Рис. 64. Историческое сновидение.
Монумент непорочному зачатию воздвигнутый в Риме папой Пием IX (1816—1878 гг.) в память этого поразительного события. На Испанской площади (Piazzo di Spagna).
Рис. 64. Историческое сновидение. Монумент непорочному зачатию воздвигнутый в Риме папой Пием IX (1816—1878 гг.) в память этого поразительного события. На Испанской площади (Piazzo di Spagna). |
 Рис. 65. Историческое сновидение. Юлий Цезарь переходит через Рубикон.  Рис. 66. Историческое сновидение. Юлий Цезарь произносит речь (из книги Феллье: Жизнь знаменитых римлян).  Рис. 67. Историческое сновидение. Сон Брута после убиения им Юлия Цезаря (из книги Феллье: Жизнь знаменитых римлян).  Рис. 68. Историческое сновидение: Похищение сабинянок. Картина Жака Давида (1748—1825).  Рис. 70. Историческое сновидение. Тиберий - Клавдий и Агриппина Младшая в представлении Рубенса (картинная галерея в Риме).  Рис. 71. Историческое сновидение. Отдых девы Марии с младенцем Иисусом и ее фиктивным мужем Иосифом при ее бегстве в Миц-Рим.  Рис. 72. Историческое сновидение. Марий в болоте Ментурны (из книги Феллье: Жизнь знаменитых римлян)  Рис. 73. Историческое сновидение. Суд Брута (из книги Феллье: Жизнь знаменитых римлян).  Рис. 74 Историческое сновидение. Древне-персидская царевна Роксана, невеста Александра Македонского (с картины художника Содомы, 1477—1549 гг.: свадьба Александра).  Рис. 75. Историческое сновидение. «Наилучший завершитель» (Аристотель по-гречески), будто бы завершивший все науки еще между 344 и 323 годами до начала нашей эры и умерший в Халкиде в изгнании, от болезни желудка (по старинному изваянию).  Рис. 76. Историческая галлюцинация. Картина Поленова: Забава древнеримского кесаря.  Рис. 77. Историческое сновидение. Священница богини Весты в древнем Риме» весталка (картина Кауфмана).  Рис. 78. Историческое сновидение. Октавиан Август в латах (по изображению, считающемуся античным). |
В предшествовавших книгах «Христа» я уже не раз указывал мимоходом на позднее происхождение книг, приписываемых этому автору, и на то, что их написал Поджио Браччнолини в XV веке нашей эры. Но в виду той важности для истории «классического Рима», которую приписывают Тациту, поговорю и здесь подробнее.
Публий Корнелий Тапит, — говорят нам авторы Эпохи Возрождения, — родился около 55 года «после Рождества Христова» при Черном императоре (Нероне), был другом Плиния Младшего и умер при Адриатическом императоре (Адриане) около 120 года после того же пресловутого «Рождества Христова», которое относят обыкновенно к промежутку от 2 до 5 года перед началом нашей эры (а по моим вычислениям реальный основатель христианства родился около 333 года нашей эры).
Тацит первый ввел в историю моральные поучения для пользы будущих исторических деятелей, а слог его чисто беллетристический или публицистический.
В своем «Жизнеописании Агриколы»1 он сообщает между прочим сведения о населении Британских островов и о нравах, римского общества «при императоре Домициане», причем манера рассказа та же самая, что у Салюстия.
В небольшом сочинении «О происхождении, местопребывании и нравах германского народа»2 он приводит совсем анахроническую для того времена параллель между слабостью (!) тогдашних римлян и силою германцев. Он радуется лишь тому, что германские государства разрознены, и предвидит возможность образования из них могучей пан-германской, империи, что, конечно, могло быть сделано лишь после ее осуществления при: Отгоне Великом.
Но главным трудом Тацита считаются две его книги:
1. «Летописи» (Annales), содержащие историю Римской империи при Тиверии, Калигуле, Клавдии и Нероне, давно вызывавшие сомнение в подлинности и, как их продолжение.
2. «Истории» (Historiae),охватывающие смутное время Гальбы, Оттона и Вителлия до вступления во власть Веспасиана.
По своим убеждениям он сторонник аристократической республики в том виде, в каком она существовала в итальянских городах XIII—XV веков.
Насколько же достоверны его сочинения?
Отдельные несообразности и анахронизмы в его рассказах и даже размышлениях замечали уже и Вольтер и Амедей Тьери и наш Пушкин, — но только с конца XIX века начали появляться серьезные исторические труды, совсем отвергающие подлинность его книг.
Так, английский историк Росс написал в 1878 году обстоятельную книгу: «Тацит и Поджио Браччиолини»,3 где он доказывал самым убедительным образом, что «Летописи» Тацита сочинены Поджио. Эту же точку зрения поддержал и Гошар (Hochard) в 1890 году в своей книге «О подлинности Летописей и Истории Тацита», и со времени выхода его книги этот вопрос можно считать решенным окончательно.
1 De vita et moribus Julii Agricolae, 46 главок.
2 De Origine, Situ, Moribus ac populis Germ norum.
3 Ross: Tacitus and Bracciolini. The Annals, forged ia the XV centuri. 1878 (Тацит и Браччиолини. «Летописи», подделааные в XV веке).
Основою таких выводов являются:
1) полная невозможность напасать многое, входящее в «Летописи» и в «Историю» Тацита ранее Эпохи Возрождения;
2) литературные приемы этих книг и их язык настолько тождественны с приемами и языком Поджио, что уже одно это обстоятельство должно наводить на подозрение;
3) типичная для XV века любовь к непристойностям, которая, — прибавлю от себя, — заставляет меня относить к тому же времени и Петрония (найденного тоже Поджио) и Ювенала, и Марциана и много других классиков, и, наконец,
4) крайняя подозрительность условий, при которых Поджио впервые «открыл Тацита», совершенно неизвестного в средние века.
Не имея места делать здесь подробное изложение результатов новейшей критики по отношению к Тациту, я ограничусь лишь кратким резюме этих работ, прибавив к нему выдержки из книги А, Амфитеатрова «Зверь из Бездны», которые я проверил лично по Гошару и нашел изложение Амфитеатрова очень удачным, хотя он все-таки не хочет отказаться от мысли о существовании Тацита, как историка, в древности.
И это тем лучше для меня, так как нельзя будет обвинить мое изложение в тенденциозности.
Поджио Браччиолини, — говорит автор «Зверя из Бездны», как он называет по Апокалипсису Римскую империю, — родился в 1380 году в Терра Нуова, маленьком городке близ Флоренции, и уже в раннем возрасте прослыл юношею незауряд образованным и острого ума. Служебную карьеру свою он начал при кардинале Бари, но вскоре мы видим его при дворе папы Бонифация IX в звании кописта (scriptor pontificus). Понемногу он возвысился до звания секретаря при одном из чиновников-редакторов. На обязанности его лежало выправлять официальные документы — корреспонденцию, грамоты и резолюции, исходящие от имени папы. Он сопровождал папу Иоанна XXIII на Констанцский собор 1414 г., и когда тот был низложен (1415) этим собором, Поджио лишился должности и, так сказать, повис в воздухе.
Некоторое время спустя, он поступил на службу к Генри Бофору, брату короля Генриха IV, епископу и впоследствии кардиналу. Но, обманувшись в своих расчетах на богатые прибыли, он уже в 1422 году снова во Флоренции, и затем в Риме, где папа Мартин V, преемник Иоанна XXIII, возвратил ему старую должность секретаря при святейшем престоле. Латинскому языку он учился у Джовани Мальпагини, равеннского друга Петрарки, а греческому — у Хризолора (Chrisoloras, ум. в 1415). Знал он и еврейский язык. Древности он изучал с таким пылким пристрастием, что его почти невозможно было застать иначе как за латинскою или греческою книгою или за отметками из нее. Это был настоящий глотатель библиотек, и в конце жизни Поджио написал, уже под своим именем, ряд веселых (и непристойных) рассказов под заголовком «Facetiae» (1450 г.), а также не особенно достоверную историю Флоренции и ряд других, рассказов и памфлетов. Позднейшая Французская критика поставила его на один уровень с лучшими авторами Эпохи Возрождения.
Как высоко его ценили, доказывают его гонорары. За посвящение «Киропедии» Альфонсу Арагонскому Поджио получил 600 золотых, т. е. около 7200 франков, а по тогдашней цепе денег это был огромный капитал. Литература выдвинула его в ряды государственных деятелей, и жизнь свою он окончил на высоте большого и властного поста — канцлером Флорентийской республики, так что первую половину итальянского XV века многие находили возможным называть «веком Поджио».
Таковы светлые стороны деятельности этого замечательнейшего человека. Посмотрим теневые.
Поджио имел отвратительный характер, который перессорил его со всеми литературными знаменитостями его эпохи — Ауриспою, Гуарино, Виссарионом, а в особенности с Филельфо и Валлою.
В Констанце, в Лондоне, и всюду, он живет широкою жизнью гуляки: большой любитель непристойных картин, рассказов и стихов, а в старосте и сам их усердный и разнузданный сочинитель, в чем жестоко попрекает его Валла. Широкий образ жизни стоил Поджио Браччиолини очень дорого и, смолоду превосходя его средства, заставлял его вечно нуждаться в деньгах.
Источником добавочных доходов явились для него розыски, приготовление и редакторство списков античных авторов по «подлинным» манускриптам. В XV веке, когда все с жадностью стремились в розыскам возвеличиваемых не в меру древностей, это была очень доходная статья. При содействии Флорентийского ученого, книгоиздателя и книгопродавца Никколо Никколи (1363—1437), который в то время был царем литературного рывка, Поджио Браччиолини устроил нечто в роде постоянной студии по обработке античной литературы и привлек к делу целый ряд сотрудников и контрагентов, очень образованных и способных, но сплошь с темными пятнами на репутациях: тут были и Чинчо Римлянин, и Бартоломео, и Монтепульчано, и Пьетро Ламбортески...
Первые свои «находки» Поджио Браччиолини и Бартоломео ди Монтепульчано сделали в эпоху Констанцского собора, когда низложение Иоанна XXIII поставило их, как упраздненных папских секретарей, в самое критическое положение. В забытой сырой башне Сен-Галленского монастыря, «в которой заключенный не выжил бы и трек дней», они, по их словам, нашли кучу древних манускриптов: сочинения Квинтилиана, Валерия Флакка, Аскоаия Педиана, Нония Марцелла, Проба и других, которые и представили издателям. Это сделало не только сенсацию, но прямо-таки литературную эпоху: все стали искать в старых башнях древних манускриптов, и сами лично, и через других, обещая за находки древних авторов большие деньги, и нет никакого сомнения, что Никколи, которому досталась из этих сокровищниц львиная доля, хорошо нажил и мечтал нажить еще. Так Поджио доставил Никколи и «Буколики» Кальпурния и несколько глав Петрония (из своих прежних сочинений!).
Манускрипт, выходивший из мастерской Поджио, ценился очень высоко, и он выпускал их много, В письмах своих он то и дело требует от Никколи бумагу, пергамент, переплетный приклад, и, если издатель запаздывает доставкою, Поджио плачется, что ему приходится даром кормить своих мастеров из-за неаккуратного хода работы. Разумеется, писцы его вырабатывали по преимуществу ходовой, второстепенный товар, в котором ценна была только редакция Поджио. Любительские экземпляры хозяин готовил сам, и какую цену брал он за них можно судить по такому примеру. Продан Альфонсу Арагонскому собственную копию Тита Ливия, Поджио на вырученные деньги купил себе виллу во Флоренции. С герцога д'Эсте он взял сто дукатов (1200 франков) за письма св. Иеронима, да и то с великим неудовольствием, видимо вынужденный безденежьем, или тем, что работа залежалась, потому что отцы церкви в век Возрождения шли с рук не так бойко, как языческие философы. Клиентами Поджио были Медичи, Сфорца. д'Эсте, многие аристократические фамилии Англии, бургунский герцогский дом, кардиналы Орсини, Колонна, крупные богачи, как Бартоломео ди Бардио, и университеты, которые в ту пору, по щедрости просвещенных правителей, начали обзаводиться библиотеками, и усиленно расширяли свои старые книгохранилища. Поджио зарабатывал очень большие деньги и оставил своим детям огромное состояние, которое те чрезвычайно быстро расточили. Но нет никакого сомнения, что жил он — по крайней мере очень долго, лет до сорока — шире своих постоянных доходов и часто, чтобы выручить себя из долгов, нуждался в каком-либо экстренном большом куше, который должен был добывать тоже экстренными средствами. А в выборе последних Поджио не умел быть разборчивым.
Таков человек, который «нашел» не только множество упомянутых, здесь классических авторов, но и историка Тацита. Посмотрим теперь как он нашел его.
Основные рукописи двух Тацитовых сочинений «Летописи» и «Истории», известные под именем Первого и Второго Медицейского Списка, находятся теперь во Флоренции в книгохранилище Bibliotheca Laurentiana.
Поджио Браччиолини и его тесть Буондельмонти были в числе директоров-устроителей этого книгохранилища. «Второй» Медицейский Список древнее первого, если не по происхождению, то по опубликованию, лет на 80. На первой его странице значится:
Cornelius Tacitus et Opera Apuleii. Conventus Sancti Marci de Florentia. De hereditate Niccolai Niccoli Florentissimi, viri doctissimi. (Корнелий Тацит и сочинения Апулея, из книг монастыря св. Марка во Флоренции. По наследству от Николая Никколи флорентийского доблестного гражданина и ученейшего мужа.)
В этом списке из Тацита заключается только шесть последних книг «Летописи» и пять первых книг «Истории». В этих своих частях он является прототипом для всех остальных копий, имеющих претензии па древность: Фернезского списка из Ватикана, Буда-Пештского, Вальфенбюттельского и др. Первое печатное издание Тацита, выпущенное в Венеции Джованни Спирою или братом его Ванделином около 1470 года, печатано с этого «второго» Медицейского списка, или — по преданию — с точной его копии, хранившейся в Венеции, в библиотеке при соборе св. Марка. Но оттуда он «исчез», т. е. никогда там и не был.
«Первый» же Медицейский список был найден и приобретен папою Львом X через 80 лет после «второго» и немедленно напечатан им (1515) в Риме, под наблюдением Филиппа Береальда Младшего и под названием:
Cornelii Taciti historiaruin libri quinque nuper in Germania inventi. (Пять книг историй Корнелия Тацита, недавно найденные в Германии.)
Этот Медицейский список и предшествовавший (неправильно называемый «вторым») дают полную сводку всего, что дошло до нас из исторических сочинений Тацита. Язык, манера изложения, тон и все литературные достоинства и недостатки обнаруживают их несомненное единство и доказывают, что перед нами труд одного автора. Существенною разницею между ними является только почерк их. «Второй список» выполнен так называемым ломбардским письмом, а «первый» каролинским (рис. 69).
Рис. 69. Образчики почерков, которыми написаны рукописи двух книг, приписываемых Тациту. Вверху — ломбарский, внизу — каролинский. |
О том, что будто Тацита знали и читали давно, мы имеем сведения: от его подложного современника Плиния Младшего; от его подложного врага — христианского апологета Тертуллиана, относимого к III веку; от Флавия Веписка; от Блаженного Иеронима, относимого к IV веку; от Павла Орезия, Сидония и Аполлинария, относимых к V веку, и от Кассиодора, относимого историками к VI веку... Но рукописи их «были открыты» тоже в одну эпоху с вышеприведенными книгами Тацита, так что доказывают собою лишь то, что и они подложны. Затем имя Тацита — говорят нам— «исчезает из памяти цивилизованного мира» на много веков.
Хотя Флавий Вениск и рассказывает, как сам император гордился происхождением от Тацита и как повелел он, чтобы списки произведений его великого предка имелись во всех публичных библиотеках империи, но литература не сохранила нам ни малейших следов тогдашнего Тацитова авторства. Латинские грамматики конца Римской империи, Сервий Присциен и Ноний Марцелл, усердные цитаторы и исчислители имен своей литературы, не упоманают о Таците и, очевидно, о нем не знают.
Но вдруг, в IX веке (пятьсот лет спустя) имя Тацита странно всплывает в хронике Фрекульфа, епископа в Лизьё, а в XI веке в «Polycraticon'е», памфлете Иоанна Салисбирийского против королевской власти. Однако, по замечанию Гошара, оба эти упоминания совсем общего характера и не говорят о Таците ничего типичного, так что нет никакой надобности предполагать, будто в библиотеках Фрекульфа или Иоанна Салюсбирийского имелись какие бы то ни было сочинения Тацита.
Итак, на всем протяжении средних веков, ни в трудах, ни в переписке ученых ни разу не мелькнул намек на какую-либо сохранившуюся рукопись Тацита, хотя очень часто один просит для прочтения, другой для переписки, сочинения Саллюстия, Светония, Цицерона, Квинтиллиана, Макробия и других латинских авторов. Таким образом, кто бы ни был автором Тацитовых сочинений, но приходится согласиться с Россом и Гошаром в их утверждении, что в конце XIV и начале XV века о Таците никто из образованных людей не имел ни малейшего понятия. Верили в его безвестное величие и, конечно, мечтали: «ах, если бы найти!». Мечтали идеалисты, мечтали и практики. Была потребность завершить находки римской литературы Тацитом, каждый книгопродавец понимал, что найти Тацита значит нажить капитал. И вот спрос родил предложение. Тацит нашелся.
В ноябре 1425 года Поджио из Рима уведомил Никколи во Флоренции, что «некий монах мой приятель», предлагает партию древних рукописей, которые надо получить в Нюренберге, и в числе их «несколько произведений Тацита».
Никколи живо заинтересовался и немедленно изъявил согласие на сделку, но, к его удивлению и беспокойству, получение им предложенной ему редкости затягивается сперва на два месяца, потом на восемь и т. д. Поджио явно тянет дело под разными отговорками, а в мае 1427 года Никколи узнает, что его приятель ведет переговоры о рукописи Тацита так же и с Козьмою Медичи. На его запрос Поджио даст довольно запутанный ответ, из которого ясно только одно, что в эту пору книги Тацита у него не было, а имелся, будто бы, каталог одного немецкого монастыря в Герсфельде (впервые тут он назвал и местность), в котором, среди других важных рукописей: — Иммиана Марцеллина, первой декады Тита Ливия, речей Цицерона — имеется и том Корнелия Тацита.
Герсфельд — это городок в Гессепе, на Фульде, и тамошнее аббатство, кажется, было объединено с Фульдскпм общим управлением. Монаху, — говорит тут Поджио, — «нужны деньги», и сам немилосердно путается: монах — его друг, но, будучи в Риме, почему-то не побывал у него, и надо добиться найти его окольным путем. Книги же находятся далеко, в Герсфельде, а получить их надо в Нюренберге и т. д. В заключение Поджио сперва забывает послать Никколи обещанный Герсфельдский каталог, а когда раздраженный издатель вытребовал каталог к себе, то в нем никакого Тацита не оказалось. В такой странной волоките недоразумений, имеющих весь вид искусственности, проходят и 1427 и 1428 годы. Наконец, 26 февраля 1429 года — значит 3½ года спустя после того как началась эта переписка, — Поджио извещает Никколи, что таинственный «герсфельдский монах» опять прибыл в Рим, но без книги. Поджио уверяет, что он сделал монаху жестокую сцену, и тот, испугавшись, сейчас же отправился в Германию за Тацитом. «Я уверен, что скоро мы получим рукопись, так как монах не может обойтись без моей протекции по делам своего монастыря».
На этом и прекращается переписка между Поджио и Никколи о герсфельдском Таците, что объясняется их свиданием летом 1429 года в Тоскане. Растянувшись чуть не на пять лет «открытие» Поджио огласилось раньше, чем был доставлен им Тацит, и вокруг него роились странные слухи. Последними Никколи очень волновался, а Поджио отвечал: «Я знаю все песни, которые поются на этот счет и откуда они берется, так вот же, когда прибудет Тацит, я нарочно возьму, да и припрячу его хорошенько от всех посторонних». Казалось бы, — справедливо Замечает Гошар — самою естественною защитою рукописи от дурных слухов было показать ее всему ученому свету, объяснив все секреты ее происхождения. А Поджио, наоборот, опять только обещает, явно хитрит и играет в темную.
Неизвестно, тотчас ли Поджио и Никколи опубликовали копии с книги Тацита, которыми осчастливил их таинственный монах, если только был какой-нибудь такой монах. Но это, наконец, свершилось. «Ломбардский» список появился в ряде копий и в распоряжении Поджио, судя по его письмам, есть еще какой-то древний Тацит, писанный античными (Каролинскими) буквами. Даты писем повидимому сочинены Поджио, чтобы утвердить репутацию подлинности за его ломбардским списком, тотчас же пошедшим в путь по разным княжеским библиотекам, и чтоб подготовить дорогу второму списку, написанному каролинским почерком.
История переставила их очередь: «первый» список Поджио сделался Вторым Медицейским, а «второй» сделался Первым Медицейским, как доказывает Гошар.
Изучая историю происхождения «второго» списка Тацита, т. е. I Медицейского списка, написанного каролинским письмом, нельзя не заметить, что и тут повторяется легенда, окружившая только что разобранный намп список Никколи. Опять на сцене недоступный северный монастырь, опять какие-то таинственные неназываемые монахи. Какой-то немецкий инок приносит папе Льву X начальные пять глав Тацитовых «Летописей». Папа в восторге, назначает будто бы инока издателем этого сочинения. Инок отказывается, говоря, что он малограмотен. Словом, встает из мертвых легенда о поставщике предшествовавшего Медицейского Списка — герсфельдском монахе, — только перенесенная теперь в Корвей. Посредником торга легенда называет в ту пору собирателя налогов в пользу священного престола, впоследствии архиепископа Миланского. Однако Арчимбольди не обмолвился об этом обстоятельстве ни одним словом, хотя Лев X — якобы через его руки — заплатил за рукопись 500 цехинов, т. е. 6 000 франков, по тогдашней цепе денег — целое состояние. Эти вечные таинственные монахи, без имени, без места происхождения и жительства, представляются для Гошара продолжателями фальсификационной системы, пущенной в ход Поджио. Их никто не видит в не знает, но сегодня один из них приносит из Швеции или Дании потерянною декаду Тита Ливия, завтра другой из Корвеи или Фульды таинственный монах несет Тацита и т. д. И всегда почему-то с далекого, трудно достижимого севера, и всегда как раз является с тем самым товаром, которого недостает книжному рынку.
Переходя к содержанию книг Тацита, Гошар выставляет, ряд соображений, по которым оба эти сочинения, единственно нам известные, не могут принадлежать перу древнего автора.
Вот некоторые из его соображений. Тацит слабо знает историю римского законодательства. Говоря о расширении Клавдием римского поморья, он замечает, что раньше это сделали только Сулла и Август — и забывает... Юлия Цезаря. Он очень плохо знает географию древне-римского государства (путешествие Германика, театр войны Корбудопа и т. п.) и даже его границу, которою он отодвигает для своих дней только до Красного моря. В затруднении перед этою загадкою текста, классики хотели видеть в Красном море — Персидский залив, а в обмолвке Тацита намек на поход Траяна, проникшего со своими войсками до Кармании. Любопытно, что именно этим местом «Летописи» ученые определяли год ее выхода в свет (после 115 года).
В эпизоде гибели Агриппины, предполагаемый Тацит не знает морского дела. Точно так же слаб он и в военном деле, что очень странно для государственного человека в античном Риме, где по классическим представлениям прежде всего воспитывали в гражданине солдата, но вполне естественно для ученого XV века: Поджио был человек кабинетный и менее всего воин. Военного дела он не изучал даже теоретически, и судил о войне по соображениям штатского человека, да по наслышке. Гошар и объясняет этим смутность и расплывчивость большинства военных сцен у Тацита.
Громадный список противоречий Тацита приводит также Гастон Буассье, что, однако, не смущает его относительно достоверности произведений предполагаемого древне-римского историка.
Репутацию подлинности Тацита значительно поддержала в свое время находка в Лионе (в 1528 году) бронзовых досок с отрывками речи Клавдия в пользу гражданского равноправия галлов, тожественными с такого же речью этого государя в «Летописях» Тацита. Но Гошар убедительно доказывает, что автор Тацита никогда не видел лионских бронзовых досок. И, наоборот, автор лионских досок уже знал Тацита, и в таком случае, текст их — такая же искусственная амплификация соответствующего места в «Анналах», как сами «Анналы» — свободная амплификация Светения, Диона-Кассия, Плутарха и др. По мнению Гошара, бронзовые лионские доски есть ловкая подделка XV века. Исчислив множество ошибок, которых не мог сделать римлянин первого века, Гошар отмечает и те из них, которые обличают в авторе человека с мировоззрением и традициями XV века. Когда Тацит говорит о Лондоне, как городе, уже знаменитом богатою и оживленною торговлею, это, конечно, слова не римлянина первого века, но впечатления самого Поджио Браччиолини, который именно в Лондоне и набрел на идею «найти Тацита». Говоря о парфянских неурядицах в правление Клавдия, мнимый Тацит заставляет Мегердата взять «Ниневию, древнейшую столицу Ассирии»... А между тем, в то время даже развалины ее не были известны (etiam periere runae). Откуда же могла такая странная обмолвка вскочить в текст Тацитовых «Анналов»? Ее подсказало, конечно, христианское воображение автора, напитанное Библией и отцами церкви. А так как у Аммиана Марцеллина, которого Поджио знал великолепно, упоминается Нинос, или Нинис, как бы одноименный с Ниневией, то автору показалось соблазнительным повторить одинокое и ошибочное упоминание блаженного Иеронима, будто в его время на месте предполагаемых руин Ниневии снова начала развиваться жизнь. Тот же христианский, а не римский взгляд заставляет лже-Тацита видеть в обряде обрезания мальчиков исключительно иудейский обычай, установленный с целью выделить евреев из среды других народов (ut diversitate noseantur).
Все предшествовавшие соображения даны Гошаром для того, чтобы доказать, что «наш» Тацит — подложный Тацит, и что Поджио Браччиолини годился в подложные Тациты. Замечательно, что в этот период своей жизни Поджио, так вообще плодовитый, не пишет почти ничего оригинального. За исключением трактата «О скупости», его философские работы все позднейшего происхождения, также как и «История Флоренции», труд его старости, исполненный, когда он был уже на верху своего величия, канцлером Флорентийской республики. А в молодости он безконечно систематически и односторонне учится, видимо, дрессируя себя для какой-то ответственной работы по римской истории. Никколи едва успевает посылать ему то Аммиана Марцеллина, то Плутарха, то Географию Птолемея и т. д.
Во всеоружии такой подготовки и закидывает он в 1425 году удочку насчет Тацита. Что это была только проба, ясно из волокиты, которая началась после того как Никколи схватил крючок, и дело растянулось на четыре года. Поджио пообещал издателю труд, который рассчитывал быстро кончить, но работа оказалась сложнее, серьезнее и кропотливее, чем он ожидал. И вот, пришлось ему хитрить, вывертываться, выдумывать оттяжки с месяца на месяца, а в конце-концов, вероятно, все-таки признаться во всем Никполи. Ведь тот знал же своего хитроумного друга насквозь, да и был посвящен уже в таинственный заказ Ламбертески. Поэтому Гошар думает, что начал свой подлог Поджио один, но он никак не мог провести Никколи, и книгоиздатель стал его пособником.
В виду множества доказательств, хотя и сплошь косвенных, чрез экзегезу, Гошару удается поколебать доверие читателя к подлинности Тацита в одной из двух его книг. Но ведь их две. Их первичные рукописи резко разнятся почерками и форматом и найдены на расстоянии добрых 60 лет. Если в обоих сочинениях несомненно выдержан тон и язык одного автора, то, конечно, допустив авторство Поджио Браччиолини для «Второго» Медицейского списка, мы открываем этой гипотезе дверь и в Первый список. Только почему же Поджио не нашел нужным подделать Тацита сразу, одного типа экземплярами? Гошар отвечает:
— Потому что, найдя два манускрипта, разного формата и почерка, как бы отрывки из двух рукописей разных веков, Поджио хотел замести следы своего подлога и сбить с толка ученую критику.
А почему же он не выпустил при своей жизни и первых книг «Летописи»?
Гошар отвечает:
— Потому что в 30-х годах он пошел в гору и перестал нуждаться в промышленности такого сомнительного типа. Его уже прославили и обогатили произведения, подписанные его собственным именем. Он стал особою. А «находок древних авторов» он за 80 лет своей жизни сделал так много, что можно было, наконец, и воздержаться. Он «открыл» полного Квинтилиона, трактаты Цицерона «De legibus» и «De finibus», и семь его речей: сочинения Лукреция, Петрония, Плавта, Тертулиана, некоторые произведения Аммиана Марцеллина, Кальпурния Сикула и т. д.
Действительно, предположение Гошара, что Поджио насытился к концу жизни своей апокрифической литературой и начал писать исключительно под своим именем, очень правдоподобно.
«С молоду, — говорит Амфитеатров, — когда жмет писателя нужда и он пробивает себе дорогу, научная мистификация меньше тревожит его совесть. А у старого заслуженного ученого, уже не нуждающегося ни в новом шуме вокруг его имени, ни в деньгах и живущего наукой для науки, у мыслителя, успокоенного жизнию, вряд ли поднимется рука на подобное дело, если оно не будет вызвано какими-либо высшими соображениями, хотя бы например, пламенным патриотизмом, который вдохновлял чеха Вячеслава Ганку тоже «найти» Краледворскую рукопись, или малоросса Срезневского, когда он «нашел» Казацкую думку о Самко Мушкете. Общее же правило состоит в том, что литературные мистификаторы, точно также как все подражатели и стилизаторы, бывают молоды. Макферсон (1738—1796) «открыл» поэзию Оссиана 22 лет от роду, Четтертон (1752—1770) подделал баллады Роулэя на семнадцатом году своей жизни».
Такова многозначительная история появления в XV веке сочинений Тацита, но в эту же эпоху (еще ранее Поджио) был открыт и Тит Ливии. Один его экземпляр будто бы нашли на Гионе, одном из Гебридских островов, в монастыре Святого Коломбана, где погребались шотландские короли. Эта рукопись была благоразумно увезена туда, — рассказывал издателям предлагавший им ее в продажу, — шотландским королем Фергусом, еще при разгроме Рима Аларихом и лежала там, тщательно скрытая монахами от всего мира в продолжении почти тысячелетия из страха перед возможностью ее похищения — кем вы думаете? — датскими безграмотными морскими разбойниками!
Но вот наступил XV век с его страстными стремлениями к «древней литературе», которая воображалась тогда много мудрее и талантливее новой, так как старая точка зрения состояла в том, что будто бы человек был самым ученым и талантливым в начале своего существования и с тех пор постепенно вырождался. Это была гипотеза всеобщего декаданса, диаметрально противоположная современной эволюционной теории, и потому понятно, что она, как ложная, могла быть обосновываема только системой апокрифов и подлогов, которая и расцвела в XV—XVI веках роскошным цветом бесчисленных фальсификаций.
Но эта система не могла держаться в строгой тайне, так как возвеличенные в смысле древних знаменитостей современные авторы не могли, по временам, не похвастаться в дружеской компании, что гремящая повсюду книга есть на самом деле дитя их собственного таланта.
В этом и заключалась причина недоверия современников к постоянно «находимым» тогда рукописям, и причина тех «песен», которые, по словам Поджио, пелись насчет его Тацита и, повидимому, настолько громко, что «вторая» его рукопись, написанная, конечно, тем же Поджио, увидела свет только через 80 лет после первой, когда «песни» дедов о первой рукописи были уже забыты внуками.
То же самое недоверие встретило и рукопись Тита Ливия, найденную, будто бы, на Гебридских островах. Она была предложена в библиотеку Французского короля Франсуа I, но библиотекарь заподозрил ее подлинность, и король отказался ее купить. Само собой понятно, что такого рода обстоятельства, сопровождающие находку в Эпоху Возрождения всех без исключения древних классических авторов, приводят к подозрению, что никакой классической эпохи в древности никогда не существовало, и вся европейская изящная, научная и историческая литература развивалась по тому же естественному закону непрерывной эволюционной преемственности без периодов гибели и без периодов возрождения по образцу древней птицы Феникса «из собственного пепла», а наоборот, также преемственно от поколения к поколенью, как и остальная жизнь человечества.
Но птица Феникс — миф, в каком бы смысле вы ее ни понимали, и ничем, кроме мифа, такая птица не может быть, потому что «все живое из яйца» и никогда не превращается снова в яйцо.
Нас стараются уверить, будто античную культуру разбили не то варвары, не то христиане или исламиты, которые были такими же варварами. Я и не подумаю отрицать, что они были варварами с нашей современной точки зрения и что по отношению к современной свободной науке все древние авторитарные религии являются барьерами, через которые надо с трудом перескочить для того, чтобы целесообразно продолжать научные исследования. Но чем далее я углублялся в предмет своего настоящего труда, тем более убеждался, что в начале своего появления на свет ни одна религия не была барьером, а в своей идеологии являлась высшим проявлением философской мысли своего времени.
Библейская идея о сотворении мира в шесть дней наделала много зла, когда появилась система Коперника, но до нее она одна давала удовлетворение человеческой потребности ответить на вопрос: как произошло все на свете?
Нам указывают на исламитских и на христианских демагогов, будто бы сжегших перед средними веками лучшие библиотеки древности, а я задаю вопрос: да существовали ли действительно и сами эти библиотеки?
По отношению к исламитству мы знаем, что первые халифы не только не были врагами, но покровителями наук и литературы. Стоит только вспомнить всем известного Гарун-аль-Рашида. Были ли врагами наук и литературы первые христианские императоры Византии? Стоит только вспомнить Юстиниана. Нам говорят о падении итальянского Рима, но мы не можем сказать, что Теодорих Великий, основав свою столицу в начале VI века в Равенне, сжег в нем какие-либо книгохранилища.
Я не сомневаюсь, конечно, что и христианская, и исламитская религия первоначально развились и окрепли путем демагогии, и что это сопровождалось ограблением зажиточных классов населения, от которых не были в состоянии удержать толпу своих диких прозелитов ее идейные руководители. Но восставшие рабы всегда хватали золотые и серебряные вещи, богатую мебель и одежду своих и чужих господ, а не книги, с которыми они не знали, что делать.
Конечно, временное исчезновение с общественной арены культурных классов при религиозных революциях неизбежно вызывало и временную приостановку развития изящных искусств и высшего умственного творчества, но эта приостановка не могла быть более, чем на несколько десятков лет, в продолжение которых основные законы жизни выделяли из детей бывших грабителей, сделавшихся теперь благодаря самому факту грабежа зажиточными, новую интеллигенцию, преемственно продолжавшую культурную работу прежней, погибшей: это основной закон устойчивости всякого человеческого общества. Да и приостановка эволюции не была попятным движением, а только остановкой движения вперед, и притом она имела свойство локализироваться в определенном этническом бассейне, не перебрасываясь в остальные, высшие по культуре.
Как потоки воды имеют свойство течь с вершин гор в долины, а затем в низовья, так и религиозные и идейные течения, а с ними и все культурные общественные приобретения только тогда получают быстрое распространение по всему человечеству, когда они начинаются на верхах культурной жизни данного времени в ее крупнейших центрах и из них направляются в периферии, а не наоборот. Это ясно видно на всем протяжении нового времени и той части средних веков, относительно которой мы имеем достоверные документы.
И, вот, нам говорят, что в древности было наоборот... Но это так же странно для современного ума, воспитанного на естествознании, как и утверждение, что в те времена реки текли время-от-времени из низин на вершины гор. Евангельские бедные рыбаки, как и современные рыболовы или даже китоловы, не могли учить уму разуму высших представителей современной им науки и культуры, но эти высшие представители могли всегда пользоваться ими для совершения переворота, когда окостеневшие пережитки старого мировоззрения или строя становились для них препятствием.
Так было и в момент возникновения христианства и исламитства в начале средних веков. А «Эпоха Возрождения» была на деле — «Эпоха Зарождения», но по условиям религиозной жизни своего времени и других причин, это «зарождение» выразилось в очень оригинальной форме — в апокрифе, т. е. систематическом приписывании своих собственных произведений мифическим лицам древности. Все это я уже достаточно показывал в третьем томе «Христа», делая вывод, что и самый латинский язык, на котором написаны классические произведения, есть эллинизированный итальянский и что этот «латинский язык» никогда не существовал, как естественный разговорный язык, ни в какой стране.
