уже не помню какого отряда), которые направлялись на эту дорогу, но не взрывать эшелоны, а взрывать рельсы. Они сообщили нам, что вся дорога разделена на участки, и каждый участок поручен отдельному отряду. Отряды все в одну ночь должны подорвать как можно больше рельсов, чтобы одновременно вывести из строя всю дорогу. Увы, нам такой команды от Димы не поступало, мы по-прежнему шли рвать эшелоны под Сморгонью.
Уже впоследствии я узнал, что именно в эту ночь на 3 августа 1943 года всем отрядам, действующим в Белоруссии, был дан приказ, одновременно выступить на разрушение железнодорожных путей. Мелкими шашками тола (75—100 г) рвать рельсы на куски, выводя таким путём из строя одновременно все дороги и совершенно останавливая всякие перевозки по ним.
Диктовалось это тем, что Красная Армия после Орловско—Курской битвы перешли в наступление, немецкому командованию срочно нужно было перебрасывать с других фронтов и из глубокого тыла на советско-германский фронт новую живую силу и технику. Начался самый первый этап войны на железных дорогах, вошедший в историю под названием «рельсовой войны».
Вместе с ребятами из группы, идущей взрывать рельсы, мы дошли до «железки» и неожиданно стали свидетелями этой необычайной операции. Где-то в районе 12 часов ночи по всему пространству лесной вырубки вдоль дороги загрохотали взрывы, число их всё увеличивалось. Вспышки озаряли насыпь, лес, бункеры охраны. Последняя сначала открыла огонь из всех пулемётов, но почувствовав организованность и одновременность действий многих подрывников — до сих пор ничего подобного на дороге не случалось — в страхе забилась в свои норы, ожидая атаки партизан. Всякий огонь с её стороны прекратился, и лишь отдельные очереди и выстрелы свидетельствовали, что им везде чудятся партизаны.
Немцы были ошеломлены такой неожиданностью и ничего не могли предпринять. Их прихвостни из «украинских» батальонов, вместе с ними охранявшие дорогу, впервые начали задумываться о своей судьбе и своём будущем.
Под звуки этой веселой для нас «музыки» мы перешли дорогу, радуясь, что так хорошо был организован «концерт», и углубились в лес. Уже знакомым путём, минуя Любань, лесными дорогами добрались до Ручицы и вскоре были в Ордее. Здесь среди хат, которые разбрелись по окраинам полей и, как правило, стояли рядом с лесом, мы облюбовали одну в стороне от дороги, идущей через деревню из селения Хаусты с одной стороны на Рудню, лежащую ближе к Вилие, и к деревням за лесным массивом ближе к Сморгони — Трилесине и Колпее.
В избранной нами просторной хате рядом с ручьём, за которым начинался сосновый лес, хозяин был пожилой мужик Игнась (Игнат), ни фамилии ни прозвища которого уже не припомню. Его жена Ольга, весьма активная, работящая, постоянно находящаяся в движении, худощавая, говорливая женщина готовила нам нехитрую еду из продуктов, которые нам приходилось заготовлять на дальних хуторах под Жодишками и Войстомом. После очередной бессонной ночи, позавтракав у Игнася и его трудолюбивой хозяйки, мы шли за ручей в сосновый лес и там спали, дежуря по очереди; если же погода хмурилась, располагались в хате или в стодоле.
Через несколько дней хозяйка вежливо предупредила нас, что она не имеет ничего против нашего присутствия, но неплохо было бы нам пожить и у других хозяев под лесом, чтобы меньше болтали о нашем присутствии на хуторе Игнася. Мы поняли всю мудрость хозяйки, заботящейся и о нашей, и о своей безопасности, и по очереди «погостили» почти на всех хуторах под лесом. Подействовало. Лишние разговоры о нашем присутствии у того или иного хозяина смолкли, хотя все знали, где мы находимся, и когда однажды небольшая группа немцев переправилась через Вилию и добралась до Рудни, оттуда сразу прибежал молодой парнишка и предупредил нас и всю Ордею. Мы немедленно ушли в лес, предоставив немцам «свободу» на сбор «яек и шпека». Организовывать на них засаду было не в наших интересах: пострадала бы деревня, как это уже случилось со многими белорусскими весями. Для нас же Ордея была отличным убежищем и трамплином для вылазок на «железку».
Да и сами белорусы нашли хороший способ выпроваживать немцев, как можно быстрее, с этого берега Вилии: на вопросы немцев о партизанах они не скрывали, что партизаны заходят, но тут же на характерной смеси белорусско-польского языка (некоторые немцы понимали по-польски, а когда отправлялись к селянам «за яйками», по крайней мере один из них умел объясняться по-польски) разыгрывали сценку превосходства немецких солдат над партизанами:
— Дойчзольдат ест моцны. Пан ма дужи карабин з багнетем (Немецкий солдат сильный. У вас большая винтовка со штыком) — и разводили руками, показывая длину немецкой винтовки, а затем пренебрежительным тоном добавляли:
— А партызан? Со партызан ма? Ниц. Таку малютку стрельбу с коцюлком (Что у партизана? Ничего. Такое малюсенькое ружьё с котелочком), показывая руками длину ППД и делая характерные жесты, обрисовывающие круглый диск автомата.
Немцы переглядывались, затем быстро, быстро что-то говорили между собой, упоминая «русиш шмайзэр» (шмайзэр — немецкий автомат), хватались за свои винтовки — у тыловиков, охранявших дорогу, почти не было автоматического оружия — и почти бегом сматывались за реку. Им было уже не до «яек», лишь бы не встретить на пути партизан с этими «малюткими стрельбами».
По-прежнему Вилию мы форсировали раздевшись, и это невольное купание, да ещё в ночной темноте (в августе ночи стали совсем тёмные) всем порядочно надоело, и мы лазили по всем хуторам над рекой, пока не нашли лодку. Лодка была маленькая и вертлявая, но на ней переправляться было значительно удобнее и не тратилось время на раздевание и одевание. Долго искали также место, где её прятать. Наш правый берег реки был высокий и крутой, и только в районе деревни Трилесины нашлось место, где к самой воде подходили заросли ивняка. Там мы нашли небольшую лагуну, закрытую кустами как от противоположного берега, так и от случайных глаз на этом берегу. В ней мы и прятали свой «корабль» на день и на время нашего отсутствия.
Изменилась и техника минирования в связи с получением новых мин, сброшенных последним самолётом. Мина представляла из себя небольшой зелёный ящичек, внутри которого была запрятана шашка тола, батарейка, простенький часовой механизм и электрическое взрывное устройство, срабатывающее от сотрясения. Для установки нужно было только положить этот ящичек рядом с «рَапедой» и выдернуть предохранительную чеку. При выдёргивании последней, запускается часовой механизм и через 2—3 минуты он соединяет рабочие электрические контакты, цепь замыкается, и после этого от любого сотрясения происходит взрыв.
Снять такую мину никакой возможности не было. Можно её только взорвать. Мы называли эти мины «не тронь меня».
Вроде всё было предусмотрено для того, чтобы не взорваться самому при установке: и предохранительная чека, и часовой механизм, однако вытягивать чеку руками никто не решался.
Все в памяти хранили не редкие случаи гибели ребят при неосторожном обращении со взрывчаткой, так же как и с оружием. К чеке для безопасности приходилось привязывать длинную нитку. При минировании один из нас поэтому оставался и придерживал нить, привязанную к предохранительной чеке, В то время как другой разматывал эту нить, отходя от насыпи дороги метров на 30—40. Это была последняя самая опасная операция при минировании. Когда все собирались около конца нити, за неё выдёргивалась чека, а каждый, прижавшись к земле, с ужасом ждал взрыва. После этого приближаться к заложенной взрывчатке было уже нельзя, и она рвалась или под эшелоном, или под ногами патруля.
Всякий раз, отправляясь на эту опасную и неприятную «работу», каждого из нас сверлила страшная мысль: не в последний ли раз?
Уже никаких восторгов после удачного взрыва никто из нас не испытывал. И уже не было той радости, когда на другой день с нашего высокого берега видели мы, как на месте ночного взрыва за леском дымят паровозы и подъёмные краны, пригнанные ремонтировать путь и грузить то, что ещё можно погрузить и увезти. После очередной нервотрёпки во время установки взрывчатки было только единственное желание: поскорее добраться до другого берега и успокоить расходившиеся нервы.
К концу очередного похода сюда, когда, наконец, запасы взрывчатки реализованы полностью, наши далеко не «железные» нервы уже были натянуты, как струны после многочисленного «лазанья» на дорогу, да ещё и не всегда заканчивающегося удачей, а иногда и воем пуль над головой.
Не редки были случаи, когда несколько раз подряд не удавалось подложить мину по тем или иным причинам, и начинало казаться, что все наши усилия ни к чему, что все наши диверсии, что слону пресловутая дробинка, что зря мы подставляем свои молодые головы под пули, а вражеская военная машина продолжает подминать под себя всё и всех.
Мрачные мысли рассеивались только тогда, когда очередной взрыв оказывался неожиданно очень удачным, приносящим врагу крупные потери, после которого жители не скрывали своего восхищения работой партизан, продолжающих, несмотря ни на что, рвать эту проклятую колею, калеча, останавливая и задерживая немецкие эшелоны.
Если думать, что мы только тем и занимались, что каждую ночь лазили на «железку», а днём отсыпались где-нибудь в укромном уголке — то может создаться совершенно неправильное представление о нашей жизни и боевых действиях.
Во-первых: нужно было чем-то питаться. Любая деревенская семья, конечно, найдёт картошки и молока, чтобы накормить группу из пяти—шести человек — молодых, здоровых мужчин. Но не может же она кормить их несколько дней. Не так богаты были деревенские жители, у которых мы были «постояльцами». Поэтому приходилось заниматься и самой неприятной работой — ездить за мясом и салом на продовольственные операции по богатым хуторам.
Чем богаче были хозяева хуторов, тем более неохотно делились они с нами своим богатством. Слышались традиционные для этого случая фразы, к которым мы уже привыкли:
— Ниц нема. Вшистко герман забрал! (Нет ничего. Всё немец забрал!). Приходилось, без санкции прокурора естественно, проводить небольшой обыск, пока не находилась припрятанная кадка с салом или засоленным мясом, или другие калорийные продукты. Чего только не приходилось обнаруживать во время этих вызывающих отвращение обысков: от запасов сахарина или махорки на сотню лет вперёд до новенького радиоприёмника, увы, без батарей. Из одежды реквизировали только самое необходимое: брезентовые плащи, кожанки; из обуви — только сапоги, которые от жизни в лесу, от ходьбы по болотам горели на нас, как на огне.
Как правило, богатые хутора концентрировались вокруг местечек, поэтому ездили под Войстом, или под Жодшики, где были постерунки полиции, а могли быть и немцы; или перебирались через железную дорогу на богатые хутора под Крево, где не было лесов, практически не было и партизан; или приходилось шарить буквально на окраине Сморгони. На каждую такую операцию «за хлебом насущным» уходила целая ночь.
Во-вторых: необходимо было и желательно днём посещать всё новые и новые хаты в районе нашего базирования, знакомиться с людьми, входить к ним в доверие, определять их потенциальные возможности помочь нам чем-нибудь через своих знакомых и родственников в Сморгони, Вилейке, Засковичах. Только в живом общении с людьми и лучше днём, а не ночью, когда на тебя все смотрят, как на ворвавшегося вооружённого разбойника, и с нетерпением ждут, когда, наконец, ты уйдёшь, можно было завоевать их расположение, а потом уже просить (а некоторым и приказывать) съездить или сходить туда-то, узнать то-то и т.д. и т.п.
Мы сами не могли удостовериться даже в результатах наших взрывов (днём там не появишься, а ночью много не увидишь), поэтому приходилось пользоваться глазами и ушами наших многочисленных помощников из местных жителей. Не помню случаев, чтобы кто-либо отказывался выполнить наши поручения, хотя выполнение их часто было связано с определённым риском быть задержанным немцами или полицаями на месте диверсии. Чтобы убедиться в достоверности сообщений иногда приходилось посылать двух человек из разных деревень, затем сравнивать показания, а иногда посылать и третьего для перепроверки. Всё это отнимало много времени, но зато круг наших знакомых всё расширялся. Кроме Ордеи появились у нас надёжные люди в Рудне, Окушковщине, Трилесине.
В последней нам всё чаще приходилось бывать, так как там была наша лодка, единственное средство связи с тем берегом. Осень вступала в свои права, и ни о какой переправе через Вилию вброд уже не могло быть и речи. С благодарностью всегда вспоминаю я о тех людях, которые не за страх, а за совесть выполняли эту опасную работу по сбору данных для нашей группы.
В Рудне я помню часового мастера, который кроме часов мог и оружие починять, и сделать любое приспособление для наших целей. Он свободно мог появляться и на станциях железной дороги и в Сморгони, всегда мог оправдать своё присутствие в том или ином месте необходимостью заниматься своей профессией. Чинил часы также немцам и полицаям.
Между Ордеей и Рудней над ручьём почти в лесу стоял одинокий домик портного Антона. Имея физический недостаток — горб — он портняжничал, зарабатывая этим на жизнь, и эта профессия позволяла ему встречаться с широким кругом людей и знать всё, что творится кругом. Для нас это было очень важно, и мы часто к нему заглядывали поговорить, посудачить, а то и попросить выполнить какое-либо поручение.
В Трилесине чаще всего мы бывали в небольшой крайней хате прямо над обрывистым берегом Вилии. Хозяин хаты Игнась Савицкий, которого все почему-то называли «майор», имел в своей семье «букет роз» — четырёх дочерей. Старшие из них Вера и Маруся были уже невестами, а младшие ещё девчонками. Молодые стремятся к молодым. Поэтому, наверное, мы туда заглядывали чаще, чем в другие хаты, разбросанные, как и в Ордее вдоль опушки леса, который тянулся вплоть до Ордеи. Игнась Савицкий оказался весьма исполнительным и нужным нам человеком. Имея много знакомых и в Сморгони, и в лежащей прямо за Вилией, хорошо просматриваемой с нашего высокого берега большой деревне Клиденяты, он часто по нашим поручениям отправлялся туда и, как правило, выяснял все интересующие нас вопросы. Кто-либо из дочерей иногда сопровождали отца, чтобы снять излишние подозрения от слишком частых его посещений противоположного берега.
Февраль 1951 год. Дочери Игнася Савицкрго
Мария, Зинаида, Клавдия, Вера
Хотя в Трилесине мы бывали достаточно часто, всё-таки основное время проводили в Ордее — слишком близко была Трилесина к немцам, и дневать там мы откровенно побаивались. Чтобы лишний раз не мозолить глаза своим присутствием в хатах Ордеи и тем самым обезопасить и себя и жителей деревни — многие из них выполняли наши поручения — решили сделать в лесу землянку, где можно было бы после бессонной ночи поспать и укрыться от непогоды. В полукилометре от хаты Игнася и Ольги, недалеко от дороги на Колпею в негустом сосновом лесу возвышались остатки от бункеров ещё с германской войны. Вооружившись пилами, топорами, лопатами мы раскопали один из них и соорудили небольшую землянку, закрытую со всех сторон от посторонних взглядов холмиками уже поросших лесом сооружений, напоминавших, что русско—германский фронт проходил здесь под Сморгонью. Стены и потолок землянки обтянули деревенскими постилками, нары накрыли снопами соломы и были довольны своим убежищем, хотя отдыхать в нём нам приходилось не так уж часто.
О той далёкой войне напоминало также немецкое кладбище в лесу по дороге на Колпею, мимо которого нам часто приходилось и проходить и проезжать. С немецкой педантичностью строго по ранжиру были установлены здесь бетонные кресты на достаточно большом участке земли, рядом валялись штабеля таких же крестов, ещё не установленных. Даже не верилось, что столько лет прошло с тех пор. Никто не нарушал покой усопших тут жертв той не менее страшной войны, а бетонные кресты были как бы неподвластны времени.
Как эта ни странно, но покой их пытались нарушить через четверть века тоже немцы, возможно их дети, вырубая и вывозя лес, рядом с кладбищем. Ещё при нас летом приезжали в этот лес окрестные мужики вывозить брёвна на лесопилку по приказанию немцев. Мы предупредили селян, что больше ни одно бревно не попадёт захватчикам, а если немцам нужен лес, пусть сами приезжают и вывозят. А мы постараемся их встретить должным образом. После этого вывоз леса прекратился.
В этом же районе около деревень Черняты и Мартышки сохранились, оплывшие конечно, и заросшие кустарником окопы русско-германской войны, а кое-где и железобетонные бункеры: надо полагать, что фронт стоял тут длительное время. Жители этих мест, кто постарше, рассказывали, что фронт тут стоял с 1915 по 1917 годы, и им пришлось эвакуироваться вглубь России. Некоторые были эвакуированы даже в Москву и Петроград.
Мы уже успели израсходовать всю взрывчатку, последними остатками заминировали шоссе Молодечно—Вильно, устанавливая мины на место выковырянных булыжников. Крестьяне, как правило на своих драбинах «по бруку» (булыжному покрытию дороги) не ездили, предпочитая мягкие песчаные обочины, а немецкие машины грохотали по камню. Три из них нашли свой конец на этом шоссе.
С возвращением нам пришлось задержаться, так как заболел один из нас — Саша Сердюк, и пришлось ждать его выздоровления. Но времени мы не теряли. Нам было известно, что здесь, где так долго стоял фронт в германскую войну, осталось достаточно много неразорвавшихся артиллерийских снарядов, о местонахождении которых знали жители. Были также наслышаны, что некоторые партизанские группы уже делали попытки использовать их для железнодорожных диверсий. Они у сильно проржавевших снарядов или пытались отвинтить головку, пользуясь зубилом и молотком, или сверлили дыру в теле снаряда и выплавляли из него тол. И тот и другой способ не гарантировал никакой безопасности, мы знали что не всегда эти попытки кончались удачно, и были уже жертвы от взорвавшихся снарядов. Но нас это не остановило.
Достав здоровенный проржавевший от старости снаряд пуда два весом, мы и не думали его разбирать, а решили целиком его заложить на одном из участков «железки» прямо в «трубу» — бетонированное сооружение под дорогой для пропуска весенних вод, используемое крестьянами в летнее время для проезда на своих повозках под железной дорогой на поля, т.е. сооружение значительного размера. Опыт подрыва эшелона снарядами у меня уже был. Я вспомнил, что мы это уже делали с Михеевым под Боярами, и был уверен, что от взрыва двухсотграммовой толовой шашки снаряд сдетонирует и разнесёт трубу на куски вместе с рельсами.
Перед этим наша группа пополнилась двумя вырвавшимися из плена ребятами, с которыми нас познакомил Иван Карпей из Окушковщины — хутора на берегу Вилии между Трилесиной и Рудней. Допрашивать их, естественно, пришлось мне, так как из нашей группы только я на собственной шкуре испытал все прелести немецких «кригсгефангенлягер» и поэтому имел больше шансов определить, действительно ли они из плена, а не подсунутые гестапо подсадные утки. Во второй половине 1943 года, когда партизанское движение в Белоруссии приняло для оккупантов катастрофические размеры, последние, не имея возможности подавить его силой оружия, не гнушались уже никакими средствами, чтобы ослабить его или взорвать изнутри. Ребята от Черкасова рассказывали, что во многих отрядах почти одновременно появились «беженки» из Минска — все красивые молодые женщины. Как потом выяснилось, перед ними была поставлена единственная цель: попасть в постели командиров партизанских формирований. Все они были заражены одной из венерических болезней с вполне определённой целью. Я уже не говорю об обычных шпионах гестапо, маскирующихся под бежавших военнопленных, и провокаторах всех мастей.
Мне пришлось этих двух тщательно допросить, прежде чем мы стали поручать им какие-либо задания. Похоже, они были искренны в своих показаниях, тем не менее вести их на свою базу в районе Бобров мы не собирались; у нас было несколько вспомогательных отрядов (отряды Алексеева Станислава Вячеславовича, Агуреева, Селиверстова и др.), небольших, располагавшихся вблизи базы в деревнях. В один из них они впоследствии и были отправлены.
А пока, пока у нас появилось дополнительно две пары крепких рук и ног. Их мы и использовали для доставки тяжёлого груза, к железной дороге. Сильно проржавевший тяжеленный снаряд положили в крепкий холщёвый мешок и по очереди несли его в ночной темноте. Мины «не тронь меня» у нас уже не осталось ни одной, поэтому решили произвести взрыв при помощи шнура. Когда переправились через реку, из-за туч выползла предательница луна. Как мы не прислушивались, как не старались остаться незамеченными, видимо, нас выследили или немцы или наши «друзья» — украинцы из казармы на Белой (деревушка рядом с дорогой).
После того, как всё было сделано и протянут шнур метров на восемьдесят залегли в мелком кустарнике между «железкой» и шоссе, ожидая поезда и не спуская глаз с «трубы». Было тихо, луна заливала всё кругом своим светом. Через некоторое время кто-то из нас заметил (я со своей близорукостью заметить ничего не мог), как будто через, «трубу» проскользнула тень. Мы хотели уже снова прокрасться к «трубе» и убедиться, цел ли наш заряд, но в этот момент со стороны Сморгони на шоссе сзади нас загудели машины, и нам пришлось прижаться к земле.
Машины резко затормозили почти против того места, где мы залегли.
— Попались! — промелькнуло в голове. Нам ничего не оставалось, как только рвануть с таким трудом доставленный снаряд без поезда — всё-таки разнесёт трубу, а её так быстро не восстановить. Сильно дернули шнур, прижавшись к земле и ожидая взрыва.
Но... шнур не оказал никакого сопротивления. По всей вероятности он был уже перерезан или перекушен.
Уже отчётливо слышались немецкие команды сзади нас и топот выпрыгивающих из машин солдат. Застучали первые выстрелы со стороны насыпи...
Низко пригнувшись, мчались мы вдоль пути в промежутке между шоссе и дорогой. Кроме жидкого и редкого кустарника, ничего не могло нас скрыть. Стрельба разгоралась, но только редкие выстрелы были направлены в нашу сторону, а пули визжали где-то выше нас. Скорее всего, нас потеряли из виду — это и было нашим спасением. Перебежав через шоссе метрах в трёхстах от остановившихся машин, мы углубились в лесок, тянущийся до реки и, в конце концов, мокрые от собственного пота с пересохшими глотками, с готовым вырваться из груди сердцем, оказались у своей лодки. Так неудачно закончилась наша попытка воспользоваться взрывчаткой почти трёхдесятилетней давности.
Как давно всё это было! Порою я долго всматриваюсь в лица своих товарищей по группе на сохранившихся четырех фотографиях, снятых в Ордее рядом с хатой Игнася. История этих фотоснимков несколько необычна.
Одиннадцатого сентября 1943 года мы, как обычно, завтракали в хате Игнася. Во время завтрака прибежал кто-то из соседей и сообщил, что в деревне появился незнакомый человек — фотограф с аппаратом и предлагает всем фотографироваться. Объясняет, что он из Вильно, поляк и приехал подзаработать и достать продуктов. Всем в деревне это показалось подозрительным, и в первую очередь об этом сообщили нам.
Решили пригласить его и побеседовать с ним. Беседовать пришлось главным образом мне, так как в нашей группе каждый из нас мало что понимал по-польски, а фотограф почти не говорил по-русски. Я тоже был не особенно силен в польском языке, но кое-каким опытом я уже обладал, скитаясь по разным районам Западной Белоруссии. В общем, совместными усилиями всех побеседовали. Увидев нас, перетянутых ремнями с автоматами, наш фотограф слегка струхнул (или сделал вид, что испугался неожиданной встречи с партизанами), повторил, что он из Вильно, что в городе голодно, а у него семья, и он решил забраться так далеко от Вильно в расчёте хорошо заработать и запастись продуктами. Когда он понял, что мы не собираемся чинить ему каких-либо препятствий, он и нам предложил сфотографироваться, обещая в самое ближайшее время прислать карточки. Мы подумали и согласились.
Конечно, была какая-то степень риска, что наши фотографии могут оказаться в гестапо. Этого тоже исключить было нельзя. Кто знает, не подослан ли этот фотограф немцами? Но всем хотелось оставить себе хотя бы небольшую память друг о друге в эти тяжёлые годы лихолетья. В душе каждый надеялся, что может быть удастся переправить карточки за линию фронта своим близким, которые уже долгие два года об нас ничего не знают и, наверняка, считают нас погибшими. Тем более, что всё чаще и чаще до нас доходили сведения о посадках наших самолётов и планеров на партизанском аэродроме в Бегомле. Поляк сделал несколько снимков нашей группы, я сфотографировался также отдельно с двумя нашими товарищами, что вырвались из плена, которых мне пришлось не только допрашивать, но и опекать первое время, так как, зная об моём лагерном прошлом, они именно ко мне обращались по всяким вопросам, возникающим в новой для них обстановке. Я помогал им, как мог. После того, как мы их сдали в один из наших отрядов, мне, к сожалению, больше не пришлось с ними видеться, и судьба их мне неизвестна.
Пригласили фотографа также пообедать с нами и изрядно накачали его бимбером, пытаясь всё-таки выяснить не подослан ли он немцами. Но и уже крепко выпив, он ничего компрометирующего его не высказал и ещё больше струхнул, когда мы ему продемонстрировали, как действует бесшумка (винтовка с глушителем), прострелив из неё доску палисадника около хаты. Осоловевшими и испуганными глазами он смотрел на дырку от пули в доске, хотя никакого выстрела не слышал, и побледнел, как полотно. Что промелькнуло в этот момент в его одурманенной самогоном голове?
Заплетающимся от страха и от выпитой водки языком выдавил:
— Панове мне не забиён?
Мы его успокоили, как могли, и он тяжело захрапел.
На другой день в Ордее появилась группа Черкасовцев во главе с нашим знакомым Михайлюком (Николай Николаевич Михайлюк) и Колей Черакаевым, который в своё время и привёл нас в этот район. Сфотографировались все вместе, достали фотографу хороший кусок сала в качестве оплаты за работу и распрощались с ним.
Через несколько дней уже через людей он передал нам карточки, две из которых мне удалось сохранить, а с двух других мне после войны прислал копии Аминев.
Группа Аминева
Сентябрь 1943 года.
Группа Аминева
Сентябрь 1943 года.
Группа Аминева
М.Н.Аминев
Сентябрь 1943 года.
Группа Аминева и группа Михайлюка
З.А.Кузяев М.Н.Аминев
Сентябрь 1943 года.
В последней декаде сентября возвращались мы в район нашего базирования. Решили не обходить Вилейку, оставляя её справа, а попробовать пройти более прямо, форсируя дорогу Молодечно—Полоцк между Молодечно и Вилейкой. На рассвете перебрались через дорогу и целый день шли совершенно открытым огромным болотом Чисти по направлению правее Раёвки. Несколько раз проваливались в эту зыбкую трясину, колышущуюся под ногами, вытягивали друг друга, проклиная себя, что двинулись таким путём. Только, когда солнце спустилось над горизонтом, наконец, кончилось это мокрое путешествие, мы вышли на сухой берег и растянулись на траве под мелкими сосенками. Все вымокли и страшно устали. «Короткая» дорога оказалась не такой уж короткой.
С полчаса мы отдыхали на этом берегу. Я вспоминал, как в июне под вой пуль из Раёвки драпали мы по этому же болоту, может совсем недалеко отсюда, где в вязкой грязи остались мои сапоги, и мне пришлось, обмотав ноги портянками, весь день брести без обуви по этой противной жиже.
Вдруг совсем недалеко от места, где мы разлеглись, загудел мотор. Прошла машина. Неужели нас засекли, когда мы днём в открытую брели по этому болоту, которое просматривается на несколько километров? Дрему и усталость как рукой сняло: залегли, замаскировались, но звук мотора заглох вдали, и кругом воцарилась тишина.
Буквально в сотне метров обнаружили мощёную булыжником дорогу из Красного в Раёвку, перешли её и углубились в лес. Впереди лежали хутора Боры, разбросанные живописно среди лесов, прогалин, перелесков до самых Сычевичей. Уже где-то около полуночи забрели мы на один из хуторов и, даже не перекусив — так сильно мы устали за этот день «плаванья» по болоту — уснули. Моё дежурство пришлось на утро. Пожилая хозяйка возилась со своими чугунками и цебарами, а потом мы разговорились. Она расспрашивала про Аминева и Кузяева, кто они, откуда, и была заметно обрадована, когда узнала, что они татары. Затем она призналась, что она тоже татарка, но её увёз сюда молодой солдат, лечившийся в госпитале у неё на родине, где-то под Казанью, ещё в германскую войну. С тех пор она и живёт с ним здесь, забыла почти свой родной язык, но своих соплеменников всё-таки узнала.
На радостях решила угостить нас пельменями, о которых здесь в Белоруссии никто понятия не имеет и стряпать тоже не умеет. Я, вспомнив свою домашнюю практику, принялся ей помогать, и где-то к обеду мы с ней наделали сотни полторы и разбудили ребят. Ради такого радостного случая нашлась и «бутелька» с настойкой «на коренчиках», какую обычно хранят почти в каждой хате в самом потаённом месте на случай простуды. С каким удовольствием и аппетитом уписывали мы пельмени, которых не пробовали уже несколько лет! Хозяйка и её муж радовались вместе с нами, рассказывая о своей молодости. Только вечером распрощались мы с такими гостеприимными хозяевами, устроившими нам этот неожиданный праздник, и отправились дальше.
