Люси Истоки рода человеческого

Мышлению Луиса Лики была чужда всякая мелочность. Его ум легко скользил из плейстоцена в плиоцен и еще дальше — в миоцен. У Лики не было возможности получить точные датировки, но он полагался на свои приобретенные упорным трудом, хотя и поверхностные, геологические познания, а также на суждения экспертов — впрочем, всегда оставляя за собой право не соглашаться с ними. Для изучения стратиграфии Олдувая он пригласил д-ра Ричарда Хэя из Беркли, который проработал в Африке больше пятнадцати лет. В результате исследований Хэя стены Олдувайского ущелья ныне почти так же хорошо известны специалистам, как небоскребы Пятой авеню тем, кто изучает архитектуру Нью-Йорка. Подобно всем остальным палеоантропологам до 1960 г. и до открытия калий-аргонового метода датирования, Лики при определении возраста находок в рамках третичного периода (см. схему на форзаце) опирался на стратиграфию и распределение ископаемых остатков животных в различных слоях. Работая на маленьких островках и побережье озера Виктория, он по характеру окаменелостей отнес изучаемые отложения к миоцену, хотя абсолютная датировка этого периода была ему неизвестна. Тем не менее благодаря своей разносторонней профессиональной подготовке Лики обладал более тонким «чувством» геологического времени, чем многие его коллеги-антропологи. В то время как большинство ученых указывало для нижней границы плиоцена предположительные цифры в 5-10 миллионов лет, а Кизс выступил со смехотворной датой 900 тысяч лет, Лики широким жестом отвалил минимум 20 миллионов, и последующая датировка с помощью калий-аргонового метода подтвердила его правоту.

Находки миоценовых окаменелостей на берегах озера Виктория, сделанные Лики между 1932 и 1955 годами, хотя и не получили такой широкой известности, как знаменитое двойное открытие зинджа и человека умелого в Олдувае, не менее важны для науки. Они включают костные остатки многих форм миоценовых человекообразных обезьян и позволяют заглянуть в отдаленное прошлое, от которого до наших дней не осталось в живых ни одного вида млекопитающих. В миоцене было много человекообразных обезьян различной величины — не то что в современном мире, где их потомки, всего пять родов, почти все занимают крайне ограниченный ареал и находятся под угрозой вымирания, кроме одного — человека. Грустно сознавать, что человек остается в наши дни практически единственным наследником этой процветавшей в миоцене группы. Но еще грустнее становится при мысли, что именно люди ответственны за то поистине катастрофическое состояние, в котором находятся сейчас популяции всех человекообразных обезьян. Еще несколько охотничьих вылазок в горные леса Руанды, Бурунди и Конго — и не будет горилл. Уничтожьте леса Будонго в Уганде, расширьте посевные площади в районе Гомбе-Стрим, нарушьте хрупкое природное равновесие в нескольких других местах — и исчезнут шимпанзе. Не оставляйте обезьян в покое на Борнео, убейте несколько сотен самок, отправьте осиротевших детенышей в зоопарки — и вы навсегда распроститесь с орангутанами. Превратите остатки высокоствольных лесов Индокитая и Малайзии в древесину — и пропадут гиббоны. Таким будет конец человекообразных обезьян. Он может наступить в ближайшие полстолетия, и тогда затухнет, как слабый язычок пламени, линия эволюции, продолжавшаяся двадцать миллионов лет и создавшая, наконец, орудие собственного уничтожения — человека. Интересно, что низшие обезьяны, не связанные с нами таким близким родством и, по-видимому, меньше конкурирующие с человеком, пребывают в относительном благоденствии. Сравнительно редкие в миоцене, сегодня они стали гораздо более многочисленными.

Миоценовые антропоиды, остатки которых нашел Лики, оказались крайне примитивными. Сходство их с более специализированными современными антропоидами было весьма отдаленным. Усматривались, правда, интригующие намеки на то, что некоторые формы могли быть предками шимпанзе, а другие — предками горилл, но все это представлялось очень неясным. Во всяком случае, ни одну из древних обезьян нельзя было связать с линией гоминид — характерные признаки этой ветви еще не начали формироваться. Для Лики, всегда интересовавшегося начальными этапами становления человека, миоцен оказался попросту слишком древним.

Лики занялся плиоценом. В 1935 году в районе Летоли, к югу от Олдувая, он обнаружил остатки плиоценовых млекопитающих. Однако находки были скудны и не включали остатков гоминид — вернее, так думал Луис в то время. На самом деле ему таки попался один клык, но Лики не смог определить его принадлежность, и лишь много лет спустя его находку идентифицировали другие. Как бы то ни было, он забросил Летоли и сосредоточил все свои усилия на Олдувайском ущелье. Однако он не забывал и о плиоцене. В 1959 году Лики предложил Кларку Хоуэллу свою помощь в обследовании местности к западу и северу от озера Туркана (бывшее озеро Рудольф), так как знал об обширных плио-плейстоценовых отложениях, которые лежат по обе стороны озера, выходят за пределы Кении и продолжаются в Эфиопии, в частности вдоль реки Омо (эта река берет начало в эфиопских высокогорных районах и впадает в озеро Туркана, предохраняя его от высыхания).

Кларк раздобыл денег, получил у Лики в Найроби лендровер и несколько советов по поводу своего маршрута и отправился в путь. Предварительно он запасся в Вашингтоне разрешением на въезд в Эфиопию. Но когда он прибыл на границу, полковник, возглавлявший пропускной пункт, отказался пропустить его.

«Я показал ему свою туристскую визу, — рассказывал Кларк, — но он заявил, что не позволит мне передвигаться по стране, а именно этим я и собирался заниматься. Пограничный пост находился далеко от Аддис-Абебы, и полковник сообщил, что должен связаться по радио с начальством и получить инструкции. Поскольку радио не работало, мне пришлось в течение нескольких дней слоняться без дела. Проблема заключалась в том, что для разговора с полковником я был вынужден пересечь границу и теперь находился в Эфиопии. Вернуться назад я не мог, так как разрешение мне было дано только на въезд. Сущая нелепость — сидеть в нескольких метрах от Кении, знать, что на сотню миль вокруг нет ничего, кроме этого пограничного пункта, и не иметь возможности сдвинуться с места».

В конце концов Кларк убедил полковника выдать ему письменное разрешение на выезд. Он вернулся в Кению и в течение нескольких недель разъезжал по этой стране и по южному Судану, осматривая местность в одной из самых пустынных областей земного шара. Большую часть времени он провел в одиночестве. У него был с собой запас пищи, воды и топлива, он ехал в ту сторону, куда ему хотелось. Так он перемещался по огромным территориям, безмолвие которых как бы возвращало его в далекое прошлое. Кларк вспоминает об этом путешествии как об одном из самых впечатляющих событий в его жизни. Возле суданской границы он обнаружил несколько стоянок с раннепалеолитическими орудиями, но он мечтал о находках, которые сулил район Омо, и потому вновь отправился к полковнику.

На этот раз полковник оказался более покладистым. Хотя из Аддис-Абебы еще не было никаких указаний, он пошел на уступки и «в виде исключения» разрешил заняться осмотром местности, но только поблизости от пограничного поста и в сопровождении капитана и сержанта, которые должны были следить, чтобы Кларк не делал ничего предосудительного.

Во время первой же прогулки Кларк наткнулся на торчавший из земли череп слона. Он сфотографировал его и вечером доложил о своей находке полковнику, который, вытащив из ящика письменного стола бутылку виски, пригласил Кларка выпить по глоточку. Полковник прекрасно говорил по-английски и, очевидно, истосковался по собеседнику. После нескольких застольных бесед Кларку было позволено расширить поле деятельности. Дело кончилось тем, что он мог ездить куда ему вздумается.

Отложения в долине Омо поразили Кларка Хоуэлла. Он никак не думал, что столкнется с такой сложной стратиграфией. Около тридцати лет назад в этом месте побывал французский палеонтолог Камил Арамбур, который собрал здесь коллекцию окаменелостей, а позже опубликовал претенциозную монографию, охарактеризовав в ней геологическую историю Омо как очень простую и одномоментную. По мнению Кларка, геологическая структура Омо была отнюдь не проста. Она показалась ему невероятно сложной — тут было множество слоев, иногда очень толстых, относящихся, по-видимому, к огромным промежуткам времени.

Кларк сделал кое-какие записи, отснял несколько пленок и собрал небольшую коллекцию ископаемых костей, которую он, уезжая, оставил полковнику с просьбой переправить ее в Аддис-Абебу, а затем в Соединенные Штаты. С тех пор он никогда ее не видел.

— Неужели вам не жаль вашей коллекции? — спросили его однажды.

— Ничуть. Там были только млекопитающие и ни одного гоминида. А сейчас у нас больше 45 тысяч остатков млекопитающих, найденных в Омо. Так что потерю тех немногих можно пережить.

Хоуэлл сообщил Лики, что он обнаружил в ущелье Омо превосходную стратиграфию и множество слоев с окаменелостями. Лики пригласил его на обед — тот самый, в конце которого показал «на десерт» череп зинджа. В следующем году с помощью калий-аргонового метода были получены первые датировки для Олдувайского ущелья, а начало плейстоцена было отодвинуто назад к периоду около двух миллионов лет до нашего времени. Это означало, что некоторые из слоев, увиденных Кларком в Омо, вероятно, должны быть датированы тремя миллионами лет, т.е. плиоценом.

Сгорая от нетерпения вернуться в Омо, Кларк Хоуэлл был, однако, вынужден заниматься другими делами, в первую очередь раскопками стоянки в Испании, где жили охотившиеся на слонов группы Homo erectus. Кроме того, снарядить экспедицию в Эфиопию в то время было попросту невозможно. Слово «Омо» не упоминалось вплоть до 1965 года, когда Лики приехал в США и заговорил на эту тему с Кларком.

— Это должна быть международная экспедиция, — сказал Лики.

— То, что мы пригласим французов. Ведь они там уже были. Кроме того, я бы хотел, чтобы мы тоже приняли участие в экспедиции.

Кларк решил, что говоря «мы», Лики имеет в виду одного себя. «Это было бы чудесно», — заметил он.

— Похоже, что так оно и будет, — продолжал Лики. — Подождите немного, и я сообщу вам, как идут дела. Вы сможете поехать?

Вскоре после этого разговора император Эфиопии Хайле Селассие нанес официальный визит президенту Кении Джомо Кениата. Рассказать гостю об ископаемых сокровищах Кении и Танзании было поручено Лики.

— Почему же в моей стране нет окаменелостей? — спросил император.

— Это очень просто, Ваше величество. Я знаком с молодым человеком, который знает, где их искать. Проблема состоит в том, чтобы получить разрешение на организацию экспедиции.

Селассие замахал руками: «Завтра же я распоряжусь об этом».

Через несколько недель Кларк получил телеграмму от Лики: «Омо в порядке скоро увидимся».

Лики очень хотелось самому возглавить кенийскую группу объединенной экспедиции, которая вскоре была сформирована и в которой приняли участие три страны. Однако его серьезно беспокоили боли в спине, а тазобедренный сустав был в таком состоянии, что Луис едва мог ходить. Не без сожаления он решил поставить во главе группы своего сына Ричарда.

Ричарду Лики в то время исполнилось 23 года. Это был изящный и живой молодой человек с тонкими чертами лица и резкими энергичными манерами. Он почти не был похож на своего крутого отца, унаследовав лишь некоторую долю его упрямства, стремления все сделать по-своему. Хотя мы были почти ровесниками, Ричард реагировал на находки зинджантропа и человека умелого совсем иначе, чем я. Вместо того чтобы загореться, он отвернулся от них. Ричард с малолетства получал изрядную дозу антропологии и был по горло сыт ею. Когда пришло время поступать в университет, он заявил, что не хочет продолжать образование. Отец, который надеялся, что Ричард пойдет по его стопам и станет палеоантропологом, вышел из себя и поставил сына перед выбором: либо университет, либо самостоятельная жизнь без родительской помощи.

Прекрасно, сказал Ричард. С него достаточно костей и окаменелостей. Он любит походную жизнь, умеет выслеживать животных и охотиться на них. Он стал профессиональным проводником и охотником и начал организовывать сафари для туристов, оснащенных ружьями или фотоаппаратами. Он преуспел на этом поприще и к двадцати годам усвоил многое из того, что нужно знать человеку о жизни вне цивилизации. Именно этот опыт, а также очевидный организаторский талант Ричарда убедили Луиса, что его сын, не будучи профессионалом в области антропологии или геологии, сумеет возглавить кенийский отряд экспедиции. Он знал не так уж мало — как-никак он вырос в семье Мэри и Луиса Лики, — но его формальное образование ограничивалось колледжем.

Так была организована исследовательская экспедиция в долину Омо. Предложение Лики о включении в нее французских ученых было весьма разумным. Не только потому, что французы наверняка были бы возмущены, если бы их не пригласили (и это могло бы привести к осложнениям ввиду дружественных отношений их страны с Эфиопией), но и потому, что по неписаным законам палеоантрополог не должен вторгаться на чужую территорию и искать там самородки. Арамбур был первым из крупных ученых, работавших в Омо. Его знали местные власти. Хотя прежние выводы Арамбура о геологической структуре Омо были по сути ошибочны, а сам ученый за прошедшие годы постарел и его здоровье пошатнулось, он все же возглавил отряд французских палеоантропологов. Его помощником и заместителем стал Ив Коппанс. Хоуэлл руководил американской группой, Ричард Лики — кенийской.

Организация экспедиции, доставка провизии и оборудования обеспечивалась из Найроби. Хотя этот город находился на расстоянии более пятисот миль от долины Омо — намного дальше, чем Аддис-Абеба, — добраться до него было гораздо легче: изрезанный ландшафт и отсутствие дорог делали путешествие до столицы Эфиопии практически невозможным. Кроме того, в Аддис-Абебе тогда нельзя было достать такие простые вещи, как туалетная бумага или клей, так что их пришлось бы присылать из других стран. Найроби был более удобен в транспортном отношении, лучше снабжался, и наконец, там жили супруги Лики, которые следили за ходом исследований.

Раскопки в долине Омо, начавшиеся в 1967 году, были задуманы как первая международная антропологическая экспедиция, основанная на сотрудничестве сторон. Однако на деле эти принципы не были полностью реализованы. Каждый отряд начал действовать независимо от других. Кларк Хоуэлл и Ричард Лики вскоре обнаружили, что французы, пользуясь правом первооткрывателей, оставили за собой самый большой участок, тянувшийся вдоль реки Омо на несколько миль выше места ее впадения в озеро Туркана у границы с Кенией. Кларку достался участок поменьше, примыкавший к французскому с севера. Территория Ричарда Лики находилась еще выше по течению, в излучине реки, на ее дальнем берегу. Ричард был разочарован и недолго пробыл там. По натуре он не был склонен работать под чьим-либо началом и к тому же быстро понял, что в экспедиции его ожидает роль Исава — ему придется выполнять самые трудные обязанности, в то время как пожинать славу будут Иаковы — Арамбур, Коппанс и Хоуэлл. Кроме того, Ричарда не устраивал и возраст отложений, для него довольно поздний. В прошлом не благоволивший к палеоантропологии, он решил, что уж если в конце концов занялся ею, то лучше работать самостоятельно и в более подходящем месте. Надеясь на свое везение, он воспользовался вертолетом, предоставленным для нужд экспедиции, и полетел на северо-восток, назад в Кению, вдоль восточного берега озера Туркана, где тянулась широкая полоса обнаженных пород, казавшихся весьма перспективными. Приземлившись, Ричард обнаружил, что находится в пустынной местности среди плио-плейстоценовых отложений, изобилующих окаменелостями. Даже он, непрофессионал, был потрясен тем, что увидел. Вернувшись в Омо, он заявил, что покидает экспедицию и будет вести собственные исследования в своей родной стране — смелый шаг для двадцатитрехлетнего молодого человека, который знал о том, с каким неудовольствием воспримет его решение отец.

Путешествие на вертолете имело далеко идущие последствия. Ричард Лики собрал отряд компетентных специалистов и организовал постоянный лагерь в Кооби-Фора на мысу, вдающемся в озеро. Находки, обнаруженные здесь в последующие годы (мы подробно рассмотрим их в шестой главе), оказали огромное влияние на наши представления о происхождении человека.

Французский и американский отряды оставались на прежних участках. Арамбур умер, его место занял Коппанс. Работы в Омо продолжались каждый полевой сезон вплоть до 1974 года, когда вследствие осложнения политической обстановки в стране пришлось сократить масштабы исследований.

Еще до 1967 года методичный Хоуэлл с согласия Лики предложил пригласить опытного геолога для осмотра местности. «Я не профессиональный геолог, — говорил Кларк, — хотя мне пришлось немало заниматься геологией. Мне казалось, что, прежде чем послать сорок-пятьдесят человек неизвестно куда, было бы хорошо с кем-нибудь проконсультироваться. Я был уверен, что отложения, обнаруженные мною во время поездки в 1959 году, относятся к плио-плейстоцену, но я хотел знать это наверняка».

Геолог Фрэнк Браун повторил путь Кларка до одинокого пропускного пункта на кенийско-эфиопской границе и, вернувшись в декабре 1966 года в Калифорнийский университет, с широкой улыбкой сказал Хоуэллу:

«Как вы и предполагали, это плио-плейстоценовые отложения». И добавил: «Вы будете ими довольны».

Впоследствии выяснилось, что это было весьма сдержанное высказывание. Величие Омо состоит в его геологии, сочетающейся со сменой фаун. На сумрачном небосводе палеоантропологии — области, где постоянно бушуют страсти по поводу древности тех или иных находок и их связи между собой, — название Омо сверкает как звезда первой величины. Южная Африка по-прежнему покрыта почти непроницаемой мглой. В других местах датировки сомнительны из-за запутанной стратиграфии или из-за примесей в вулканических образцах, выбранных для определения возраста.

Но Омо — это чудо. Здесь сохранилась непрерывная летопись событий — редкий случай в истории изучения ископаемых гоминид. Уникальность Омо складывается из сочетания нескольких особенностей.

Отложения в Омо получили известность благодаря своей толщине (около 800 метров), легкой доступности и хорошей датировке. Они состоят из нескольких сотен слоев, наклоненных под углом вследствие движений земной коры, так что даже самые древние и глубокие пласты выходят на поверхность длинными параллельными волнами из различного материала. На переднем плане видны более древние отложения, на заднем — более поздние. Их возраст составляет от четырех до одного миллиона лет и хорошо определяется по прослойкам вулканических «маркерных» туфов.

«Во-первых, сравнительно большая территория, — объяснял Хоуэлл. — Не просто одно ущелье, как Олдувай, а целая масса выветрившихся обнажений, занимающих по меньшей мере две сотни квадратных километров. Во-вторых, толщина отложений. Она достигает более тысячи метров, а это значит, что нижние слои необычайно древние. Чтобы образовалась такая громада, нужно время. В-третьих, сбросовый характер отложений. Чтобы добраться до нижнего слоя, не обязательно копать через всю толщу. Земная кора поднималась и опускалась, так что слои, даже самые древнейшие, изгибаясь под разными углами, то здесь, то там выходят на поверхность. На самом деле вам вообще не нужно ничего копать. Вы просто прохаживаетесь поверху, и каждый шаг переносит вас вперед или назад во времени».

Последовательность слоев на поверхности земли в Омо — это как бы огромная геологическая шкала, на которой временные интервалы отмечены примерно двумя сотнями четких горизонтов ила, глины, песка, гравия и продуктов вулканических выбросов. Больше ста из этих слоев содержат окаменелости Взятые вместе, они охватывают период примерно в три миллиона лет — от четырех до одного миллиона лет назад

«Следы вулканической активности — лавовые потоки и туфы — это четвертая удивительная особенность Омо, — про должал Кларк. — Они служат своеобразными маркерами, возраст которых можно определить. В прежние времена Омо был, должно быть, одной из горячих точек — здесь насчитывается несколько десятков слоев туфа. Некоторые из них достигают в толщину около пятнадцати метров — поистине грандиозные следы активности вулкана, который давно исчез и остатки которого мы до сих пор ищем. Граница между осадочными породами и туфами во многих местах необычайно резкая. Подарок судьбы для геологов! Они могут собрать чистейшие образцы пепла и отправить его в Штаты для калий-аргонового анализа. Получив результаты лабораторных исследований, можно довольно точно узнать возраст ископаемых, так как некоторые слои туфа расположены на редкость близко друг к другу. Их разделяют какие-нибудь пятьдесят тысяч лет. Это значит, что для окаменелости, зажатой между двумя такими слоями на уровне, скажем, двух с половиной миллионов лет, ошибка при определении возраста составит всего 25 тысяч лет — сущие пустяки. Это все равно, как если бы мы спросили у очень старого человека: «Вам, наверное, лет сто, не меньше?» А он бы ответил: «Нет, только девяносто девять».

С точки зрения датировок во всей истории палеоантропологии не было ничего подобного Омо. Хронологическая шкала такой точности позволяла составить ряды остатков млекопитающих, которые, как и сами отложения, выходили на поверхность и были во множестве разбросаны по всей местности. За восемь лет работы объединенной экспедиции было собрано 50 тысяч окаменелостей, представляющих более 140 видов млекопитающих. Особенно ценными были находки мелких животных — крыс, мышей, землероек и т.п., так как эти животные держатся в пределах ограниченной территории и очень чувствительны к изменениям условий среды. Так, находки определенных форм мышевидных грызунов в тех или иных отложениях позволяют довольно точно судить о том, каким был климат в те времена, когда происходило формирование слоя. То же самое отчасти справедливо и для более крупных млекопитающих, но выводы получаются не столь точными, так как многим из этих животных, например антилопам, свойственны сезонные миграции. Однако можно все-таки выделить фаунистический комплекс, связанный с сухим климатом; находки других животных (бегемотов и т.п.) свидетельствуют о наличии болот, озер, рек. Из сочетания сведений о животных, растениях и геологической структуре начала вырисовываться подробная картина географических и климатических особенностей Омо в древнейшие эпохи, точность которой возрастала по мере накопления данных.

Не менее существенным было и то, что благодаря привычке Кларка пунктуально отмечать на карте место каждой находки стало возможным проследить эволюцию различных типов животных во времени. Были построены изящные ряды для антилоп, жирафов, слонов — новые виды развивались из старых, потом в свою очередь исчезали, и на смену им приходили другие, появляясь в более молодых слоях. Короче говоря, глазам работавших в Омо ученых предстала картина эволюционного процесса, и они могли соотносить ее со шкалой времени. Прекрасным примером служат линии разного рода свиней, которые были широко распространены в Омо и эволюционировали очень быстро. Распутать узлы их истории взялся палеонтолог Бэзил Кук. Он получил несколько родословных с такими точными датировками, что свиньи с тех пор стали эталоном, к которому можно обратиться в случае сомнений в возрасте ископаемых находок, если им сопутствуют сходные виды свиней.

Этот метод называется биостратиграфией. Он монотонен, требует большой затраты времени и бесконечных повторов. Им занимаются в уединенных лабораториях, и за пределами узкого круга профессионалов о нем мало что известно. И тем не менее это тот стандарт, с которым палеоантропологи должны соотносить полет своей мысли. Какой бы роскошной ни казалась гипотеза об эволюции восточноафриканских гоминид, она увянет, если не будет согласоваться с прозаическими свиными последовательностями. Но, если теория соответствует им, с ней надо будет считаться.

Что нового мы узнали благодаря Омо об эволюции австралопитековых и человеке умелом? На первый взгляд немного. Найденные там остатки гоминид фрагментарны, сохранность их оставляет желать лучшего.

«Я должен признаться, — сказал мне однажды Кларк, — что за восемь лет можно было найти побольше. Конечно, были и остатки гоминид. На восьмидесяти шести участках. Но большинство их пострадало от абразии, и уцелели в основном только зубы. А по одному зубу многого не скажешь».

Кларк недооценивал значение сделанных находок. Он надеялся найти «идеальный череп», но это ему не удалось. И, мне кажется, никогда не удастся. Дело в том, что Омо — это место, изрезанное реками, с быстротекущими потоками, а не со стоячей водой болот или озер. Размеры песчинок, гравия, гальки, переносимых водой, тем больше, чем быстрее она течет. Зубы нисколько не крупнее мелких камушков и так же, как и последние, могут быть отнесены течением на много миль от того места, где осталась челюсть, из которой они выпали. Саму челюсть вода обкатает и изменит до неузнаваемости. Именно так и обстояли дела в Омо.

«Плохая сохранность костей в Омо, — объяснял Кларк, — связана с их перемещением. Но я думаю, что мы сумели бы обойти эту проблему. К концу работы экспедиции мы начали отмечать те места, где находки были особенно многочисленны, и уже выявили наиболее богатые слои. Именно там мы собирались в последующие годы сосредоточить свои усилия — отказаться от простого сбора ископаемых на поверхности земли и перейти к систематическим раскопкам. Дела бы, конечно, пошли медленнее, но зато качество находок, я думаю, улучшилось. К сожалению, местные политические события помешали нам продолжить работы. Так часто бывает в нашей профессии: наконец-то вы поняли, в чем загвоздка, но тут что-нибудь происходит и нарушает все ваши планы».

Мне кажется, Кларк, как всегда, преуменьшал собственные успехи. Разумеется, никому не могло придти в голову недооценивать значение его фантастических датировок или эволюционных рядов ископаемых животных. Но за этими блестящими достижениями иногда забывали о добрых старых гоминидах. Между тем Кларк находил их, и немало. Конечно, один или два зуба сами по себе не могут многое объяснить, но их значение сразу же изменится, если в другом месте в сходном по времени горизонте будут найдены остатки лучшей сохранности, и в том числе — челюсть с такими же зубами. Так произошло в Кооби-Фора и Хадаре: в обоих местах были найдены прекрасные окаменелости, проливающие свет на находки Кларка.

Камиль Арамбур (стоит) приезжал в Омо в поисках окаменелостей и работал там еще в 30-х годах Он вновь посетил это место в 1967 году вместе с Кларком Хоуэллом и Ричардом Лики, возглавив французскую группу совместной экспедиции трех стран. Вскоре Арамбур умер, и его сменил Ив Коппанс, который на этом снимке очищает челюсть слона

Кларк Хоуэлл — пионер в области комплексного изучения местонахождений ископаемых остатков. Планомерное обследование отложений Омо — в конечном счете его заслуга. На этом снимке Кларк Хоуэлл расчищает горизонт, содержащий небольшие фрагменты ископаемого материала, чтобы не нарушить их расположения, он удалил породу вокруг находок, так что каждая из них оказалась на небольшом возвышении.

Работу палеоантрополога часто сравнивают с составлением картинки-головоломки. Это хорошая аналогия, так как в обоих случаях нужно восстановить из отдельных частей единое целое. Но собрать головоломку гораздо проще. У того, кто этим занимается, все нужные детали под рукой. Можно высыпать их на стол и приступить к работе. Если у человека есть капля здравого смысла, он не будет перебирать все кусочки, подыскивая пару к какому-то одному из них. Он начнет с того, что разложит их по цвету: синие в одну сторону, красные — в другую. Потом он отберет все фрагменты с прямыми краями, так как именно они образуют «рамку» складной картинки, которую несложно составить. Затем наступит очередь синих и красных фрагментов, и пространство внутри рамки постепенно заполнится.

Антрополог не может так работать. Кусочки попадают ему в руки не по порядку. Когда был найден первый неандертальский череп, его просто не с чем было соединять. Потом был найден яванский обезьяночеловек, неизвестно каким образом связанный с предыдущим. Затем — находки в южноафриканских пещерах; это было множество отдельных кусочков, различавшихся как бы по цвету: скажем, синие для грацильных особей и красные для массивных. Дарт, Брум и Робинсон сумели сложить вместе часть мелких фрагментов, но «рамки» все еще не получалось. Зиндж, найденный Луисом Лики, явился еще одним элементом; и наконец, его возраст оказался первой из деталей, образующих край картинки.

Заслуга Кларка Хоуэлла заключается в том, что полученные для Омо датировки составили «рамку», а найденные им остатки гоминид (хотя сохранность их была далеко не идеальной) хорошо вписались во внутреннее пространство. Кларк нашел четыре различных типа гоминид. Поскольку древность их была ему известна, он сумел если и не подогнать отдельные элементы друг к другу, то все же разложить их на столе в определенном порядке, чего никто раньше не мог сделать. Не менее важно и то, что некоторые фрагменты относились к плиоцену и имели возраст больше двух миллионов лет. Кларку, как он и надеялся, удалось вырваться за пределы плейстоцена.

Вот перечень, составленный Хоуэллом в 1976 году и содержащий описание найденных им четырех типов гоминид:

Как только эти четыре типа были отделены друг от друга и расположены в хронологическом порядке, стали возникать идеи об их возможных родственных отношениях. Поскольку, например, все грацильные особи встречаются ранее двух миллионов лет, а все массивные — после этой даты, возникло подозрение, что вторые — потомки первых. Это подозрение усилилось, когда был изучен южноафриканский материал, где грацильные австралопитеки тоже оказались старше массивных. Было это простым совпадением или же намеком на истинное расположение фрагментов загадочной картинки?

Далее, Homo habilis появляется в Омо, так же как и в Олдувае, после рубежа в два миллиона лет. Может быть, и у него был грацильный предок? Все эти данные так хорошо увязывались друг с другом, что возникал соблазн объединить четыре линии в одно родословное древо (см. схему на с. 208, справа). Но Кларк считал, что не следует спешить. «Предположения — это еще не выводы», — не раз напоминал он мне. Мы сознавали, что, прежде чем принять эту схему, хотя она и была уже признана многими, нам нужно иметь дополнительные данные. Как мы увидим в следующей главе, они были получены в Кооби-Фора, Летоли, Хадаре.

Когда я перевелся из Университета штата Иллинойс в Чикагский университет к Хоуэллу, слово «Омо» было у всех на устах. Студенты и аспиранты только о том и говорили. В лабораторию хлынул поток данных — карт, цифр, самих окаменелостей; гипотезы относительно их интерпретации возникали как грибы. Сам Кларк, по обыкновению, был очень осторожен в выводах.

Он признает, что в те времена сомневался в реальности Homo habilis. «Мне предстояло взять этот барьер, — рассказывал Хоуэлл. — Я колебался. Утверждение Луиса Лики, что человек умелый — это древнейший из известных представителей рода Homo, казалось мне логичным в той мере, в какой оно могло быть подкреплено ископаемым материалом. Однако найденные костные фрагменты не позволяли делать столь далеко идущих выводов. Я не раз имел возможность изучить олдувайские окаменелости и был хорошо знаком с ними. Материал был необыкновенно интересным, но не вполне убедительным. Лишь гораздо позже, когда мы начали находить похожие окаменелости в Омо с аналогичной датировкой в 1,85 млн. лет, я почувствовал, что первоначальное предположение Луиса было, по-видимому, верным и что между австралопитековым предком и Homo erectus хватит места для промежуточного вида. Но тогда мы еще не могли этого доказать».

Попав сразу в гущу научных споров и дискуссий, я испытывал страшное возбуждение — присутствовать там, где рождаются новые идеи, это ли не счастье! Я с большим оптимизмом относился к Homo habilis, чем Кларк. Мне это было простительно — я был моложе, не столь опытен и нес меньший груз профессиональной ответственности на своих плечах. В то время мой голос ничем не выделялся из общего детского лепета аспирантов Кларка.

Впервые взглянув на зубы гоминид, найденные в Омо, я решил: человек. Это было интуитивное чувство — я не имел права так думать. Я никогда не изучал коллекции австралопитековых в Южной Африке. Я только читал о них и видел некоторые муляжи в лаборатории Кларка. Предметом моих занятий были шимпанзе. В качестве темы диссертации я выбрал подробное исследование зубной системы этой обезьяны. Полная морфология: половые различия, популяционная изменчивость, ранний онтогенез каждого бугорка на каждом зубе. Мне хотелось ответить на все возможные вопросы о зубах шимпанзе: как они растут, каким образом пережевывается пища и почему именно так, а не иначе.

Изучив три сотни черепов шимпанзе (все доступные в США материалы), я разработал собственную систему сопоставления индивидуальных данных с помощью перфокарт. В процессе работы я настолько хорошо изучил зубы шимпанзе, что, начав позднее сравнивать их с зубами других антропоморфных обезьян — горилл, орангутанов, а затем с зубами человека и австралопитеков (по муляжам), я вдруг стал интуитивно сознавать, что характерно для обезьяны, что — для австралопитека и что — для человека.

Большинство антропологов рано или поздно специализируются в какой-нибудь одной узкой области. Моей областью оказались зубы. Мне повезло, что я ими занялся. Доктор наверняка говорил вам: «Какова пища, таков и сам человек». В этом больше правды, чем может показаться поначалу. Ваши зубы выдадут вас: они расскажут, что вы собой представляете и откуда вы родом. Тут уж ничего не поделаешь.

Взглянув на найденные в Омо зубы, которые Кларк предположительно относил к роду Homo, я подумал, что можно без колебаний назвать их человеческими. Повторяю, я так подумал. Но тут же поймал себя на мысли, что мне нужны дополнительные знания. Хорошо бы самому посмотреть южноафриканские коллекции — оригинальные находки, а не муляжи. Впервые в жизни я осознал, что существует нечто такое, о чем я просто обязан знать больше. Я ощутил также острое желание выехать в поле и самому найти что-нибудь стоящее.

Чтобы закончить диссертацию, мне нужно было изучить еще некоторое количество черепов шимпанзе. Две коллекции хранились в Европе. Вместе с теми, что я обследовал в США, получилось бы 826 черепов — достаточно солидная с точки зрения статистики выборка. (Между прочим, все черепа принадлежали современным шимпанзе. Наука не знает ни одного ископаемого черепа этой обезьяны.)

В этот момент я осмелился заявить о своем существовании. Кларк помог мне получить небольшую субсидию для поездки в Европу и знакомства с упомянутыми коллекциями. Зная, что тем же летом он собирается поехать в Южную Африку для изучения австралопитековых, я спросил, могу ли я поехать с ним. Я показал разработанную мной систему кодирования одонтологических признаков и объяснил, как ее можно использовать для более детального и упорядоченного описания зубов этих существ. Идея понравилась Кларку. Он знал, что некоторые особенности расположения бугорков и борозд на жевательной поверхности еще не были проанализированы. «Хорошо, — сказал он. — Увеличьте сумму в вашей просьбе о выдаче субсидии, включив туда стоимость авиабилета из Европы до Южной Африки. Встретимся в Найроби».

И тут я снова подал голос, заявив, что уж если я окажусь в Найроби, то не попасть в Омо и не поработать там просто стыдно. Кларк выразительно взглянул на меня и опять согласился. Он поговорил с Джерри Экком, ответственным за организацию экспедиции. Экк знал меня как аспиранта и проворчал: «Я не уверен в этом парне. Мне кажется, он из тех, кто любит большие города и яркие огни. А что, без него не обойтись?».

Должен признаться, что Экк не ошибся относительно меня: я действительно люблю огни города. Но Кларк объяснил ему, что я работал археологом и могу оказаться полезным, если они приступят летом к раскопкам. И потом, я останусь в экспедиции всего на несколько недель. Экк неохотно сдал свои позиции.

Весной 1970 года я отправился в Европу, поработал с коллекциями черепов шимпанзе и вылетел в Найроби, где мы с Кларком провели вместе несколько дней. Это было волнующее время — начало профессиональной карьеры, когда передо мной открывались новые горизонты! Наконец-то я был в Африке и мог воочию узреть легендарные находки — зинджа, Твигги, Синди, Джорджа, о которых так много читал. Вот они лежат передо мной на столе. Стоит протянуть руку, и я могу дотронуться до любой из них. Я взял череп Твигги и удивился, до чего же он тяжелый — как камень! Я думал о том, удастся ли мне когда-нибудь найти что-либо похожее, и прикидывал, хватит ли у меня терпения, если придется реконструировать округлый череп из такого расплющенного блина, каким была Твигги.

Я был представлен Мэри Лики и возобновил свое прежнее знакомство с Ричардом. Лики-младший стал к этому времени легендарной фигурой; о нем часто писали на страницах мировой прессы. Он только что вернулся из Кооби-Фора с новыми сенсационными находками массивных австралопитеков. Мне довелось взглянуть на них — еще одно острое ощущение, так как эти материалы пока не были опубликованы.

Я был горд тем, что находился на переднем крае науки, общался с людьми, которые создавали ее форпосты, находили знаменитые окаменелости и сами становились знаменитыми. Чувство сопричастности не покидало меня и тогда, когда мы вместе с Кларком отправились в Омо на небольшом самолетике, служившем в экспедиции для переброски людей и запасов продовольствия. Мы летели на север, и я смотрел, как проплывают мимо зеленые отроги плоскогорья Абардар, как осталась позади снежная вершина горы Кения. Наш путь лежал дальше — в пыльные сухие районы. Постепенно ландшафт совершенно изменился — под нами расстилалась коричневатая пустыня с высившимися на ней серовато-лиловыми горными хребтами. Вдали показалось озеро Туркана — сотня миль водной глади с длинной змеящейся полосой зелени в северном конце, которая продолжалась еще дальше на север и терялась в раскаленном мареве. Зеленая змейка означала зону прибрежного леса, узкую полоску деревьев, жмущихся к воде по берегам реки Омо.

На изрытой колдобинами гравийной посадочной полосе нас встретил Джерри Экк — без особой радости, но вполне дружелюбно. Он отвел меня в палатку, где я должен был спать. Я распаковал вещи, надел шорты и тотчас выскочил наружу, полный решимости продемонстрировать Экку свои профессиональные способности. Однако меня хватило ненадолго; через полчаса я был близок к обмороку и едва мог стоять. Между тем Экк деловито осматривал местность, быстро передвигаясь под палящим солнцем в поисках окаменелостей. Я остро ощутил собственную неполноценность: я не только не поспевал за Экком, но и не мог различить на поверхности земли ни одного из костных фрагментов, которые нам попадались. В ту ночь, изнемогая от духоты в своей палатке, я понял, что должен вести себя иначе, и наутро признался Кларку в своей беспомощности. Он успокоил меня, сказав, что я должен прежде всего приспособиться к непривычно жаркому климату, и предложил в полуденные часы заниматься вместе с ним сортировкой собранного за день ископаемого материала. Я пересчитывал окаменелости, писал этикетки, внимательно слушал, что говорил мне Кларк, и через неделю начал сам различать, где кость свиньи, а где антилопы. И однажды Хоуэлл сказал: «С сегодняшнего дня вы будете говорить мне, что есть что».

Мне нравилось жить и работать в лагере. По мере сил я старался приносить пользу: вел учет продовольствия, чинил старые механизмы, отмечал на карте находки, занимался всякого рода писаниной. Я прошел хорошую школу определения плио-плейстоценовых млекопитающих и, что не менее важно, начал понимать основные принципы организации полевых исследований — роль Кларка как начальника и Экка как его заместителя, стиль их руководства, многие детали, которые следует учитывать в работе. Я внимательно приглядывался к Экку и вскоре оценил его удивительные качества. Он сочетал в себе бездну практических знаний, не имевших ничего общего с его специальностью — изучением ископаемых низших обезьян, и использовал их так умело, что в лагере никогда не иссякали запасы пищи, местные рабочие были жизнерадостны и трудолюбивы, а усилия ученых прекрасно скоординированы. Не менее пристально присматривался я и к Кларку. Когда мое трехнедельное пребывание подошло к концу, я вспомнил, что за все время ни разу не взял в руки лопату — хотя по первоначальному замыслу меня приглашали именно как археолога.

— Вы хорошо поработали, — сказал мне Кларк, когда мы с ним сидели в самолете, взявшем курс на Преторию и Йоханнесбург. — Вы здесь кое-чему научились, не так ли?

В Южной Африке, как и в Найроби, опять-таки благодаря Кларку, я получил возможность взглянуть на коллекции ископаемых остатков, на те самые находки, которые Брум собственноручно извлекал из брекчии пещер Стеркфонтейна и Кромдрая. На один из черепов — знаменитую «миссис Плез» — я смотрел почти с благоговением. Это был образец Australopithecus africanus, отличавшийся великолепной сохранностью. Я взял череп, потрогал пальцами многочисленные швы между мелкими костными фрагментами, собранными четверть века назад умелыми руками самого Брума. И я снова спросил себя, доведется ли мне когда-нибудь сделать нечто подобное? Я разглядывал находки Робинсона, огромную коллекцию Дарта из Макапансгата — легендарные открытия легендарных людей. Вот они все передо мной — сотни ископаемых костей. До этого момента я как-то не понимал, насколько обширны южноафриканские материалы. Правда, в большинстве своем они состояли из челюстей и зубов, но ведь именно это и было моей специальностью. По договоренности с Хоуэллом я занялся их анализом. Предложенная мной система кодирования отлично работала. Мы собрали огромное количество данных и решили на их основе написать в будущем году совместную статью. Но мы так и не сделали этого — были настолько заняты, что на статью уже не хватило времени.

Я уехал из Южной Африки с живым ощущением реальности австралопитеков, которого прежде никогда не испытывал. Десятки челюстей и сотни зубов, просмотренных мною, как бы воскресили их владельцев. Я смог отчетливо видеть характер стертости зубов — небольшие плоские участки, образовавшиеся на их поверхности в процессе жевания один или два миллиона лет назад, сохранились в окаменевшем виде с точностью, недостижимой при изготовлении гипсовых отливок. Благодаря этим стершимся зубам особи, которым они принадлежали, явились передо мной во плоти и крови — жующими и переваривающими пищу.

Мне, так же как Хоуэллу и в свое время Бруму и Робинсону, было ясно, что существуют две разновидности австралопитековых. Я начал улавливать, каким образом особенности зубов, челюстей, формы черепа и мест прикрепления мышц сочетаются с массивным или грацильным типом. Установить принадлежность отдельного зуба не всегда возможно; у некоторых зубов диапазоны изменчивости величины и формы, свойственные двум типам, даже несколько перекрываются. Однако весь комплекс признаков делает различие совершенно ясным. У массивного типа более мощные челюсти; моляры крупнее, шире и с более толстым слоем эмали; отчетливо выражены премоляры; сильно развита жевательная мускулатура; на голове костный гребень, служащий для прикрепления мышц. Все эти признаки, вместе взятые, говорили об одном — о мощном развитии жевательной функции у массивных австралопитеков. Судя по всему, Australopithecus robustus специализировался на грубой растительной пище: корнях, почках, стеблях. Грацильные австралопитеки были менее приспособлены к ней.

Именно к этому выводу пришел Робинсон десять с лишним лет назад в знаменитой монографии о зубах австралопитековых. Теперь я своими глазами убедился, что он прав. Я уезжал, искренне восхищаясь работой этого исследователя — не только убедительностью его логических построений, но и скрупулезностью в описании отдельных находок. Будучи учеником Хоуэлла, я привык высоко ценить точность изложения. На мой взгляд, робинсоновские описания ископаемых остатков можно считать образцовыми. Находясь в Африке, я решил, что если когда-нибудь мне удастся самому найти окаменелость, то при ее описании я использую «модель» Робинсона.

Вернувшись в Омо, я попытался проверить свои впечатления на Кларке.

— Вы знаете, эти массивные моляры выглядят как бы продолжением грацильных. Те же зубы, только с более выраженными признаками.

— Со временем они увеличиваются и делаются более специализированными.

— Тогда, может быть, это адаптация, которая начинается у грацильных типов и продолжается у массивных?

— Постепенно они становятся все крупнее и, наконец, превращаются в «массивные».

— Но если africanus превращается в robustus, то разве может он быть одновременно предком Homo habilis?

Кларка трудно было загнать в угол. Я настаивал: «Как мы сможем это объяснить?».

— Но мы только что просмотрели огромную коллекцию.

— Насколько моложе? — спросил Кларк. — Вы можете это сказать? А я должен знать точно. Мне нужны новые находки, лучшей сохранности, с хорошими датировками и из других мест.

— Мне кажется, нам всегда будут нужны новые находки.

На протяжении всей зимы я продолжал заниматься в аспирантуре и работать над диссертацией, а лето 1971 года снова провел в Омо. К концу полевого сезона я стал неплохо разбираться в плио-плейстоценовых млекопитающих и хорошо понял, с какими трудностями связана разработка стратиграфии геологически сложных районов и точная датировка. Моя квалификация «охотника за окаменелостями» значительно возросла, и пару раз я нашел даже остатки гоминид.

Кое-что я узнал и о подводных камнях, подстерегающих комплексные экспедиции. У французов все было не так, как у американцев: и финансирование экспедиции, и поддержка со стороны посольства, и отношение к работе.

Первоначально оба исследовательских лагеря находились друг от друга на значительном расстоянии. Но после смерти Арамбура Коппанс предложил Хоуэллу передвинуться ближе к французской территории и начать работу на небольшом участке в ее северном конце. Теперь от французов нас отделяла дорога, ведущая к реке; ее стали называть ДМЗ* — этот рубеж запрещалось переходить при поисках ископаемых.

Экк рассказывал, что до моего приезда в Омо французы относились к американцам чуть ли не как к «публике второго сорта». Это бесило его. Он вспоминал, например, историю с посадочной площадкой. Каждый год, приехав на место, американцы первым делом начинали заниматься ее сооружением. В течение трех дней они вручную с помощью ножей выкорчевывали растущую пучками траву на полосе шириной в полсотни футов и длиной в полмили. Это был тяжелый, изнурительный труд, но он был необходим, так как иначе пропеллер сдувал пыль в промежутках между пучками и дорога делалась настолько ухабистой, что можно было запросто поломать крыло самолета. Каждый год американцы стоически расчищали площадку, а французы, едва она была готова, тотчас начинали ею пользоваться — «даже не поблагодарив нас, — рассказывал Экк. — Это-то меня больше всего и злило. Я был тогда как бешеный».

Однако к моменту моего появления в экспедиции, особенно во время второго полевого сезона, когда я помогал Экку управляться с лагерным хозяйством, страсти улеглись и отношения между двумя отрядами наладились. Мне нравились французы. Я постоянно контактировал с ними и частенько заходил в гости.

Вскоре у меня появились друзья среди французских ученых. Осенью, вернувшись в Париж для окончания работы над черепами шимпанзе, я навестил их. Однажды на какой-то вечеринке меня представили молодому геологу по имени Морис Тайеб, который с интересом отнесся к моему рассказу о южной Эфиопии.

— Я сам собираюсь в Эфиопию, — сказал Тайеб.

— В Афарский треугольник, к северо-востоку от Аддис-Абебы. Тема моей диссертации — геологическая эволюция долины реки Аваш.

Три этапа в геологической истории Хадара, связанной с изменениями климата, землетрясениями и вулканической активностью. Вверху представлено состояние местности 4,0-3,6 млн. лет назад, с небольшим озером, формирующимся в низине. С плато и с горных хребтов, расположенных на западе, в долину уже устремился поток наносных пород, образовав ряд аллювиальных конусов выноса. Вулкан (в нижнем правом углу) извергает базальтовые породы. На среднем рисунке (3,6-3,3 млн. лет): реки, прорезавшие плато, приносят все больше ила и гравия в озеро, которое благодаря более влажному климату значительно увеличилось в размерах. На нижнем рисунке (3,3-2,6 млн. лет): климат вновь изменился, стал более засушливым, и озеро уменьшилось. Гоминиды жили вдоль края воды на протяжении всего представленного здесь периода (4,0-2,6 млн. лет). Слой базальта «Кадада Моумоу», возраст которого определял Джеймс Аронсон, был скрыт под толщей аллювиальных отложений. Нынешний Хадар — почти пустыня. Озеро исчезло, сохранилась лишь небольшая речушка Аваш, на берегу которой расположился наш лагерь. Слой базальта вновь оказался на поверхности.

Он объяснил мне, что это место представляет особый интерес, так как здесь сходятся три рифтовые системы. Их история связана с движением тектонических плит, огромных континентальных массивов, которые, как стало теперь известно, перемещаются по поверхности земли. Всего лишь четверть века назад мысль о том, что континенты движутся, почти у всех ученых вызывала только усмешку. В этом мире, где все изменяется, если что-то и признавали стабильным, так именно материки.

Однако немецкий геолог Альфред Вегенер доказывал, что это не совсем так. Пораженный сходством очертаний Южной Америки и Африки, он высказал предположение, что эти континенты некогда плотно примыкали друг к другу, а потом разошлись в разные стороны. Он начал собирать данные в поддержку своей теории и обнаружил на обоих континентах сходные геологические формации и элементы сходства в фауне и флоре.

Идеи Вегенера получили признание только в 50-х годах, когда началось изучение дна Мирового океана. В океанах были обнаружены грандиозные продольные трещины, наполовину опоясывающие земной шар, через которые происходит непрерывный выброс вулканических пород, извергающихся из недр земли и расталкивающих континентальные плиты в разных направлениях. Последние достижения в области лазерной техники позволяют даже измерить скорость этого «дрейфа континентов».

Великая Рифтовая долина в Африке — это тоже одна из континентальных щелей, продолжение подводной трещины, которая начинается в Антарктике; эта щель пересекает Африку, проходя через Танзанию, Кению и Эфиопию, и оканчивается в Мертвом море, между Израилем и Иорданией. Рифты — самые беспокойные зоны земной коры. Здесь силы, бушующие в недрах земли, выплескиваются наружу, создавая цепь вулканов, рождающихся и умирающих на протяжении миллионов лет. Олдувайское ущелье с его исчезнувшим озером и окружающими вулканами, потухшими и действующими, — это часть рифта. Туркана — небольшое рифтовое озеро. Красное море — водоем посолиднее. Африка раскалывается вдоль этого шва: одна часть ее со скоростью несколько сантиметров в столетие скользит по направлению к Аравии, другая — приближается к Европе. Именно в результате того, что эта вторая, северо-западная плита теснит европейскую, на последней образовалась складчатость, известная под именем Альп.

Афарский треугольник — одно из редких мест на Земле, где сталкиваются три рифтовые системы. Тайеб, занимаясь там картографическими работами, обнаружил обширную зону выветренных отложений, содержащих ископаемые остатки, по его мнению плио-плейстоценовые. Они были разбросаны по всей территории и, как ему показалось, отлично сохранились. Не будучи палеонтологом, он, конечно, не имел ни малейшего представления, кому они принадлежат.

— Вам надо бы поехать со мной и заняться ими, — сказал Тайеб.

Это было в высшей степени заманчивое предложение. Проработав два сезона в Омо, я начал думать, что там никогда не будет сделано выдающихся находок гоминид. Между тем я знал о ряде весьма перспективных мест, расположенных вдоль северного рифта. Например, Кооби-Фора, где работал Ричард Лики. А что если Афар окажется не хуже и по количеству, и по качеству находок? Ричард рискнул и напал на золотую жилу. Может быть, и мне повезет?

С другой стороны, мои личные дела находились в крайне запутанном состоянии. Я не закончил диссертацию, не мог пока рассчитывать на преподавательскую работу, не имел лишних денег. Я уже дал согласие приехать еще на один сезон в Омо. Хотя я женился всего два года назад, моя семейная жизнь разваливалась на глазах из-за интенсивной работы, поглощавшей все свободное время, и продолжительных отлучек, связанных с экспедиционными выездами.

Но если я откажусь, Тайеб наверняка пригласит кого-нибудь другого. Он показал мне несколько фотографий афарских окаменелостей. Я тотчас узнал их: пара зубов плиоценовых свиней; необычайно хорошо сохранившийся череп слона. Этот череп и решил мою судьбу. Для человека, зациклившегося на далеком прошлом, эта фотография была тем же, чем будет редкостная марка для филателиста — непреодолимым соблазном, стоящим любого риска.

«Хорошо, едем», — сказал я, понадеявшись, что так или иначе найду способ увязать путешествие в Афар с массой других дел, которыми мне предстояло заняться. Мы договорились, что вместе с Тайебом я приму участие в недолгой рекогносцировочной экспедиции в апреле-мае 1972 года, до начала полевого сезона в Омо. Чтобы попасть в Афар, я воспользуюсь своим авиабилетом, сделав дополнительную остановку в Аддис-Абебе. Все остальные проблемы я тоже рассчитывал как-нибудь разрешить.

Когда, вернувшись в Соединенные Штаты, я обо всем рассказал Кларку, он счел мои действия крайне неразумными.

— Вам нужно закончить диссертацию и получить степень, — втолковывал он. — Без нее вы ничто: ни денег, ни карьеры.

— Вы не сможете даже добиться денежной субсидии, — добавил Кларк.

После этого разговора я чувствовал себя подавленным. Однако через несколько недель на горизонте блеснул луч надежды: я получил предложение вести курс антропологии в университете «Кейс-Вестерн» в Кливленде. Отправившись туда, чтобы обсудить условия, я ошеломил своих работодателей заявлением, что смогу осенью приступить к чтению лекций, если получу аванс в 1000 долларов для летних полевых исследований.

Молодой человек, не закончивший аспирантуру, вообще не может претендовать ни на какие денежные субсидии, пока его не приняли на работу. Не знаю, как я осмелился заикнуться об этом. Но, видимо, иногда нужно идти напролом. Мне повезло, что я познакомился с Тайебом, и еще раз повезло, когда я получил предложение из Кливленда. Услышав о тысяче долларов, администраторы факультета потеряли дар речи. Однако я был нужен, приехал с отличными рекомендациями, и мне все-таки выдали необходимую сумму.

Прибавив к ней все свои сбережения — 600 долларов — я отправился в путь. Мы встретились с Тайебом в Аддис-Абебе и провели в городе целую неделю. Обзавелись примусом, который одолжили у четы американцев, любившей путешествия и походы, палаткой, взятой на время у знакомого Тайебу голландца, банками консервов. Мне удалось купить спальный мешок. Тайеб раздобыл пару видавших виды лендроверов в Национальном центре научных исследований — организации, субсидирующей деятельность французских ученых и имеющей отделения во многих странах мира, в том числе и в Эфиопии. Но самым ценным приобретением было разрешение на проведение научных изысканий, которое Тайеб получил в министерстве культуры Эфиопии. Запасшись всем необходимым, мы устремились на север. Дорога постепенно шла вниз, мы спустились с центрального высокогорного плато и оказались в жаркой засушливой местности, совершенно плоской и безмолвной. Если бы не редкие встречи с афарами, пасущими своих коров, коз и верблюдов, можно было подумать, что в этом краю вообще нет ничего живого.

Вскоре мы выехали на дорогу, которую сооружала европейская строительная компания «Трапп» от Аддис-Абебы до Ассаба. Эта дорога стала для нас своеобразным плацдармом: остановка в одном пункте, быстрый осмотр местности, потом переезд, снова остановка на день или два и т.д. Такими «наскоками» мы старались охватить как можно большую территорию в максимально сжатые сроки. Мы подружились с рабочими, строившими дорогу. Эти одинокие люди были рады приютить нас, поделиться запасами воды и пищи, чтобы иметь возможность пообщаться и посидеть вечерком в компании за бутылкой вина. Как-то раз Тайеб, желая поразить всех, приготовил на походном костре блюдо жареных бананов, перед тем обильно полив их коньяком.

Мы взяли себе проводника-афара по имени Али Аксинум. Он помогал находить почти исчезнувшие тропы, показывал, как спуститься в овраг или высохшее русло реки («вади») и как потом выбраться, знакомил с местными названиями рек, гор и деревень, которые мы по мере продвижения наносили на карту. Нам удалось найти часть тех отложений, которые Тайеб видел раньше. Как он и говорил, они изобиловали ископаемыми остатками исключительной сохранности. В одном месте мне попался почти целый скелет гверецы — многообещающая находка для антрополога.

— Ну что, можно сравнить это с Омо? — без конца спрашивал Тайеб.

— Здесь гораздо лучше, — отвечал я. Особенно хороши были два места, Хоуна и Леаду, — обширные, сильно расчлененные эрозией участки площадью в несколько сотен квадратных километров и древностью в 2-2,5 млн. лет. Мне очень хотелось задержаться для их обследования, но Тайеб уверил меня, что у него на примете есть кое-что получше. Мы искали это заветное место целый день, петляя по территории, однообразной и ровной, как бильярдный стол. Наш проводник Али, нажевавшись листьев растения «кат», обладающих наркотическим действием, как видно, потерял ориентировку и заблудился. Несколько раз мы застревали в занесенных песком руслах высохших рек и нам с трудом удавалось выбраться оттуда. И вдруг, уже на закате, перед нами внезапно открылась сильно изрезанная местность, простиравшаяся до самого горизонта. В косых лучах заходящего солнца слои выветренных отложений отсвечивали разными цветами. В глубине одного из оврагов журчала небольшая речушка.

Я в жизни не видел ничего похожего. Мы сделали привал на самом краю, и ночью нас едва не сдуло вниз порывами ветра, бушевавшего на равнине. Позже я узнал, что на дне «вади», к сожалению, царит полное безветрие — там настоящее пекло. Мы поднялись на рассвете. Больше часа ушло на то, чтобы спуститься на лендровере в зону эродированных отложений. Здесь мы могли разъезжать, как нам заблагорассудится, — в любую сторону, минуя овраг за оврагом, на ходу восхищаясь их прекрасной стратиграфией и очевидным обилием окаменелостей. Словом, это был край, о котором палеоантрополог мог только мечтать.

Мы пробыли там три дня, составив небольшую коллекцию хорошо сохранившихся черепов и длинных костей млекопитающих. Я собирал также зубы свиней, которые хотел сравнить с образцами из Омо для определения возраста. Благодаря знакомству с окаменелостями Омо я был почти уверен, что отложениям Хадара около трех миллионов лет, но мне хотелось бы иметь на этот счет точные данные. Ив Коппанс, по договоренности с Тайебом присоединившийся к нам незадолго до того, как мы попали в Хадар, поддержал мое мнение относительно возраста отложений. Будучи руководителем французского отряда в Омо, он хорошо знал относительную хронологию. «Свиньи те же самые, — сказал он, — но место гораздо лучше».

Возвратившись в Аддис-Абебу, мы с Тайебом и Коппансом пришли к соглашению об организации совместной экспедиции. Было решено строить работу на равноправных интернациональных началах и не допускать тех сепаратистских настроений, которые так затрудняли проведение исследований в Омо. Финансовые дела и набор персонала оставались в самостоятельном ведении руководителей групп, но работа должна была проводиться совместно всеми участниками экспедиции. Тайебу отводилась роль главного геолога, Коппансу — главного палеонтолога, мне — главного пелеоантрополога. Мы заключили формальное соглашение, упомянув в нем наши многочисленные обязанности. Так возникла Международная афарская научно-исследовательская экспедиция. Я поехал в Омо, провел там все лето, потом вернулся в Штаты, начал преподавать, лихорадочно работая по ночам и выходным, чтобы закончить свою гигантскую диссертацию о зубной системе шимпанзе, которая в конечном виде, несмотря на все сокращения, занимала 450 страниц. Защитив ее и получив степень доктора философии, я обратился в Национальный научный фонд с просьбой предоставить мне 130 тысяч долларов на два года полевых исследований. Фонд счел возможным выделить 43 тысячи долларов.

Я взял двух человек: Джина Доула, который представил отличные рекомендации, и Тома Грея, явившегося без оных. Грей изучал археологию в университете «Кейс-Вестерн». На факультете Грея считали ленивым и ненадежным студентом, но я придерживался иного мнения, ибо знал о его необыкновенной эрудиции и чувствовал, что он окажется незаменимым помощником в поле.

Отбор людей, с которыми еще не приходилось работать, — это сплошная лотерея. Никогда не знаешь, как себя проявит человек, пока не поживешь с ним бок о бок. Доул был серьезным специалистом, но экспедиционный быт оказался для него слишком тяжелым. Он с трудом переносил жару, боялся слухов о военных действиях на эфиопской границе, все время жаловался на плохое самочувствие и на следующий год не приехал в Хадар. Зато Грей, которого считали плохим студентом и едва не отчислили с факультета, оказался настоящей находкой. Очевидно, Хадар послужил стимулом для проявления его энергии и способностей. Вскоре Грей стал моим помощником и незаменимым партнером.

Между тем Тайеб тоже набирал людей в свой отряд. В их числе были художник и ученый Гийемо и две молодые женщины, которые впоследствии принесли неоценимую пользу экспедиции: ботаник, знаток ископаемой пыльцы Раймонда Бонфий и геолог Николь Паж. Французский отряд по численности превышал американский, но субсидии, предоставленные ему Национальным центром научных исследований, были гораздо меньше, чем у нас. Поэтому еще до окончания первого полевого сезона мне пришлось всячески помогать французским коллегам.

Было решено, что работы в Афаре начнутся осенью 1973 года, сразу после закрытия важной антропологической конференции в Найроби, где обсуждались находки из различных мест вокруг озера Рудольф (Туркана). Конечно, в основном речь шла об Омо и Кооби-Фора. Хоуэлл и Коппанс долго распространялись о работе в Омо. Гвоздем программы, однако, был Ричард Лики, который впервые перед широкой аудиторией дал подробное описание своих находок. Это была настоящая сенсация. Ричард нашел не только множество различных костей массивных австралопитеков, но еще и великолепный череп, принадлежащий Homo, возраст которого по калий-аргоновому методу был определен в 2,9 млн. лет. Череп и его датировка произвели ошеломляющее впечатление.

Я тоже присутствовал на конференции, но старался держаться незаметно. Ведь я еще ничего не нашел, а только застолбил территорию и надеялся на удачу. На фоне блистательных открытий Лики я чувствовал свою незначительность. Когда Ричард спросил о моих планах, я стал рассказывать ему о Хадаре.

— И вы надеетесь найти там гоминид? — поинтересовался он.

— Более древних, чем ваши, — храбро ответил я. — Держу пари на бутылку вина, что так оно и будет.

Д.Джохансон, М.Иди

Люси Истоки рода человеческого

Часть вторая. Золотое десятилетие 1967-1977

Глава 5 Омо и его магическая шкала времени