Четвертый Крестовый поход, закончившийся взятием и разгромом Царь-Града, привел к раздроблению Византийской империи и основанию в ее пределах целого ряда государств, частью франкских, частью греческих, из которых первые получили феодальное устройство.
Современные историки наполняют весь XIII век столкновениями между их владетелями и заключением между ними разнообразных союзов, забывая об их мирной жизни и культурной деятельности.
Поговорим еще раз о чисто греческих государствах.
Основателем Никейской империи, этой «империи в изгнании» был Феодор Ласкаръ. Там нашла себе прибежище и царь-градская патриархия. Туда же спаслись при нашествии крестоносцев многочисленные византийские представители гражданской и военной знати, видные деятели церкви и другие беглецы, не желавшие подчиняться иноземной власти. Бежавший из Афин от латинян митрополит этого города Михаил Акоминат, рекомендуя в письме вниманию Феодора Ласкаря одного евбейца, между прочим замечает, что тот тайно уехал в Никею, предпочитая жизнь изгнанника во дворце ромейского государя пребыванию на родине, возглавляемой чужеземцами.
Положение нового государства в Вифинии было в высшей степени опасно, так как с востока ему грозил занимавший всю внутреннюю часть Малой Азии Румский султанат (т. е. «Римская империя») сельджукидов, которому принадлежала также часть средиземного побережья на юге и черноморского побережья на севере; а с запада грозила Латинская империя.
Вспыхнувшее на Балканском полуострове греко-болгарское восстание заставило крестоносцев оттянуть в Европу посланные в Малую Азию войска. Там в битве под Адрианополем, в апреле 1205 года, болгарский царь Калоян, он же Иоанн, при помощи бывшей в его войске половецкой (куманской) конницы, нанес решительное поражение крестоносцам, причем пал цвет западного рыцарства, и сам латинский император Балдупн был взят болгарами в плен и пропал для историков без вести.
Но и для самого болгарского Иоанна эта война окончилась роковым образом. При осаде Солуни (в 1207 году) он погиб «пораженный, — говорят нам монахи, — чудесным образом десницею великомученика Дмитрия Солунского». Предание об этом чуде было внесено ими и в четьи-минейские сказания, существующие на греческом и славянском языках и в русских хронографах.
Это спасло от гибели Никейское государство. Феодор Ласкарь, избавившись от опасности со стороны западного соседа, деятельно принялся за упорядочение своего государства. Никея сделалась центром его империи и церковным центром. В договоре, заключенном около 1220 года между ним и венецианским представителем в Царь-Граде, мы находим его официальный титул, признанный, очевидно, Венецией: «Феодор Комнин Ласкарь, верный в Христе-боге и вечно августейший император и правитель ромеев (Theodoras, in Chrislo Deo fidelis imperator et moderator Romeorum et semper augustus Comninus Lascarus)».
Никея, сделавшаяся столицею новой империи, прославлена в летописях византийской истории «благодаря двум созванным в ней вселенским соборам». Но все ее «великолепные дворцы и многочисленные церкви и монастыри», о которых говорят нам историки Эпохи Гуманизма, кроме неважных городских стен, очевидно, провалились сквозь землю, так как в современном жалком турецком городке Иснике (испорченное имя Никеи) можно заметить лишь небольшую, скромную церковь «Успения пресвятой девы», вероятно IX века, с интересными мозаиками. А между тем византийское и западные историки XIII века отмечают обширные размеры и богатство Ннкеи, отчего невольно задаешься «опросом: об Иснике ли говорят они? Литература XIII—XIV века сохранила даже два специальные панегирика такому городу, и первый из них принадлежит перу императора Феодора II Ласкаря, который между прочим обращается к Никее с такими словами:
«Ты превзошла все города, ибо ромейская держава, много раз поделенная и пораженная иностранными войсками... только в тебе основалась, утвердилась и укрепилась». Второй панегирик написан был известным государственным деятелем Византии конца XIII и XIV века, дипломатом, политиком, богословом, астрономом, поэтом и художником, Феодором Метохитом, имя которого всегда связывается в науке с сохранившимися до нашего времени мозаиками константинопольского монастыря Хоры (теперь мечеть Кахриэ-Джами). Он напечатан Sathas'ом в Bibliqtheca graeca medii aevi (I,139), но много интереснее один документ, который позволяет нам до некоторой степени познакомиться с представлением Феодора Ласкаря об императорской власти. Это так называемый «Силенциум» (σιλέντιον), как в византийское время назывались публичные речи императоров, произносимые ими во дворце при наступлении поста, в присутствии знатнейших лиц империи, где Никита Акоминат говорит от имени Ласкаря: «Моя императорская власть была дана мне свыше, как отцу, над всей ромейской державой, хотя со временем Ромея и стала уступать многим. Десница господа возложила на меня власть» ... «Да будет у нас едино стадо и един пастырь».
Мы видим, что и в Никее еще продолжались теократические традиции, а также и стремление считать этот пережиток за прежнюю Ромею. Но теперь ее конкурентом стала и агарянская часть Малой Азии, тоже считавшая себя продолжательницей древнего Великого Рима, по местному названию Рума.
Для турецкого Румского султаната, очевидно, считавшего себя лишь возрождением агарянского Рима времен кумироборства, появление в Азии снова христианского Рима, в виде Никейской империи, конечно, было в высшей степени неприятно, так как ставило препятствие для дальнейшего продвижения румцев на запад к побережью Эгейского моря. К этой основной причине обостренных отношений между двумя претендентами на продолжение прежнего Великого Рима присоединилось еще то обстоятельство, что тесть Феодора Ласкаря, Алексей III Ангел, бежал к румскому султану, умоляя его помочь ему вернуть утерянный трон. Открылись военные действия между двумя Римами, разыгравшиеся преимущественно в Антиохии на реке Меандре. В происшедшем столкновении султан был убит, а нашедший пристанище у «турок» (т. е. румцев) бывший император Алексей III взят в плен и окончил дни в одном из никейскпх монастырей.
Никита Акоминат написал в честь Феодора по случаю этой победы напыщенное похвальное слово, а Михаил Акоминат, между прочим, тоже писал ему:
«Столица, выброшенная варварским наводнением из стен Византии на берега Азии в виде жалкого обломка, принята, руководима и спасена тобою... Тебе надо было бы вовеки называться новым строителем и населителем града Константина.., Видя в тебе одном спасителя и общего освободителя и называя тебя таким, потерпевшие крушение во всеобщем потопе прибегают под твою державу, как в тихую гавань... Никого из царей, царствовавших над Константинополем, я не считаю равным тебе, разве из более новых великого Василия Болгаробойцу, а из более древних благородного Гераклия».
Посмотрим теперь на северо-запад.
Основателем Эпирского деспотата в 1204 году был Михаил I Ангел. Его первоначальные владения простирались от Диррахиума на севере до Коринфского залива на юге, т. е. занимали воображаемую территорию древнего Эпира, Акарнании и Этолии. Столицею нового государства сделался город Арта. Деспот Михаил I смотрел на себя тоже, как на совершенно независимого продолжателя великой Римской империи, и не признавал какого-либо главенства Никейского Феодора. Церковь в деспотате также управлялась самостоятельно, и Михаил I сделал распоряжение, чтобы местные митрополиты рукополагали епископов.
Кроме него и Фессалоникский король Феодор подписывал свои грамоты полным титулом ромейского государя: «Феодор, во Христе Боге василевс и самодержец ромеев, Дука» (т. е. герцог).
Таким образом, с 1223 года, когда была объявлена Фессалоннкская империя, в своем основании отрицавшая Никейскую империю, на христианском Востоке появились пять Римских империй: три греческих, Эпирская, Фессалоникская и Никейская, одна Латинская в Царь-Граде, слабевшая с каждым годом, и одна агарянская, которой принадлежало будущее.
Для истории греческой Ромеи в это время интересен Иоанн Асень II, как носитель идеи Велико-Болгарского царства, которое должно было, казалось, объединить все православное население Балканского полуострова и получить свою столицу в Царь-Граде. Само собою разумеется, что подобные планы шли в разрез с насущными интересами обеих греческих империй и должны были повлечь за собою враждебные столкновения. Решительная битва произошла в 1230 году при местечке Клокотнице (теперь Семидже), между Адрианополем и Филиппополем, и окончилась полной победою Асеня, которому оказала существенную помощь половецкая (польская) конница. Сам Феодор Солунский попал в плен.
До нас дошла надпись на белой мраморной колонке в тырновской церкви Сорока Мучеников, где болгарский царь говорит о результатах своей победы в таких превыспренних выражениях:
«Я, Иоанн Асень, во Христе Боге верный царь и самодержец болгарам, сын старого Асеня царя... вышел на брань в Романию и разбил греческое войско, и самого царя, господина Феодора Комнина, я взял его со всеми боярами, и взял все земли от Адрианополя до Драча, как греческую, так и албанскую и сербскую. Только города окрест Царь-Града и самый Царь-Град держали Фрузи (т. е. паризы, франки), но и те подчинилась руке моего величества, потому что иного царя, кроме меня, не имеется, и только благодаря мне они продолжали свое существование».
Из относящейся к тому же времени грамоты Асеня, данной дубровницким купцам о свободе их торговли во владениях царя, видно, что вся прежняя Европейская Ромея (кроме Царь-Града), почти вся Сербия и вся Болгария входили в сферу влияния Асеня.
В это же время, которое можно назвать прологом к Ренессансу (или, вернее, прямо к классицизму) произошло интересное сближение двух далеких друг от друга царей, никейского императора Иоанна Ватаца и западного императора Фридриха II Гогенштауфена.
Фридрих, увлекавшийся естественными науками и враждебный панскому Риму, не побоялся заключить «союз с греками, смертельными врагами как панства, так и Латинской империи». Отношения между Фридрихом и Иоанном Ватацем стали настолько тесными, что уже в конце тридцатых годов греческие войска сражались в Италии за Фридриха.
В одном письме Фридрих даже восклицает:
«О, счастливая Азия! О, счастливые государства Востока! Они не боятся оружия своих подданных и не страшатся вмешательства пап».
А в другом письме его, дошедшем до нас как на греческом, так и на латинском языке, к тому же Ватацу, мы находим такое место:
«Как! Этот так называемый царь священников (Sacerdotum princeps), ежедневно предает отлучению твое величество, бесстыдно называет перед лицом всех еретиками православнейших ромеев, от которых христианская вера дошла до крайних пределов вселенной!»...
А в письме к эпирскому деспоту Фридрих писал:
«Мы желаем защищать не только наше право, но и право наших дружественных и любимых соседей, которых чистая и истинная любовь ко Христу соединила воедино, особенно же греков, наших близких и друзей... А папа называет благочестивейших и правовернейших греков нечестивейпшми и еретиками!».
Фридрих предупреждает Ватаца, что римские епископы «не архиереи Христа, но хищные волки, дикие звери, пожирающие народ Христа». Лишь после смерти Фридриха II отношения изменились, и «союз, о котором он мечтал, стал воспоминанием».
В тридцатых и сороковых годах XIII века с востока появилась грозная опасность от нашествия татар, которых также называют монголами (в византийских источниках «тахары, татары, атары»). В то время как орда Батыя, — по словам историков,— ринулась в пределы современной Европейской России и, в 1240 году овладевши Киевом, перешла Карпаты и лишь из Чехии должна была повернуть обратно в русские степи, другая монгольская орда, двинувшаяся в более южном направлении, покорила всю Армению с Эрзерумом и вторглась в области Малой Азии, угрожая пределам Румского султаната сельджуков и владениям Трапезунтской империи. На фоне общей опасности от монголов возник союз трех малоазиатских держав: Румского султаната, Никейской и Трапезунтской империй. Сельджуки были разбиты монголами, после чего румский султан вынужден был откупиться уплатою дани, а император Трапезунтский превратился в монгольского вассала.
Из этого примера видно, что союзы христиан с агарянами не смущали и в XIII веке их участников. Несколько лет спустя, как сообщает западный историк XIII века Матвей Парижский, татары отправили посольство и к папе Иннокентию IV с предложением союза против Иоанна Ватаца, зятя Фридриха II, восставшего против римской церкви. И если это татарское посольство и не увенчалось успехом, то оно, во всяком случае, было хорошо принято в Риме.
Между тем Иоанн Ватац, избавленный от опасности монгольского вторжения с востока, обратил все свое внимание на Балканский полуостров и достиг важных результатов.
Со смертью Асеня II в 1241 году миновала блестящая пора «второго» Болгарского царства. Иоанн Ватац переправился с войском на европейский берег и в несколько месяцев отнял у Болгарии все завоеванные Асенем II македонские и фракийские области. Он прошел дальше к Солуни и в 1246 году овладел этим городом. Солунское государство прекратило свое существование. В следующем году Ватацем были завоеваны некоторые фракийские города, принадлежавшие Латинской империи и притиснувшие Никейского императора к Константинополю. И если не считать средней Греции и Пелопоннеса, то для восстановления империи Ватацем недоставало лишь Царь-Града.
Случившийся в это время голод в Румском султанате заставил турок громадными толпами направляться в никейские владения и приобретать за дорогую цену необходимое пропитание. Турецкое золото, серебро, восточные ткани, различные драгоценности и другие предметы роскоши обильно потекли в руки никейских греков и наполнили государственную казну. Особенно в спросе были восточные и итальянские ткани, на покупку которых население тратило громадные деньги. Видя это, Иоанн Ватац запретил своим подданным, под страхом лишения прав звания в состояния, покупать иностранные материи, а довольствоваться «только тем, что производит земля ромеев и что умеют приготовлять руки ромеев». Но об этом запрещении довольно скоро забыли.
Имя Иоанна Ватаца пользовалось в потомстве такой любовью и уважением, что он спустя некоторое время превратился даже в «святого». С его именем стали связываться чудеса, и было составлено «Житие св. Иоанна царя Милостивого». И он же, раздвоившись, превратился в святого VII века Иоанна Милостивого. Еще и в настоящее время духовенство и жители Магнезии и ее окрестностей ежегодно собираются 4 ноября в местную церковь и чтут его память. В русском «Полном месяцеслове Востока», составленном архиепископом Сергием, под 4 ноября отмечено: «память Иоанна, дукса Ватадзи».
«Последними государями Никейской империи, — говорит А. А. Васильев, — были сын и внук Иоанна Ватаца Феодор II Ласкарь (1254—1258) и Иоанн IV Ласкарь (1258—1261). По словам наших источников, тридцатитрехлетний Феодор, «будучи, согласно обычаю, посажен на щит», был провозглашен императором с согласия войска и знати. Он, может быть, являлся чуть ли не единственным «византийским» государем, который обратил внимание на «эллинизацию» войска, вопреки укоренившемуся обычаю пользоваться войсками чуждых народностей.
Преемником Феодора II был несовершеннолетний сын его Иоанн IV (1258—1261), не могший, даже при помощи назначенного регента, справиться с государственными делами. Михаил Палеолог сумел воспользоваться обстоятельствами и в 1259 году был провозглашен и коронован в императоры.
Главная внешняя опасность для балканских владений Никейской империи грозила со стороны Эпирского деспота, которому удалось возбудить против империи сицилийского короля, своего родственника, побочного сына Фридриха II Манфреда, и ахайского князя Вильгельма Вилгардуэна. После ряда успешных военных действий Михаила Палеолога против коалиции, произошла решительная битва в 1259 году в западной Македонии, около города Кастории. В войске Михаила, кроме греков, участвовали турки, куманы, славяне. Хорошо вооруженное войско западных рыцарей бежало перед легко вооруженными вифинскими славянскими и восточными отрядами. «Здесь турки сражались против греков на греческой почве и в данном случае на греческой службе». Михаил Палеолог по поводу этого сражения Восклицает:
«Вместе с ними и их союзниками, имевшими при себе вождя в виде князя ахайского, кого я победил? Аламанов, сицилийцев, итальянцев, пришедших из Апулии, из страны япигов, из Вифинии, Эвбеи и Пелопоннеса».
В августе 1261 года царь Михаил без всякого труда овладел Царь-Градом, где встреченный радостными криками населения, был через некоторое время вторично коронован в храме Софии. Балдуин II бежал на Эвбею. Успели уехать из «святого города» латинский патриарх и главные представители католического духовенства. Так Михаил VIII, Палеолог, сделался восстановителем Византийской империи и основателем последней византийской династии — Палеологов.
Столица из Никеи была обратно перенесена в Царь-Град. Латинская империя пала, просуществовав пятьдесят семь лет.
Но некоторые отдельные княжества и герцогства ее еще долго существовали под западным протекторатом.
* * *
Какова была литература и наука в эпоху Никейской империи? После распадения Ромеи в 1204 году на целый ряд самостоятельных латинских и греческих владений, Никейское государство сделалось центром не только грядущего политического объединения эллинов, но и очагом деятельной культурной жизни.
В одном из сочинений Феодора Ласкаря мы читаем, что Коринф славится музыкой, Фессалия искусством тканья, Филадельфия сапожным мастерством, а Никея философией. Как в эпоху Комнинов, образованные люди XIII века писали за немногими исключениями на школьном греческом языке, оторванном от разговорного. Отцы церкви были теми образцами, под ярмом которых жили и мыслили средневековые образованные люди вообще и греки XIII века в частности.
Самою выдающеюся фигурою в культурной жизни Никейской империи является безусловно Никифор Блеммид. Перу его приписывается очень много богословских сочинений в области догматики, полемики, аскетикн, экзегетики, литургики, церковной поэзии, проповедей, житий. Его «переложение некоторых псалмов», предназначенное для богослужебных целей, сделалось со временем необходимою составною частью всенощного бдения в греческой церкви, чтобы позднее появиться в южнославянских, а затем в русской церкви. Не малый интерес представляют, собою и светские сочинения Никифора. Политический трактат его «Царская статуя» (Βασιλικός άνδριάς) имеет целью начертать идеал государя, который мог бы служить образцом всяческих достоинств и добродетелей. Царь в нем является «высшим должностным лицом, поставленным богом для того, чтобы заботиться о подчиненном ему народе и вести его к высшему благу». Являясь «основанием народа», он обязан иметь в виду благосостояние подданных, не поддаваться чувству гнева, избегать льстецов, иметь попечение об армии и Флоте. Во время мира он должен готовить войну, так как сильное оружие есть наилучшая защита. Его должны характеризовать забота о внутреннем благоустройстве государства, религиозность и правый суд. «Пусть же царь, — пишет Блеммид в конце трактата, — благосклонно примет это мое слово, а от более разумных людей пусть выслушивает лучшие советы, которые затем сложит и тщательно сохранит в глубине своей души».
Ф. И. Успенский пишет справедливо: «У Блеммида нет никакой идеи о современных ему потребностях; он живет в сказочном мире, за тридевять земель, в тридесятом царстве; для него нет чутья современной жизни и выдвигаемых временем потребностей. Отвлеченный царь Блеммида должен быть мудрым, чуждым человеческих страстей и увлечений. Он ставит его в обстановку, совершенно чуждую жизни и обыкновенных житейских отношений, и потому его советы и указания не могут соответствовать реальной потребности...»
Из философских сочинений, приписываемых Блеммиду, наиболее известны «Сокращенная физика» и особенно «Сокращенная логика». Последняя, после смерти автора, распространилась по всей империи и, мало-помалу, сделалась основой обучения и любимейшим философским учебником не только на Востоке, но и в Западной Европе.
Логика и Физика Блеммида важны не только для изучения философских движений в Византии XIII века, но и с точки зрения уяснения темного вопроса о влиянии Византии на развитие западно-европейской мысли.
Если к этим трудам его прибавить еще два небольшие-географические сочинения в роде учебников: «Историю земли» и «Всеобщую географию», а также несколько стихотворений светского характера, то мы увидим все разнообразие литературного наследства, оставленного им потомству.
Среди учеников его особенно выдавался Георгий Акрополит, главным литературным произведением которого является история событий со времени взятия Царь-града крестоносцами до восстановления Византийской империи (с 1203 по 1261 год). Из мелких же сочинений Акрополита, большей частью риторических и богословских, можно отметить только надгробную речь императору Иоанну Ватацу.
Все эти сочинения были написаны на том условно-классическом, литературном, искусственном языке, который порвал всякую связь с народною разговорною речью. Но в литературе того же XIII века можно указать примеры, где писатели прибегают и к разговорному языку и народным стихотворным размерам, и дают нам интересные образчики новых веяний в литературе.
Написанные народными («политическими») стихами по случаю бракосочетания Иоанна Ватаца с дочерью Фридриха II и целиком недавно изданные «четверостишия» Николая Ириника, не отличаясь от обычного тогда литературного языка, напоминают по тону и содержанию свадебные песни новогреческой народной поэзии.
К той же эпохе крестовых походов, особенно после четвертого похода, когда на территорий Восточной империи образовался ряд латинских феодальных владений, можно отнести некоторые стихотворные, написанные разговорным языком, и произведения, представляющие собою род романов, где в фантастической обстановке описывается, главным образом, чувство любви и рыцарские приключения.
Вот, например, по А. А. Васильеву, один из них: «Бельтандр и Хрисанца», первоначальная редакция которого относится, вероятно, к XIII веху, хотя дошедший до нас текст носит следы позднейшей переработки и, может быть, принадлежит XV веку.
Некий император — Родофил — имел двух сыновей: Филарма и Бельтандра.
Младший сын, отличавшийся красотою и храбростью, Бельтандр, не вынесши преследований со стороны отца, покинул свою страну для поисков счастья на чужбине. Пройдя по области, пограничной с Турцией и вступив в Армению, он достиг Тарса. В окрестностях его он встретил небольшую речку, в воде которой блистала звезда, приведшая Бельтандра в великолепный, полный разнообразных чудес замок, называемый Замком Любви, где он узнает из надписей на двух статуях о предопределенной любви между ним и Хрисанцей, «дочерью великого короля великой Антиохии». Решив осмотреть все «горькие и сладкие красоты Замка Любви», он, по приглашению властителя его, «Царя любви, имевшего на голове венец и державшего в руке большой, скипетр и золотую стрелу», предстал перед его троном.
Ознакомившись с жизнью Бельтандра, царь приказывает ему избрать из сорока девиц наикрасивейшую и вручить избраннице ветвь, «сплетенную из железа, золота и топаза». И тут описывается интересная сцена «соревнования красоты», напоминающая суд Париса и повторяющая известный византийский обычай избрания наиболее достойной невесты для царя.
Но когда Бельтандр вручил ветвь наиболее красивой, по его мнению, девушке, вдруг все, что его окружало, и сам царь любви и сорок девиц исчезли «как сон». Покинув замок, он через пять дней достиг окрестностей Антиохии, где встретился с королевской соколиной охотой. Антиохийский властитель берет его к себе на службу и приближает ко двору, и вдруг в дочери его Хрисанце он неожиданно узнает ту девушку, которой. он вручил ветвь в Замке Любви.
Молодые люди воспламеняются любовью друг к другу и, несмотря на все строгости, окружавшие жизнь женщин на Востоке, между ними в дворцовом саду ночью происходит любовное свидание, закончившееся для Бельтандра очень печально. Под утро стража, заметив его, схватила и заключила в темницу. Но Хрисанца уговорила свою верную служанку сказать, что Бельтандр приходил в сад для нее.
Отец Хрисанцы, узнав об этом, помиловал Бельтандра, и с тайного согласия Хрисанцы был устроен фиктивный брак между ним и служанкой. Но его тайные свидания с Хрисанцей продолжались, и через десять месяцев влюбленная чета со служанкой и несколькими верными слугами бегут из Антиохии. При поспешной переправе через бурную реку погибают и служанка и слуга, а с трудом спасшиеся влюбленные достигают берега моря, где находят греческий корабль посланный Родофилом, отцом Бельтандра на поиски бежавшего сына. Его старшего, любимого брата, уже не было в живых. Узнав в чужестранце сына своего императора, корабельщики тотчас же принимают его с Хрисанцей на корабль и быстро довозят до столицы, где их с великой радостью встречает уже отчаявшийся увидеть его Родофил.
Роман заканчивается описанием торжественной свадьбы Бельтандра и Хрисанцы, причем епископ совершает обряд венчания и возлагает императорский венец на голову Бельтандра.
«Одни ученые, — добавляет А. А. Васильев, — полагали, что до сих пор еще неизвестною или утерянною основою для этого романа служит один французский рыцарский роман. В замке Любви, по-гречески Эротокастрон, видели Château d'amor провансальской поэзии. В собственных именах Родофила и Бельтандра узнавали народные западные имена Родольфа и Бертрана (Bertrand). Было даже мнение, что весь роман о Бельтандре и Хрисанце является лишь греческим переложением французского рассказа об известном французском рыцаре XIV века Бертране Дюгеклене, современнике столетней войны, так что все это произведение не ранее XV века. Крумбахер, склоняясь вообще относить к западно-европейским источникам все, что встречается в средне-греческой народной поэзии о Замке Любви, Эросе и т. д., пишет по поводу этого романа, что он наверно был написан греком, долго жившим в области, которая давно была знакома с французской культурой. А по словам французского византиниста Диля, основа романа о Бельтандре и Хрисанце остается чисто византийскою, и франкским баронам, пришедшим в роли покорителей, греческая цивилизация дала гораздо больше, чем от них получила и чем думают теперь.
Однако, с этим трудно согласиться. И имена главных героев не греческие, и «Замок Любви» чисто провансальский. Но в таком случае роман написан не ранее XV века, а потому скептически можно отнестись и к принадлежности XIII веку известной греческой поэмы о Дигенисе Акрите, а также и к написанному «политическими» стихали «любовному рассказу» о Каллимахе и Хрисоррое.
Но тут мы все же видим переход к той литературе, которую мы, относя в глубокую древность, называем классическою.
* * *
А каков был общественный строй в Византии того времени?
В исторической науке феодализм рассматривался долго как явление, принадлежащее исключительно западно-европейскому средневековью, как типичная; особенность, отличающая средневековую историю Западной Европы от историй других стран. При этом нередко полагали, что на Западе феодализм был для всех народов явлением, одинаковым по своему существу, и забывали, что на самом Западе феодальные условия, сложившиеся в той или другой стране, имели свои особенности.
Теперь значение термина «феодализм» расширилось, и наука уже обратила внимание на то, что присутствие феодализирующих процессов может быть констатировано «в гораздо более многочисленных государствах, у различных племен и народов, живших во всевозможных частях земли и в очень разнообразные эпохи их истории». Сравнительно-исторический метод привел к уничтожению одного из долго господствовавших в науке предрассудков о принадлежности общего социально-политического и экономического явления, именуемого феодализмом, исключительно средним векам Запада. Оказалось, что это лишь «известная ступень, переживаемая всеми народами в их историческом развитии». Конечно, далеко не везде феодальный процесс развивался в точности по штампу, например. французского или английского. Перенесение этого вопроса из тесных рамок западно-европейской, средневековой истории в область истории всеобщей дало возможность говорить о феодализме в древнем Египте, в арабском халифате, в Японии, на островах Тихого океана, и, наконец, у нас в России. Для каждой страны, при наличности известных условий, феодализм в той или иной стадии своего развития есть явление, неизбежное, вероятно, даже не только на одном нашем Земном Шаре, но и на других планетах, потому что законы органической и как ее завершение, социальной жизни должны быть также везде едины, как и законы стихийной природы.
Первое определение феодализма, оставшееся, в общем, в силе и по настоящее время, было сделано еще в двадцатых годах XIX века французским историком Гизо. Он свел его к трем составным частям: к условному землевладению, к принадлежности верховной власти землевладельцу и к феодальной иерархии. А Н. И. Кареев писал: феодализм есть «особая форма политического и экономического строя, основанного на земледелии, от чего в той или другой мере зависит и все остальное, начиная с замены отношений подданства отношениями вассальности с ее иерархической градацией и кончая заменою свободного договора между землевладельцем и земледельцем крепостною зависимостью последнего от первого».
И вот, многое из западно-европейского феодализма вдруг отразилось как в зеркале в классических описаниях жизни «первых трех веков древней Римской империи». Действительно, прекарий или бенефиций, патронат и иммунитет перенесены апокрифистами и туда.
Бенефиций обозначает и там всякое имущество, находившееся только во временном или пожизненном пользовании владельца. Среди условий такого владения на первом месте стояла военная служба владельца, так что бенефицием стало обычно называться земельное пожалование под условием военной службы. В период уже сложившегося феодализма бенефиций превратился в феод, или лен, т. е. в землю, отданную в наследственное владение — при соблюдении определенных условий. От этого слова «феод», корень которого до сих пор служит предметом споров, и произошло условное название «феодализма».
Патронат, т. е. обычай отдавать себя под защиту более сильного человека, тоже перенесен из средних веков в классическую древность; иммунитет, как уступка некоторых государственных прав частным лицам, с освобождением их от несения тех или иных государственных повинностей и запрещением въезда во владение иммуниста правительственным агентам, тоже перекочевал из средних веков в мифический древний могучий Рим.
А в Ромее, с которой и списан весь небывалый классический Рим, это социальное явление установлено лишь в последнее время.
Латинскому слову «бенефиций» на Востоке, — говорит А. А. Васильев,1 — соответствовало греческое слово «харистикий» (русское — пожалование, жалованье), а бенефициарию, т. е. лицу, наделенному землею на условии несения военной службы, соответствовало грамматически греческое слово «харистикарий». Но в византийское время, особенно с X века, харистикарный способ раздачи земель применялся обычно к монастерионам,2 которые раздавались в виде пожалования духовным и светским лицам.. Такую особенность византийского бенефиция-харистикия можно вывести из иконоборческой эпопеи, когда правительство в своей борьбе против монашества прибегало к секуляризации монастерионских земель, что дало в руки императора обильный источник для земельных пожалований. Это обстоятельство, по всей вероятности, и было причиною того, что первоначальный смысл ромейского харистикия. как пожалования земель вообще, а не только монастырских, как бы затерялся, и харистикий стал пониматься специально в смысле пожалования кому-нибудь монастериона.
1 Латинское владычество на Востоке, стр. 59.
2 По-гречески — ̃μοναστηριόν по-латыни — monasterium; как я уже не раз говорил, — по первоначальному смыслу, астрологическое учреждение, а не хозяйственное, каким стало впоследствии.
Харистикарная система, — по словам П. В. Безобразова, — заключалась в том, что владелец монастериона, кто бы он ни был — император, епископ, или частное лицо, — отдавал свой монастерион в пожизненное владение какому-нибудь лицу, получавшему после этого название харистикария. Харистикарий получал все доходы с земель в монастерионских сборов с верующих и обязан был за это содержать братию, поддерживать здания, одним словом — вести все хозяйство. А излишек доходов шел в пользу самого харистикария.
Новелла Феодосия II, вошедшая, вероятно, апокрифическим путем в кодекс Юстиниана, подтверждает военную службу пограничных солдат (limitanei milites), как непременное условие владения земельными участками, и, показывая свою апокрифичность, ссылается при этом на «древние постановления» (sicuit antiquitas statutum est). Она, повидимому, списана с новелл Романа Лекапина, Константина Порфирородного, Романа II и Никифора Фоки, которые, действительно, стремятся установить прочность и ненерушимость воинских участков, запрещая их передачу людям, не причастным к военной службе. Ф. И. Успенский, придающий первостепенное значение славянскому влиянию на внутреннюю жизнь Византии, пишет по этому поводу:
«Если в X веке в организации стратиотских (т. е. солдатских) участков заметны следы общинного начала, то, конечно» это указывает не на римское происхождение учреждения, а на славянское, и первые его обнаружения должны быть относимы к эпохе славянских поселений в Малой Азии».
Таким образом и по Успенскому славянское влияние в Великой Ромео было и ранее X века нашей эры.
С XI же века в византийских памятниках появляется самостоятельно и такой термин, который раньше прилагался в виде лишь второстепенного эпитета к харистикию и только потом стал употребляться специально в смысле царского пожалования. Таким термином была «прония». Ее давно производили от немецкого слова Frohne (барщина, тягло), но оно есть и в греческом словаре, где прония (πρόνοιτα) обозначает: «забота, попечение». Получив специальное значение царского пожалования, она не утеряла в Ромее и своего первоначального смысла, подобно тому как и на Западе бенефициальная система не вытеснила употребления слова benefitium в обычном смысле — «благо деяние».
Лицо, получавшее монастерион в пожалование (харистикий), обещало за это иметь о нем заботу, попечение, т. е. по-гречески — «пронию». Получивший такое пожалование назывался иногда не только харистикарием, но и проноитом (προνοητής), т. е. попечителем. А обычно под термином прония в Византии разумелось «пожалованье служилым людям населенных земель и других приносящих доход угодий в награду за оказанную услугу и под условием исполнения определенной службы за пожалованье», при чем под этою службою подразумевалась, главным образом, военная служба, обязательная для прониара.
В эпоху Комнинов система пронии уже была обычным явлением. А в связи с крестовыми походами и с проникновением западно-европейских влияний в Византию, особенно во время латинофильского императора Мануила, на Востоке появляются и западно-европейские феодальные названия в роде ленника (λίζιος) от средневекового латинского слова ligius). И интересно отметить, что когда крестоносцы четвертого похода, т. е. западноевропейские феодалы, стали устраиваться на занятых ими территориях Ромейской империи, они нашли местные земельные отношения очень сходными с западными и без труда приспособляли их к своим феодальным рамкам. Пожалования византийских государей в одном документе начале XIII века называются даже прямо феодом (de toto feudo, quod et Manuel quondam defunctus imperator dedit patri meo).3
Другой документ того же времени свидетельствует, что западные .завоеватели продолжали держать покоренное население в прежних условиях жизни, ничего больше от него не требуя, как то, что оно обычно делало во времена греческих императоров.4
3 Tafel et Thomas. «Urkunden», I, 513.
4 Debemus in suo statu tenere, nihil ab aliquo amplius exigentes, quam quod facere consueverant temporibus grecorum imperatorum (Tafel et Thomas. «Urkunden», II, 57).
Таким образом, изучение вопроса о ромейской пронии, в связи с харистикием и военными участками, заслуживает самого глубокого внимания в смысле разъясняющих аналогий с западными, славянскими и мусульманскими странами, включая сюда и позднейшее Оттоманское государство.
Термин «прония» является довольно обычным в сербских памятниках. Если же обратиться к русской истории, то иногда ее сопоставляют с русским «кормлением». Но в русском «кормлении» служебный характер не связывается с территорией, и под «кормлением» разумеется лишь управление городом или волостью с правом брать с них доходы (кормы и пошлины) в свою пользу. Поэтому византийская прония соответствует скорее «поместью» Московского государства, т. е. земле, данной служилым людям, специально за военную службу.
Крепостное право также хорошо было известно Ромее. Апокрифические кодексы от имени Феодосия и Юстиниана содержат целый ряд указов, яко бы с IV века, в которых патронат частных лиц, именуемый в кодексах patrocinium, сурово карался, так как бедные люди, отдававшие себя под защиту богатых, хотели этим самым избавиться от несения различных государственных повинностей, чего государство допустить не могло. В новеллах от имени Юстиниана и от имен позднейших ромейских императоров появляется и равнозначащий патроцинию греческий термин «простасия» (προστασία) т. е. «предстательство, защита», и она подвергалась запрету, в какой бы форме ни проявлялась. Но, несмотря на запретительные меры центрального правительства, крупные .землевладельцы-властели продолжали выгодную для них практику патроната, являясь как бы посредником между государством и податным населением, и с этим обычаем императорская власть справиться не могла. Институт иммунитета (immunitas), т. е. воспрещения государственным чиновникам вмешательства в дела феодала, известен тоже в Ромее под именем экскуссии (έξκουσσεία), которое представляет собою не что иное, как огреченное латинское слово excusatio с аналогичным значением.
Благодаря тому, что до самого последнего времени ученые, специально занимавшиеся экскуссией, исходили из того положения, что самый ранний документ, жалующий экскуссию, относится лишь к половине XI века (1045 году), историки не видели в этом институте, оторванном настолько веков от древне-римского времени, пережитка прежнего римского иммунитета, и происхождение экскуссии старались объяснить иными влияниями. Так Н. Суворов ведет начало ромейских иммунитетов от западного образца, перешедшего в Византию уже в германской оболочке. По его мнению, невозможно установить историческую связь между этими позднейшими ромейскими иммунитетами и иммунистами древнего римского права. «Если даже и предположить — говорит он, — что германский иммунитет имеет римские корни, то в Византию он перешел уже во франкском образе». Другой исследователь, П. Я. Яковенко, приходит к мысли, что это учреждение возникло и развилось в Ромее самостоятельно, но тем не менее тоже отказывается приводить в связь экскуссию с римским иммунитетом. А с нашей точки зрения, отвергающей самое существование древнего классического Рима, иначе и быть не может: этот термин только апокрифирован в легенды о несуществовавшем государстве.
Из византийского времени до нас дошли документы с пожалованием иммунитетов-экскуссий преимущественно монастерионам. На основании их мы видим, что льготы, даваемые жалованными грамотами ромейских царей, сводились главным образом к запрету въезда в определенные местности императорским чиновникам, к податным изъятиям и судебно-администратииным льготам, т. е., другими словами, мы имеем перед собою настоящий средневековой иммунитет западного феодального образца.
Существуют хрисобулы, т. е. золотые буллы Македонской эпохи, конца IX и X веков, данные афонским монастериям, в которых мы видим все признаки экскуссии. Так, хрисобул Василия I (867—886) ограждает всех «избравших пустынное житие» на Афоне как «от военачальников, так и от царских людей до последнего человека, которому вверена служба, а также и от частных людей и деревенских жителей до мелющего на мельнице, дабы никто не тревожил сих монахов и не входил во внутренние места горы. Афонской».
А в документах о размежевании спорных земель на Афоне в X веке имеются ссылки и на недошедшие до нас хрисобулы императоров еще доиконоборческой эпохи, т. е. VII и начала VIII века, например Константина IV, называемого обыкновенно Погонатом, Юстиниана II Ринотмита, а также первой восстановительницы иконопочитания, императрицы Ирины и ее сына Константина. Конечно, нельзя точно сказать, о чем говорили эти недошедшие до нас хрисобулы, но на основании содержания их относительно принадлежности афонцам известных земель можно предположить, что в данных хрисобулах речь шла тоже и об иммунитете.
А если мы коснемся еще более раннего времени, то увидим, что монастерионские вотчины или, как их иногда теперь называют, «монастерии-княжества», развивались еще со времени Юстиниана Великого, т. е. с VI века, и их иммунитеты могут быть поставлены в связь с теми разнообразными привилегиями, которые были установлены еще в IV веке для духовенства Константином Великим и его преемниками, — если это не апокрифы.
Н. Павлов-Сильванский сопоставлял уже западный патронат с русским закладничеством и западный иммунитет с «боярским самосудом», и совершенно правильно.
Крупное землевладение, т. е. западно-римские латифундии, являются также одним из характерных признаков внутреннего строя Ромейской империи. Могущественные провинциальные магнаты и здесь были временами настолько опасны для центральной, власти, что она была вынуждена начинать с ними упорную борьбу, далеко не всегда заканчивавшуюся победою правительства.
Являясь убежденным врагом светского крупного землевладения, Юстиниан II, — говорят нам, — в то же время относился враждебно и к увеличению церковно-монастерионской собственности. Его время считают важнейшим этапом в процессе образования в империи крупного церковно-монастерионского землевладения, которое в соединении с экскуссиями-иммунитетами создает своеобразные, как бы феодальные, монастерионы-княжества в монастерионы-сеньории, которые, по сравнению К. Н. Успенского, заступали в Византии место герцогств и графств Западной Европы.
По словам В. Г. Васильевского можно предположить без особенной опасности ошибиться, что перед началом кумироборства восточная церковь не уступала западной церкви размерами своих земельных богатств. Франкские короли рано начали жаловаться, что их казна остается пустою, что их богатства перешли к епископам и духовенству. К концу VII века. — говорят нам, — целая треть поземельных имуществ во Франкском государстве принадлежала церкви. Полагают, что нечто подобное было и в Ромейско-Византнйском государстве за то же время.
В эпохи кумироборства монастерионскому феодальному землевладению был нанесен сильный удар беспощадными конфискациями земель и обращением монастерионцев и всяких приписанных к монастерионам людей в мирское состояние, влекшее за собою отбывание ими государственных повинностей.
Но с окончанием кумироборства и со вступлением на престол Македонской династии обстоятельства изменились. Число монастерионов стало снова увеличиваться, и еще быстрее стало возрастать количество земли, поступающей в их владение. Феодализирующие процессы в церковно-монастырской области, временно приостановленные кумироборческими императорами, снова стали развиваться в направлении, нежелательном и временами опасном для центральной власти, и вновь пришлось бороться с ними.
Точно также и в политической жизни страны очень яркую аналогию с западно-европейскими феодальными владыками, герцогами (duces) и графами (comites), представляют собою экзархи конца VI века, которые при императоре Маврикии (582—602) стали во главе двух обширных территориальных экзархатов: равеннского и африканского или карфагенского. Как известно, эти генерал-губернаторы, будучи прежде всего военною властью, сосредоточили в своих руках административные и судебные функции и являлись решающей инстанцией при разборе церковных дел в своем экзархате. Обладая неограниченными полномочиями, они пользовались царским почетом: их дворцы назывались священными (sacrum palatium), как называлось лишь место царского пребывания. Когда равеннский экзарх приезжал куда-нибудь, ему устраивалась царская встреча. Одним словом, в лице экзарха перед нами — самостоятельный владетельный князь, связанный о императором лишь очень слабыми вассальными узами. Поэтому нет ничего удивительного, что из экзархов выходили претенденты на императорский престол, поднимавшие восстания, как например в Карфагене или в Равенне, хотя и не всегда удачные. Но в начале VII века восстание африканского экзарха Гераклия в результате возвело на византийский престол новую династию в лице сына только-что названного экзарха, тоже Гераклия по имени.
Интересно, что Маврикий, при котором образовались два почти независимые экзархата, во время сильной болезни, случившейся с ним за несколько лет до смерти, составил завещание, в котором он делил доставшуюся ему империю между своими детьми: старшему сыну он отписал Царь-Град и восточные области, а второму сыну — Италию и острова; остальные же области распределил между младшими сыновьями. Это завещание, оставшееся, повидимому, неизвестным при жизни Маврикия, и не приведенное в исполнение вследствие переворота 602 года, свергнувшего его с престола, представляет собою попытку типичного феодального раздела, какие часто бывали на Западе в эпоху Меровингов и Каролингов, и на Руси в удельное время.
Процесс образования фемного строя в связи с внешними опасностями VII века, когда во главе первоначально очень крупных территорий встала военная власть стратегов, облеченная широкими полномочиями и забравшая постепенно себе гражданские функции, также может дать материал для феодальных аналогий. Подобные провинциальные стратеги, передававшие в IX—X веках иногда свое звание по наследству из поколения в поколение, являлись как бы наследственными правителями той или другой области и уже по одному этому уходили из-под прямого контроля императорской власти. Тут был уже чисто вассальный характер отношений, прекрасно известный в западной государственной жизни в виде наследственных областных правителей, графов и герцогов.
Появившиеся на фоне непрекращавшейся борьбы на восточной границе, особенно в X веке, так называемые акриты, т. е. защитники отдельных границ государства (от греческого слова акра — 'άκρα — граница), пользовавшиеся иногда полунезависимым от центрального правительства положением, сопоставляются не без основания с западно-европейскими маркграфами, т. е. правителями пограничных областей-марок (по-русски — украйны). На восточной границе Ромеи, в ничем не обеспеченной, хронической грабительско-военной обстановке, люди действительно могли считать себя, по словам французского историка Рамбо, «не в провинциях просвещенной монархии, а среди феодальной анархии Запада». А английский историк Бёри (Bury) говорит, что вечная борьба с саракинами на Востоке выработала там новый тип воина, каваллария (καβαλλάριος), т. е. конника или рыцаря (Ritter, chevallier), «сердце которого стремилось к приключениям и который привык действовать независимо от приказаний императора или военного начальства»...
В X веке многие из акритов владели обширными доменами и походили скорее на феодальных баронов, чем на римских должностных лиц. Известные малоазиатские фамилии Фокадов, Скли-ров, Малеинов, Филокалесов, с которыми непримиримо и напряженно, в той или другой форме, боролся Василий II, являются представителями крупных малоазиатских феодалов, которые были, благодаря своим обширным земельным владениям, не только социальной аномалией в государстве, но и создавали для царствовавшей династии серьезную политическую опасность, так как они могли всегда сгруппировать вокруг себя свои военные отряды. Ведь, прониар, получавший пронию на условии военной службы, имел право или был даже обязан содержать военную дружину, которую, при благоприятных обстоятельствах, мог доводить до значительных размеров. Знаменитые новеллы македонских государей в защиту мелкого землевладения лишний раз указывают на ту грозную силу, какую с государственной точки зрения приобрело тогда развитие крупного землевладения.
И действительно, смутный период XI века, до вступления на престол Алексея Комнина, характеризуется борьбою крупных малоазиатских феодалов (опиравшихся на собранные ими войска) с центральным правительством и заканчивается тем, что представитель крупного землевладения в лице Алексея Комнина завладел престолом и основал продолжительную династию. Но тот же Алексей должен был признать Трапезунтскую область почти независимым от себя владением, и во время своего правления принимал порою суровые меры против светских и духовных представителей крупного землевладения.
Довольно сильная реакция против феодалов в Ромее замечается при Андронике I, но прежняя система восторжествовала снова при Ангелах. И я уже говорил, что к эпохе крестовых походов феодализующие процессы в Византии настолько уже получили определенные формы, что западные крестоносцы, занявшие после четвертого похода большую часть Византийского государства, ничего нового для себя в его укладе не нашли.
Все эти факты я здесь взял с некоторыми своими собственными соображениями в сильно совращенном виде из прекрасной книги А. А. Васильева «Латинское владычество на Востоке». Они важны здесь для меня не сами по себе, а исключительно как доказательство того, на чем я постоянно настаиваю в этом своем исследовании: общественная эволюция народов не обусловлена случайностями. Ее общий ход зависит от территориальных и климатических условий, но идет по экономическим законам и преемственно непрерывен. Переход от первобытного звериного, чисто рефлекторного существования к культурному, гуманитарному — происходит в умственной области обязательно путем перехода через мистику к рационализму, а в социальной области обязательно путем перехода от первобытного стада через феодализм и клерикальные монархии к обобществленному социальному строю.
И это не для одной Земли, а для всех планет, на которых также обязательна органическая жизнь во всем ее разнообразии, доводящая до осмысленного и культурного существа с такими же психическими особенностями и с такою же наукою, как и у нас.