Люси Истоки рода человеческого

Классификация не предполагает адекватного отражения филогении, но должна учитывать выводы, касающиеся эволюционного родства.

Джордж Гейлорд Симпсон

Осенью 1977 года я постепенно привыкал к тем новым идеям о взаимоотношениях гоминид, к которым мы с Тимом пришли в результате проведенного летом анализа. Хотя мы еще не подыскали для наших гоминид подходящего места на генеалогическом древе и не придумали им названия, я был рад, что самое трудное — экспедиции, сбор материала, его сортировка, измерения, сопоставление и выводы — уже позади. Оставалось самое легкое — найти подходящее название. Но, как это ни парадоксально, именно здесь нас ждали неприятности. Описание находок и предположения об их родственных связях никогда не вызывают такой бурной реакции, как появление новых названий.

Если бы мы ограничились добросовестной и точной статьей, где подробно описали бы наши находки, указали, чем они отличаются от всего известного ранее, а затем предложили возможную интерпретацию этих отличий, предоставив другим делать окончательные выводы, то нас, я уверен, ждали бы похвалы за хорошо выполненную работу и мы могли бы ретироваться, не вызвав на себя огонь полемики.

Однако такое решение означало бы отказ от ответственности. Мы знали — или, во всяком случае, имели возможность решить, — где на генеалогической схеме следует поместить наших гоминид. Значит, мы должны были сделать это сами, а не полагаться на тех, кто, хуже нас разбираясь в находках и не изучив их так обстоятельно, как мы, легко мог дать им ошибочное название, которое потом многие годы вводило бы в заблуждение палеоантропологов.

Я не сомневался, что мы сумеем найти место нашим гоминидам. Но для этого нам нужно было придумать для них название. Вот тут-то и разгорится сыр-бор! Со времени Homo habilis, который получил свое имя в 1964 году, не было выделено ни одного нового вида гоминид. В ту осень я часто вспоминал споры вокруг этой находки, повредившие ее репутации, утверждения, что Homo habilis — это незаконный побег на родословном древе человека (в обоснованности выделения этого вида до сих пор сомневаются многие ученые). Я старался предугадать, какой прием уготован нашему детищу.

Это меня беспокоило. Будучи несколько лет руководителем экспедиции, я получил свою долю мелких укусов по разным малозначительным поводам и хорошо понимал, что мышиная возня может перерасти в открытую войну, если дело коснется принципиального вопроса. Я знал, как убеждения могут развести людей в разные стороны, как легко нажить врагов, как осторожны финансирующие организации и как иссякает струйка денежных субсидий, не выдержав затянувшихся дискуссий. Я хотел, чтобы мне дали возможность завершить лабораторные исследования, и мечтал только об одном: поскорее вернуться в Эфиопию, найти там новые окаменелости, а потом, может быть, извлечь из них какую-то информацию. Но я уже был не волен в своих поступках. Мы с Тимом произвели на свет детище. Сумеем ли мы, как подобает приличным родителям, дать ему достойное имя и ввести в благовоспитанное антропологическое общество?

В ту осень я испытывал нечто вроде послеродового психоза. Временами мне казалось, что наш анализ раздут, как мыльный пузырь; что будет неплохо, если кто-нибудь проколет его и он лопнет, предоставив нам удобный повод пойти на попятную. Разумеется, никто этого не сделал, и мне оставалось только настраивать себя на то, что в скором будущем придется потратить немало сил и времени на статью, в которой все должно быть неуязвимо для критики. Потом нам предстоит защищать ее, и на это тоже уйдет много энергии, а там подоспеют новые статьи и споры, споры до бесконечности.

Мы встретились с Тимом в декабре. Ему тоже было над чем поразмыслить. Как и меня, его несколько страшила перспектива поколебать наше родословное древо, добавив туда новый вид. Он испытывал особую неловкость оттого, что готовил диссертацию под руководством Лоринга Брейса из Мичиганского университета — давнего приверженца «теории одного вида». Брейс на протяжении многих лет утверждал, что эволюционная линия шла прямо от австралопитека к Homo erectus, и начисто отвергал существование Homo habilis. Тим защитил диссертацию. Мог ли он теперь, считаясь учеником Брейса, осложнить дело введением еще одного вида в генеалогическую схему, которая, по мнению его учителя, была и без того перегружена?

В таком нерешительном настроении Тим приехал в Кливленд. Но когда мы встретились, все сомнения мгновенно исчезли. Мы подумали об огромном объеме проделанной работы; вновь воспроизвели в уме ключевые моменты анализа и не нашли в нем никаких ошибок. Напомнили себе о своем необыкновенном везении. В самом деле, разве мало значило одно то, что человеку, собравшему первую в мире коллекцию костей гоминид древностью в три миллиона лет, довелось сотрудничать с тем, кто занимался официальным описанием находок из второй такой коллекции? Разве можно было предположить, что эти двое — единственные люди, обладавшие достаточными знаниями для проведения компетентного совместного анализа, — вообще встретятся и займутся им? А разве велики были шансы, что у них найдется время для этого анализа, что они придут к выводу о единстве двух коллекций, а затем приступят к более глубоким обобщениям — о месте всех этих находок в истории гоминид? И сделают это раньше, чем кто-либо другой! Подобное не часто происходит с молодыми, никому не известными палеоантропологами, едва ступившими на путь профессиональной карьеры. Но с нами все случилось именно так. Нам представилась редчайшая возможность внести вклад в развитие палеоантропологии, и мы чувствовали себя в состоянии сделать это.

Пытаясь ответить на второй вопрос — каким образом наши находки соотносятся с другими, — мы решили прежде всего построить таблицу для всех африканских гоминид, разместив их в соответствии с древностью, типом и местом находки.

В качестве датировок южноафриканских ископаемых остатков мы использовали новейшие оценки, полученные южноафриканским специалистом по биостратиграфии Элизабет Врба для массивного и грацильного типов. Для Омо мы имели хорошие датировки, но находки отличались плохой сохранностью, особенно те, которые Кларк Хоуэлл предположительно отнес к виду Australopithecus africanus (грацильные австралопитеки). Эти данные вошли в нашу таблицу со знаком вопроса. Для находок с озера Туркана были использованы калий-аргоновые датировки Кёртиса, а также сведения о сопутствующих ископаемых остатках свиней. Мы отказались от датировок Фитча-Миллера, но в идентификации находок принимали выводы Ричарда Лики. Для Олдувая, Хадара и Летоли были взяты уже опубликованные цифры калий-аргоновых датировок.

Результат обобщения информации, представленной на предыдущем рисунке. Все ископаемые остатки A. afarensis могут быть объединены в интервале от 4 до 3 млн. лет, все окаменелости A. afncanus — от 2,7 до 2,2 млн. лет и A. robustus — от 2,1 до 1,0 млн. лет и т.д. Джохансон и Уайт убеждены, что A. afarensis — наиболее древний и примитивный из известных гоминид — был предком всех остальных видов. Они полагают, что тенденция к увеличению моляров — это особенность поздних австралопитековых, и поэтому выделяют типы, у которых она выражена, в особую ветвь вместе с крайним вариантом А. robustus, находящимся на самом конце этой ветви. Это дает возможность выделить типы Ноmo, коренные зубы которых мало чем отличаются от зубов предковой формы A. afarensis, в другую ветвь с прогрессивно эволюционировавшими формами Н. erectus и Н. sapiens, происходящими от Н. habilis. Орудия, как показывает схема, — это изобретение Ноmo, а не австралопитеков.

Следующий шаг состоял в том, чтобы упростить схему, объединив находки в группы только в соответствии с их типом, без учета географии. Полученная в результате этого диаграмма была, по нашему мнению, самым простым или, как любят выражаться ученые, наиболее экономным способом классификации всех известных находок на основе различий между ними. Еще более простую схему можно было бы построить, если вслед за Лорингом Брейсом (см. рис. выше) довести ствол Australopithecus africanus вниз по шкале времени до уровня в три с лишним миллиона лет, присоединив к нему находки из Летоли и Хадара. Тогда этот долговечный и широко варьирующий вид включал бы хадарских гоминид в качестве своих древнейших представителей. С точки зрения любителей экономии эта схема была чудом простоты. Но принять ее мы с Тимом не могли из-за одной небольшой детали: на крайних полюсах оказывались формы, которые при всем желании нельзя было отнести к одному и тому же виду грацильных австралопитеков. Люси, поместившаяся на одном конце, определенно не была человеком, а владелец найденного Ричардом Лики черепа 1470 с другого конца, несомненно, был им. Два столь различных создания никак не могли принадлежать к одному виду. Кроме того, было бы странно, что между ними, наподобие преграды, расположился еще один представитель вида Australopithecus africanus с крупными коренными и мелкими передними зубами, совсем непохожими на те, что были до него, и на те, что будут после него. Разве моляры, вначале небольшие, могли разрастись, а потом снова уменьшиться? Наверное, могли бы, если предположить, что в процессе развития гоминид сменились три пищевые адаптации, но это крайне неправдоподобно. Получается уже «экономия наоборот». Гораздо легче (да и экономнее!) представить себе, что существовали только два типа питания и два типа зубной системы: менее специализированный, пригодный для разнообразной пищи, и более специализированный, связанный с предпочтением определенных ее видов. Такой ход мысли должен привести к построению схемы вроде изображенной на с. 210 (справа — В.В.).

В этой схеме четко выражена наша позиция: гоминиды из Летоли и Хадара были предками как для более поздних австралопитеков, так и для рода Homo; дивергенция этих двух ветвей началась, вероятно, около трех миллионов лет назад; грацильные австралопитеки — это промежуточная стадия на пути к массивным. Мы не считаем, что они были предками человека.

Мы думаем, что человеческие существа начинают появляться позже трех миллионов лет. К двум миллионам лет становление человека было закончено. В это время по земле уже ходили представители рода Homo, a также их двоюродные братья — массивные австралопитеки. На протяжении примерно миллиона лет они жили бок о бок. Но уже миллион лет назад австралопитеков не стало: они все вымерли.

К таким выводам пришли мы с Тимом после двух лет напряженной работы и раздумий, пытаясь дать удовлетворительный ответ на наш второй вопрос. Оставался нерешенным третий вопрос: как следует назвать новый вид?

Вначале нужно было договориться о родовой принадлежности гоминид — относятся ли они к Homo, Australopithecus или какому-нибудь новому роду. Мы быстро отвергли третий вариант, так как он предполагал фундаментальное отличие наших находок от всех других гоминид, а такого отличия не было. Все ископаемые остатки принадлежали двуногим гоминидам, связанным тесным родством. Отказались мы и от рода Homo, хотя это было вовсе не так просто. Как-то днем, когда мы все еще размышляли об этой возможности, в лабораторию пожаловал Оуэн Лавджой.

— Построенное вами родословное древо не позволяет отнести ваших гоминид к роду Homo, — объявил он.

— Да потому, что вы сделали их предками других австралопитеков. Значит, и те окажутся представителями рода Homo. Попробуйте-ка заявить об этом, и вас разобьют в пух и прах. За одну ночь вы превратитесь в пару четвероногих и больше никогда не сможете выпрямиться. — Его резкий смех подействовал на нас, как ушат холодной воды. Оставался единственный логичный выбор: род Australopithecus. Об этом ясно говорили находки. И мы признали это. Прощай, старина Ноmо! Ты, наконец, исчезаешь, чтобы появиться на уровне двух миллионов лет.

Прежде чем остановиться на каком-то видовом названии, мы перебрали несколько возможных вариантов. Я предложил Australopithecus laetolensis, сказав, что это должно понравиться Мэри Лики.

— Я не в восторге от такой идеи, — возразил Тим. — Твоя коллекция намного лучше. Почему бы не отразить это в названии?

— Дать находкам мое имя — johansonensis? He говори глупостей.

— Да нет, я имел в виду место твоих находок. Может быть, hadarensis?

Однако мне это показалось не очень удачным. Я знал, что вокруг Хадара лежат обширные, еще не обследованные территории, где тоже много ископаемых остатков, и в будущем они могут стать не менее знаменитыми, чем хадарские. Я чувствовал, что мы должны предусмотреть эту возможность и использовать название всего района.

Теперь нужно было выбрать типовой экземпляр, то есть одну определенную находку, по которой будет сделано описание вида. Некоторые из моих сотрудников настаивали на Люси, так как исключительная сохранность этой находки дала бы возможность чрезвычайно подробно обрисовать морфологию вида. Я отказался, объяснив это тем, что Люси из-за своих исключительно малых размеров не типична для нашего материала в целом. Кроме того, мы еще не успели опубликовать ее полное научное описание, а без этого она не могла служить эталоном для наименования вида. Я остановился на LH-4 — лучшем из экспонатов в коллекции Летоли. Его подробное описание, сделанное Тимом и снабженное иллюстрациями, уже вышло из печати.

Мне казалось немаловажным привлечь внимание к Летоли. Убедившись, что две коллекции относятся к одному и тому же типу, мы должны были как-то показать это. Наилучший способ состоял в том, чтобы видовое название связать с одним местонахождением, а в качестве типового экземпляра взять находку из другого.

К тому же мы тогда считали, что окаменелости из Летоли древнее. Нам казалось необходимым учесть продолжительность периода, который охватывали обе популяции, взятые вместе: это могло существенно характеризовать ход эволюции гоминид — их стабильное состояние на протяжении одного миллиона лет, а потом внезапный взрыв эволюционных изменений в последующий миллион лет. Если мы не примем во внимание все эти обстоятельства, а будущие полевые исследования принесут целую лавину ископаемых материалов из Афара, то о существовании еще одной популяции гоминид в другой части Африки могут попросту забыть. Находки из Летоли вряд ли когда-нибудь станут многочисленными и будут отличаться хорошей сохранностью. Именно поэтому их значение можно легко недооценить. Если бы мы не выступили с официальным признанием идентичности находок из Летоли с афарским материалом да еще кто-нибудь другой потом присвоил бы им иное название — какая бы возникла путаница! Мы должны были предотвратить это, дав находкам из Летоли свое наименование.

Кроме того, я думал порадовать Мэри Лики. Однако результат оказался прямо противоположным.

Придя к согласию относительно родословного древа и видового названия, мы с Тимом решили изложить наши результаты и выводы на бумаге, включив в статью обзор всех ранних африканских гоминид и подробное описание новых находок. Мы хотели показать, почему их следует отнести к одному типу и выделить в новый вид. Каждый из нас понимал, что статья станет заметной вехой в его профессиональной карьере. Мы отдавали себе отчет и в том, что если специалисты согласятся с нашими выводами, статья вызовет серьезный резонанс, так как изменит взгляды человека на свое прошлое. Поэтому мы ощущали ответственность не только перед самими собой, но и перед наукой.

Первый вариант статьи получился раздутым и бессвязным. Поскольку мы имели в виду журнал Science, мы быстро поняли, что для этого издания наш трактат слишком длинен и вряд ли будет принят. Одно лишь описание новых находок занимало изрядное число страниц. Может быть, нам следует вообще отказаться от него? Нет, невозможно. Дать описательную часть отдельно? Этот вариант был лучше. Описание должно быть сдано в печать (чтобы можно было ссылаться на него), но не вместе с результатами анализа. В конце концов мы решили опубликовать чисто описательную статью обо всех находках из Летоли и Хадара в научном журнале Kirtlandia, издававшемся Кливлендским музеем естественной истории, а по результатам анализа написать еще одну работу и послать ее в Science.

Я вновь подумал о Мэри Лики. Поскольку некоторые находки принадлежали ей, с точки зрения научной этики было уместно предложить ей стать соавтором публикации в Kirtlandia. Я отправил Мэри письмо. Вскоре она приехала в Соединенные Штаты и остановилась в Беркли. Тим, встретившись с ней, еще раз повторил наше предложение. Мэри благосклонно отнеслась к этой идее, но поставила условие — публикация должна быть описательной и не содержать никаких интерпретаций. Позднее, приехав в Кливленд, Мэри сказала мне, что она с удовольствием выступит как соавтор статьи, если не усмотрит в ней намеков, будто австралопитеки были предками Homo. Я уверил Мэри, что публикация в Kirtlandia будет носить исключительно описательный характер, и мы с Тимом принялись за работу. Мы закончили свой опус поздней весной 1978 года и отослали его в издательство.

Вскоре мы закончили работу и над теоретической статьей, предварительно проконсультировавшись относительно названия Australopithecus afarensis с гарвардским ученым Эрнстом Майром. Этот выдающийся зоолог считается высшим авторитетом в вопросах научной номенклатуры. Заручившись одобрением Майра, мы в мае 1978 года отправили статью в Science. Чтобы сразу добиться успеха, мы взяли на прицел самый престижный научный журнал в Штатах.

Разделавшись со статьями, я отправился в Швецию. Меня пригласили рассказать о хадарских находках на Нобелевском симпозиуме, организованном Шведской академией наук в ознаменование 200-летней годовщины со дня смерти Карла Линнея. Этот ученый впервые ввел в научный обиход бинарную номенклатуру (использование двойного латинского названия), ныне применяемую для классификации всех живых существ. Симпозиум произвел на меня сильное эмоциональное впечатление. Я швед по происхождению и тоже занимался классификацией, пытаясь определить место некоторых найденных мной остатков гоминид. Я почувствовал себя одним из звеньев в цепи научного познания, которая соединяла меня с тем, другим шведом, умершим ровно 200 лет назад. Я трепетал от волнения, когда вышел на трибуну и впервые публично произнес название Australopithecus afarensis. Я описал Люси и другие хадарские находки, а затем перешел к Летоли. Я не видел, как сидевшая в аудитории Мэри Лики вспыхнула от гнева, когда услышала, что я заговорил о найденных в Летоли окаменелостях и отпечатках ступней. Находки принадлежали Мэри, и мне не следовало обсуждать их.

Тим узнал об этом спустя несколько недель, приехав в Летоли для продолжения исследований.

— Вы не должны связывать себя с этим человеком, — сказала Мэри. — И вам не следовало бы писать с ним совместную статью. Во всяком случае, мне придется убрать свое имя как соавтора.

— Если вы действительно так считаете, лучше пошлите телеграмму, — посоветовал Тим. — Я думаю, статья уже в печати.

Он не ошибся. Когда я получил известие от Мэри, статья находилась в типографии, и мне пришлось обратиться с просьбой заново набрать ее. Публикация была отложена до осени.

Этот эпизод в равной мере огорчил и озадачил меня. Поскольку материалы из Летоли были уже полностью описаны и опубликованы в различных изданиях, я считал их достоянием научной общественности, ибо главная цель всякой публикации состоит в том, чтобы познакомить других специалистов с теми данными, которыми вы располагаете, и способствовать их обсуждению. То, что Мэри Лики может быть недовольна ссылками на «ее» находки и «ее» следы, явилось для меня полной неожиданностью. Когда Тим вернулся в Штаты, мы с ним подробно обсудили этот инцидент и пришли к выводу, что все дело в целях моего анализа. Я использовал материалы Мэри для обоснования чуждых ей идей. Всякий, глядя на новое родословное древо, не мог не воспринять двух его ключевых моментов: первое — человек происходит от какой-то формы австралопитековых, что всегда отвергалось членами семейства Лики; второе — человек далеко не так древен, как это утверждают Лики. В то время как мы с Тимом обсуждали все эти проблемы, в лаборатории, помимо нас, присутствовал мой друг журналист.

— Мне кажется, вы с Лики готовитесь к перестрелке, — сказал он.

— Тогда нам придется изменить свою точку зрения. Но Лики смогут доказать свою правоту только с помощью новых находок, большего их числа и лучшего качества. В конце концов всякое родословное древо — это лишь отражение уровня современных знаний. Схемы создают для того, чтобы потом их видоизменять. Мы не знаем, верна ли наша схема; мы только думаем, что верна.

— Я имею в виду этот разрыв между тремя и двумя миллионами лет до нашего времени. Хороших находок, относящихся к этому периоду, нет. Мы предполагаем, что от ствола ранних гоминид Летоли-Хадара идут две ветви, но доказать этого пока не можем. У нас есть лишь веские косвенные доводы. Я думаю, что после заполнения разрыва наша позиция станет более прочной.

Зная скептическое отношение Тима ко всему, что нельзя подтвердить бесспорными фактами, журналист спросил его, доволен ли он схемой с пробелом посередине.

— В целом да, — ответил Тим. — Статья, которую мы написали, не детский лепет в стиле Микки-Мауса. Мы работали над ней несколько месяцев. Мы думаем, что в ней не к чему прицепиться, и знаем, что она построена логично. Все наши споры имели вполне определенный смысл: мы решили, что лучше нам самим придираться друг к другу, пока статья не опубликована, чем столкнуться потом с такими же придирками в печати. И мы хорошо справились с этой задачей. Теперь любая критика в адрес нашей статьи должна быть подкреплена ископаемыми находками, о которых мы в момент написания работы могли ничего не знать. Не думаю, что такие находки существуют. А если позже они появятся, нам придется, смирив гордыню, переделать свою схему.

— Генеалогическая схема, я полагаю, не самоцель, — заметил журналист.

— Конечно, нет, но она полезна, так как с ее помощью можно многое упростить и прояснить для себя. Уже построенная, она выглядит такой логичной — кажется, ее было совсем нетрудно составить. Хочу сказать вам, что это не так. Я никогда не смог бы в одиночку справиться с этой задачей. Все, чем я располагал, — это данные о небольшой коллекции костей очень древних и своеобразных гоминид. Что я должен был делать с ними? Я плохой теоретик и не силен в математике. У меня нет даже особых способностей к лабораторной работе. Но в поле я делаю свое дело добросовестно: я хочу обогащать науку объективными, бесспорными фактами, а это возможно лишь при тщательном выполнении полевых исследований.

— Встретившись с Доном, — продолжал Тим, — я поначалу отнесся к нему с подозрением. У меня вызывает недоверие любой антрополог, который носит туфли Гуччи и брюки от Сен-Лорана. Дон должен был доказать мне, что он придает тщательности в полевой работе такое же значение, как я. И он это доказал. Его находки прекрасно описаны и датированы. Они безупречно очищены. Взгляните на ископаемые остатки из других мест, и вы поймете, что значит хорошая очистка. Среди образцов, попадающих вам в руки, немало испорченных. Здесь отбиты уголки, там в результате небрежного удаления породы уничтожены следы стертости на зубах. Оригиналы Дона восхитительны. Даже муляжи его находок намного информативнее некоторых оригиналов других исследователей... Все это бросилось мне в глаза. Когда я увидел, что собранные Доном остатки сходны с найденными в Летоли, я понял: взятые вместе, они позволят нам провести очень нужное исследование. Если мы этого не сделаем, то их разрозненные описания будут появляться на протяжении ряда лет в разных изданиях и никто не будет знать, как их можно использовать.

Тут вступил в разговор я и сказал, что над трудной проблемой легче биться вдвоем, а не в одиночку. Если кто-то все время будет стимулировать вашу мысль, вы продвинетесь дальше, чем одними лишь собственными усилиями.

— Верно, — сказал Тим. — В нашем случае Дон вкладывал свое воображение и энергию, которой мне так не хватало, заряжал нас отвагой.

— Тим держал меня в напряжении, — добавил я. — Кроме того, он боролся с моей предвзятостью, так как намного раньше меня понял, что мы имеем дело с представителями одного, а не двух видов. Разубедить меня было очень нелегко — ведь я уже публично заявил о существовании двух видов. Что же, писать новую статью и признаваться в своей ошибке?

— Но чего мне это стоило! Наш гость ушел. Позднее он сказал, что короткая беседа в лаборатории помогла ему понять значение нашего сотрудничества с Тимом. Оно чем-то напоминало ему содружество Джеймса Уотсона и Фрэнсиса Крика, разработавших представление о двойной спирали ДНК, — в том смысле, что ни один из них не смог бы совершить открытие без помощи другого. В самом деле, одновременно с ними над той же проблемой трудилась генетик Розалинд Фрэнклин. Работая самостоятельно, она несколько раз почти вплотную подходила к решению загадки ДНК. До открытия оставался один шаг, но ей не с кем было обсудить мучившие ее проблемы. Кто-то должен был подтолкнуть ее в последний момент, но этого не случилось. Нам с Тимом необычайно повезло, что мы обрели поддержку в лице друг друга.

Д.Джохансон, М.Иди

Люси Истоки рода человеческого

Часть третья. Что такое Люси?

Глава 14 Анализ закончен