Да не посетует на меня читатель за эту длинную, хотя и значительно сокращенную, но все же вполне сохранившую колорит подлинника выписку из «Тысячи и одной ночи». Обойтись без разбора этого знаменитого произведения мне было невозможно в моем исследовании древней и средневековой умственной культуры человечества.
Писать об этом сборнике как о чем-то уже хорошо известном читателю не имело никакого смысла, так как я заранее знаю, что из тысячи моих читателей девятьсот девяносто знают «Тысячу и одну ночь» только по имени, а если и читали когда-то, то вслед за тем забыли ее содержание. А между тем для убедительности того, что я буду говорить далее, мне необходимо создать о ней у читателя свежее впечатление.
Разберем, прежде всего конструкцию рассказа. Это не суставчатое повествование, вроде Одиссеи и евангелий, где как членики у сороконожки, соединены искусственными переходными мостиками отдельные легенды, имеющие сюжетом разнородные приключения, или поступки одного и того же героя. И это не позвоночный роман, вроде разобранного нами Наля и Дамаянти, где события от самого начала ведут двумя или несколькими переплетающимися друг с другом нитями событий к заранее придуманной развязке.
Если суставчатые средневековые рассказы мы имели право по их конструкции сравнить с многосуставчатыми животными, а скелетные рассказы с позвоночными, то рассказы этого типа находят себе аналогию с классом лучистых животных, в терминологии Кювье, вроде морских звезд или морских лилий, с лучистым расположением одинаковых частей тела. Действительно, рассмотрим структуру данного рассказа.
Начинается он приготовлением к пиру в доме трех сестер, к которому присоединяется носильщик продуктов. Затем стучатся трое путников, оказывающихся потом принцами, и легендарный калиф Гарун-аль-Рашид, но все дают обязательство не спрашивать хозяек о том, что они видят. Однако поведение сестер с двумя собаками так странно, что гости нарушают обещание не спрашивать ничего и взамен этого принуждены сами рассказать им свои приключения. И вот, как три луча из одного ствола вырастают из этого пролога три рассказа салуков, совершенно независимые друг от друга, и могущие без всяких изменений фигурировать совсем отдельно. Тут можно было бы и закончить рассказ, но автор заставляет Гарун-аль-Рашида после его возвращения домой с этой вечеринки еще раз собрать всех участников пиршества в своем дворце, и по его требованию опять, как два луча из того же стебля вырастают совершенно независимые от всего предшествовавшего между собою рассказы двух старших сестер, выслушав которые Гарун-аль-Рашид устраивает всеобщее бракосочетание присутствующих, замыкая все лучи в одном эпилоге.
Такой лучистый тип рассказов, где пролог сменяется несколькими независимыми рассказами присутствующих, каждого о себе, и затем заканчивается общим для них эпилогом, является после суставчатого типа второй ступенью эволюции беллетристического творчества, как бы подготовкой к позвоночному типу новейших романов. И этот тип был довольно распространенным в начале эпохи Возрождения. Он характеризуется фантастичностью отдельных рассказов. Герои их очень часто говорят совершенно неестественно, вставляя в свои реплики, как здесь, целые стихотворения, которые им, конечно, не было времени сочинять, и рядом с сентиментальностью речей и с изысканным эротизмом поступков часто фигурирует крайняя жестокость нравов.
В эпилоге рассказа автор часто забывает ту характеристику, какую он дал действующим лицам в прологе. Так, например здесь девицы, раздевавшиеся перед зашедшим к ним молодым носильщиком догола, бросавшиеся к нему на шею и на колени, и сажавшие его самого обнаженного на колени к себе, оказались в конце чрезвычайно целомудренными, а одна из них Амина была даже дважды замужняя: сначала за одним богатым и скоро умершим стариком, а затем за истязавшим ее из несправедливой ревности сыном самого Гарун-аль-Рашида, которому ее снова возвратили. А что сделал бы этот сын, если б увидел ее вдобавок еще голою на коленях у голого же молодого носильщика в прологе к этому рассказу?
Такого рода сборные фантастические произведения, из каких составлен сборник «Тысяча и одна ночь», как раз характеричны для средневековья европейской литературы, а потому естественно возникает вопрос: где же он составлен?
Нам говорят:
Зерном этого огромного сборника сказок было затерянное неизвестно где и как собрание персидских сказаний под названием «Хезар Эфсанэ», т. е. «Тысяча сказок», откуда, будто бы заимствована и уловка Шехерезады избавиться от грозящей ей каждое утро казни.
«В эти удобные рамки, — говорят нам, — вошло помимо основных персидских рассказов множество вставных анекдотов, и все это в разное время изменялось, дополнялось разными рассказчиками. Ни о какой хронологии не может быть и речи. Гарун-аль-Рашид, очень часто фигурирующий здесь, умер по исторической традиции в 809 году, а потому и древнейшие из этих сказок были не ранее IX века нашей эры, но по ряду других указаний его составление относят к XV веку, дата, которая вошла и в энциклопедические словари».
Но точно ли это было даже не позднее?
Впервые читающая публика всего нашего земного шара ознакомилась с этим замечательным произведением лишь в Париже в 1707—1717 году, когда некто Галлан (Galland) выпустил в свет 12 маленьких томиков, содержащих только 282 ночи современного нам деления,1 да и то не в таком виде, как теперь. Они были написаны типичным французским слогом XVIII века с всею его утонченностью и манерностью. Сначала не без оснований утверждали, что это плод фантазии самого Галлана, хотя он говорил издателю, что записал их со слов одного христианина из Алеппо, «который, вероятно, узнал их из каких-нибудь неизвестных Галлану сборников». На предложение показать арабскую рукопись, с которой он сделал перевод, Галлан ответил, что она затерялась, а на указанье множества анахронизмов, и особенно географических и бытовых ошибок, неуместных в рассказах перса или араба магометанского периода, часть которых, например, и я указал здесь, ответил еще более наивной отговоркой. Он свалил на издателя-книгопродавца (может, не без его согласия) несколько явно неподходящих повестей. Они были будто бы внесены в сборник издателем без ведома самого Галлана. Особенно относилось это к восьмому тому (из двенадцати вышедших), в котором Шехерезада рассказывает уже типические сказки очень позднего времени.
Но как же книгопродавец, не будучи сам писателем, мог ввести в перевод Галлана посторонние произведения, когда выпуск книги не мог обойтись, как и всегда, без авторской корректуры? Теперь весь этот так называемый «вольный перевод Галлана» считается искажением арабских подлинников, открытых европейцами уже потом, но «заслуга Галлана, — говорят нам, — заключается в том, что он первый ознакомил XVIII век с совершенно новой и неведомой литературой, возбудил интерес к Востоку и сделал это тогда, когда слово «восточный рассказ» применялось лишь как удобная маска, под которой можно было развивать различные свободные идеи, осмеивать великих сего мира, когда восточный костюм был только удобным переодеванием для сатиры на самые жгучие современные темы, о которых конечно никогда и не снилось ни арабам, ни персам».
Так говорят нам сами библиографы,2 а мы прибавим к этому только еще один поразительный факт.
1 Les 1001 nuits traduits par Galland 1707—1717.
2 См., например, предисловие к I тому «Тысячи и одной ночи» в русском переводе. Изд. 1902 г, стр. 9
Мы только что видели, что двенадцать томиков Галланова перевода «1001 ночи» появились в свет в промежуток от 1707 до 1717 года включительно. Но ослепительный успех первых же двух его книжек вызвал подражание. В параллель к «1001 ночи», переводимой Галланом якобы с арабского, Пети де ля Круа (Petis de la Croix) начал выпускать «1001 день»3, переводимый им якобы с персидского. Отпечатав первый томик через три года после первого Галланова, он закончил свой последний (пятый) на пять лет ранее последнего томика Галлана.
И вот в промежуток между 1710 и 1712 годами мы видим курьезное и единственное в своем роде соревнование двух парижских писателей востоковедов. На каждый томик Галлановой «1001 ночи» Пети де ля Круа выпускает один или два томика «1001 дня», и эти персидские «дни», хотя впоследствии и не сделались так популярны, как арабские «ночи», в свое время составили немаловажную конкуренцию Галлану, и потом переиздавались и переводились на разные языки даже и в конце XIX века.
Вот как А. Крымский4 характеризует всю эту историю.
В предисловии к 1 выпуску «Тысячи и одного дня» издатель (не сам ли Пети де ля Круа) говорит, что он представляет собою перевод персидского сборника сказок и повестей, озаглавленного по-персидски «Хазар о йакьруз» и написанного в ранней молодости знаменитым испаганским шейхом Мохлисом, с которым Пети де ля Круа хорошо познакомился в 1675 году, когда Мохлис (le célebre dervis Mocles) был уже почтенным «старцем» испаганских суфиев, ходил в сопровождении двенадцати послушников, одетых в белые длинные шерстяные рясы и пользовался глубоким уважением народа, вельмож и самого шаха Персии — Солеймана. Давно у него хранившийся, от молодых лет, сборник «Хазар о йакьруз» он позволил переписать Пети де ля Круа и объяснил, что это собрание сказок и повестей было переделано им по-персидски из сюжетов индийских комедий; такие индийские комедии, только не в повествовательной, а в драматической форме, переведены — по словам предисловия — на все восточные языки, между прочим и на турецкий, под заглавием «Радость после победы». Рукопись турецкого перевода с этим заглавием — говорит предисловие — находится à la biblio thèque du roi (т. е. в книгохранилище персидского шаха? или в библиотеке короля Людовика XIV? — спрашивает А. Крымский). В виду сходства общего плана и характера персидского «1001 дня» с арабской «1001 ночью», которую тогда же перевел Галлан, надо заключить — продолжает предисловие к «1001 дню» — что один из этих сборников есть подражание другому, и «так как мы не знаем в точности, когда составлены арабские сказки, то нельзя сказать, составлены ли они ранее или позднее персидских».
3 Les miller et un jour. Contes persans traduits en francois par Pétis de la Croix, doein des secretaries interprètes du roy, lecteur et professeur au college royala Paris 1710—1712.
4 Труды по востоковедению, издаваемые Лазаревским Институтом Восточных языков. Выпуск VIII.
5 Перечень их у Шовена в Bibliographie arabe, IV, стр. 126.
Все в этом предисловии ярко подозрительно. От Пети де ля Круа остался его дневник, где он о дервише Мохлисе говорит достаточно, но нигде в этом дневнике не сказано, чтобы Мохлис составил когда-либо «1001 день». О существовании такого персидского сборника дневник не упоминает, да и вообще до наших дней нигде не был отыскан какой-нибудь персидский сборник с таким заглавием или содержанием. Восточных беллетристических сборников под заглавием «Радость после победы» существует несколько , но ни один не подходит к тому «турецкому переводу индийских комедий», который — по словам издателя «1001 дня» будто бы был сделан когда-то, раньше дервиша Мохлиса. С полной уверенностью можно думать, что все предисловие к этим книжкам есть мистификация издателя, рассчитанная на более успешную конкуренцию с «1001 ночью» Галлана. Никакого персидского сборника «Хазар о йакьруз» не существовало, и «1001 день» составлены самим Пети де ля Круа, только неизвестно по каким источникам. Чрезвычайно возможно, что многое он сам присочинил из своей головы; однако считать весь сборник сплошь за его личное произведение нельзя, потому что ко всем почти его рассказам имеются параллельные или в «1001 ночи» или в других сочинениях на том или другом восточных языков.6 Вероятно, Пети де ля Круа делал свои заимствования и из арабского сказочного репертуара, и из персидского, и из турецкого.
В первой четверти XIX века «1001 день» был сильно пополнен Лесажем (в издании Rapilly) другими восточными сказочными элементами: из Галлана, Шависа и Казотта, Кардонна и др. Из числа этих элементов сказки, переведенные в XVIII веке с арабского языка Кардонном, и рисковавшие сделаться забытыми (на своей родине), приобрели под фирмою «1001 дня» большую популярность, хотя большая часть читателей не знает их позднего происхождения. Одному из переводов Кардонна, живой и остроумной сказке про истоптанные пантофли старого скупца, от которых он не может избавиться и которые его доводят до разорения, — особенно посчастливилось в малорусской литературе:7 в прекрасной, талантливой стихотворной обработке И. Франка, который сумел, сохраняя восточный колорит, приурочить ее к малорусским нравам, эта сказка под заглавием «Абу-Касимови капци», вышла во Львове в 1885 году и с того времени выдержала еще два издания; одно из них — в Черкассах, 1900 г.
6 Оглавление сказок «1001 дня» можно найти у Шовена в Bibliographie arabe, т. IV, стр. 219—221, а краткое изложение каждой сказки, с богатейшим указанием восточных литературных и фольклорных параллелей — в V—VII томах под теми номерами, которые в IV томе на стр. 219—221 поставлены слева при заглавии каждой сказки.
7 Она в обыкновенном прозаическом переводе известна и на русском языке: «Старые бабуши Абу-Кассема» — Сын отечества, 1850, т. 3, кн. 5, стр. 44—48. Генеалогию этой сказки см. у В. Шовена в Bibliographie arabe, т. VI, № 283, стр. 129. По-арабски, кроме отмеченного Шовеном Йон-Хыжже, она есть и в северно-сирийском сборнике начала XVIII века: изд. В Бейруте, 1877, где герой назван Абу-Солейманом Татарским.
Таковы собственные слова А. Крымского.
Итак, первое издание «1001 дня» есть ни что иное, как мистификация, в которой не отличишь, что сочинил Пети де ля Круа у себя в Париже от имени арабов, и что он, может быть, действительно заимствовал случайно из восточных сюжетов, но разукрасил их павлиньими перьями своей французской фантазии XVIII века. Да и последующие сильно дополненные и развитые издания этого произведения не больше имеют ручательств за достоверность.
Но не то ли же и с «1001 ночью»? Ведь открытие «подлинников» после того, как прославился псевдоперевод почти неизбежно: это очень выгодная афера. Стоит только перевести апокрифическое произведение на приписываемый ему первоначальный язык и, предоставив его богатому любителю или учреждению, получить большие деньги.
Вот почему и при разборе «1001 ночи» надо задаться вопросом: а может быть, ни арабам, ни персам не снилась даже и сама «1001 ночь», раньше, чем они узнали о ней от европейцев?
Ведь со времени Галланова изложения в 1707—1717 годах прошло ровно столетие до того времени, как стали открываться в XIX веке различными искателями арабские оригиналы «1001 ночи». А до того времени они уже прославились в Европе. В 1789—1793 году появились они на французском языке в Женеве под названием «Кабинет фей» (Cabinet des fees) в 41 томике, из которых последние четыре содержали новый ряд рассказов, написанных тоже в стиле Галлана, и ими зачитывались в Европе. Затем в 1806 году Кассэн де Персеваль издал «пересказ Галлана» с дополнениями новых рассказов, а вслед за ним Готье (Gauttier) в своем издании добавил еще более.
Сказки Шехерезады гремели, таким образом, в переводах в начале XIX века по всей Европе, а арабских подлинников все еще нигде не обнаруживалось…
Надо же было, наконец, прекратить это безобразие! Необходимо было во что бы то ни стало найти арабский текст повсюду прославленной в Европе, но неизвестной у себя на родине «Тысячи и одной ночи». Начались усердные поиски. Авантюристы, как охотники за тетеревами, устремились вслед за учеными-ориенталистами на Восток, в Персию, в Индию. И вот в первой четверти XIX века начали появляться и «подлинники». Одна за другой были открыты семь арабских рукописей.
Одна из них, покороче, была найдена на берегах Средиземного моря, в портовом сирийском городе Бейруте отцами-иезуитами и отпечатана в 4 томах. Другая, уже более полная, оказалась заброшенной в западную Индию в портовый же город Бомбей на берегу Индийского океана, и отпечатана англичанами там тоже в 4 томах. Третья рукопись, но содержащая лишь первую половину без конца, была обнаружена попавшею в восточную Индию и Калькутту на берега Брамапутры и отпечатана там же в двух томах между 1814 и 1818 годами. Четвертая и много более полная была откуда-то доставлена в Германию и издана в Бреславле Габихтом в 12 томах (1825—1843 гг.). Пятая рукопись обнаружилась опять в Индии в Калькутте и издана там же Macnagthene в 4 томах (1830—1842). Шестая появилась на берегах Нила в Каире и издана там в 2 томах (1835 г), а вслед за ней в Каире же нашли и еще рукопись, которую издал Ezbékieh.
Только в самом Багдаде, где жил главный герой рассказа Гарун-аль-Рашид, и особенно часто сосредотачивается действие, да в Басре, куда тоже часто приплывают герои этих сказок и в других, нередко упоминаемых месопотамских и персидских городах не открыли, — увы! — несмотря на все старания, ни одной рукописи «Тысячи и одной ночи»! Да и все семь найденных в таких отдаленных друг от друга странах показывают признаки переписки большинства мест с одной и той же рукописи.
Вот каким окружным путем познакомились, наконец персы, турки, арабы, индусы и египтяне со своим великим произведением, уже сто лет гремевшим по отдаленной от них Европе в псевдо-переводах на все ее главнейшие языки.
Понятно, что при переходе на арабский язык и на магометанскую почву, многое в первичном изложении Галлана и в изложении его европейских дополнителей оказалось совершенно неприемлемым в бытовом отношении, а потому поднялся вопрос и о необходимости нового исправленного, т. е. подведенного под арабские условия жизни перевода «Тысячи и одной ночи» по только что открытым рукописям. И вот, в 1839—1840 годах появился в Штутгарте немецкий перевод Вейля, сделанный по Бреславскому и Булакскому изданиям и проверенной по появившейся (я не мог узнать откуда) в Готтской библиотеке новой арабской рукописи. Одновременно с ним в Лондоне в 1839—1840 годах появился первый английский перевод Лена8 в трех томах с многочисленными учеными примечаниями, где были только лучшие рассказы Булакского издания, а затем явились и другие английские переводы.
8 Lane: New translation of the tales of a thousand and one night.
И вот уже в конце XIX века наступила, наконец, пора и ученых изданий, снабженных многочисленными примечаниями. Как и всегда бывает с азиатскими открытиями сенсационных рукописей — сделано ли это немецким доктором Шпренгером или итальянскими «отцами иезуитами» — после находки первой рукописи или, в случае ее великой сенсационности, нескольких ее копий в различных отдаленных друг от друга и обыкновенно не подходящих для сюжета местностях, дальнейшие находки данного произведения совершенно прекращаются. В противоположность остаткам давно исчезнувших животных, радующих геологов с каждым десятилетием обнаружением где-нибудь нового своего зуба или даже целой челюсти и скелета (несмотря на неспособность даже и костей сохраняться на непокрытой ничем поверхности земли, благодаря разрушающему действию микробов, которыми она усыпана), самые сенсационные чудеса азиатской письменности после их напечатания уже более не обнаруживают себя филологам…
Перестала обнаруживать себя в арабских рукописях и «Тысяча и одна ночь» после первого порыва (в начале XIX века) выйти наружу в арабских подлинниках, хотя бы и далеко от центрального места, в котором сходились ее герои — волшебного города Багдада.
Сэр Ричард Бертон, посвятивший изучению этого предмета целых 33 года, не нашел в 1836 году лучшего экземпляра чем Калькуттский текст Macnagthene, отпечатанный в Индии между 1830 и 1842 годами, для выпуска в свет своего ученого труда — книги «Тысяча и одна ночь»,9 в которую из шестнадцати томов шесть отведены для дополнений.
Это же можно сказать и об ученом немецком переводе Макса Геннинга, вышедшем в 1890 году в 24 томиках, и о самом многосказочном из всех, французском переводе д-ра Мурдруса, вышедшем в 1901 голу в 16 томах, где он руководился Булакским изданием, несмотря на то, что со времени открытия его рукописи прошло уже 60 лет, дополнив его лишь подробностями из остальных упомянутых мною семи рукописей первой половины XIX века и несколькими вновь подысканными сказками.
«Этот перевод представляет собою, — говорят нам, — весьма удачную попытку собрать весь, доселе приведенный в известность, повествовательный материал «Тысячи и одной ночи».10
9 Sir R. Burton. The book of the thousand nights and one night.
10 Предисловие к русскому переводу 1902 г., сделанному по переводу Маррус.
Так в 1901 году закончилась «научно» псевдоарабская библиотека фантастических рассказов «Тысячи и одной ночи» в том же Париже, в котором она была «наивно» начата Галланом почти двести лет назад — в 1704 году.
Мы видим здесь ясно всю ее историю.
К концу XVII века печатный станок сделал в западной Европе книги уже многочисленными и общедоступными. Приучив грамотных людей из обеспеченных материально классов общества к беглому чтению всевозможных былин, стихотворений, фантастических и реальных путешествий со всякими необыкновенными приключениями, он заставил разыграться их собственную фантазию и вызвал с молодых лет стремление писать самим. Молодые люди, склонные к наукам, после чтения чужих стали писать и свои собственные научные сочинения и видя, что никто не придает им значения, когда они заявляли, что придумали все это сами, они стали выдавать их, придя в средний возраст, за произведения древних знаменитостей, найденные ими в шкафу отца, чем и достигали впечатления. А молодые люди, склонные к легкому чтению, каких несомненно было во сто раз более, стали писать чисто фантастические рассказы, приписывая их по той же причине «волшебным странам древнего Востока».
Любопытный образчик этого творчества я в детстве нашел в библиотеке моего отца, а теперь имею его снова перед глазами. Это шесть книг, названных частями и напечатанных последовательно между 1792 и 1796 годами.
Первые две книжки были напечатаны на средства самого автора, под названием:
Назвавшись здесь простым издателем, автор Петр Захарьин пишет в своем «предуведомлении», что рассказ этот был написан по-халдейски на 400 медных дощечках, хранившихся в древней Александрийской библиотеке. При ее сожжении «сарацинами» их спас один юноша Абдул-Омир, а перевел их содержание с халдейского языка на арабский один святой пустынник. Кем это произведение было переведено потом с арабского на татарский язык — Петру Захарьину неизвестно, но этот перевод хранился бережно у его отца, который был татарского происхождения и перевел эту рукопись для сына на русский язык, но очень неправильным слогом. Потом в отсутствие Захарьина имение отца было разорено и «в наследство ему остался дубовый ящик, заключавший в своих недрах разные ни к чему не удобные и без разбору написанные бумаги».
«Жалоба матери моей на гнездящихся в стенах жилища насекомых, обеспокоивающих всех, была виною, что я принужден был заглянуть в сию мою наследственную архиву, дабы из оной для облепления стен почерпнуть несколько твердых листов. Между разными пустыми контрактами, сделками, обязательствами и прочим я нашел книгу нарочитой (т. е. большой) величины, в тетрадях, на которой в заглавии собственного моего родителя рукою было написано: Арфаксад, халдейская повесть. Обрадовавшись сей находке, я ее многократно читал, однакож слог показался мне крайне темным, и я все то переложил хотя не красноречивым, но внятным слогом, чем надеялся ученым мужам к лучшему ее исправлению открыть дорогу….»
«Может быть, некоторые спросят у меня о татарском подлиннике, с которого перелагал мой родитель, но к несчастью сим не могу я услужить их любопытству. Мыши и моль, ненавистники роскоши и учености, все оное так истребили, что кроме кучи пыли, яко остатков от их трапезы, ничего не оставили».
Читатель видит, что происхождение первоисточника указано здесь так подробно, что остается только поехать в древнюю Халдею и отыскать утраченный подлинник древнего романа «Арфаксад».
Однако, раньше, чем отправиться так далеко, прочтем сначала хоть первые строки его перевода.
«Когда еще приятная независимость царствовала во вселенной, — начинает переводчик свою книгу, — когда безвинные утехи непорочных нравов цвели как розы при благорастворенном воздухе и в объятиях тишины, когда не знал род человеческий имени собственности, и не был осведомлен о ворвавшихся потом мучителях: зависти, ненависти, гордости, властолюбии и о других извергах, превративших сие сладостное спокойствие в горестное смятение и развращенность, а сей златый век в жестокий железный, тогда старейшие в семействе были владыками оного. Они были наставники, судьи, миротворители, толкователи тайн природы и учители богослужения, особу их считали все священною и божественною».
«Таков был и владетель горнего местоположения великого Евфрата. Мирные кущи его единоплеменников, предавшихся произвольно его правительству, защищены были от северных ветров гордыми хребтами Азийского Атланта. Гремящие потоки Евфрата и Тигра утоляли их жажду и охлаждали воздух от зноя полуденного».
Я не продолжаю далее этого бесконечного фантастического повествования, где фигурируют и Тигр, и Евфрат, и какой-то Азийский Атлант (который при ученом исследовании конечно оказался бы Эльбрусом), и ряд халдейских героев, среди которых как солнце сияет Арфаксад, причем все его многочисленные приключения, конечно, кончаются женитьбою и семейным счастьем на троне отца. Мне нужно было это начало, чтоб показать, что слог тут как будто очень похож на Галлановский псевдо-перевод «Тысячи и одной ночи».
И если вы еще не начитались ни индийских «Вед» и «Магабгарат», ни персидских «Шах-Наме» с убеждением их глубокой древности и неподдельности, то уже один такой слог, похожий на Фукидидовский, навеял бы на вас мысль, что этот халдейский роман сочинил самостоятельно или путем плагиатов с французских произведений XVIII века сам Петр Захарьин и выдал его за перевод с халдейского лишь потому, что не надеялся на его хорошее распространение под собственным именем.
И ваше предположение в данном случае тотчас же подтвердилось бы, и причина мистификации обнаружилась бы сама собой.
Предвзятое впечатление о «чудесах Востока» было в конце XVIII века настолько велико не только во Франции, но и в России, что первые книжки «Арфаксада», отпечатанного им притом же в типографии Московского университета, несомненно были приняты публикой за действительный перевод древней «восточной рукописи» и, быстро раскупившись, вызвали стремление добыть хотя бы ничтожные клочки такой драгоценной рукописи, во что бы то ни стало. Возможно, что в это дело вмешалась и сама императрица Екатерина II (1761—1796), потребовавшая для только что устроенного ею Эрмитажа хотя бы первоначальный перевод его отца, в результате чего автору и пришлось сослаться, что это его российское сочинение и напечатать его в последних книжках своего произведения.
Огромный успех первых апокрифических книжек Арфаксада произвел то, что для последних книжек, заканчивающих этот роман, нашелся, несмотря на обнаружение его «российского происхождения» даже и коммерческий издатель. Вот, например, том VI и последний, в заголовке которого стоит уже:
Итак, все эти 18 книжек Арфаксада, соединенные в шести томах, оказались вовсе не переводом с татарского, а «российским сочинением П. З.», т. е. того же самого Петра Захарьина, который раньше называл себя только издателем, лишь исправившим слог своего отца с татарской рукописи, которую съели в его сундуке «ненавистники роскоши и учености, мыши и моль так, что после их трапезы от татарской рукописи ничего не осталось, кроме кучи пыли».
Но ведь читатель, точно такой же способ расправы с подлинными рукописями, как я не раз уже показывал в прежних томах этого моего историологического исследования, общая судьба почти всех великих произведений классической древности, а относительно «восточной литературы» и сами открыватели ее чудес не решаются приписывать своим манускриптам двух или трех столетий древности.
Халдейская повесть Петра Захарьина, выданная сначала за перевод его отца, очевидно только потому, что он сам не знал татарского языка, важна для нас тем, что она показывает условия изящного литературного творчества на его заре в данной стране. Эта заря началась у нас как раз в конце XVIII века, предвестницею восходя Пушкина, Лермонтова, Гоголя, благодаря тому, что и к нам пришел с Запада печатный станок и появилась общедоступная книга, а с нею и беглое чтение книг и этот самый роман, может быть прочитанный ими в детстве, и дал стимул к их самостоятельному творчеству. А на европейском Западе, особенно во Франции, апокрифическая заря литературы началась столетием или даже двумя ранее, и XVIII веку России там соответствовал XVII век.
И вот, мы видим, что условия чисто литературного творчества были везде аналогичны. Оно проявлялось сначала в виде необузданного фантазерства, с пренебрежением всякой реальностью, для чего необходимо было относить и место действия в такие страны, которых никто из читателей не мог посетить, или в такие времена, которые уже всеми забыты. Ведь, посудите сами, если б какой-нибудь русский фантазер издал в Москве книгу, где действующие лица живут в настоящее время во дворцах с золотыми дверями, в которых появляются выходящие на улицу феи, а царь выезжает из Кремля на белом слоне, то москвичи, купив такой роман, только схватились бы за бока от смеха, и все объявили бы автора нахальным вралем. Но в таком же положении находились и парижские фантазеры эпохи Возрождения. Для того, чтобы такие рассказы, как только что приведенный мною из «Тысячи и одной ночи» (а на них только и были способны авторы на рассвете литературного творчества в данной стране), им необходимо было бы относить и сцены действия своих героев в такие отдаленные места, куда не достигало их зрение и воображение, и которые благодаря этим рассказам стали представляться чем-то волшебным.
Не будем забывать, что тогда господствовало представление о бывшем когда-то на земле золотом веке, образчик чего мы только что видели в первых строках Арфаксада и что оно поддерживалось всем тогдашним клерикальным мировоззрением, рисовавшим в человеческой истории вместо эволюции декаданс, так, что в каждом поколении становилось все меньше и меньше счастья и чудес. Это невольно заставляло относить все фантастические рассказы не только в отдаленные страны с их воображаемыми чудесами, но и в более или менее отдаленное прошлое и потому выходило, что все фантастическое совершалось за тридевять земель в тридесятом царстве и притом давным-давно.
Все эти типические черты фантастических произведений мы видим даже у Шекспира: все чудесное у него совершается не в его собственной стране, Англии, а где-нибудь далеко от нее и в чужом народе, тогда как произведения реального характера локализуются всегда у себя на родине.
Отсюда ясно, что и те фантастические сцены, которые мы только что видели в нашем примерном отрывке из «Тысячи и одной ночи», не могли быть написаны там, где объявляется место их действия, т. е. ни в Багдаде, ни в Басре, ни в Каире, а где-то за тридевять земель от них, в тридесятом царстве, и как мы видим, не иначе как в Париже и никем иным как Галланом, слог которого был совершенно аналогичен слогу только что цитированного мною автора Арфаксада, Козловскому однодворцу Петру Захарьину.
Только судьба произведения у обоих была иная.
По неожиданной перемене университетской типографии, печатавшей первые томы его рассказа, на другую частную, и по сопровождающему эту перемену неожиданному заявлению на обложке последних томов, что Арфаксад халдейская повесть есть «российское сочинение П. З.» (которым мог быть только Петр Захарьин), мы можем и без архивных справок восстановить всю интимную историю данного произведения. Нашумев своим сенсационным апокрифом, автор привлек к себе внимание слишком высокой персоны и притом любительницы чтения. Ему опасно стало поддерживать далее свою уловку и в результате он должен был сделать к прежнему заголовку только что приведенную нами приписку. Но университет, после раскрытия мистификации, счел неудобным продолжать печатанье такой «халдейской повести российского сочинителя», а прославившийся автор нашел частного издателя. Отмечу, что последний из шести томов «Арфаксада» вышел как раз в год смерти Екатерины II (1796 г.).
А с Галланом вышло совсем другое. В его время только что воцарился во Франции малолетний Людовик XV под регентством герцога Орлеанского и разысканьем подлинных рукописей занимались только частные лица. Если даже они и приходили к заключению, что какая-нибудь «халдейская» или другая отпечатанная частным издателем книга во французском переводе, есть не перевод, а собственное произведение псевдо-переводчика, то не имели власти заставить его сознаться в этом печатно, тем более, что со времени крестовых походов все верили, что удивительные рассказы такого рода действительно существуют на Востоке. Господствовало страстное желание раздобывать в особенности арабские произведения и тут произошло то же, что мы уже видели на примере Платона,11 латинский псевдоперевод которого (а на деле ряд недавних латинских произведений) был скомпилирован около 1481 года флорентийцем Марчелино Фичино, или на примере псевдо-Птоломеева Альмагеста, псевдолатинский перевод которого, а на самом деле оригинал, был скомпилирован в первые годы XVI века Георгием Трапезундским,12 или на примере летописей Тацита, латинский псевдоперевод которых, а на деле подлинник был написан Поджио Браччиолини13 около 1427 года, или на примере псевдолатинского перевода, а на самом деле подлинника книг Иосифа Флавия, написанных Самуилом Шелламом около 1506 года.14
11 Христос, книга I, ч.1, гл.1 и книга III, пролог, конец главы IV.
12 Христос, кн. IV, часть 1, гл. 4.
13 Христос, кн. V, ч. IV, гл.1.
14 Христос, кн. I, часть 1,гл.1.
И всегда и везде вслед за появлением таких лжепереводов, сейчас же начиналось странное искание их подлинников, с обещанием нашедшему славы и хорошего вознаграждения, и всегда находились ловкие спекулянты, которые переведя, нередко с грубыми ошибками, такие псевдо-переводы на их предполагаемый родной язык, выдавали их за подлинники, и этим удовлетворяли спросу, оставив уликой своего подлога не только обстоятельства, делающие невозможною проверку, но и то, что представляемая ими рукопись почти всегда оказывалась уником.
Понятно, что и поиски арабских подлинников так прославленной «Тысячи и одной ночи» должны были привести к тому, что псевдоперевод, а на деле подлинник Галлана (составленный им может быть не только из одного его собственного воображения, но и из разрозненных сказок начала XVI века, которые он мог слыхать не только в Париже, но и в Севилье, и в Гренаде, и даже в Царьграде) был переведен на язык Корана каким-нибудь ловким предпринимателем, причем благодаря элементарности семитического языка конструкция фраз упростилась и некоторые детали поведения героев, типичные для христианской Франции того времени, но неуместные для магометанского Востока были сокращены и все было пополнено прибавкой многих сказок, действительно ходивших на Востоке, вследствие чего их содержание и настроение оказываются очень разнообразными: одни идеалистичны, другие юмористичны, одни поучительны, другие циничны, и в прозу вплетен ряд стихотворений, а характеристической чертой их является то, что все места, где совершаются описанные события — не реальны. Здешний Багдад — чисто волшебный Багдад, Каир — чисто волшебный Каир, а манеры героев и героинь и их поведение часто более приличны французским кавалерам и дамам XVIII века, чем мусульманам и мусульманкам, хотя в уста их и влагаются такие фразы, которые по представлению европейцев должны бы характеризовать мусульман и мусульманок Ирана и Ирака.
Самые имена действующих здесь лиц — Юнан, Руян, Синдбад, Гуль, Зобейда, Амина, Нур-Элдин, Бадр-Эддин, принцесса Будур-Зумурур — благозвучны как раз для французского уха. За исключением сравнительно немногих второстепенных сказок, которые следует приписать позднейшим вставкам, собранным действительно на Востоке, в «Тысяче и одной ночи» почти нет непривычных для французов звуков ДЖ, Ч, КХ, так частых в восточных языках, и кроме того, большинство собственных имен не имеют даже смысла ни на арабском, ни на персидском языках, они являются в них простой комбинацией мелодичных звуков.
А ведь это очень важный признак подлога и по нему можно даже определить, какой язык был родным для автора. Наберите, например, как попало, но побольше чисто русских имен: Вера, Надежда, Любовь, Владимир, Святополк и т.д., определите в них процентное содержание каждой буквы, и вы получите почти те же проценты, которые я вывел в III томе Христа в главе Сингвистические Спектры. Возьмите подряд побольше французских имен вроде: Aimée, Amande, Blanche, Célestin, Claire, Espérance, Félicité, Honoré, Louis, Maxime, Pierre, Rose и т.д., и сделав то же, вы найдете новое процентное соотношение звуков типическое для французского языка. Сделайте то же самое для действительно персидских и арабских имен, и вы получите два новые соотношения звуков, сравнив которые со взаимными числовыми отношениями звуков собственных имен, заключающихся в «Тысяче и одной ночи», вы увидите, что они как будто более похожи на соотношение звуков во французской речи.
И вот, возникнув, как мы видели, на французской почве в XVIII веке и сильно трансформировавшись и разросшись в семи своих главных вольных переводах на язык Корана в начале XIX века, «Тысяча и одна ночь» снова стала переводиться в наше время на все литературные европейские языки, как оригинальное произведение арабской литературы XV века.
Я, конечно, не отвергаю, что в этот сборник внесены были потом многие сказки действительно из восточного эпоса, — некоторые из них даже типичны для него, — но и они подобраны на дорогах и базарах Индии, Египта и Юго-Западной Азии и внесены в этот сборник европейскими искателями восточной литературы уже в XVIII или XIX столетиях.
Никакой «Тысячи и одной ночи» в национальной арабской или персидской литературе никогда не существовало. Этот сборник создали французы, сначала (как Галлан) из своих собственных и далеко не бесталанных фантастических измышлений. Потом его усердно стали пополнять и другие западноевропейцы отчасти таким же способом, а отчасти вводя в него записываемые ими при путешествиях действительно арабские сказки, по той же Галлановой схеме; особенно зияющее несоответствие с магометанскими житейскими условностями, понятиями и представлениями оказавшиеся в первоначальной Галлановой композиции, стали исключаться в переводах на арабский язык или изменяться и смягчаться. И вот в начале XIX века появился первый их полный перевод на арабский язык, выданный переводчиком за давно везде разыскиваемый подлинник… Его успех вызвал еще несколько подражаний, состоявших из новой переписки того же уже разошедшегося Бейрутского издания, но с некоторыми изменениями и пополнениями. И возникла целая критическая литература о «Тысяче и одной ночи»… И все это в Западной Европе, а не у арабов.
А как относятся к ней на ее предполагаемой родине, достаточно видеть из следующих строк А. Крымского.15
«На Востоке к «1001 ночи» относятся пренебрежительно и книжники и литераторы и вообще (если можно так выразиться) «восточные интеллигенты». Специалист-библиограф X века (т. е. относимый к Х веку) Надим, рассматривавший несколько раз «Тысячу ночей», с полнейшим презрением заявляет, что она написана «жидко и нудно» и до настоящего времени мнение таких ученых не изменилось.16
А Крымский объясняет это не тем, что Галлан и другие ее европейские авторы, угодив вкусам своих соотечественников, не угодили вкусу восточных людей, а тем, что у интеллигенции там «вычурный язык» (значит не тот, что у «1001 ночи»). А восточные религиозники настолько не удовлетворены европейским поведением изображаемых в ней действующих лиц, что «стараются поддержать суеверие, будто прочитавший «1001 ночь» должен умереть или подвергнуться несчастью в течении года, а детям, рассказывающим эти сказки грозит опаршивение».
«Еще более предосудительной книгой считают «1001 ночь» восточные христиане, и я, — прибавляет А. Крымский, — никак не могу забыть того долгого укоризненного качания головой и изумленного взгляда, с которым смотрел на меня в Бейруте отец Думаний, священник церкви Мар-Н’уля, когда застал меня за чтением этой книги…»
«Я считаю также небезинтересным сообщить в виде курьеза, что патриарх европейской ориенталистики де-Саси был о «1001 ночи» очень невысокого мнения, и это впрочем вполне будет для нас объяснимо, когда мы вспомним, что де-Саси по своим литературным вкусам был чистейший арабский ученый шейх. Но если бы привести все восторженные отзывы европейцев о «1001 ночи», то составилась бы огромнейшая книга. Количество ее переводных изданий, которое ежегодно появляется во всех странах, рельефнее и лучше всего говорит об отношении Европы к этому сборнику, и герои «1001 ночи» (Гарун-аль-Рашид, Синдбад-мореход, Халиф на час, Аладдин и пр. и пр.) у нас гораздо популярнее, чем герои гениальнейших трагедий Шекспира».
15 Труды по востоковедению, издаваемые Лазаревским институтом восточных языков. Выпуск VII, стр. VIII.
16 Artin Pacha: Contes populaires de la vallée du Nil 15, 16 (Chauris Bibliographic arabe,IV, стр.9.
Итак, читатель, знаменитая «1001 ночь» чрезвычайно популярная у нас, настолько не подходит для жителей Востока, что читающий ее там должен умереть в том же году, а его дети опаршиветь.
Угодив европейскому вкусу, авторы совсем не угодили азиатскому. Правда, А. Крымский говорит, что мелкие сказки (большею частью грубо цинического характера и отсутствующие в Галлановом издании), которые вошли в издания XIX века, рассказываются и теперь специально рассказчиками в кофейнях и других местах развлечения на Востоке, но ведь это показывает лишь то, что одни эти рассказы и являются написанными на месте и вставленными в ту или иную «ночь» по выбору компилятора. Но от них могут опаршиветь только европейские дети, а постоянно слышащие их азиатские, вероятно, уже получили иммунитет, подобно тому, как и бывшие русские крестьяне сделались нечувствительными к похабщине от ее повсеместного употребления, как и у восточных народов.
А наиболее богатые по фантазии рассказы часто прямо обнаруживают свое европейское происхождение.
«Во время путешествий Синдбада-морехода, — говорит А. Крымский,17 — с ним и его спутниками повторяются приключения Одиссея с Полифемом, а также и с волшебницей Киркой»…. «Многие общие темы «Путешествий Синдбада» и западно-европейских баснословных средневековых путешествий XII века, создавшихся не по арабским сказкам, а по ходячим народным представлениям, — отметил де-Гуо в своем докладе на VIII международном съезде ориенталистов в Стокгольме в 1889 году».
И можно предсказать, что если мы серьезно коснемся в западноевропейских «народных сказаниях», балладах и новеллах, то найдем в них немало первоисточников для лучших сказок «1001 ночи».
А тот «восточный колорит», которым так восхищаются европейские читатели «Тысячи и одной ночи» и есть воображаемый колорит, не имеющий с действительностью Востока ничего общего и потому подобно всем апокрифическим картинам жизни отодвигается авторами в далекое-далекое прошлое.
Я очень хорошо знаю со слов знакомых, бывших в Персии, Бухаре и т.д., что там существуют профессиональные рассказчики множества коротеньких сказок, выступающие в кофейнях, обыкновенно по два, причем один ведет главный рассказ, а другой для оживления перебивает его наподобие клоунов в наших цирках разными юмористическими репликами, но еще ни разу не слыхал, чтоб эти рассказы назывались «Сказками 1001 ночи» или «1001 дня», или представляли собою какую-нибудь из приведенных в издании Галлана лучших сказок. Многие из них даже и неуместны в кофейнях, по причине своей длины, вроде только что приведенных «Трех сестер», требующей нескольких часов непрерывного внимания, немыслимого среди то приходящих, то уходящих посетителей кофеен и общий или рынков.
Значит, и этот первоисточник не годится для признания за лучшими сказками 1001 ночи действительно азиатского происхождения, как это показывает и общий их колорит.
Ведь из всякого, даже самого фантастического рассказа, мелкие локальные бытовые черты торчат как иголки из мешка. Торчат они и здесь, но только не арабские, а парижские. Вот, например, одна из иллюстраций известного художника Альберта Лечфорда к сказкам из 1001 ночи.
Представьте, что Галлан вместо того, чтобы назвать свои сказки переводом с арабского, объявил бы их переводом с русского, выдав их за произведение из времен Рюрика, обрисовывающих тогдашний русский княжеский быт, и народную литературу?
Я думаю, вы только рассмеялись бы. А вот арабские и персидские интеллигенты даже рассердились на «Тысячу и одну ночь».
И не напрасно.
Даже и без иллюстраций ясно, что чуть не все первоначальные сказки «1001 ночи» носят парижский колорит начало XVIII века.
«Галлан, пропел— говорит А. Крымский,18 — предназначал свою книгу для придворных Людовика XIV и потому, приспособляясь к их литературным вкусам, дал не перевод, а вольную вычурную переделку (а с нашей точки зрения переделку делал тот, кто переводил «1001 ночь» с французского на арабский язык и видел ясно, что ему не удастся выдать свой перевод за подлинник, если он не выбросит или не приспособит к восточным вкусам чуть не половину Галланова текста)».
«Казот и Шавис, — говорит далее А. Крымский, — подражали примеру Галлана (выпуская между 1788 и 1792 гг. «продолжение 1001 ночи»19 ). Так что те сказки «1001 ночи», которых нет у Галлана, были тоже вольно переделаны и дополнены цветами их собственной фантазии».
17 Труды по востоковедению, издаваемые Лазаревским институтом восточных языков. Выпуск VIII, стр. XXXV, примечание второе.
18 Труды по востоковедению, издаваемые Лазаревским институтом восточных языков. Выпуск VIII.
19 “La sųite de 1001 nuits” – в Женевской сказочной коллекции “Le cabinet des fees” (1788—1789).
А в дополнение я прибавлю, что Казотт (Cazotte), известный своим романом «Le diable amourens» еще мистифицировал публику, выпустив от имени Вольтера седьмую песню его поэмы «La guerre de Géneve»…
Вот эти «цветы» и являются теми «локальными чертами» Парижа XVIII века, которые торчат как иголки из мешка во всех изданиях «1001 ночи» вплоть до XIX века. Надо было или признать все это произведение за Парижское изделье, в котором место действия перенесено на «далекий, волшебный арабский Восток» только для того, чтобы дать невероятному более вероятный для европейца вид, или наоборот, чтобы вытрясти из мешка все торчащие из него парижские иголки, объявив их прибавками Галлана, Казотта и Шависа и заменить их действительными «восточными особенностями нравов и быта».
Ориенталисты XIX века предпочли идти по последнему пути.
«Когда в XIX веке, — продолжает А. Крымский, — пробудился к «1001 ночи» научный интерес, Галланов и Казоттов пересказы (вернее — тексты) оказались непригодными. При новых изданиях (например Коссен де Персеваля, Хаммера и др.) делались к Галланову тексту поправки и дополнения, а потом он совсем был вытеснен из научного употребления точными (?) переводами: немецким Вейля и еще более английскими: Лана Бертона и др., а во Франции переводом Мардрюса (J. B. Mardrus) c булакского текста, где переводчик, не стесняясь никакими европейскими понятиями о приличиях, переводит с булакского текста (наиболее приспособленного к восточным нравам) все без исключений».
Так французское изделие, перебросившись в вольных переводах на Восток, стало ассимилироваться там с действительно восточной продукцией. Взяв из нее ряд деталей, и в таком виде снова возвратилось в Европу.