Мы видели сейчас, что познавательные (гностические) секты I и II века нашей эры были чистым вымыслом авторов Эпохи Гуманизма в Западной Европе, служившими для того, чтобы прикрыть именами старинных еретиков свои собственные философские идеи, не укладывавшиеся в узкие рамки тогдашней католической теологии и которые можно было опубликовать лишь под видом благочестивой и громово-победоносной по внешности, хотя по существу и совершенно неудовлетворительной, и доходящей до бранной пустопорожности, полемики с ними.
Совсем другое представляют сообщения о более поздних вариациях христианского учения, которые скорее всего могут быть рассматриваемы не как уклонения от уже существовавшей сложно развитой догмы, а как последовательные ступени ее собственного развития, хотя изучение их действительной сущности и действительного времени их исчезновения из жизни очень трудно, так как от них до нас дошли лишь поросшие мохом и нередко изуродованные до неузнаваемости обломки в сочинениях писателей, опять той же Эпохи Гуманизма, живших через сотни лет после времени, к которому относятся сообщаемые ими события.
И все это совершенно понятно с этнопсихологической точки зрения.
Желая прикрыться ореолом давности, каждая новая фаза развития христианской авторитарной теологии естественно объявляла себя лишь возвращением к первоначальной чистоте, яко бы, искаженного учения самих апостолов, а не собственным нововведением, против которого всякий имел право возражать по образцу русских староверов времен московского патриарха Никона (1605—1676), говоривших ему: «наши отцы спасались крестясь и двумя перстами, так зачем же ты нам велишь креститься щепотью?»
А выдать всякое нововведение за древний забытый обычай было легко, потому что истинно древние писатели поневоле записывали лишь необычайные события. На своих клочках папируса, древесной коры, глиняных дощечках или бараньих лопатках они не имели места для празднословия или списывания всем известных вещей. Не имели они возможности для этого и в конце средних веков, когда писали уже на бумаге и пергаменте, сложное приготовление которых делало их драгоценным материалом и их употребляли только для сообщения чего-нибудь необычайного или нужного.
Многие теперь совершенно не понимают этого, и потому я снова объясню дело более подробно, чем делал раньше.
Возьмем хотя, бы, пергамент, считающийся более древним, чем бумага, и рассмотрим его в том виде, в каком мы имеем самые древние его образчики. Ведь, для каждого его листа надо было:
1) содрать кожу с молодого теленка не старше 6 недель или с молодого барашка,
2) размачивать ее до 6 суток в проточной воде,
3) содрать мездру особым скребком,
4) разрыхлить, шерсть гноением кожи в сырой яме и золением известью от 12 до 20 суток,
5) ободрать разрыхлившуюся шерсть,
6) проквасить голую кожу в овсяных или пшеничных отрубях, чтобы удалился из нее избыток извести,
7) продубить кожу растительными дубильными экстрактами, чтобы она после высыхания стала мягкой,
8) выровнять неровности, натирая пемзой кожу, предварительно посыпанную мелом.
Таково было приготовление каждого листа пергамента! На один экземпляр этой моей книги понадобилось бы обработать таким образом 58 баранов и на каждую тысячу ее экземпляров 58 тысяч баранов! Какая беллетристика или изящная литература могла бы пышно расцвести на таком трудно приготовляемом материале, хотя бы он, как думают легкомысленные люди, и был известен еще Еноху, сыну Иареда и потомку Сифа, взятому живым на небо еще до всемирного потопа и написавшему на нем не потонувшую даже и в водах всемирного потопа «Книгу Еноха», полный текст которой был в XIX веке открыт на эфиопском языке и издан Дильманом в 1858 году, через 7000 лет после вознесения ее автора на небо!
Какой литературный слог или «благородный классический язык» с его сложными придаточными предложениями мог развиться при таком недостатке общедоступных материалов для: упражнения в писании, ранее изобретения дешевой тряпичной бумаги? Ведь, самое приготовление ее из тряпок показывает уже на такое большое распространение льняного и хлопкового белья в населении, что обноски его выбрасывались в помойные ямы, как ни на что ненужные предметы, и подбирались бродячими тряпичниками для сбыта на бумажные фабрики, как это было еще в средине XIX века, до изобретения древесной бумаги.
Даже и простая скоропись, необходимая для возникновения изящной литературы, не могла развиться в пергаментный период письменности, а потому материал этот и употреблялся только на небольшие религиозные, пророческие, медицинские, алхимические записи или на заметки о необычных событиях и важных переменах, а никак не на описание окружающей жизни.
И вот, благодаря стремлению даже и новейших теологов, вроде Лютера, Кальвина и других, выдавать свои новшества за восстановление первичной апостольской религии, произошло следующее. Воспоминания об эмбриональных формах христианской религии, существовавших до изобретения книгопечатания, приняли форму сообщений о случайных болезнях первично существовавшей совершенной религии, которые были преодолены представителями истинной веры скоро после их возникновения. Поясню это таким предположением.
Допустим, что древние христианские храмовые агапы (т. е. «влюбленные ночи»), о которых упоминают, как я уже говорил в предшествовавшей главе, Юстин мученик1 и многие церковные писатели, были тожественны с вакханалиями классических авторов. Пока все это было обычным явлением, практиковавшимся еще отцами и дедами и известным каждому тогдашнему юноше и девице, никому и в голову не приходило тратить драгоценные листы пергамента (приготовляемые таким трудным и сложным путем, как я только-что показал) на описание всего происходившего там по образцу современных беллетристов и реалистов, у которых бумаги так много, что они пишут только на одной стороне листа, оставляя обратную чистой. Запечатлеться это могло только в устной эротической поэзии того времени, вроде, например, библейской «Песни Песней», но эта устная поэзия естественно прекратилась бы вскоре после того, как по причине вспышки какой-либо всеобщей венерической болезни такие храмовые «влюбленные ночи» были запрещены. А самый факт запрещения, как нечто необычайное, легко (и даже неизбежно) должен был попасть на чей-нибудь пергамент, так как на такое событие стоило потратить и на нем несколько десятков строк в ожидании какого-либо следующего необычайного события.
1 lustini Martyri, «Apologiae», I, 26. Есть в русском переводе: «Юстин .Мученик», 1892 г.
Не видя в этой записи никаких упоминаний о предшествующих десятилетиях или даже столетиях существования агап и неправильно творя первичную «апостольскую» церковь по образу своей собственной, историк Эпохи Гуманизма невольно счел бы ликвидацию вакханалий не за отмену первичной стадии развития своей собственной религии, а за возникшее в ней злоупотребление, которое было вскоре прекращено, как еретическое. А в случае каких-либо упоминаний о вакханалиях и до их ликвидации, под именем агап, он после некоторого недоумения пришел бы к заключению, что под греческим словом агапе (άγαπή) в данном случае надо понимать не влюбленность, как выходит по коренному смыслу этого слова, а простую любовь-приязнь, хотя для этого, по-гречески и существует особое слово филия (φιλία), т. е. дружественная любовь.
Я нарочно начал с этого примера, как с простого предположения, а все же очень трудно объяснить христианский обряд причащения вином и легенду о тайной вечери Христа не пережитком старинных храмовых вакханалий, уничтоженным в католической церкви лишь в Эпоху Гуманизма.
Но если это предположение даже и не имеет для себя вполне достаточных оснований, то целый ряд рассказов, встречающихся у церковных авторов о христианских ересях начала средних веков и даже их средины, носит несомненный характер не случайных болезней, будто бы, взрослого от самого своего рождения и по натуре здорового церковного организма, но предварительных стадий развития какой-то многовековой эндемической психической болезни, которой к счастью было охвачено не все население (ничего никогда не понимавшее в христианской теологии), а только его духовные руководители и привилегированные классы.
Действительно, когда читаешь современные книги об эволюции христианской идеологии на греческом Востоке в древности и в средние века, то невольно кажется, что попал в сумасшедший дом, где большинство маниаков вдобавок страдают еще припадками буйного помешательства. И если исследователь их бреда не хочет тоже сойти с ума, стараясь войти в их больные души и найти какие-нибудь признаки смысла в их религиозном бреде, то ему тут не остается ничего делать, как отнестись к предмету своего исследования с чисто медицинской точки зрения. Тут надо искать последовательности не в самой типически психопатической православной идеологии византийской церкви, а в ее развитии как эндемической болезни от поколения к поколенью, отбрасывая из сообщений галлюцинаторов все то, что противоречит патологическим законам развития эндемических психических болезней и относя христианскую церковную идеологию средних веков в область бредовых явлений, характеризующих, главным образом, лишь позднейшие стадии развития таких болезней, а рассказы о всяких чудесах и чертовщине — в область галлюцинаций.
Но прежде чем сделать этот историко-патологический анализ религиозного помешательства наших предков, по сообщениям самих помешенных, рассмотрим сначала обстановку, в которой они жили.
Что такое представляли собой ранние европейские монастыри?
В предшествовавшем отделе я уже говорил, что, отбросив тенденциозные сообщения писателей-монахов Эпохи Возрождения и нового времени, творящих их по образу и подобию современных, и обратившись прежде всего к первичному, коренному значению этого слова, мы находим следующее.
Слово монастырь, французское monastère, английское monastery, итальянское monasterio, латинское monasterium и греческое ̃μοναστήριον (монастэрион) теологи производят от греческого слова ̃μονοσ (монос) — один, но это совершенно невозможно. Если первый слог этого слова и созвучен с греческим словом монос, тем же самым, которое мы имеем и в слове монархия (единоначалие), то средина и конец его «астэрион» представляют ни как не флексию его — ни в каком языке такой флексии нет, — а совершенно самостоятельный лингвистический корень со значением созвездие, от άστήρ (астэр) — звезда, по-гречески, и от אסתר (АСТР) — звезда, по-еврейски. Он же сохранился и в имени Esther — Эсфирь, да и в международных словах: астрономия, т. е. звездозаконие, астрология — звездословие и т. д.
Никакого другого значения для главного корня в слове монастырь нет ни на одном человеческом языке, и ни на одном нет хотя бы немного сходного флексивного окончания, а потому мы без всяких колебаний должны сказать, что первоначально монастыри предназначались для наблюдений ночных светил и были, следовательно, первичными обсерваториями. Прибавка слога «мон» скорее всего есть вульгаризированный греческий лингвистический корень «ном» (νό̃μ-ος) — закон, тот же самый, как и в слове астроном, и в этом случае слово монастырь первоначально произносилось номастырь (νο̃μαστηρίον), т. е. законозвездие. Или же это слово еврейское מנא-אסתר (МНА-АСТР), произносящееся менестер, т. е. звездоисчислитель. Но если даже вы и отвергнете такое допущение, то в виду ясности значения основного корня «астер» вам все же ничего не останется делать, как истолковать первоначальное название монастырей в смысле обсерваторий.
Точно также и слово «монах», в его первоначальном значении, не может производиться от греческого слова «монос», потому что оно является лишь искажением первоначального слова ̃μον-αστηρίος (монастэриос) — монастырский или скорее νο̃μαστηρίος — законозвездник.
Таким образом, само словопроизводство показывает, что первоначальные монастерионы были колониями звездонаблюдателей, бодрствовавших ночью и, следовательно, спящих днем, что делало их малоспособными к обычной практической деятельности и в особенности к содержанию семьи. Они строились большею частью в стороне от городского шума утомившимися жизнью или потерпевшими сердечные несчастья зажиточными людьми. А так как астрология сливалась тогда с культом (самый корень которого КЛТ есть тот же, что и КЛД в слове «колдовство»), то эти поселки сразу приняли характер святости в глазах окружающего населения, и к их алтарям (где колокольни, может быть, были первоначально обсерваториями, и вместе с тем и гномонами), начали стекаться приношения кающихся грешников, и это вызвало их постепенное перерождение из чисто астрологических научных учреждений в те праздные сумасшедшие дома, какими мы и застаем их в новейшее время. Но даже и в Эпоху Возрождения, от которой мы имеем о них первые достоверные сведения, они были еще убежищами науки и литературы, углубленные занятия которыми все еще считались несовместимыми с житейскими заботами семейного человека, в особенности потому, что женщины считались в средние века по природе неспособными к схоластическим и мистическим наукам и могущими только мешать таким непонятным для них занятиям.
Однако же, обязательного безбрачия или обета посвятить себя навсегда монастырской жизни не требовалось от монастырцев вплоть до эпохи крестовых походов. Вот почему я и предложил выше называть средневековые монастыри их греческим именем: мон-астерионы, а монахов того времени мон-астерионцами, чтобы единство названия с современными монастырями и монахами не вызывало у нас невольно единства и представлений, и давало бы свободу для беспристрастных исследований. Нет ничего хуже, как отсутствие самостоятельного названия для какого-нибудь обособленного на деле предмета, и приложение к нему другого, в который он постепенно переродился.
Имеем ли мы какие-нибудь остатки монастерионской литературы, т. е. литературы того времени, когда монастерионы еще не переродились в монастыри и не стали вместо убежищ науки убежищами обрядности и неизбежно присоединяющейся к ней умственной тупости?
Многие записи и даже сборники медицинского, алхимического, математического или астрологического характера несомненно ведут свое начало от монастерионов, и от них же могут вести свое начало и летописные сборники. Но ни в каком случае нельзя отнести к монастерионскому периоду литературы такие книги, как например: жизнеописания святых первых веков, переполненные уже религиозными галлюцинациями, или трактаты бредового характера о боге едином в трех персонах, или сложные исторические комбинации, вроде Церковной истории Благочестивого Вселюбца (Евсевия Памфила, по-гречески), или Церковную историю Ученого Спасителя власти (Сократа Схоластика), так как все приемы изложения этой литературы и их мировоззрение обнаруживают проявления уже вполне развившейся религиозной псевдологии, а не первых ее ступеней.
Чтобы дать очерк последовательного развития этой болезни, я воспользуюсь здесь первыми тремя книгами «Истории христианской церкви» Кентерберийского каноника Джемса Робертсона, который и сам не чужд религиозного психоза. Книга эта есть и в русском переводе — профессора С. Петербургской духовной академии А. П. Лопухина. Собственно говоря, писать историю средневековой христианской церкви — это то же самое, что писать историю сумасшедшего дома по рассказам живущих в нем маниаков. Однако, если, читая их свидетельства, всегда иметь в виду, что они исходят от помешанных и понимать их показания не буквально, а психиатрически, устанавливая возможные первоисточники данных бредовых явлений или галлюцинаций, то и из таких по внешности непригодных показаний можно извлечь при их рационалистической обработке очень ценные выводы, особенно, если мы присоединим к ним показания и симулянтов этого безумия, а на деле совершенно здоровых людей.
Вот, например, сочинение «Против Гермогена», автор которого называется: «Пятый-Седьмой Цветущий Тертулианец» (Quintus-Septimus Florens Tertulianus), умерший, будто бы, еще в 230 году нашей эры. В этой брошюре выставляется (каким-то симулянтом православия) нелепость бредовой идеи православных учителей о сотворении мира из ничего. Автор «упрекает» сначала какого-то живописца Гермогена в изображении на его картинках языческих существ, а затем в том, что тот приписывает происхождение зла качествам материи, из которой богу пришлось творить мир, и таким образом признает материю не сотворенной богом. Но это явно неискренне, так как сам же автор от имени Гермогена приводит неопровержимые доказательства его, якобы, языческому утверждению: 1) бог не мог сотворить мир с его злом из самого себя, потому что зло было бы тогда частью бога, 2) бог не создал мира из ничего, потому что хорошо знает, как надо творить, и сотворил бы мир, без зла, и 3) отсюда ясно, что бог творил мир из чего-то уже существовавшего помимо него и несовершенного.
Читатель видит сам, что это рассуждение принадлежит как раз к тому роду литературных приемов, который служил для опубликования собственного несогласия автора с бредовым учением позднейшей христианской церкви о сотворении мира из ничего. Не будучи в состоянии сказать свое мнение прямо, автор говорит его от имени воображаемого живописца, которого и ругает за это. Но брань, как всякий понимает, не доказательство правоты бранящегося, и кроме нее для большего обеспечения книги от сожжения приводятся и попреки со стороны «Пятого-Седъмого» за языческие изображения, будто бы, написанные тем же самым хитрым еретиком Гермогеном.
Попытки опровержения бредовой идеи о боге едином в трех персонах делается автором статьи, написанной каким-то теологом от имени Новациана, жившего, будто бы, в III веке. Она носит название «О Троице» и напечатана только в 1728 году .Jackson'ом. Автор говорит в ней, что бога-Отца, бога-Сына и бога-Святого Духа надо понимать не как трех отдельных персон в одной персоне, а как различные проявления той же самой персоны. А смутное воспоминание о возникновении бредовой идеи о Троице из более здоровых и первоначальных теологических представлений сохранилось даже в нескольких сказаниях.
Первым из них приходится считать сообщение об артемонианцах (парусниках), будто бы существовавших еще в III веке нашей эры. Нам говорят, что они были прежде всего «математиками», понимая это слово в широком смысле, и «последователями» (т. е. скорее всего родоначальниками) развившейся вполне лишь в XV веке нашей эры философии «Наилучшего Завершителя» (Аристотеля, по-гречески), учившей, что основная задача истинного знания есть не простое запоминание фактов, а выведение общих законов природы, которыми они управляются, причем божество есть ничто иное, как «Первый-Двигатель». Смутные известия о парусниках приводятся в «Малом Лабиринте», приписывавшемся то Оригену, то Кайю Римскому, то Ипполиту, епископу Порто. Но достоверность этих известий достаточно компрометируется находящимся в них рассказом, что епископ парусников Натаниил был избит за свое вольнодумство ангелами в сновидении до такой степени, что кровоподтеки остались на его теле и после пробуждения, и что благодаря этому он возвратился в лоно православной церкви.2 Да и аристотелево учение о боге, как о Первом-Двигателе могло развиться лишь в Эпоху Гуманизма. Однако, очень вероятно, что основное положение этого учения, будто творец мира существует только в одной персоне, как у исламитов, а не в объединившихся трех, как у современных православных христиан, является воспоминанием, под видом ереси, о первой ступени развития христианства. По тем же первоисточникам оно держалось до римского «епископа» (т. е. наблюдателя) Зефирина, относимого без доказательств к 202—218 годам «от Рождества Христова», причем и самое время «Рождества Христова» тут едва ли совпадает с современным церковным счетоу. А слово «нарус» было синонимом перво-двигателя.
В таком же смысле первоначальной стадии, а не мимолетного заблуждения, приходится принимать, повидимому, и сторонников «римского епископа» Чашечника (Каликста), относимого к 218—223 годам после того же неопределенного «Рождества Христова», который, будто бы, как показывает его имя, ввел в богослужение причастную чашу и основал христианскую секту, предававшуюся половым излишествам. К ней, — говорят нам, — принадлежали и его предшественники на римском епископальном престоле Зефирин, Эпигон, Клеомен — ученики Ноэта в Риме, и Савелий (Сибиллий), пресвитер ливийского Пентаполиса, как это нам рассказывают книги, написанные от имени Теодорита «Об ересях (II, 9)» и от имени Оригена (в «Философумене»). Под названием савелианства это учение, — говорят нам, — существовало, как секта, до V века нашей эры, и утверждало, что три персоны божества есть лишь три его проявления, сравнимые с тремя проявлениями человека в его теле, душе и духе, и с тремя проявлениями солнца в его веществе, свете и теплоте.3
Но это опять уже поздние измышления писателей Эпохи Возрождения, пытавшихся осмыслить средневековую бредовую идею.
За воспоминания о первоначальной стадии развития христианства приходится признать и сообщение от имени Иринея и Ипполита о нищенствующих христианах (ебионитах, по еврейски),4 считающих Христа простым человеком, сыном Иосифа и Марии, высокое назначение которого открыто ему было только при крещении пророком Илией, как говорили, будто бы, и мессианцы5 о своем Мессии.
2 Labyrinth, ap. Euseb. V, 20 (Robertson, p. 76).
3 Epiphanis. Haeres. II. 9—10.
4 От еврейского ЕБИОНИМ — бедные. Они назывались также иудействующими, так как соблюдали обряд обрезания, празднование субботы и постановления о коширной и трефной пище.
5 lustin Martyr, «Dialog, contra Triphon», 8.
По одним первоисточникам ебиониты, будто бы, утверждали, что христианство отличается от закона Моисея только немногими несущественными прибавлениями, а другие считали его, наоборот, лишь восстановлением прежней истинной системы Моисея, из которой признавали только «Пятикнижие».6
Им тоже приписывалась некоторыми авторами половая разнузданность, как деталь их вероучения7 и, кроме того, отвержение всякой частной собственности и вегетарианство. Они, — говорят нам, — подвергались обряду обрезания, соблюдали субботний отдых и просуществовали в Сирии и Персии до конца IV столетия после «Рождества Христова», предаваясь храмовым оргиям. А легендарный римский ученый Цельз, написавший, будто бы во II веке, капитальное средневековое сочинение «De Medicina», по словам не менее легендарного Оригена, называл всех вообще христиан «сивиллистами», так как они пользовались Сивильскими (Севильскими?) пророческими книгами и обвинял их в больших непристойностях.8
Воспоминание о первичной астрологии, как основе первичного апокалиптического христианства, сохранилось, повидимому, в легенде о Сатурнине (т. е. потомке Сатурна), учившем, что «неведомый бог-Отец» на пределе царства света и царства темного хаотического вещества произвел семь ангелов, управляющих семью планетами, которые создали из хаоса мир, разделив его части между собой.9 Но и это учение, переданное от имени нашего главного первоисточника Иринея, присоединило к себе, повидимому, ряд позднейших представлений, каким, например, должно быть приписанное ебионитами мнение, будто только-что упомянутые духи планет, стремясь к идеалу, образовали людей. Но их люди могли лишь ползать, как черви, по земле, пока «неведомый бог-Отец» не послал в одну их часть искру своей божественной жизни,10 а сатана приспособил для себя другую часть, чтоб нападать на первую. Чтоб спасти ее от сатаны и от подчинения «иудейскому богу», и был послан на землю богом-Отцом неземной Ум, облеченный в призрачное тело и получивший имя «Христос».
6 Epiphanius, XXX, 18.
7 Epiphanius, XXX, 2.
8 Όρίγεν, Κατά, Κέλσον, V, 61.
9 Irenaeus I, XXIV, 2.
10 Irenaeus, I, XXIV, 1; Hippolit, I, e.
Читатель видит сам, что в этих рассуждениях — самая последняя стадия развития теологического христианского мышления, запутавшегося в уже отставших от века библейских и евангельских противоречиях, и что она только навязывается первым стадиям эволюции христианства.
И мы видим, что для серьезного историка-исследователя действительно ничего другого не остается тут делать, как признать все без исключения произведения, прописываемые первым трем векам нашей эры, за произведения писателей Эпохи Гуманизма в Европе, отнесенные так далеко вспять сознательно из боязни быть сожженными своими духовными властями, или (в случае их полного правоверия) из желания прикрыть свои собственные благочестивые измышления авторитетом древнего святого, или просто потому, что всякая залежавшаяся в монастырских библиотеках анонимная по обыкновению рукопись теряла в следующем поколении имя своего автора и естественно приписывалась затем какой-нибудь древней знаменитости.
Вот почему, давая лишь в очень кратком виде псевдо-биографические детали воображаемых основоположников различных христианских сект средневековья, рассмотрим, аналогично предшествовавшему, главным образом лишь содержание приписанных им учений.