Когда Дон показал мне первый коленный сустав, я отправил его назад, велев вернуться с целым скелетом. И ему пришлось найти Люси. Тогда я вновь велел ему вернуться и привезти останки нескольких особей. И на следующий год он нашел Маму, Папу и Детенышей.
Оуэн Лавджой
Возвратившись в США в 1975 году, я оказался в совершенно иной ситуации, чем год назад. В тот раз я перерасходовал свой бюджет, мало что нашел и едва не прослыл плохим организатором полевых исследований. Теперь же я обладал самой сенсационной находкой в мире, и ученые из многих стран хотели работать со мной. Деньги перестали быть для меня серьезной проблемой. Журнал National Geographic, проявивший великодушие после того, как шахта начала выдавать на-гора самородки, заказал мне статью и решил послать следующей осенью в Эфиопию фотографа Дэвида Брилла, чтобы сделать для нее иллюстрации. Почти одновременно к нам собиралась приехать французская киногруппа. Национальный научный фонд возобновил свои ассигнования.
Но самым важным для меня было то, что датировки Аронсона и палеонтологические изыскания, произведенные Греем и мной, убедили большинство ученых в научной добросовестности и профессионализме наших исследований в Хадаре. Теперь они были согласны рискнуть своим временем и репутацией, чтобы принять участие в экспедиции.
Вместе с тем находка Люси накладывала на меня повышенные обязательства. В 1974 году мне было предоставлено место куратора отдела антропологии Кливлендского музея естественной истории. Я стал постепенно отбирать лучших студентов, которые заканчивали университет «Кейс-Вестерн» и хотели писать свои диссертации у меня в музее. К тому же мне предложили читать курс лекций. В результате у меня едва хватало времени для работы над статьей о полевом сезоне 1974 года, которую я все же написал в соавторстве с Тайебом и Коппансом. Суть ее заключалась в описании находок двух видов гоминид: во-первых, «челюстей Алемайеху», принадлежавших чрезвычайно примитивному Homo, и, во-вторых, маленькой Люси, представляющей собой нечто иное.
Сегодня я взял бы эту статью обратно, если бы мог. Ее публикация была для меня хорошим уроком, чтобы в будущем не торопиться с выводами. Я вовсе не стыжусь описательной части статьи. В этом я стремился подражать робинсоновским характеристикам южноафриканских австралопитеков и думаю, что мое описание было не хуже. Но вот интерпретация находок... С тех пор я кое-чему научился и сегодня сделал бы иные выводы. Несмотря на поддержку таких авторитетов, как Мэри и Ричард Лики, я больше не считаю, что «челюсти Алемайеху» принадлежат человеческому существу. Точно так же я больше не думаю, что Люси представляет собой нечто отличное от обладателя челюстей. Она — всего лишь уменьшенный вариант того же самого типа.
Моим величайшим желанием в 1975 году было вернуться в Хадар. Однако после конца полевого сезона 1974 года политическая ситуация в Эфиопии начала существенно изменяться. Всё контролировали военные, без их ведома ничего нельзя было делать. К тому же назревала война с Эритреей. Поэтому, когда в сентябре 1975 года я вернулся в Аддис-Абебу, в посольстве США мне сказали, что о поездке в Афар нечего и думать. «Мы не хотим, чтобы вы туда ехали. Иначе нам придется вас спасать». Я узнал, что с точки зрения Эфиопии опасность конфликта с Эритреей была вполне реальна. Однако я оценивал ситуацию по-иному. Столкновения обычно происходят в пограничных районах. Для того чтобы попасть в Хадар, вооруженным отрядам пришлось бы пересечь обширные малонаселенные территории, где живут только афары, которые наверняка дадут им отпор. Вероятность того, что отряд эритрейцев сможет проникнуть в район Хадара и уцелеть, была незначительной. Если нарушители столкнутся с племенами, им не удастся вернуться живыми.
Мое мнение поддержал археолог и историк Ричард Уилдинг, осуществлявший поставки продовольствия и оборудования для нашей экспедиции. Это был типичный англичанин колониального склада. Аддис-Абеба много лет была для него родным домом, и он никогда не собирался покидать этот город. Хладнокровный и невозмутимый, он терпеливо переносил неудобства, связанные с политическими неурядицами. Если на улице взрывалась бомба, он не обращал на это внимания. Когда кончалась вода в водопроводе или на местном рынке исчезало продовольствие, он воспринимал это как необходимую плату за желание жить в стране, которую любишь. Что-то он припрятывал, что-то выклянчивал, а без чего-то мог и вовсе обойтись.
Поддерживаемые Уилдингом в оценке ситуации и уверенные в том, что правительство окажет нам необходимую помощь, мы с Тайёбом накануне отъезда из Аддис-Абебы в Хадар созвали на совещание всех членов экспедиции. Я сказал им, что всякий выезд в пустыню при такой неспокойной обстановке связан с определенным риском. Трезво оценив степень этого риска, я решил для себя, что игра стоит свеч. Но любой из членов экспедиции, кто думает иначе, волен уехать без всякого стеснения; стоимость обратного билета на самолет будет возмещена за счет экспедиционных средств.
Никто не произнес ни слова. Тогда я повторил свой вопрос, и все сказали, что хотят ехать в Хадар. Это меня не удивило. Наша группа была необычной. Действительно, в Хадаре не было особого комфорта, но все члены экспедиции, включая и меня, любили это место. Оно удерживало нас своей красотой, уединенностью, тишиной. А ведь была еще и работа, она создавала ощущение, что в любой момент может произойти нечто значительное. Если вы помешаны на прошлом — а все мы были действительно на нем по мешаны, — то лучшего места в мире не найти.
К тому же ни один из нас всерьез не думал, что существует реальная опасность. Мы уже провели два сезона вместе с афарами и неплохо с ними ладили. Они были вооружены, а мы нет. Я сделал правилом, чтобы никто из членов экспедиции не имел при себе оружия. В результате афары как бы взяли нас под свое покровительство. Во всяком случае, мы себе так это представляли. Рабочие из племени амхара, которые пришли к нам из горных районов, думали иначе. Они боялись афаров, ощущали их неприязнь и потому старались селиться поближе к нашему лагерю. Я слышал, как во время спора один из афаров сказал рабочему из племени амхара: «Когда начнется заварушка, я тебя прикончу первым». И это не было пустой угрозой. Полицейские патрули были далеко от нас и редко заглядывали в эту часть страны. Хотя и считалось, что она подчиняется центральному правительству, на деле ею управляли вожди племен.
В целях предосторожности мы с Уилдингом разработали систему сигналов, предупреждающих об опасности. Не имея радиосвязи, которая была запрещена правительством, мы просили Уилдинга, чтобы он, совершая свои еженедельные полеты, не только доставлял продовольствие и забирал находки, но и удостоверялся, что у нас все идет нормально. Сигналом должен был служить способ расстановки грузовиков. Если они будут стоять в одном ряду, то летчик, пролетая над лагерем, прежде чем приземлиться на посадочной дорожке, будет знать, что все обстоит благополучно. Если же машины будут стоять в беспорядке, то это послужит сигналом тревоги.
Но случилось так, что в день одного из первых прилетов Уилдинга мы нашли череп слона и послали за ним грузовик с прицепом. Когда самолет появился над лагерем, прицеп стоял перед палаткой палеонтологов, а грузовик находился в совершенно другом месте. Уилдинг даже не приземлился. Он полетел прямо в Аддис-Абебу и начал договариваться о нашей эвакуации вертолетом, а также известил о случившемся подразделение американского военно-морского флота, находившееся в Красном море. Но затем решил еще раз удостовериться, вновь полетел в Хадар и увидел, что все грузовики опять выстроились в одну линию. Поэтому тревога была отменена.
Самые большие затруднения были с пилотами. Уилдинг употреблял все свое красноречие, чтобы заставить их летать. Посадочная дорожка находилась в 45 минутах езды от лагеря. Пилоты не хотели бросать самолет без охраны и в то же время боялись оставаться одни, пока Уилдинг уезжал в лагерь. Они опасались нападения афаров. Однако никто их не трогал, и полеты продолжались весь сезон без всяких приключений.
Зато совершенно невозмутимо относился к афарам Дэвид Брилл, фотограф, присланный к нам редакцией National Geographic. Он оказался длинноногим верзилой с коротким туловищем и бейсбольной кепкой на голове. Когда самолет снизился над нами и пошел на приземление, Грей поехал на посадочную полосу. Вначале он никого там не обнаружил. Самолет уже улетел. Наконец, в дальнем конце полосы он заметил на кусте какую-то одежонку, а в ее тени дремал Брилл. Прибыв в лагерь, он заявил мне: «А вы, должно быть, доктор Дон?». Ему следовало бы сказать: «Я полагаю, вы доктор Джохансон», но он обошелся без этого. Мы просили редакцию журнала прислать кого-нибудь пожестче, и они действительно постарались. Брилл был не только замечательным фотографом, но и самым неприхотливым и выносливым человеком, которого я когда-либо встречал.
В то время я чувствовал, что мне недостает сладостей. Они даже снились мне по ночам, и я попросил, чтобы Брилл привез их мне. Поэтому сразу же при встрече я поинтересовался: «А вы привезли мне шоколад?».
— Протяните руку и отвернитесь — сказал Брилл.
Я так и сделал. Он пошарил в карманах и вытащил три или четыре кусочка липкой, наполовину растаявшей шоколадки.
— И это все? — спросил я.
— Знаете, я очень спешил в аэропорт. К тому же я был голоден и почти все съел.
Вечером за ужином Брилл опять заговорил о шоколаде и о том, как ему стыдно, что он не смог выполнить мою просьбу. А когда мы вечером ложились спать, он вновь завел разговор на эту тему, сказав, что мне, наверное, будет сниться шоколад, который бы я сейчас ел, если бы не его спешка.
— Да заткнитесь же, наконец, — не выдержал я.
— Хорошо, — ответил Брилл. — Но прежде... — И тут он открыл свой рюкзак, в котором лежали восемнадцать плиток вкуснейшего швейцарского шоколада.
Брилл не был таким уступчивым, когда дело касалось его работы. Он вышагивал по отложениям с не менее решительным видом, чем Аронсон, но с совсем иной целью: он хотел знать, как будут выглядеть ископаемые находки и обнажения пород при различном освещении. Когда мы нашли великолепный череп саблезубого тигра, он пожаловался: «Почему вы всегда находите что-нибудь в середине дня? Отчего бы не к вечеру, когда освещение получше?».
Я промолчал.
— Когда вы собираетесь найти следующего гоминида? — спросил он.
— Завтра, — ответил я раздраженно.
Позднее Брилл будет всем говорить, что для того, чтобы в Эфиопии нашли гоминида, нужно только заранее попросить об этом. И действительно, «завтра» оказалось одним из самых необычных дней в истории палеоантропологии. Я осматривал местность с Майком Бушем, молодым врачом, который интересовался археологией. Майк был очень спокойным человеком, работягой, который никогда не говорил ничего лишнего, но всегда смотрел в оба. Французы даже сердились на него за то, что он всегда молчал. «Почему он так неразговорчив? — спрашивали они. — Почему он такой странный?»
А между тем ничего странного в нем не было. Мы работали уже около часа, как вдруг он очень спокойно позвал меня с откоса: «Мне кажется, я что-то нашел». Я подошел к нему. Действительно, перед нами лежала каменная глыба, из которой торчали два премоляра (малых коренных зуба) гоминида. Они были совершенно неприметны. Я не знаю, как ему вообще удалось их обнаружить. Пожалуй, даже Алемайеху не смог бы это сделать.
В это время к нам подошел Брилл, и я сказал ему:
— А вот и тот самый гоминид, что я вам вчера пообещал.
— Опять не вовремя! — завопил Брилл. — Вы нашли его в полдень, в самый неподходящий момент для съемок.
— Очень хорошо, Ваше высочество, когда прикажете вновь заняться поисками гоминид?
Брилл оценивающе посмотрел на солнце: — «Завтра утром в восемь часов».
Мы временно приостановили работу и начали извлекать находку Буша на следующее утро. Брилл подготовил оборудование, чтобы сфотографировать все этапы операции. Здесь же присутствовала французская киносъемочная группа, состоявшая из мужа и жены. Мишель (так звали жену) всегда с энтузиазмом относилась к находкам, но не могла отличить окаменевшую кость от горлышка бутылки из-под кока-колы. А поскольку мы работали на дне крутого оврага, она забралась повыше, чтобы укрыться в тени небольшого куста акации, и уселась прямо на груду костей.
Небольшой кустик акации, возле которого уселась жена французского оператора Мишель Кавайон, едва не раздавив остатки гоминид. Так было положено начало лихорадочным поискам на участке 333. Фотография сделана в момент открытия. Джохансон (справа) только что взобрался наверх, чтобы взглянуть на находку. Рядом с ним Мишель. |
— Что это? — спросила она, поднимая кости с земли. Я взобрался к ней и обомлел. Одна из них была пяточной костью гоминида, другая — бедренной, точно такой же, какую я нашел два года назад, только вдвое больше. Все это было заснято Бриллом и французскими операторами. Вероятно, это был первый случай, когда профессиональные съемки производились действительно в момент находки окаменелостей. Все, что вы видите в книгах, — без исключения — это инсценировки событий, имевших место ранее.
Спустя несколько минут Джохансон, объявивший о том, что найденные Мишель ископаемые остатки принадлежат гоминидам, об наруживает еще одну кость — часть нижней конечности. Он подобрал ее по другую сторону куста, в полутора метрах от места первой находки. |
Находка зубов на дне оврага и двух костей на середине склона заставила нас получше обследовать местность. И почти тотчас были обнаружены новые фрагменты. Оглядывая склон по ту сторону от куста акации, я спокойно подобрал одну за другой две малоберцовые кости. Неужели еще одна Люси? Нет, обе кости принадлежали правой ноге и, значит, двум разным особям. Тем временем со всех сторон начали раздаваться крики, каждый что-то находил, и это были кости гоминид. Казалось, на склоне холма забил фонтан и засыпал все вокруг ископаемыми остатками. Нас охватила лихорадка: толкаясь и натыкаясь друг на друга, мы в суматохе подбирали их.
Некоторое время я не осознавал, что делаю. Я никогда не видел ничего подобного, никогда о таком не слыхал. Мы были как безумные. Но в конце концов жара доконала нас, и мы успокоились.
На генеральной карте склон с рассыпанными на нем костями обозначен как участок 333. Весь остаток этого полевого сезона и большую часть следующего мы посвятили его тщательной разработке. Сначала весь склон был подвергнут систематическому осмотру, не похожему на сумбурные поиски в тот первый безумный час. Затем мы начали спускать вниз гравий — многие тонны — и просеивать через крупные сита порцию за порцией. В результате было обнаружено около двух сотен зубов и мелких костных фрагментов. Анализ показал, что найденные остатки принадлежат по меньшей мере тринадцати индивидуумам. Среди них были особи мужского и женского пола и как минимум четверо детенышей. Оказалось невозможным составить из множества отдельных костей хотя бы частичные скелеты, как это посчастливилось сделать с Люси: кости были перемешаны и рассыпаны по всему склону. Не исключалась вероятность того, что число особей было еще большим.
Участок 333, где было найдено «первое семейство», представляет собой крутой склон. Мелисса, рабочий из племени тигре, лопатой сгребает вниз землю, где ее будут тщательно просеивать и просматривать. |
Морис Тайеб изучает разрез участка 333, пытаясь найти геологические свидетельства, которые могли бы объяснить внезапную одновременную гибель большого числа австралопитековых. |
Как при настройке радиоприемника всегда сохраняется некоторый шумовой фон, так и в Хадаре гоминидам обычно сопутствовал «фон» из окаменелых остатков животных. Вы их найдете всюду — в одних местах больше, в других меньше, но почти нигде не окажется, чтобы их не было вовсе. Слишком многообразны возможности их случайного сохранения на протяжении геологических эпох — всюду происходили бесконечные миграции животных, и великое множество их гибло за то время, пока формировались многометровые толщи пород. Один из сюрпризов, преподнесенных нам участком 333, состоял в том, что в материалах, собранных с его склона, практически не было костей животных. Тот самый фон, который неизменно выявлялся при интенсивном поиске ископаемых остатков, в данном случае почему-то отсутствовал. Все фрагменты, найденные на этом участке, принадлежали гоминидам.
Как объяснить подобный факт? Быть может, целая группа гоминид погибла столь внезапно, что за это короткое время остатки животных просто не успели накопиться? Похоже, так оно и было. Кости гоминид, по-видимому, происходили из общего источника, расположенного в одном из горизонтов верхней части склона. За последние несколько дождевых сезонов слой был размыт, а кости вынесены на поверхность. Их-то мы и нашли на склоне. Эти рассуждения подтвердились, когда мы, проведя пробные раскопки, обнаружили сам слой и еще около двадцати фрагментов ископаемых костей. Стало ясно, что если бы не эрозия, кости лежали бы рядом, поблизости друг от друга. Так же как и существа, которым они принадлежали и которые, по-видимому, погибли одновременно.
Но отчего они погибли? Может быть, от эпидемии? Тогда почему их тела не были растерзаны хищниками? И что помешало образованию «фона» из ископаемых костей животных?
Чем больше я думал над этими двумя парадоксами, тем меньше склонялся к мысли об эпидемии.
Маловероятно, чтобы целая группа гоминид, умерших естественной смертью за несколько дней или недель, сохранилась в таком «чистом» виде.
Но что же тогда? Сражение? Может быть, перед нами один из первых примеров той свирепой агрессивности, которую Реймонд Дарт считал частью биологического наследия человека? Группа австралопитеков, уничтоженная своими же сородичами? Это тоже казалось в высшей степени невероятным. Чисто умозрительная гипотеза, не подкрепленная никакими данными. Массовое убийство? Но почему на костях не было следов насилия, а в слое полностью отсутствовали ископаемые остатки животных? Согласно теории Дарта, австралопитеки поедали друг друга, и эта пища служила главным источником белка в их рационе. Если мы имеем дело именно с таким случаем, то почему нет разбитых и расщепленных костей, из которых пытались извлечь костный мозг?
Может быть, интересующие нас существа утонули — оказались в узком ущелье, где их неожиданно настиг водный поток? Это выглядело более правдоподобным. Жители пустынь никогда не останавливаются лагерем в оврагах или ложбинах. Один журналист, побывавший недавно в Синайской пустыне, рассказывал, что бедуины испытывают панический страх перед всякого рода лощинами. На собственном горьком опыте они поняли, что каменистые ущелья без растительности, способной поглощать влагу, в случае дождя могут превратиться в настоящую западню. Ливень, может быть, давно кончился или вообще разразился за много миль отсюда, а здесь бушует ревущий поток — за несколько минут вода может подняться на 10-20 футов и смыть все на своем пути.
Мы обсудили эту проблему с Тайебом, и он особенно тщательно изучил стратиграфию оврага, чтобы посмотреть, нет ли там следов внезапного наводнения. Он пришел к выводу, что все кости относятся к одному слою, почти целиком состоящему из мелкодисперсной глины. Слой был тонким и, судя по этому, мог сформироваться в результате какого-то одномоментного события. Но консистенция глины противоречила гипотезе о наводнении. Быстро бегущие потоки увлекают частицы более крупных размеров. По мнению Тайеба, в действительности могло произойти следующее: кости, грязь, песок — все это было принесено стремительным течением к краю озера или в другое более спокойное и открытое место, где кости опустились на дно и постепенно покрылись мелким осадочным материалом. Тайеб подчеркивал, что при всей логичности его гипотеза по сути недоказуема. Изучение отложений, вулканических явлений, сбросовой деятельности и т.п. может доставлять массу сведений, но все же методы геологии еще не настолько совершенны, чтобы можно было восстановить картину событий, происшедших за один день три миллиона лет назад. Самым сильным доводом в пользу «гипотезы об утоплении», продолжал Тайеб, служит факт отсутствия ископаемых костей животных. Очевидно, животные не часто посещали овраг, заселенный гоминидами, и поэтому избежали катастрофы. К тому времени, когда они вновь появились в этой местности, гоминиды уже были занесены слоем глины. То, что животные все-таки вернулись, подтверждали их многочисленные остатки (знакомый «фон»!) в слоях, расположенных над глиной в участке 333.
Это было все, что мог сказать Тайеб. Почему гоминиды сосредоточились в одном месте, оставалось загадкой. Чтобы узнать точные размеры группы, нужно было дождаться результатов анализа всех костных остатков, а также провести раскопки на склоне холма. Я был уверен, что мы обнаружим в глубине другие кости, гораздо лучшей сохранности. Я надеялся найти еще одну Люси, может быть в более полном комплекте, чем предыдущая. Я хотел бы иметь череп взрослой особи лучше того, какой был у Люси. А самое главное, я попросту рассчитывал найти как можно больше костей, чтобы получить хорошую выборку. В этом-то и состояла истинная ценность участка 333. Здесь были кости, принадлежавшие существам разного рола и возраста, что в своем роде не менее важно, чем драгоценная находка Люси. Люси уникальна, с этим никто не спорит, Она возникла из мрака небытия, как бы озаренная на мгновение вспышкой молнии. Мы многое узнали о Люси за это мгновение — почти увидели ее всю целиком. Но разве мы сможем понять, что она такое, если не сумеем ни с чем сравнить? Типична ли она для.своего вида? Если да, то все ее сородичи должны быть очень небольшого роста. Нижняя челюсть у Люси странной V-образной формы. Очертание челюстей Алемайеху было иным. Принадлежат ли они другому виду? Может быть, они походят на челюсти и зубы особей, найденных на участке 333 и в шутку названных нами «первое семейство»*? Прежде чем ответить на эти вопросы, нужно было изучить сами кости — целую груду костей, которые нуждались в очистке, сортировке, описании и, наконец, интерпретации. На эту работу должно было уйти несколько лет.
В декабре 1975 года закончился третий полевой сезон в Хадаре. Тайеб и его коллеги возвращались во Францию, чтобы зимой заняться классификацией костей млекопитающих, пыльцевым анализом и геологическими исследованиями. Аронсон и Уолтер отправились в Кливленд, нагруженные образцами вулканических пород. Я вместе с «первым семейством» поехал в Аддис-Абебу, чтобы получить для него выездную визу.
Поскольку однажды я уже прошел эту процедуру, на этот раз мне было гораздо легче. Мы с Тайебом провели неизбежную пресс-конференцию, обрисовали значение новых находок, а затем пустились по инстанциям, чтобы оформить нужные документы. Все шло гладко. Успешно пройдя таможню, мы с Томом Греем вылетели в Найроби. Я хотел показать находки моим друзьям Мэри и Ричарду Лики и другим участникам экспедиции в Кооби-Фора, которых я уже знал. Я встретил также несколько человек, мне незнакомых; они работали с Мэри Лики в Летоли — районе Танзании, расположенном в нескольких милях к югу от Олдувая.
Когда я разложил на столе ворох привезенных костей, все пришли в изумление. До сих пор никто не находил ничего, что могло бы сравниться с нашими окаменелостями по их древности, удивительной сохранности и разнообразию. Сразу же вокруг находок возникла оживленная дискуссия. Мэри и Ричард Лики рассматривали их с огромным вниманием и высказали мнение, что «первое семейство» подтверждает тот вывод, к которому они пришли год назад во время своего визита в Хадар: остатки принадлежат Homo, хотя и очень примитивному. Люси, по их мнению, была чем-то иным. В тот момент я был склонен согласиться с этими выводами.
В лаборатории в Найроби Джохансон (справа) показывает часть своих находок, сделанных в 1975 году, Тиму Уайту, Ричарду Лики и Бернарду Буду; это первое знакомство троих специалистов с окаменелостями Хадара и первая встреча Джохансона с Уайтом. |
В общей суматохе, возникшей вокруг находок, лишь один из присутствующих оставался в стороне. Это был молодой человек с мягкими светлыми волосами, в очках с толстыми стеклами, одетый в белый халат. Он стоял поодаль, что я приписал его застенчивости. Позже я узнал, что это американец, проработавший два сезона палеонтологом у Ричарда Лики в Кооби-Фора, а в настоящее время помогающий его матери. Его звали Тим Уайт.
По прошествии нескольких лет я напомнил Тиму о первом дне нашего знакомства:
— Ты тогда забился в угол и, казалось, боялся оттуда выбраться. Припоминаешь? Я подошел, представился, и мы начали беседовать.
— Боже мой, да вовсе я не стеснялся. Просто сохранял разумную осторожность. Ты же был юным баловнем судьбы, изрекающим суждения обо всех ваших замечательных находках. Я не был с тобой знаком. Я не знал, сумеешь ли ты отличить ребро гиппопотама от хвоста носорога, и ждал, когда ты сядешь в лужу и начнешь пороть чепуху.
Эта сентенция вызвала смешок у Оуэна Лавджоя, который слушал наш разговор.
— Тим — это Фома неверующий, — сказал я. — Колючий, упрямый тип, который ни во что не поверит, пока не убедится собственными глазами. Он готов спорить с каждым из-за любой мелочи.
— Дон — торговец лаком для ногтей, настоящий делец. Я чувствовал, что надо понаблюдать за ним. Он проглотил весь этот вздор относительно Homo возрастом в три миллиона лет, который подсовывали ему Лики. — Тим повернулся ко мне. — Ведь так оно и было.
— Лики тут вовсе ни при чем, — возразил я. — Я и сам был того же мнения. Данные, которыми мы располагали в то время, позволяли думать именно так.
— Конечно, позволяли, если ты нахватался всяких дат и даже не потрудился взглянуть на примитивные черты зубной системы. Позволяли, поскольку ты был легкомысленным и наивным.
— Это я легкомысленный? Я наивный?
— Вот именно ты.
Несмотря на то что Уайт с первой нашей встречи в Найроби принял меня за верхогляда, а я счел застенчивостью хладнокровный подход ученого, который в сочетании с идеализмом не позволял Тиму сближаться в экспедиции более чем с одним-двумя людьми, мы с ним поладили с самого начала. Тим рассказал о находках, которые стали поступать от Мэри Лики из Летоли, а затем перешел к оценке хадарских окаменелостей. Посмотрев на них, он высказал мнение, которое я никогда не забуду: «Мне кажется, ваши ископаемые остатки из Хадара и те, что нашла Мэри в Летоли, очень сходны». Для сравнения он показал несколько костей. Они казались почти идентичными.
Это было потрясающе. Места находок разделяла добрая тысяча миль. Возраст костей из Летоли составлял предположительно 3,7 млн. лет — на три четверти миллиона больше, чем возраст базальтов Хадара по данным Аронсона (3 млн. лет). Правда, не исключалось, что базальт еще древнее. Но свиньи Бэзила Кука, которые могли это подтвердить, еще не выступили на сцену — до этого оставалось три года.
Принадлежали ли окаменелости из Хадара и Летоли одному виду? И, черт возьми, как тогда все это объяснить?
Тим и я договорились поддерживать связь друг с другом.
* «Первым семейством» в США обычно называют семью президента. — Прим. перев.
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24