М.М. ПОСТНИКОВ
Критическое исследование хронологии древнего мира.
Книга первая
АНТИЧНОСТЬ
Глава 1.
АНТИЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Одним из основных наших источников по истории Древнего Рима являются сочинения знаменитого Тацита, давшего в мастерском драматическом изложении развернутую картину императорского Рима от Тиберия до Веспасиана (см., например, статью И.М. Тройского «Корнелий Тацит» в [48]).
Считается, что ПУБЛИЙ КОРНЕЛИЙ ТАЦИТ родился при Нероне около 55 г. н.э. (эта дата вычисляется по туманным указаниям у других авторов, например у Плиния Младшего) и умер при Адриане около 120 г. н.э. Перу Тацита принадлежат «Жизнеописание Агриколы», «О происхождении, местопребывании и нравах германского народа» и т.п. Главными же трудами Тацита являются:
1) «Летописи» («Анналы»), содержащие историю Римской империи при Тиберии, Калигуле, Клавдии, Нероне;
2) «История», описывающая смутное время Гальбы, Оттона и Вителлия до прихода к власти Веспасиана.
Обилие в «Летописях» и «Истории» странных неясностей и анахронизмов давно уже наводило историческую критику на сомнение в достоверности сказаний Тацита. Мы ограничимся здесь тем, что дадим краткое изложение критики по отношению к Тациту, следуя в основном А. Амфитеатрову (см. [8]). Книга А. Амфитеатрова дает объективное изложение истории критики Тацита, а именно — работ Росса и Гошара (правильнее, Ошара, но мы сохраним традиционное написание), тем более ценное для нас, что сам Амфитеатров все-таки не хочет отказаться от мысли о достоверности Тацита. В цитатах из [8] мы позволим себе используемую Амфитеатровым транскрипцию «Поджио Браччолини» заменить на современную: «Поджо Браччолини». В остальном все особенности текста Амфитеатрова мы оставляем неизменными.
Начало волны критики было, по-видимому, положено Вольтером в «Философском словаре». Менее известна полемическая работа адвоката Лэнге, которого Мирабо называл «адвокатом Нерона». В России одним из первых, кто усомнился если не в фактах Тацита, то в оценке им фактов, был Пушкин, но только с конца XIX века начали появляться серьезные исторические исследования, совсем отвергающие подлинность книг Тацита. Критика Вольтера носила, скорее, политический характер: расцвет отрицательного отношения к Тациту был еще впереди и достиг своего апогея в Германии, Франции и Англии. В Германии Тацит подвергся основательной критике Моммзена, Штара, Лемана и в особенности Сиверса и Германа Шиллера, который в двух капитальных трудах («История Римской империи в правление Нерона» и «История эпохи римских императоров») относится к Тациту почти лишь как к очень талантливому и обильному материалом, но неразборчивому в них тенденциозному памфлетисту. Во Франции Амедей Тьерри призывал к осторожному обращению с данными Тацита и предостерегал против его аристократически-националистических точек зрения. Аналогичных мнений придерживался в Англии Чарльз Меривал, на основе работ которого в России в шестидесятых годах XIX века появилась книга М. А. Драгоманова «Вопрос об историческом значении Римской империи и Тацита». Для нас в этой критике наиболее интересен тот настораживающий факт, что по своим политическим воззрениям Тацит является сторонником аристократической республики итальянского типа периода XIII— XIV вв.
«В конце семидесятых годов XIX века началось, а в восьмидесятых и девяностых годах продолжилось новое скептическое течение, отрицавшее уже не факты или взгляды Тацита, но самого Тацита: подлинность и древность его сочинений. Любопытно, что гипотеза подложности Тацитовых рукописей возникла сразу и в Англии, и во Франции. Начинателем ее явился англичанин Росс в книге «Тацит и Браччолини», увидевшей свет в 1878 году... Во Франции пошел тем же путем П. Гошар... он же Г. Дакбер... в трех главных работах своих: «Этюды о жизни Сенеки» (1882—1885), «Этюды по поводу гонения христиан при Нероне» (1885) и «О подлинности «Анналов» и «Истории» Тацита» (1890)...он (Гошар. — Авт.) открывает совершенно новые точки зрения на факты и ставит правоверное доверие к Тацитову авторитету в безвыходные тупики.
Система Гошаровых доказательств подложности мнимоисторических сочинений Тацита (и принадлежности их перу Поджо Браччолини. — Авт.) слагается из нескольких основных положений.
1. Сомнительность рукописей, в которых дошли до нас сочинения Тацита, и обстоятельств, при которых они были открыты, через посредство Поджо Браччолини.
2. Полная или относительная невозможность для Тацита написать многое, входящее в «Анналы» и «Истории», по условиям его эпохи.
3. Следы эпохи Возрождения в тексте псевдо-Тацита.
4. Преувеличенное мнение о достоинствах Тацита как латинского классика. (Между прочим, типичная для XV века любовь к светской порнографии, которая в сочетании с другими обстоятельствами сразу же вызывает аналогичные подозрения и относительно Петрония (найденного тоже Поджо), и относительно Ювенала, Марциала и многих других классиков. — Авт.).
5. Не позднейшие (по общепринятой хронологии литературы) основные историки-свидетели Рима (Иосиф Флавий, Плутарх, Светоний, Дион Кассий, Тертуллиан, Павел Орозий, Сульпиций Север и др.) заимствовали свои данные у Тацита, но, наоборот, мнимый Тацит есть лишь распространитель, амплификатор тех сведений, которые он черпал у вышеназванных, имея уже всех их в своем распоряжении и сортируя их, как ему нравилось.
6. Литературный талант, классическое образование и жульнический характер Поджо Браччолини потрафляли как раз на вкус и требование эпохи, требовавшей воскрешения мертвых античных богов, художников и авторов.
7. Поджо Браччолини мог и имел интерес совершить этот великий подлог, — и совершил его.
Начнем с биографии предполагаемого псевдо-Тацита, Поджо Браччолини» ([8], стр. 356—358).
«Поджо Браччолини родился в 1380 году в Терра Нуова, маленьком городке близ Флоренции, и уже в раннем возрасте прослыл юношею незаурядно образованным и острого ума. Служебную карьеру свою он начал при кардинале Бари, но вскоре мы видим его при дворе папы Бонифация IX в звании копииста...
Понемногу он возвысился до звания секретаря... одного из чиновников-редакторов, на обязанности которого лежало выправлять официальные документы (корреспонденцию, грамоты, резолюции), исходящие от имени папы.
В этом чине оставался он и при папах Иннокентии VII и Григории XII. Он был при Александре V в Болонье, куда был временно перенесен престол апостольский, когда этот папа умер, отравленный — по крайней мере так утверждал тогда голос всеобщей молвы — Бальтазаром Косса, когда-то пиратом, потом архидиаконом ролонской диоцезы и, наконец, преемником Александра V, папою Римским под именем Иоанна XXIII. Поджо, человек с покладистой совестью, типический представитель своего неразборчивого века, остался секретарем и при новом папе. Он сопровождал Иоанна на Констанцский собор 1414 года. Но когда Иоанн был этим собором низложен (1415), Поджо лишился должности и, так сказать, повис в воздухе.
Некоторое время спустя он поступил на службу Генри Бофора, брата короля Генриха IV, епископа и впоследствии кардинала Винчестерского. С этим богатым и могущественным прелатом он познакомился в Констанце. Бофор играл тогда важную роль в делах церкви как уполномоченный представитель от народа английского. В сентябре 1418 года Поджо в свите своего нового покровителя прибыл в Англию. Но, обманувшись в своих расчетах на богатые прибыли, он уже в 1422 году — снова во Флоренции, а затем в Риме. Папа Мартин V, преемник Иоанна XXIII, возвратил ему старую должность секретаря при святейшем престоле.
XV век в Италии богат образованными умами, но Браччолини среди них — один из самых ярких и замечательных.
Латинскому языку он учился у Джованни Мальпагини Равенского, друга Петрарки; греческому — у Хриэолора... знал он и еврейский язык. Древность он изучал с пылким пристрастием. Его почти невозможно было застать иначе, как за латинскою или греческою книгою или за отметками из нее. Это был настоящий глотатель библиотек. В молодости он имел в своем распоряжении богатейшую библиотеку Колучо Салутати, канцлера Флорентийской республики, книги которого «больше принадлежали каждому охотнику до наук, чем ему самому». В Лондоне — пользовался великолепным книгохранилищем Бофора, который «вечно скитается, как скиф, а я на досуге зарываюсь в книги». Библиотека папского дворца в Риме не удовлетворяет Поджо, он то и дело пишет друзьям своим: пришлите мне такое-то и такое-то сочинение. Список изученных им античных писателей, языческих и христианских, поистине грандиозен. Он — антикварий, нумизмат, разбирает и толкует надписи и медали; на вилле своей в Валь-д'Арно он собрал прекрасный музей древностей, приобретенных лично им или по его поручению в Италии, Греции и на Востоке. Он первоклассный латинист. Его перу принадлежат переводы с греческого на латинский язык «Кироподии» Ксенофонта и первых пяти книг Диодора Сицилийского. В оригинальных трудах своих он — писатель первоклассного дарования, блещущий не только почти невероятною эрудицией, но и такою же гибкостью таланта. Его философские и этические трактаты («О скупости», «О благородстве», «О несчастье государей», «О бедственности бытия человеческого») достойны Цицерона и Сенеки. О богословских вопросах и христианских добродетелях он умеет говорить языком, который без подписи Браччолини всякий принял бы за язык кого-либо из отцов церкви. В погоне за Плинием, от которого он в восторге, Браччолини пишет книгу «О нравах индийцев». Составляет любопытнейшее археологическое руководство к изучению римских памятников (De varietate fortunae). Рассказывает о путешествии по Персии венецианца Никколи де Конти. Переводит на итальянский язык Astronomicon Манилия. Угодно сатиру в духе Петрония? Поджо предлагает свою язвительнейшую «Historia convivales» («Застольная история»), в которой бичует шарлатанов юристов и медиков, сделавшихся господами своего века, наживающих через глупость человеческую и огромную власть, и огромные капиталы. Угодно исторический труд типа Тацитовых «Летописей»? Такова «Historia Florentina» («История Флоренции») — рассказ замечательного ясного и точного тона, твердого рисунка, яркого колорита, полный художественных образов и характеров и глубоко проницательный в суждениях и предвидениях. Наконец, великую славу Поджо Браччолини непрерывно укрепляли и поддерживали остроумные и глубокомысленные письма, которыми он обменивался с великими мира сего (Николаем, Лаврентием и Козьмою Медичи, с герцогами Сфорца, Висконти, Леонелло Д'Эсте, королем Альфонсом Арагонским), с большинством современных кардиналов и почти со всеми замечательными деятелями эпохи. Великолепные письма Поджо Браччолини ходили по рукам, перечитывались, переписывались, заменяя итальянской интеллигенции XV века газеты и журналы. Словом, этот блистательный подражатель был в полном смысле слова властителем дум своего века. Критика ставила его на один уровень с величайшими авторами Возрождения. Как высоко его ценили, доказывают его гонорары: за посвящение «Кироподии» Альфонсу Арагонскому Поджо получил 600 золотых — 7200 франков. По тогдашней цене денег это — огромный капитал. Литература выдвинула его в ряды государственных деятелей, и жизнь свою он закончил на высоте большого и властного поста — канцлером Флорентийской республики. Он до такой степени был в центре современной ему литературы, что первую половину итальянского XV века многие находили возможность определять «веком Поджо». Даже во Франции его имя исчезло в фамильном сокращении исторической общеизвестности — Le Pogge. Флоренция воздвигла ему при жизни статую, изваянную резцом Донателло. Сперва она стояла под портиком собора Санта Мариа дель Фиере — теперь перенесена в саму церковь.
Таковы светлые стороны этого замечательного человека. Посмотрим теневые.
Великий писатель имел отвратительный характер, который перессорил его со всеми литературными знаменитостями эпохи (Ауриспою, Гуарино, Виссарионом, а в особенности Филельфо и Валлою). Впрочем, в полемике все эти большие люди ничуть не лучше своего ядовитого и свирепого соперника. Полициан зовет Поджо «самым злоречивым человеком на свете: всегда-то он либо на государей наскакивает или обычаи человеческие атакует, без всякого разбора, либо писания какого-либо ученого терзает, — никому от него нет покоя!» Кажется, был весьма сластолюбив и к старости вырастил эту страстишку свою в изрядное бесстыдство. Женился стариком на молоденькой и в трактате «Надо ли жениться старикам», посвященном. Козьме Медичи, цинично объяснял свою женитьбу афоризмом, что никогда не поздно человеку найти путь к порядочному образу жизни...
В Констанце, всюду живет он широкою жизнью гуляки и бабника, большой любитель непристойных картин, рассказов и стихов, а в старости и сам их усердный и разнузданный сочинитель, чем жестоко попрекает его Валла. Словом, в ученом этом перед нами такой же большой талант жить в свое удовольствие, как большой талант творческий: типичный флорентийский барин, эстет и буржуа, эпикуреец XV века, с красивою мечтою и низменною жизнью, человек-вулкан, из которого то брызжет живой огонь, то течет вонючая грязь» ([8], стр. 358—363).
«Широкий образ жизни стоил Поджо Браччолини дорого, превосходил смолоду его средства и заставлял его вечно нуждаться в деньгах. Источником добавочных доходов явились для него розыски, приготовление и редактирование списков античных авторов по подлинным манускриптам. В XV веке, с жадностью устремившемся к воскресающей древности, это была очень доходная статья. При содействии флорентийского ученого, книгоиздателя и книгопродавца, Никколо Никколи (1363—1437), который в то время был царем литературного рынка, Поджо Браччолини устроил нечто вроде постоянной студии по обработке античной литературы и привлек к делу целый ряд сотрудников и контрагентов, очень образованных и способных, но сплошь — с темными пятнами на репутациях: тут — Чинчо Римлянин, Бартоломео ди Монтепульчано, Пьеро Ламбертески. Никколо Никколи кредитовал Поджо оборотным капиталом и служил агентом по сбыту манускриптов, то есть, собственно говоря, был его издателем — и очень ревнивым и повелительным. Это был человек властный и вспыльчивый. Он умел скручивать в бараний рог даже таких литературных тузов, как Леонардо Аретин, Мануил Хризолор, Гварино и Ариспа, которых Никколи, когда поссорился с ними, просто-таки выжил из Флоренции.
Первые свои находки Поджо Браччолини и Бартоломео ди Монтепульчано сделали в эпоху Констанцского собора, когда низложение Иоанна XXIII поставило их, как упраздненных папских секретарей, в весьма критическое положение. В забытой сырой башне Сен-Галленского монастыря, «в которой заключенный трех дней не выжил бы», им посчастливилось найти кучу древних манускриптов: сочинения Квинтилиана, Валерия Флакка, Аскония Педиана, Нония Марцелла, Проба и др. (подчеркнем, что все эти авторы были найдены здесь впервые. — Авт.). Открытие это сделало не только сенсацию, но и прямо-таки литературную эпоху. Нет никакого сомнения, что Никколи, которому досталась из этого сокровища львиная доля, хорошо нажил и мечтал нажить еще. Поджо, ободренный громадным успехом, усердно рылся (по его словам. — Авт.) по монастырским библиотекам Англии и Германии, но не находил ничего или находил мало. Впрочем, по словам его, он все же доставил Никколи «Буколики» Кальпурния и несколько глав Петрония (скорее всего, фрагменты из своих прежних сочинений; нигде и никогда не были разъяснены обстоятельства этих и всех позднейших находок — Авт.).
Но, если не находилось пока новых оригиналов, зато успешно шла торговля копиями. Манускрипт, выходивший из мастерской Поджо, ценился очень высоко. Между тем в письмах своих он то и дело требует от Никколи бумагу, пергамент, переплетный приклад, и, если издатель запаздывает с доставкою, Поджо плачется, что ему приходится даром кормить мастеров своих из-за неаккуратного хода работы. Мастера эти были, надо думать, господа не из приятных. Писцы в обществе XV века пользовались худой репутацией. Один нотариус в конце XIV столетия восклицает в письме к другу с торжеством, довольно, казалось бы, странным: «Я нашел превосходного писца и — представь! — не в каторжной тюрьме». Разумеется, писцы работали по преимуществу ходовой, второстепенный товар, в котором ценна была только редакция Поджо. Любительские экземпляры хозяин готовил сам, и — какую цену драл он за них, можно судить по такому примеру, что, продав Альфонсу Арагонскому собственную копию Тита Ливия, Поджо на вырученные деньги купил виллу во Флоренции. С герцога д’Эсте он взял сто дукатов (1200 франков) за письма св. Иеронима — и то с великим неудовольствием, видимо, вынужденный безденежьем либо тем, что работа залежалась, а отцы церкви в век Возрождения шли с рук уже не так бойко, как языческие философы. Клиентами Поджо были Медичи, Сфорца, д’Эсте, аристократические фамилии Англии, Бургундский герцогский дом, кардиналы Орсини, Колонна, богачи, как Бартоломео ди Бардио, университеты, которые в эту пору по щедрости просвещенных правителей либо начали обзаводиться библиотеками, либо усиленно расширяли свои старые книгохранилища. Поджо зарабатывал очень большие деньги и оставил своим детям отличное состояние, которое те чрезвычайно быстро расточили. Но нет никакого сомнения, что жил он — по крайней мере очень долго, лет до 40, — шире своих постоянных доходов и часто нуждался, чтобы выручить себя из долгов, в каком-либо экстренном большом куше, который должен был добывать экстренными же средствами. В выборе же последних разборчивым быть он не умел.
Таков человек, который нашел Тацита. Посмотрим теперь, что именно и как он нашел» ([8], стр. 363—386).
«Основные рукописи Тацитовых «Летописей» и «Истории», известные под названием Первого и Второго Медицейского списков, хранятся во Флоренции в книгохранилище Bibliotheca Laurentiana. Книгохранилище основано было Козьмою Медичи, пожертвовавшим в него свою собственную библиотеку и библиотеку Никколи, приобретенную герцогом по смерти знаменитого издателя (1437). Поджо Браччолини и его тесть Буондельмонти были в числе директоров-устроителей книгохранилища. Второй Медицейский список древнее первого, если не по происхождению, то по опубликованию, на 80 лет. На первой его странице ясно значится:
(Корнелий Тацит и Сочинения Апулея, из книг монастыря св. Марка во Флоренции, чина Пропов. По наследству от Николло Никколи, Флорентийского доблестного гражданина и ученейшего мужа).
В списке этом, из Тацита, заключается шесть последних книг «Летописей» и пять первых книг «Истории». В этих частях он является прототипом для всех остальных списков, имеющих претензии на древность: Фарнезского в Ватикане, Будапештского, Вольфенбюттельского и т.д. Первое печатное издание Тацита, выпущенное в Венеции Джованни Спирою или братом его Ванделином около 1470 года, печатано ими со Второго Медицейского списка или — по преданию — с точной его копии, хранившейся в Венеции, в библиотеке при соборе св. Марка. Но отсюда он исчез, а может быть, никогда в ней и не был: предание просто смешало две одноименные библиотеки. Обычное и общепринятое мнение о списке этом, что он — плод труда монахов-переписчиков знаменитой бенедиктинской пустыни Монте-Кассино в Италии, на полпути между Римом и Неаполем.
Первый Медицейский список приобретен папой Львом Х и немедленно напечатан им (1515) в Риме, под наблюдением Филиппа Бероальда Младшего: Comelii Tasiti historiarum libri quinque nuper in Germania inventi.
(Пять книг «Истории» Корнелия Тацита, недавно найденные в Германии.)
Эти пять книг— начальные «Летописи», обнимающие правление Тиберия. Таким образом, оказалось, по картинному выражению Бероальда, что «Корнелий в веках головы своей не потерял, а только ее прятал». Думают (никаких доказательств нет. — Авт.), что список найден в Корвейском монастыре и принесенный оттуда каким-то монахом в Рим приобретен для папы неким Арчимбольди, впоследствии Миланским епископом. Корвеи — маленький городок в Вестфалии в 65 километрах на юго-востоке от Миндена. Его бенедиктинский монастырь, основанный Людовиком Добряком в IX веке, играл в средние века роль очень важного религиозно-политического центра.
Два Медицейских списка, соединенные, дают полный свод всего, что дошло до нас из исторических сочинений Тацита. Язык, манера изложения, тон — все литературные достоинства и недостатки — являют в обоих списках несомненное единство, доказывающее, что перед нами труд одного автора. До Юста Липсия (1547—1606) весь Тацитов материал, заключенный в обоих сборниках, считали одним общим сочинением. Юст Липсий разглядел, что, несмотря на кажущееся преемство содержания, «Анналы» и «История» — два разных труда, хотя и одного автора, и установил их деление, принятое и теперь.
Существенною разницей между двумя Медицейскими списками является их почерк. Второй список выполнен так называемым ломбардским письмом, а первый — Каролинским (см. рис. в [5] — Авт.).
Таковы в общих чертах главнейшие данные двух основных Тацитовых списков, которые слишком три века наука признавала подлинными, пока Росс и Гошар не коснулись этой девственной репутации своими дерзкими руками (воскресив, в частности, подозрения современников Поджо. — Авт.). Как они ведут свою атаку?» ([8], стр. 366—368).
«Признавая несомненным происхождение Второго Медицейского списка из библиотеки Никколо Никколи, Гошар именно в этой принадлежности усматривает ключ к обличению подлога Поджо Браччолини.
...О том, что его (Тацита. — Авт.) знали и читали, мы имеем сведения от его современников (Плиний Младший), из третьего века от его врага — христианского апологета Тертуллиана, из четвертого — от Флавия Вописка и Блаженного Иеронима, из пятого — от Павла Орозия, Сидония Апполинария, из шестого — от Кассиодора. (Заметим, что все рукописи этих авторов были «открыты» тоже в одну эпоху с вышеприведенными книгами Тацита, а потому служить для доказательства аутентичности Тацита на самом деле не могут. — Авт.). Затем имя Тацита исчезает из памяти цивилизованного мира на много веков. Начало же оно исчезать много раньше. Хотя Ф. Вописк рассказывает о Таците весьма лестные истории: как гордился происхождением от него император Тацит и как повелел он, чтобы списки произведений великого предка имелись во всех публичных библиотеках империи, но литература не сохранила нам ни малейших следов Тацитова авторитета, а латинские грамматики конца Римской империи Сервий, Присцион, Ноний Марцелл, усердные цитаторы и исчислители имен своей литературы, не поминают Тацита и, очевидно, ничего о нем не знают» ([8], стр. 368—369). Утверждение апологетов Тацита, что «Тацита не было, но память о нем жила», никак поэтому не может восприниматься на веру.
И. М. Тройский в [48] начинает свою статью о Таците словами: «Тацит, характеризуя свою деятельность как историка Римской империи, в отличие от своих предшественников, писавших о республике, отмечает, что его труд ограничен тесными рамками и не сулит ему славы («Анналы», IV, 32). Слова эти оказались в известной мере пророческим». Ни один историк императорского Рима, в том числе и Тацит, не стал «классиком» римской литературы. В римской школе не изучали Тацита: хранители школьной традиции, филологи (так называемые грамматики) не интересовались его произведениями. Следствием этого невнимания явилось полное отсутствие сведений о жизни историка у позднейших римских ученых» ([48], т.2, стр. 203). Отсюда, кстати, видно, что и остальные римские историки императорского периода не в лучшем положении, чем Тацит.
«В IX веке (пятьсот лет спустя!) имя Тацита странно всплывает в хронике Фрекульфа, епископа в Lisieux, а в XI веке — в «Polycraticon», памфлете Иоанна Салисбюрийского против королевской власти. Однако, по замечанию Гошара, оба эти упоминания — настолько общего характера и не говорят о Таците ничего приметного и своего, что нет никакой надобности предполагать, будто в библиотеках Фрекульфа и Иоанна Салисбюрийского имелись сочинения Тацита... (Вообще следует иметь в виду, что упоминание имени Тацита в каком-либо источнике, в котором нет подробностей, вовсе не означает, что имеется в виду «Тацит», найденный Поджо. — Авт.).
Существуют монашеские легенды о рукописях Тацита, будто бы сохранившихся в монастырских библиотеках знаменитой бенедиктинской пустыни на Монте-Кассино и таковой же обители в Фульде (Германия, близ Касселя). Первая легенда возникла из упоминания в «Хронике» Дезидерия, впоследствии (1086) папы Виктора III, что когда он был игуменом Монте-Кассинской пустыни, то монахи под его руководством сняли копии 61 тома творений писателей церковных и языческих, в том числе «Историю Корнелия с Гомером» (Historiam Comelii cum Omero). Книги эти, по словам монастырской летописи, были по большей части расхищены в многочисленных грабежах пустыни разбойниками и кондотьерами. Гошар недоумевает: зачем этим почтенным промышленникам понадобилось расхищать монастырскую библиотеку вообще и почему в частности, если уж понадобилось, то унести не другое что, а именно Тацита? Впрочем, о Таците и нет упоминания в Дезидериевой хронике — «Историей Корнелия» мог быть, например, Корнелий Непот или другой какой-либо из многочисленных римских писателей Корнелиев. Гошар, вообще весьма скептически относящийся к легендам о сокровищах средневековых монастырских библиотек, полагает неестественной саму легенду о том, чтобы Дезидерий, друг Петра Дамиана, — оба злейшие враги светского просвещения — прилагал какие бы то ни было старания к сохранению языческих писаний, которые и устав, и личные антипатии повелевали ему уничтожать. Это — позднейшая выдумка, уступка веку гуманизма. Аббат Ранее (abbe de la Trappe, 1626—1700, преобразователь ордена траппистов и автор «Жития св. Бенедикта») считает предания о письменных работах бенедиктинцев догадкою, на которой не стоит останавливаться. Тем не менее большинство историков считают (без каких-либо документальных оснований. — Авт.) Второй Медицейский список происходящим из Монте-Кассино и переписанным в половине IX или в XI веке с какой-то, добытой из Германии или Франции, рукописи IV или V века.
Фульдская легенда держится за цитату в местной монастырской летописи: «Итак, в городе, именуемом Мимидою, на реке, которую Корнелий Тацит, историк подвигов, совершенных римлянами среди народа этого, называет Визургис (Везер), а нынешние зовут Визарака». Отсюда заключили, что летописец имел перед глазами подлинный текст «Анналов» Тацита...
Еще легендарный список Тацита был будто бы сделан рукою Джованни Боккаччо для собственной его библиотеки. Последняя цела, но Тацит — такова уж судьба этого писателя — исчез и из нее неизвестно когда и куда. Гошар недоумевает: если существовал этот экземпляр, то откуда бы Боккаччо взял оригинал для списывания? Предполагают, что в Монте-Кассино, во время своего пребывания в Неаполе. Но раз Гошар отрицает легенду о рукописи Тацита в библиотеке Монте-Кассино, естественно, что он не может принять и ссылку на нее в легенде о Боккаччо. При этом сам Боккаччо рассказывает, что в Монте-Кассино он пробыл лишь самое короткое время и принят был прескверно: как же и когда же мог он скопировать рукопись, требующую, хотя бы самым скорым письмом, не менее месяца работы, не разгибаясь? А главное-то — будь Боккаччо знаком с Тацитом, последний оставил бы хоть какой-нибудь след в его произведениях, — между тем незаметно никакого. И это тем ярче сказывается, что в своей историко-анекдотической работе «De casibus virorum et ferminarum illustrium» («О приключениях знаменитых мужей и женщин») Боккаччо говорит, между прочим, о Тиберии, Нероне, Гальбе, Отоне, Вителлии — исключительно по данным Светония, с некоторыми заимствованиями у Ювенала, и — о христианах из церковного предания. Если бы Боккаччо знал Тацита, мог ли бы он, великий художник, говоря о смерти Агриппины, оставить без упоминания великолепную морскую драму, написанную Тацитом, или, говоря о смерти апостолов Петра и Павла, ни словом не обмолвиться о гонении на христиан, сопряженном с великим пожаром Рима? Словом, поразительнейшие страницы Тацита остались для Боккаччо бесцветны и немы; ясно, что он их просто не читал» ([8], стр. 369—373).
Это — все упоминания о Таците до его находки Поджо Браччолини. Таким образом, на всем протяжении средних веков нигде не сохранилось никаких сведений о существовании рукописей Тацита, и приходится «согласиться с Россом и Гошаром в том их утверждении, что в конце XIV и начале XV века о Таците никто из образованных людей не имел ни малейшего понятия. Это был великий и туманный миф древности, сохраненный в намеках античных книг. Верили в его безвестие великие и, конечно, мечтали: если бы найти! Мечтали ученые-идеалисты, мечтали и ученые-практики. Кладовые дворцов, подвалы монастырей, хлам старьевщиков выдали в это время много литературных сокровищ древнего мира и возвратили к жизни Возрождения много античных мертвецов. Была потребность завершить находки римской литературы Тацитом, каждый книгопродавец понимал, что найти Тацита — значит нажить капитал. И вот спрос родил предложение: Тацит нашелся» ([8], стр. 373—374).
«В ноябре 1425 года Поджо из Рима уведомил Никколи во Флоренции, что «некий монах, мой приятель», предлагает ему партию древних рукописей, которые получить надо в Нюрнберге, в числе их — «несколько произведений Тацита, нам неизвестных». Никколи живо заинтересовался и немедленно изъявил согласие на сделку, но, к удивлению и беспокойству его, приобретение предложенной редкости затягивается сперва на два месяца, потом на восемь и т.д. Поджо тянет дело под разными предлогами и отговорками, а в мае 1427 года Никколи узнает, что его приятель ведет переговоры о рукописи Тацита с Козьмою Медичи. На запрос Никколи Поджо дал довольно запутанный ответ, из которого ясно только одно, что в эту пору книги Тацита у него еще не было, а имелся лишь каталог немецкого монастыря в Герсфельде (впервые он тут назвал монастырь), в котором среди других важных рукописей (Аммиана Марцеллина, первой декады Тита Ливия, речей Цицерона) имеется и том Корнелия Тацита (Герсфельд — городок в Гессене, на Фульде; здешнее аббатство, кажется, было объединено с Фульдским общим управлением). Впервые также говорит тут Поджо, что «монаху» нужны деньги; раньше дело шло об обмене старых рукописей на новые религиозные издания Никколи. С монахом Поджо что-то немилосердно врет и путает: монах — его друг, но, будучи в Риме, почему-то не побывал у Поджо, и надо было добиться, чтобы найти его окольным путем; книги в Герсфельде, а получить их надо в Нюрнберге и т.д. В заключение Поджо сперва забывает послать Никколи обещанный Герсфельдский каталог, а когда раздраженный издатель вытребовал его к себе, в каталоге никакого Тацита не оказалось. В такой странной волоките и недоразумении, имеющих весь вид искусственности, проходят и 1427 и 1428 годы. Наконец, 26 февраля 1429 года — значит, три с половиной года спустя после того, как началась эта переписка, Поджо извещает Никколи, что таинственный «герсфельдский монах» опять прибыл в Рим, но — без книги! Поджо уверяет, что сделал монаху за то жестокую сцену и тот, испугавшись, сейчас же отправился в Германию за Тацитом. «Вот почему я уверен, что скоро мы получим рукопись, так как монах не может обойтись без моей протекции по делам своего монастыря».
На этом прекращается переписка между Поджо и Никколи о герсфельдском Таците, что объясняется скорым их личным свиданием: лето 1429 года Поджо провел в Тоскане. То обстоятельство, что он в это время действительно раздобылся Тацитом и, как глухо говорил он, из Германии, — несомненно. Честь открытия Тацита, по настоянию к поискам со стороны Никколи и через посредство какого-то неизвестного монаха, приписывают Поджо в XVIII веке и знаток литературы XV века аббат Мегю, и Тирабоски (1731—1794).
Растянувшись чуть ли не на пять лет, открытие Поджо огласилось раньше, чем было совершено, и вокруг него роились странные слухи. Никколи очень волновался, а Поджо отвечал: «Я знаю все песни, которые поются на этот счет и откуда они берутся; так вот же, когда прибудет Корнелий Тацит, я нарочно возьму да и припрячу его хорошенько от посторонних». — «Казалось бы, — справедливо замечает Гошар, — самою естественною защитою рукописи от дурных слухов было — показать ее всему ученому свету, объяснив все пути, средства и секреты ее происхождения. Поджо, наоборот, опять обещает хитрить и играть в темную».
Неизвестно, тотчас ли Поджо и Никколи публиковали копии с Тацита, которым осчастливил их таинственный монах, если только был какой-нибудь монах. Можно думать, что нет. Они придерживали свое сокровище и набивали ему цену. Списки авторов стоили тем дороже, чем они были реже. Поэтому экземпляры Тацита, художественно воспроизводимые фирмою, расплывались к таким высокопоставленным покупщикам, как Пьетро Медичи, Матвей Корзин и т.п., — в общем же обороте их не было, чем, вероятно, и объясняется долгое молчание о Таците ученой критики. Так, например, Полициано (1454—1494) либо вовсе не видал нового Тацита, либо отнесся к Поджиеву манускрипту с подозрением, потому что подобно как выше Боккаччо — в этюде своем о Светонии и Цезарях совершенно не касается Тацита, хотя говорит о нем с высоким почтением, со слов Плиния и Вописка. Это тем любопытнее, что Полициано должен был уже знать и печатное издание Тацита (1470 год у Спиры в Венеции)...
Более того, Маккиавелли, которого в потомстве так часто сравнивают с Тацитом, — наглядный и разительный показатель того, что даже в начале XVI века первоклассный историк и политик, специально обсуждая темы империализма, столь жгуче напоминающие аналогии Тацита, мог, однако, пройти мимо последнего, словно его и не было на свете... Это совершенно не согласуется с утверждением Гастона Буассье, будто со второй половины XIV века Тацит сделался настольной книгой итальянской знати и как бы руководством придворной политики...
Любопытно, что в много позднейшем издании писем своих и Никколи, Поджо упустив из вида даты переписки своей о Таците 1425—1429 гг., с каким-то задним намерением фальсифицировал даты 28 декабря 1427 г. и 5 июня 1428 г. в двух вновь оглашенных письмах, которыми он просит: «Ты мне прислал том Сенеки и Корнелия Тацита. Благодарю тебя. Но последний исполнен ломбардским письмом, причем значительная часть букв стерлась. А я видел у тебя во Флоренции другой экземпляр, написанный древним письмом (каролинским)... Трудно найти писца, который правильно прочел бы этот список, что ты мне прислал. Пожалуйста, достань мне такого. Ты можешь, если захочешь». Во втором письме Поджо уверяет Никколи, что через посредство Бартоломео де Бардис послал ему декаду Тита Ливия и Корнелия Тацита. «В Таците твоем недостает нескольких страниц в разных местах рукописи» и т.д.
Рядом довольно обстоятельных доказательств, через исключение третьего, Гошар устанавливает факт, что рукопись ломбардскими буквами и с пропусками листов не могла быть иною, как тем Вторым Медицейским списком, который считается древнейшим экземпляром Тацита. Вместе с тем Поджо дает понять, что в его и Никколи распоряжении есть еще какой-то древний Тацит, писанный буквами античными (каролинскими). Даты писем — кажется нельзя сомневаться — подложны, сочинены post factum появления в свет Тацита от имени Никколи, затем, чтобы утвердить репутацию первого (ломбардского) списка, пошедшего в обиход разных княжеских библиотек, и подготовить дорогу второму списку (каролинским почерком). История переставила их очередь: первый Тацит Поджо сделался Вторым Медицейским, второй Тацит Поджо сделался Первым Медицейским, — так полагает и во многом правдоподобно доказывает Гошар.
Изучая историю происхождения Первого Медицейского списка (каролинским письмом), нельзя не заметить, что повторяется легенда, окружившая 80 лет тому назад список Никколо Никколи, то есть Второй Мсдицейский. Опять на сцене северный монастырь, опять какие-то таинственные, неназываемые монахи. Какой-то немецкий инок приносит папе Льву Х начальные пять глав «Анналов». Папа, в восторге, назначает будто бы инока издателем сочинения. Инок отказывается, говоря, что он малограмотен. Словом, встает из мертвых легенда о поставщике Второго Медицейского списка, герсфельдском монахе, — только перенесенная теперь в Корвеи. Посредником торга легенда называет, как уже упомянуто, Арчимбольди — в ту пору собирателя налогов в пользу священного престола, впоследствии архиепископа миланского. Однако Арчимбольди не обмолвился об этом обстоятельстве ни единым словом, хотя Лев X — якобы через его руки — заплатил за рукопись 500 цехинов, т.е. 6000 франков, по тогдашней цене денег — целое состояние. Эти вечные таинственные монахи, без имени, места происхождения и жительства, для Гошара — продолжатели фальсификационной системы, пущенной в ход Поджо Браччолини. Их никто никогда не видит и не знает, но сегодня один из них приносит из Швеции или Дании потерянную декаду Тита Ливия, завтра другой из Корвеи или Фульды — Тацита и т.д. — всегда почему-то с далекого, трудно достижимого севера и всегда как раз с тем товаром, которого хочется и которого недостает книжному рынку века.
Что касается специально Корвейского монастыря, откуда будто бы происходит Первый Медицейский список, мы имеем достаточно отрицательное свидетельство в письме самого Поджо Браччолини, адресованном к Никколо Никколи еще из Англии, что знает он этот немецкий монастырь как свои пять пальцев, и — не верь дуракам, никаких редкостей в нем нет! Из ближайших по времени ученых (включительно до его первоиздателя Берсфельда) решительно никто ничего не знает о находке Тацита в Корвейском монастыре. Смутно все говорят о Германии, как то было и во время Никколо Никколи. Современники и друзья Арчимбольди — Алчати, Угелли — ничего не говорят о роли его в столь важном и славном открытии века. Больше того, Угелли рекомендует Арчимбольди особой столь знатного происхождения, что мудрено даже и вообразить его на скаредном амплуа провинциального собирателя налогов и милостыни. Аббат Мегю в XVIII столетии оставил легенду о корвейском происхождении Тацита без внимания. Бейль сообщает ее лишь как слух, изустно, в виде анекдота, переданного ему «покойным господином Фором, доктором теологии Парижского факультета». Со слов того же Фора, он рассказывает, что папа Лев Х так желал найти недостающие главы Тацита, что не только обещал за них деньги и славу, но и отпущение грехов. Удивительно ли, что их поторопились найти?
Итак, обе части Тацитова кодекса — одинаково загадочны происхождением своим. Гошар предполагает по единству темнот и легенд, их окружающих, что они оба — одного и того же происхождения и общей семьи: что они вышли из римской мастерской флорентийца Поджо Браччолини» ([8], стр. 374—382).
«Становясь в роль прокурора, обвиняющего одного из величайших гуманистов в преднамеренном подлоге, Гошар, естественно, должен быть готов к ответам на все возражения противной стороны — защитников Тацита...
Первое возражение — о неподражаемом латинском языке Тацита, собственно говоря, самое важное и убедительное, с нашей современной точки зрения, рушится пред соображением о типе образованности XV века вообще и Поджо Браччолини, как его литературного короля, в особенности. Для этого писателя классическая латынь — родной литературный язык. Он не пишет иначе как по-латыни — и как пишет! По гибкости подражания это — Проспер Мериме XV века, но еще более образованный, гораздо глубже, вдумчивее и тоньше. Он знает, что ему предстоит иметь дело не с большой публикой, классически полуобразованной, если не вовсе невежественной, но с критикой специального классического образования, и идет на экзамен знатоков во всеоружии разнообразнейших стилей. Когда читателю угодно, Поджо — Сенека, Петроний, Тит Ливий, как хамелеон слога и духа, он пишет под кого угодно, и его «под орех» так же красиво, как настоящий орех (тем более что самого ореха никто в глаза не видал. — Авт.).
Сверх того, предрассудок неподражаемости языка Тацита вырос в новых веках вместе с ростом общего Тацитова авторитета. Его темные места, запутанность оборотов, чрезмерный, местами съедающий мысль, лаконизм, синтаксические ошибки и неточности сильно смущали уже первых комментаторов» ([8], стр. 382—383).
Гошар и Росс приводят детальный разбор труда Тацита с чисто литературной точки зрения, демонстрируя абсолютную необоснованность веры в чистоту языка Тацита. Впрочем, в этом своем утверждении они смыкаются со многими исследователями Тацита.
Далее, переходя от защиты к нападению, Гошар выставляет ряд соображений, по которым все эти сочинения не могут принадлежать перу древнего автора. Мы не будем останавливаться на этом подробно (см. [8], стр. 385—393), ограничившись кратким резюме.
Тацит слабо знает историю римского законодательства. Говоря о расширении римского померея, он замечает, что раньше это сделали только Сулла и Август — и забывает... Юлия Цезаря. Еще Монтескье заметил, что Тацит путается в самых основах римского права.
Он очень плохо знает географию древнеримского государства (путешествие Германика, театр войны Корбулона и т.д.) и даже его границу, которую он отодвигает для своих дней только до Красного моря.
Тацит способен заблудиться в своем родном Риме, в котором он живет и пишет; он перетасовывает его исторические памятники и путает императоров. Слабость географических знаний Тацита разобрана, например, у Г. Петера, а также у Юста Липсия.
Традиционные историки датировали время появления «Летописей» около 115 года ссылкой на абсолютно темное и резко противоречивое место в тексте Тацита в его обмолвке о походе Траяна, в описании которого им допущены грубые промахи.
Одним из самых ярких диссонансов является описание у Тацита эпизода гибели Агриппины, из которого очевидно, что Тацит не знает морского дела. «Точно так же слаб он и в деле военном. Это очень странно для государственного человека в античном Риме, который, прежде всего, воспитывал в своем гражданине солдата, но вполне естественно для ученого XV века: Поджо Браччолини был человек кабинетный и менее всего воин. Военного дела он не изучал, даже теоретически... и судил о войне по воображению штатского писателя-буржуа да понаслышке. Гошар этим объясняет смутность и расплывчатость большинства военных сцен у Тацита... Эта военная история написана штатским человеком... громадный список противоречий Тацита приводит также и Гастон Буассье, что, однако, не смущает его относительно достоверности этих произведений.
Репутацию подлинности Тацита значительно поддержала в свое время находка в Пионе (1528) бронзовых досок с отрывками речи Клавдия в пользу сенатского равноправия галлов, содержания, тождественного с такой же речью того же государя в «Анналах». Гошар указывает, что в текстах Тацита и лионского памятника тождественна только общая идея, но не развитие речи, не говоря уже о выражениях и тоне... Гошар убедительно доказывает, что автор Тацита не видал лионских бронзовых досок (если они действительно подлинный памятник официального акта. — Авт.). Но вот, может быть, автор лионских досок знал уже Тацита? В таком случае текст их — такая же искусственная и свободная амплификация соответствующего места в «Анналах», как сами «Анналы» — свободная амплификация Светония, Диона Пассия, Плутарха и др. По мнению Гошара, бронзовые лионские доски — ловкая подделка XV века...
Исчислив множество ошибок, которых не мог сделать римлянин первого века, Гошар отмечает те из них, которые обличают в авторе человека с мировоззрением и традициями XV века» ([8], стр. 387—390). Гошар перечисляет многочисленные политические, экономические, религиозные, научные и литературные промахи псевдо-Тацита; все их можно найти в [8]. Однако даже Амфитеатров отказывается подробно следить за теми общими и схожими местами, которыми текст Тацита соприкасается с текстами других античных авторов, уже известных ко времени Поджо Браччолини. «Они давным-давно известны, и найти их легко в любом исследовании о Таците. Разница в оценке этих соприкосновений Россом и Гошаром против большинства других исследователей только та, что, пока остальные видят в этом совпадении свидетельства точности фактов и преемство исторических сведений, те двое твердо стоят на своем: псевдо-Тацит — талантливый человек, который превосходно изучил Светония, Диона Кассия (в особенности) и др. и, по их данным, путем амплификации написал свою историю, не боясь или, против воли, увлекаясь превращать ее иногда в исторический роман. Что наибольшее влияние на псевдо-Тацита имел Дион Кассий, понятно. Книги этого историка за период, соответственный «Анналам» и «Истории», не дошли до нас в оригинале, но лишь в сокращении и отрывках Ксифилина и Зонары. Этот текст дал псевдо-Тациту канву и конспект рассказа... Если угодно, псевдо-Тацит — это Дион Кассий, огромно выросший в таланте...» ([8], стр. 393).
«Все предшествовавшие соображения вели Гошара к той цели, чтобы доказать, что наш Тацит — подложный Тацит, и что Поджо Браччолини, так сказать, годился в подложные Тациты.
Разберем теперь, откуда у Поджо могло возникнуть желание и побуждение к этому странному подлогу?
В Лондоне он жил, очень обманутый в расчетах на щедрость Бофора и чрезвычайно им недовольный. Он очень искал новых занятий, которые позволили бы ему оставить службу у английского прелата. И вот в 1422 году один из его флорентийских друзей, Пьеро Ламбертески, предлагает ему проект какой-то исторической работы, которая должна быть выполнена по греческим источникам и в строгом секрете, в трехгодичный срок, во время которого Поджо будет обеспечен гонораром в 500 золотых дукатов.
«Пусть он даст мне шестьсот — и по рукам! — пишет Поджо, поручая Никколи сладить это дельце. — Занятие, им предлагаемое, очень мне нравится, и я надеюсь, что произведу штучку, достойную, чтобы ее читали».
Месяцем позже он пишет: «Если я увижу, что обещания нашего друга Пьеро перейдут от слов к делу, то — не только к сарматам, к скифам я рад забраться ради работы этой... Держи в секрете проекты, которые я тебе сообщаю. Если я поеду в Венгрию, это должно остаться тайною для всех, кроме нескольких друзей». В июне он еще в Англии и пишет Никколи: «Я жду только ответа от Пьеро. Будь уверен, что, если мне дадут время и досуг, чтобы писать его деяния (gesta), я сочиню вещь, которою ты будешь доволен. Я в очень бодром настроении; не знаю, достаточно ли у меня сил для такой задачи; но labor omnia vincit improbus (труд, когда человек не жалеет себя, все побеждает)».
«Когда я сравниваю себя с древними историками, мне страшно. Но, когда я сравниваю себя с нынешними, я опять верю в себя. Если взяться хорошенько, то я ни перед кем не ударю в грязь лицом».
Несколько дней спустя он опять уведомляет Никколи, что готов к отъезду и ждет только письма от Ламбертески.
Отплыв из Англии, Поджо проездом является в Кельне. Но где он был затем — неизвестно. По Корниани, — в самом деле, зачем-то жил в Венгрии. По Тонелли, — приехал прямо во Флоренцию. Состоялась ли его загадочная сделка с Ламбертески, мы также не знаем. Имя Ламбертески исчезает из переписки Поджо, что Гошар объясняет тем условием, что Поджо сам был редактором издания своих писем и выпускал их с очень расчетливым выбором. Но даже если бы сделка и не состоялась и дело разошлось, то — какой же осадок все-таки остался на дне этого эпизода?
А вот какой: Ламбертески предлагал Поджо выполнить какой-то тайный исторический труд. Тайна предполагалась настолько строгою, что Поджо должен был работать в Венгрии, — между тем как его предполагали бы все еще в Англии. Для работы этой он должен был изучить греческих авторов (Диона Кассия?). В работе этой ему предстояло состязаться с античными историками, чего он хотел и боялся. И, наконец, весь секрет, которого от него требовали, а он принимал, показывает, что дельце-то предполагаемое было, хотя и литературное, и ученое, но — не из красивых.
Если Ламбертески действительно предлагал Поджо заняться подлогом Тацита, то он не только хорошо выбрал мастера, но и имел нравственное право обратиться к нему с сомнительным предложением. Ведь он просил Поджо лишь продолжить то, чем он начал свою карьеру. Несколько лет тому назад молодой Поджо выпустил в свет у Никколи «Комментарии К. Аскония Педиана на некоторые речи М. Туллия Цицерона». К. Асконий Педиан — оратор, упоминаемый Квинтилианом (также найденным Поджо. — Авт.). Оригинала, с которого выпущены были эти «Комментарии», никто никогда не видал, а все копии Никколи переписывал тоже с копии, присланной ему Поджо из Констанца. Успех был громадный, хотя первую песенку Поджо, зардевшись, спел и ученый мир быстро разобрал, что дело тут неладно. Поджо, кажется, мало и заботился о том, чтобы скрывать свой подлог. Когда в 1422 году он обсуждает с Никколи предложение Ламбертески, то в числе других прочих опасений откровенно намекает:
«Вот уже четыре года, как я не упражнялся в латинском красноречии, но в самое малое время надеюсь наверстать настолько, что смогу писать не хуже, чем прежде». Он, если хотел, имел право на такой, по нашим понятиям, цинизм в условиях своего века. Успех подложного Аскония Педиана вызвал целую серию других подлогов от имени того же фантастического автора, но все они были слишком грубы и немедленно разоблачались. Поджо Браччолини оказался лишь искуснее других. Да и о его труде ученый Франсуа Гоман, издатель печатного Аскония в 1644 году, справедливо выразился:
«Если бы не труды современных ученых, вычисливших ошибки и погрешности Аскония, он не заслуживал бы никакого внимания и труд его никуда не годился бы».
Скорее, можно думать, что сделка с Ламбертески не состоялась, но ее идея запала в ум Поджо и стала в нем развиваться по разным, но одного типа планам. Прежде чем начать свою аферу с Тацитом, он пробует запродать Козьме Медичи и Леонелло д’Эсте какой-то великолепный экземпляр Тита Ливия — и опять в таинственной обстановке: на сцене дальний монастырь на островке Северного моря, шведские монахи и пр. Тут дело вряд ли шло о подлоге сочинения (а почему нет, собственно? — Авт.), но очень могло идти — о подлоге экземпляра. Известно, что Поджо владел ломбардским почерком в совершенстве, а именно такой рукописью он и соблазнял названных принцев. Но тут у него дело сорвалось, и затем драгоценный экземпляр исчезает куда-то без вести, и не стало о нем ни слуха, ни духа. Почему? Может быть, потому, что его и не существовало вовсе — Поджо только пробовал почву для заказа. Может быть, потому, что при дворах Флоренции и Феррары умели разобрать истинную цену вещи. Леонелло д’Эсте было нелегко провести. Этот образованный принц едва ли не первый объявил апокрифическою, столь известную и шумевшую в средних веках мнимую переписку апостола Павла с Сенекою.
Замечательно, что в этот период жизни своей Поджо, столь вообще плодовитый, не пишет почти ничего своего, оригинального. За исключением трактата «О скупости», его философские работы все позднейшего происхождения, равно как и «История Флоренции», труд его старости, исполненный, когда он был уже на верху своего величия, канцлером Флорентийской республики. Зато он бесконечно много учится — и систематически, односторонне, — видимо, дрессируя себя на какую-то ответственную работу по римской истории императорского периода. Никколи едва успевает посылать ему то Аммиана Марцеллина, то Плутарха, то «Географию» Птолемея и т.д.
Во всеоружии такой подготовки в 1425 году закидывает он удочку насчет Тацита. Что это была только проба, ясно из волокиты, которая началась после того, как Никколи схватил крючок, и потянулась на четыре года. Поджо пообещал труд, который сгоряча рассчитывал быстро кончить. Но работа оказалась сложнее, серьезнее и кропотливее, чем он ожидал. И пришлось ему хитрить, вывертываться, выдумывать оттяжки с месяца на месяц, а в конце концов, вероятно, все-таки признаться Никколи: ведь этот же знал своего хитроумного друга насквозь, да и посвящен был в таинственный заказ Ламбертески. Поэтому Гошар думает, что начал-то подлог свой Поджо один, но Никколи он провести никак не мог, и книгоиздатель был, несомненно его пособником...
Медлительность Поджо происходила просто из того, что он был не какой-нибудь вульгарный литературный мошенник, но великий ученый и артист: лучше, чем кто-либо, понимал громадность претензии, которую он на себя взял, и много раз, когда книга была уже готова к выходу, останавливался в нерешительности, выпускать ли, и снова перечитывал, редактировал, правил.
Ввиду множества доказательств, хотя и сплошь косвенных, через экзегезу, Гошару удается поколебать доверие к подлинности Тацита — по крайней мере, в одном из двух списков. Но ведь их два. Они резко разнятся почерками и форматом и найдены на расстоянии добрых 60 лет. Если в обоих списках, несомненно, выдержан тон и язык одного автора, то, конечно, допустив авторство Поджо Браччолини для Второго Медицейского списка, мы открываем этой гипотезе дверь и в Первый список. Но почему же Браччолини не нашел нужным подделать Тацита, если уж подделал он его — сразу и цельным одного типа экземпляром?
Гошар отвечает:
— Потому, что, «найдя» два манускрипта разного формата и почерка, как бы отрывки из двух рукописей разных веков, Поджо хотел замести следы подлога и сбить с толку ученую критику.
А также и потому (и это, может быть, главное. — Авт.), что, разделив подлог свой на две «находки», он сдирал с одного вола две шкуры. Вот появляются конечные главы «Летописи» и первые «Истории». Громадный интерес, возбуждение в ученом мире. Поджо и Никколи зарабатывают огромные деньги — первая шкура с вола. Общее сожаление, что находка — без головы. Вот если бы найти голову! Когда этот ученый аппетит к потерянной голове Тацита (выражение Бероальда) вырастет, — Поджо и Никколи ее найдут и сдерут шкуру номер два.
Почему же Поджо не выпустил при жизни своей первых книг «Летописи»?
Гошар отвечает:
— Потому что в тридцатых годах он пошел в гору, разбогател и перестал нуждаться в промышленности такого сомнительного типа. Его уже прославили и обогатили произведения, подписанные его собственным именем. Он стал особою.
Это возможно в числе прочих соображений. Смолоду, когда ждет писателя нужда и пробивает он себе дорогу, научная мистификация, конечно, легче дается человеку и меньше тревожит его совесть, а у старого заслуженного ученого ...успокоенного жизнью, вряд ли поднимется рука на подобное дело.
(С другой стороны, список «найденных» Поджо трудов и без того весьма обширен. Кроме уже перечисленных выше авторов, Поджо были найдены в молодости следующие классики: полный Квинтилиан, два трактата Цицерона и семь его речей, сочинения Лукреция, Петрония, Плавта, Тертуллиана, некоторые произведения Аммиана Марцеллина, Кальпурния Секула и т.д. Полный список авторов, вышедших из мастерской Поджо, неизвестен. Нет также и полной информации о других подобных мастерских в это время. — Авт.).
...Но, помимо чисто моральных соображений, есть и практические. Если Тацит — подделка Браччолини, то первая половина его, то есть вторая находка, Первый Медицейский список, — работа, явно не конченная... Творческое напряжение, которым Поджо Браччолини создал свой гигантский труд, могло оставить автора после того, как он значительно истощил свои силы на повесть о правлении Тиберия — бесспорно, лучшую и глубочайшую часть «Летописи»... Поджо мог... отложить свою трудную работу на время в сторону — тем более что она была не к спеху. Ведь только что, найдя вторую половину Тацита, открыть на слишком коротком от нее расстоянии первую — было бы чересчур подозрительным счастьем. Рукопись... лежала, а тем временем писателя захватили другие работы, более жгучие, чем утомивший его литературный маскарад. Поджо вырос, стал знаменитостью, государственным человеком. Когда было канцлеру Флорентийской республики возвращаться к труду бурной молодости, да и — прилично ли по характеру труда? Никколо Никколи, который мог бы настаивать на продолжении подлога и поощрять Поджо, умер в 1437 году. Работа, недоконченная, осталась лежать в архиве, по ненадобности ее для автора, и непроданная, и не уничтоженная, потому что — какому же мастеру легко наложить руку на свое мастерство... Могла быть и еще одна причина: страх конкуренции (и разоблачения — Авт.). В 1455 году еврей Энох д’Асколи нашел в каком-то датском монастыре (и снова монастырь, и снова на севере) Тацитовы «Диалог об ораторах», «Жизнеописание Агриколы» и «Германию» (см., например, [48].— Авт.), язык которых и характер, как известно, значительно разнятся от «Истории» и «Анналов» и носят яркие следы цицеронианства. (К слову сказать, углубленное расследование всех обстоятельств этой «находки» до сих пор не сделано. — Авт.) Появились на рынке «Facetiae», приписываемые Тациту, и подлог был не скоро разоблачен. Изыскание рукописей становилось делом все более и более сомнительным. Знатоки плодились с каждым днем, и образованные жулики или мистификаторы вроде самого Поджо встречались на своем рынке с большими образованными барами, которые могли им сами давать уроки по их товару — и настоящему, и темному. Томас Сарзанский (папа Николай V, 1447—1455), Перотти, архиепископ Сипонтийский, открывший (1450) басни Федра (или подделавший их. — Авт.), Помпония Лето (1425—1497), открывший (или подделавший) знаменитое завещание Люция Куспида, и т.д. Рынок был испорчен...
Почему, если Поджо не хотел публиковать первые книги «Летописи» при своей жизни, их не издали наследники и почему эти книги так долго оставались в неизвестности после смерти старого ученого (1459)?
Гошар отвечает:
— Потому что из наследников некому было этим заниматься. Поздно женившись (55 лет), Поджо успел произвести пятерых сыновей, между которыми младший Джакомо вполне унаследовал таланты, своего отца, но рано погиб, казненный как участник заговора Пацци (1480). Остальные вошли в духовное звание. Трое умерли сравнительно молодыми. Один Джованни Франческо дожил до преклонных лет и, таким образом, опять соединил в своих руках все остатки родительского состояния. Последнее было в упадке... Покуда было что проматывать, сундуки с рукописями Поджо не интересовали его наследников. Богатство иссякло — последний наследник, проверяя инвентарь свой, наткнулся и на этот стародавний ресурс. Он очень понизился в стоимости своей за 60 лет. Развитие книгопечатания убило рукопись. Все, что было переписано, хотя бы и рукою великого Поджо, упало в цене рядом с быстро растущей конкуренцией печатной книги. Истинно ценны были только оригиналы. И вот Джованни Франческо находит оригинал Тацита — воистину драгоценный. Тот самый оригинал, о котором Поджо писал когда-то Никколи, с подложною датою 28 декабря 1427 года: «Читал я у вас во Флоренции экземпляр античными буквами — пришли-ка мне его!»
Казалось бы, самое естественное дальнейшее поведение со стороны Джованни Франческо — отнести находку к покровителю наук и искусств Льву X и получить от него те 500 цехинов, которые затем папа заплатил или Арчимбольди, или чрез него какому-то таинственному продавцу. Но Гошар находит, что Джованни Франческо не мог так поступить. Ехидные «песни», на которые жаловался Никколо Никколи и от страха перед которыми Поджо так долго прятал своего Тацита, были не забыты в ученом мире. История Аскония Педиана была всем известна. Репутация рукописей, выходящих из дома Браччолини, таким образом, была подмочена. Из рук сына Поджо Лев Х (он же был флорентиец, Медичи, и хорошо знал, с какими птицами имеет дело) мог не принять Тацита совершенно так же, как Леонелло д’Эсте не принял от самого отца Поджо — Тита Ливия. Кстати отметить: по-видимому, этот злополучный Тит Ливий в это же время тоже опять всплыл откуда-то на поверхность рынка. Теперь его нашли будто бы на острове Гиене (один из Гебридских), прославленном в первой половине средних веков влиятельным и ученым монастырем св. Коломбана, где погребались шотландские короли. Список был увезен из Рима Фергусом, королем шотландским, при разгроме Рима Аларихом и потом скрыт на Гиене из страха перед набегами датчан! Опять знакомая обстановка: и север, и остров, и монастырь, и датчане. Экземпляр был предложен французскому королю Франциску I, однако и этот страстный приобретатель редкостей заподозрил подлог и отказался. Таким образом, Джованни Франческо было и впрямь удобнее предпочесть кривой, обходной путь прямому, даже в том случае, если он не подозревал родительского подлога и продавал Тацита bona fide. Если же подозревал, тем паче. Как бы то ни было, но история находки в Корвеях поразительно напоминает историю находки в Герсфельде. И это дает мне мысль, что Джованни Франческо не знал, что продает подложный документ. Иначе он позаботился бы придумать обстановку новее и сложнее. Не рекомендация товару — продавать его при тех же подозрительных обстоятельствах, при которых был спущен однажды с рук товар недоброкачественный. Джованни Франческо спасал отцов товар от дурной репутации «песен, насчет Тацита распеваемых», но сам-то верил и в нового Тацита, и в старого — и потому почитал повторение обстановки, при которой был найден первый Тацит, наиболее удобным к доказательству подлинности и ценности нового» ([8], стр. 393—406).
Гошар и Росс рассмотрели также вопрос, история или роман лежит перед нами под именем «Тацит». Многочисленные указания на то, что именно роман, были предъявлены еще Вольтером. «... Он выставил целый ряд соображений, по здравому смыслу которые подрывали доверие к рассказу Тацита о смерти Агриппины. Если легенда безвредно выдержала (это было еще до Гошара и Росса. — Авт.) удары столь искусной и меткой руки, то виною тому отнюдь не слабость обвинительной логики в доказательствах Вольтера, но могущество таланта в рассказе Тацита. Он в трагических страницах летописи своей по обыкновению зачаровывает читателя настолько, что тому становится почти безразлично, как было дело на самом деле, и хочется, чтобы было так, как велит ему верить Тацит. Он давит впечатлением, как Шекспир, как Лев Толстой, как Бальзак, и нужно найти в себе не только большое мужество «своего мнения», но и значительную долю здравомысленной сухости, чтобы пройти очарованный лес его обаянии, не поддавшись его красотам, во всеоружии сомнения и анализа» ([8], стр. 324). И после того, как это очарование отодвигается на второй план, мгновенно из глубины текста поднимаются бесчисленные странности, настойчиво утверждающие, что перед нами все-таки исторический роман.
Огромное количество таких странностей перечисляют Гошар и Росс; мы не будем на них специально останавливаться, отсылая заинтересованного читателя к трудам этих специалистов-историков (см. также [8], стр. 325—350). Мы приведем только резюме одного из фрагментов — смерти Агриппины, описанной, между прочим, не только у Тацита, но и у Светония, и у Диона Кассия; поэтому подозрение в том, что мы имеем дело с романом, распространяется и на эти труды.
«Итак, ряд сомнительных, а часто прямо-таки несообразных подробностей, которыми окружена смерть Агриппины в рассказах трех основных историков, а больше всего у Тацита, дает нам право с убеждением согласиться с мнениями скептиков, относящих эти легендарные страницы к области не документальной истории, но исторического романа. Очарование художественными картинами и мощным языком Тацита заслонило от умов эстетических и любителей этической дидактики, притч в маске фактов, искусственное сцепление последних, далеко не безукоризненных даже в смысле художественной концепции. В конце концов, о смерти Агриппины историк вправе утверждать точно и определенно лишь одно — то самое, что 150 лет тому назад сказал еще Вольтер: «С ужасом признаю, что Нерон дал согласие на убийство своей матери, но не верю ни единому слову в истории с галерой»... Мы, в век телеграфа, телефона, быстрой печати и широкой гласности, тем не менее при каждой смерти крупного политического деятеля бываем свидетелями или читателями тучи легенд, ее окружающих и весьма часто приобретающих такую прочность, что затем с ними не могут спорить самые несомненные, документальные исторические доказательства... легенда впивается в общественное мнение... там, где нет документов и наглядных фактов, а что-то шепчет один инстинкт общественного мнения... там история — поневоле — соседка обывательской сплетни. Насколько же сильнее и влиятельнее быть должен был этот процесс «творимой легенды» в веках, когда общественное мнение не имело другого орудия к собственной своей формировке, кроме слуха и сплетни...» ([8], стр. 350—351).
Интересно также отмеченное Гошаром чрезвычайно большое сходство языка и тона собственных латинских произведений Поджо Браччолини с сочинениями Тацита. В этой связи весьма любопытна (см. [8], стр. 407) апологетическая характеристика Ланфана (1661—1728) Поджо как историка: «Нельзя, когда его читаешь, не узнать в нем Тита Ливия, Саллюстия и лучших историков римских». Лучше не скажешь!
Гошар впервые заподозрил текст Тацита в амплифицированности после того, как он доказал, что знаменитый фрагмент 15:44 «Анналов» Тацита является подлогом. И только через несколько лет Гошар, наконец, понял, что дело здесь более серьезно, что речь идет не об одном фрагменте, а о всем труде.
Естественно, что выводы Гошара и Росса вызвали бурю негодования в стане историков, но они нашли и поддержку. Среди тех, кто длительное время разбирался в этом вопросе, был Артур Древс. Не разделяя целиком основного утверждения о подлоге всего сочинения, он полностью поддержал Гошара в вопросе о подложности 15:44 (напомним, что в этом фрагменте речь идет о христианах и их взаимоотношениях с Нероном). По поводу же авторства Поджо Браччолини Древс занял осторожную позицию, не отвергая такой возможности, но и не отрицая того, что Браччолини был в состоянии создать эту замечательную амплификацию.
Весьма характерна реакция Амфитеатрова. Не будучи в состоянии противопоставить аргументам Гошара что-либо весомое, он пишет:
«Больше же и властнее всего — как щит — становится между нами и теорией Гошара пятивековая привычка к Тацитову авторитету, любовь и уважение к строгой и почти грозной фигуре римского историка-художника...» ([8], стр. 409). Понимая все же ущербность такого рода декламации. Амфитеатров предлагает свою теорию происхождения рукописей Тацита, учитывающую если не все, то основные пункты гошаровой критики. По его мнению (см. [8], стр. 413—423), явно основывающемуся только на желании во что бы то ни стало «спасти» Тацита, оба Медицейских списка являются подлогом Поджо, который, однако, в своей работе опирался на некий плохо сохранившийся экземпляр «подлинного» Тацита, Поджо всего лишь (!) его амплифицировал, расширил и многое присочинил. Амфитеатров не замечает, что его попытка примирить обе крайние точки зрения, как всегда это бывает, ничего на самом деле не решает. Если Амфитеатров прав, то как можно определить, что дописал Поджо и где критерии достоверности содержащейся у «прото-Тацита» информации? Где гарантии, что этот предполагаемый Амфитеатровым «прото-Тацит» не был сочинен каким-либо лихим умельцем, так сказать, «прото-Поджо»?
Поэтому-то точка зрения Амфитеатрова большого распространения не получила. Историки предпочли игнорировать работу Гошара и Росса, хотя, подчеркиваем, никаких серьезных возражений Гошару и Россу никем выдвинуто не было.
Древс так описывает ситуацию, сложившуюся после появления работы этих авторов: «...мы видим, что большинство теологов клянется в подлинности Тацитова свидетельства, поэтому-то они и мое сомнение в этой подлинности клеймят как посягательство на «историческую науку», как верх «ненаучности» ([36], стр. 27).
Особенно раздражен был профессор Вейс. Как сообщает Древс, «...на маннгеймском собрании протеста он утверждал, что тот француз Ошар, на которого я ссылался, между прочим, сделал «невозможным свое положение в науке» тем, что он все «превосходное» сочинение Тацита признал подделкой XV—XVI столетия. После этого Вейс патетически восклицает: «Вы видите, каким авторитетам следует Древс!» ([36], стр. 29). Мы видим, что все эти «протесты» сводились лишь к голословным утверждениям, что «это невозможно», что, конечно, психологически есть первая и естественная реакция. Однако априорно отрицательное отношение к обширной и подробно аргументированной теории Гошара вызывает все-таки удивление. Древс справедливо пишет:
«Как осмеливаются, не читая Ошара, высказывать о нем такие суждения — я постичь не в состоянии. Если бы я даже и знал резко критическое отношение Ошара к Тациту, я бы не считал себя вправе отписаться от его исследования насчет рассматриваемого отрывка, как делают это его ученые немецкие критики. Я бы решил, что если Ошар... высказал столь резкое суждение о Таците, то у него, очевидно, на это были свои основания. Немецким же критикам Ошара, которые, не зная его, так надменно поглядывают на этого иностранного ученого сверху вниз, я бы мог только посоветовать немедленно заняться штудированием его произведений, так как они могут научиться из них многому полезному для себя» ([36], стр. 30).
«...Во всяком случае, те немецкие ученые, сомнение которых в подлинности этого места у Тацита (речь идет о фрагменте 15:44. — Авт.) до сих пор еще не выявилось, не имеют ни малейшего права пожимать плечами с видом сожаления и сострадания к этому «легкомысленному» французу. А если в борьбе вокруг «Мифа о Христе» вырывались из общей связи отдельные, быть может, спорные утверждения Ошара и снабженные дискредитирующими их примечаниями пускались для усыпления публики в прессу, дабы таким путем иллюстрировать ничтожность и малоценность ошаровской аргументации, то это еще вовсе не «Fair play», и подобный прием борьбы прямо-таки неприличен. Ведь где можно найти такой научный труд, который нельзя было бы уронить таким образом в глазах неспособной к самостоятельному суждению массы? И кто скажет, не пребывала ли «наука» до сих пор и в данном случае, как это случалось не раз, под властью упроченного привычкой гипноза, если она без всякой критической проверки считала рассказ Тацита подлинным? Пусть не забывают еще и того, в какой тесной связи со всем христианским пониманием истории стоит этот рассказ и насколько заинтересованы были прежде всего религиозное воспитание и церковь в том, чтобы не могло возникнуть никакого сомнения в нем. Та страстная запальчивость, с которой званые и незваные в течение последнего года вступались за Тацита, проистекала во всяком случае не из чисто исторического интереса, а, скорее, из интереса веры» ([36], стр. 45).
Анализ Древса интересен тем, что он демонстрирует причины, по которым все заявления, подобные высказываниям Гошара, Росса, воспринимались априорно «в штыки», — религиозное воспитание большинства ученых того периода вело к тому, что все, противоречащее церковной традиции, вызывало инстинктивное неприятие любой аргументации. Ведь, в конце концов, еще Герман Шиллер указывал на странные противоречия в тексте Тацита.
«...в течение всего средневековья, по-видимому, никто не поинтересовался таким в высшей степени важным для истории и славы церкви местом у римского историографа; больше того, о его существовании только еще догадывались, пока, наконец, не прочитали его в единственном тогдашнем экземпляре Тацита, так называемом втором Медицейском кодексе, напечатанном около 1470 г. в Венеции братьями Иоганном и Венделином Шпейерами, простыми копиями которого являются все остальные рукописи» ([36], стр. 45—46).
О гонении на христиан при Нероне рассказывает также «хроника» Сульпиция Севера (умер якобы в 408 г. н.э.). Поэтому интересен вопрос, когда эта «хроника» попала в поле зрения истории. Оказывается, что существует только одна рукопись этой «хроники», относимая историками к XI в. н.э. и хранящаяся сейчас в Ватикане.
«Таким образом, в течение всего средневековья это произведение было почти неизвестно, и никто не подозревал об упоминаемом там римском гонении на христиан. По видимому, благодаря какой-то счастливой случайности как раз эта рукопись попала в руки Поджо, и он ее прочитал» ([36], стр. 261).
Древс далее замечает, «что Тацит отнюдь не «превосходный» историограф в смысле объективного докладчика, но при своей резко выраженной, склонной к мрачному жизнепониманию личности является в высшей степени субъективным, добивающимся сильных, ярких эффектов и мрачного настроения рассказчиком, чье изображение, особенно римских императоров, можно принимать только с большой осторожностью, — в этом согласны все историки, да небезызвестно и теологам. Однако, когда он сообщает что-либо, что им на руку, тогда они поют хвалебные гимны «превосходству» этого римского историографа» ([36], стр. 258).
После появления работ Гошара, ополчившиеся против него историки обвиняли его также в том, что в силу своего невежества он первым усомнился в подлинности книг Тацита. Вот как комментирует это Древс:
«...Таким образом, просто неверно, когда все еще продолжают с торжеством утверждать, что ни один филолог не оспаривал подлинности Тацитова отрывка. Впрочем, мне жаль немецких филологов, так как, например, американский математик Смит в своей книге «Esse Deus» привел целый ряд чисто филологических соображений против подлинности этого отрывка...» ([36], стр. 258).
Конечно, выводы Росса и Гошара не имеют и не могут иметь бесспорности, скажем, математического доказательства. Все же странно, что они были, по существу, полностью проигнорированы последующими историками, не выдвинувшими — повторим еще раз — ни одного достойного возражения.
Как бы то ни было, соображения Росса и Гошара во всяком случае кладут тяжелую тень подозрения на аутентичность Тацита и связанных с ним перекрестными ссылками древних авторов. Возникают также сомнения и в подлинности других древних авторов, «найденных» Поджо.
Как же случилось, что подлог Поджо не был сразу же разоблачен?
Чтобы в этом разобраться, не мешает предварительно познакомиться — хотя бы вкратце — с историей всех вообще литературных подделок (а заодно и подделок «исторических документов»).
2020 г. 
