Необходимо строго отличать друг от друга коммунальное безбрачное монашество от предшествовавших ему: одиночного монашества-отшельничества и от монастерионства.
Отшельники были действительные монахи, а первичные монастерионцы были семейные люди, посвящавшие себя главным образом астрологии и жившие колониально. Обязательное же безбрачие при коммунальной жизни было введено уже потом и привело к печальным последствиям.
Физическая трудность полового воздержания в общине нестарческого возраста должна была вести неизбежно к противуестественным порокам. И это мы видим в Эпоху Возрождения. Нельзя не придавать серьезного значения той характеристике разнузданной монашеской общинной жизни, какую дают сатирики того времени, особенно Рабле (1495—1553), который в молодости сам был монахом, но потом убежал из монастыря и стал доктором в Лионе.
Никто еще не говорил, чтобы рассказы этого знаменитого писателя были не сатиры (т. е. простые сгущения отрицательной действительности), а пасквили. Ведь, и другие сатирики описывают коммунальное монашества, — и мужское и женское, — в том же самом роде.
Не лучше характеризуют его и простые бытописатели.
Аббаты мужских монастерионов, как и епископы церквей, по словам историков средних веков, — проводили время в охоте и азартных играх, любили вино, шутов и общество женщин легкого нрава. Аналогичная характеристика распространяется и на аббатесс женских монастерионов, и часто в документах слышатся жалобы на их безнравственность. А о роскоши тех и других ходили легенды.
Когда были впервые написаны современные монастырские коммунальные уставы?
Только в начале IX века явился во Францию некто Витица, впоследствии известный под именем святого Бенедикта Анианского. Он был, — говорят нам, — гот по происхождению, сын окружного Магелонского начальника в Сентимании. Мальчиком взят он был ко двору Пипина, у которого сделался виночерпием и продолжал потом оставаться на службе у Карла Великого. Еще в то время он устроил себе роскошный монастерион, в котором церковь была украшена мраморными колоннами, а около нее было построено несколько дорогих «уединенных часовень», и все, что касалось утвари и богослужения, отличалось необыкновенный великолепием. Карл Великий, помогавший ему в этом, освободил его учреждение от всяких налогов и от юрисдикции как епископов, так и местных гражданских властей. Но точно ли и это был настоящий однополый монастырь виночерпия?
Если это было даже и так, то все же лишь позднее были составлены от его имени в двух книгах «монастырские уставы Востока и Запада», а потом, в третьей книге, были даны уставы и для женских монастерионов, и из всего этого была сделана так называемая «Гармония уставов».1 Все это было впоследствии еще апокрифировано в V век нашей эры на имя так называемого «прежнего святого Бенедикта», жившего, будто бы, в Нурсии еще между 480 и 543 годом, за 300 лет до его двойника, «второго святого Бенедикта».
1 «Concordia Regularum» («Patrologia», с. III).
И интересно, что если мы время жизни Бенедикта Нурсийского (480—543) будем считать не по нашей «христианской» эре, а по эре Диоклетиана (с 284 года), то и получим время жизни Бенедикта Анианского. Выйдет 764—827 годы, т. е. время Карла Великого. Точно также апокрифичны все смутные указания относительно основания уставных монастырей на Востоке Великим Царем (Василием Великим), при котором могли быть только смешанные, т. е. состоящие из смеси неженатых мужчин и девиц первичные монастерионы, обычные до IX века, так как только с IX века мы и имеем коммунальные монашества одного пола, да и то фактически очень светского типа. И такой тип однополого монастерионства со светским оттенком был после IX века, не в одной Франции. Есть известия, что и в Англии во главе монастерионов стояли тоже могущественные миряне, а монастерионцы и монастерионки характеризовались беспорядочной жизнью и пьянством. Любовь к нарядной монастериальной одежде удерживалась во все время средних веков, как говорит и Альдгельм, сильно порицающий эту роскошь.2 Сам Кловесгусский собор порицал в монастерионах привязанность к мирской прическе и их моду украшать ноги разноцветным шитьем.
А если в других странах и не имеется таких же обличительных документов, то это свидетельствует лишь о том, что там считали такую жизнь еще нормальною. Ведь, даже сами церковные писатели признают, что только на так называемом II Никейском соборе в 787 году было запрещено устраивать (существовавшие, значит, до тех пор) двуполые монастерионы, т. е. коммуны внебрачных лиц обоего пола, что и вело к коммунальному браку. Но и разлучение обоих полов, повидимому, мало помогло, так как через два года «Капитулярий» 789 года3 запрещает монастерионкам писать и посылать любовные стихи. Теперь трудно установить, послушались ли этого запрещения монастерионки и монастерионцы, но и без писания любовных стихов, повидимому, вышло не лучше, так как через 47 лет Э-ля-Шапельский собор 836 года говорит, что женские монастерионы являются публичными домами (lupanaria) и что аббатессы сами побуждают живущих в этих религиозных учреждениях монастерионок к искушению посетителей (сс. XII, XIII).
2 Aldhelm, «De laudibus virginitatis», 58 , 58 («Patrologia»), LXXXIX.
3 Pertz, I, 68, с. III.
И вот, собор 789 года впервые приказывает, чтобы в монастерионах не было никаких «темных уголков, представляющих, удобство для любовного греха» (с. XIV).
Таковы документальные факты, которые признаются и самими, историками церкви. А среди них основным фактом остается тот,. что только на Никейском соборе 787 года монастерионы были сделаны однополыми, и в них появились взамен естественных. противоестественные пороки и всевозможные галлюцинации эротического характера, которыми полны «Жития Святых».
Вот почему приходится признать, что и христианские монастерионы, как все остальные, со времени своего возникновения пережили большие метаморфозы.
Наиболее естественным путем для эволюции монашества является такой.
Во всяком месте, где совершались какие-нибудь необычные физические явления, например, падение эффектного метеорита, или газы, выходящие из земли (не говоря уже о постоянных вулканах, которых в Европе, северной Африке и западной Азии мы знаем в сущности только три), охотно поселялся мистик или плут, который объявлял себя в таинственных сношениях с присутствующим тут могучим богом, способным предсказывать будущее, открывать всякие тайны и даже охранять от опасностей людей, приносящих ему жертвы, которыми, конечно, питался сам жрец. Никакого обета безбрачия он, конечно, не давал, был скорее всего многоженец, и если пилигримов к такому месту было много, то тут естественно развивался целый поселок на коммунальных началах, так как приносимые богу продукты принадлежали всем его жрецам. Повидимому, такого рода культы с IV века нашей эры, когда развилась астрология, связались с гаданьем по звездам, потому что, как я уже не раз говорил, первоначальное имя монастырей было монастерионы, где основным корнем служит сирийское слово «астер» — звезда, а приставочное слово «мона» значит — исчислять, и все целиком значит: место звездочетства, по нашему — обсерватория.4
4 Монастырь (̃μον-αστήριον) от АСТР (אסתר) — звезда, по-гречески — άστήρ, по-французски — astre. Отсюда же и имя Эсфирь. А слово מנה (мона) значит — исчислять.
Таким образом, первичные монастыри, которые для отличия я буду называть их точным греческим именем монастерионы, были брачные общины служителей культа, не чуждавшихся и тогдашней науки, и с этой точки зрения они могли быть и оранжереями древнего и средневекового знания, особенно алхимии, магии, медицины, астрологии. Они поддерживались и властями, которые суеверно их боялись.
А другой род монашества — отшельническо-одиночный — едва ли мог развиться ранее выхода Апокалипсиса в 395 году с его громами на земных царей, поставившими эту секту во вражду со светской властью, и вызвавшими бегство ждущих возвращения Христа и его страшного суда в пустынные места.
Третий же род монашества, состоявший из синтеза первой: и второй формы, как тезиса и антитезиса, т. е. однополое общинное монашество, мог появиться в том виде, как мы его имеем, не ранее IX века нашей эры.
Посмотрим же, насколько сходятся факты с этой диалектической схемой.
Вот что говорят наиболее надежные наши первоисточники. «Во многих монастерионах Франции аббаты открыто жили с женами или наложницами. Мирские аббаты, — говорит постановление Трульского собора (908 год), — с их женами и детьми, с их солдатами и собаками живут в зданиях монастерионов, во исполнение предсказания, что мерзость запустения водворится на таком месте, где она не должна бы быть». Это, конечно, остаток первобытного состояния брачных монастерионов. «Лишь в X веке, — говорят нам все историки, — во многих странах начались преобразования, и во главе этого нового движения стал Бомский аббат Бернон, основатель и аббат гигнийского монастериона. Он уже произвел преобразование двух монастерионов, когда в 912 году был приглашен в Клюни герцогом Оверни Вильгельмом для основания там нового монастериона. Бернон избрал для этого здание, где были охотничьи принадлежности герцога.
Он начал дело с маленькой общины из двенадцати человек. В 927 году Бернону наследовал его ученик Одон, слава которого настолько затмила славу его учителя, что некоторые члены клюнийского ордена называли своим основателем не Бернона, а его. К уставу псевдо-святого Бенедикта (т. е. варианта Бенедикта Анионского, VIII века) Одон, — говорят нам, — прибавил много новых правил, нередко очень нелепых. Так, например, от монастерионцев требовалось по окончании обеда собираться вместе и съедать все крохи от своего хлеба, потому что один умирающий монастерионец раз в ужасе воскликнул перед смертью, будто диавол в числе его грехов выставляет перед ним целый мешок крошек, которые он в свое время не хотел съесть. Кроме того, тут впервые были установлены периоды строгого молчания, так что один монастерионец даже позволил ворам украсть его лошадь и двое допустили «уведение себя в плен норманнами», не считая себя вправе закричать о помощи». С целью сообщений между ними введен был особый ряд знаков.
Слава клюнийского монастериона распространялась повсюду. Его аббат Майол после смерти Бенедикта VI, в 974 году, отклонил от себя даже понтификальный престол. Пятый аббат Одиллон, с которого и списан, повидимому, блаженный Иероним, по своей славе (994—1049) был сравниваем с Одоном. Римские понтифексы относились к нему как к равному себе, короли и императоры добивались его дружбы и руководствовались его советами, епископы отправлялись в Клюни, чтобы в качестве простых пилигримов воспользоваться его руководительством. Фульберт Шартрский называет его «архангелом монастерионцев», а другой его современник Адальберт Лаонский в сатирической поэме называет его «клюнийским царем».
Вот когда, читатель, начались первые однополые монастыри! Только с XI века нашей эры. А прежние двуполые, из монастерионцев и монастерионок, имели совсем другой характер, и монастерионки, вероятно, более всего походили на индусских баядерок.
Преобразование монастерионской жизни, начатое в клюнийском монастерионе, распространялось в XI веке во всех направлениях. Пробудилось общее стремление к монашеству, многие отдавали в монастерионы своих детей, а некоторые даже обрекали себя и свое потомство на положение крепостных какого-либо монастериона, в надежде получения мзды на небе. Князья или епископы часто прибегали к посредничеству монастерионцев с целью осуществления какого-либо преобразования. Многие монастерионы по собственному желанию приняли клюнийский устав, и вскоре образовалась «клюнийская конгрегация», — первый (за исключением своеобразной системы Святого Колумба) образчик той организации, с которой, повидимому, и списана Пахомианская, будто бы, введенная еще в первые века в Египте святым Пахомием. Дело установления этой организации было закончено шестым аббатом Гугом, который, сделавшись преемником Одиллопа в двадцатипятилетнем возрасте, управлял общиной в течение шестидесяти лет. Число монастерионов, находившихся в связи с клюнийским во Франции, Германии, Италии, Англии и Испании, к концу XII столетия доходило до двух тысяч.
Не трудно видеть, что эта система коммунальной жизни отшельников напрасно приписывается Пахомию из Фиваиды. Нам говорят, что Пахомий родился еще в 292 году и по обращении в несуществовавшее тогда христианство дал кодекс правил, написанных на медной доске, которая сохранялась (но не сохранилась) у его учеников в Египте. Пахомий основал по их правилам общество на одном острове Нила, называемом Тавенна, который был указан ему «голосом бога с неба». Братство это скоро расширилось, так что еще до смерти основателя оно состояло из восьми монастерионов с тремя тысячами обитателей, из которых тысяча четыреста были в главном учреждении, а в начале следующего столетия все число обитателей было уже не менее пятидесяти тысяч. Так, — говорят нам, — возникли монастыри «в III веке после рождества Христова».
Но можем ли мы этому поверить? Конечно, нет. Ведь, вся характеристика этих монастерионов — та же, что и клюнийского, и на полное сходство их указывают сами историки (см. Робертсон, стр. 299 и 1021 русского перевода Лопухина).
Монастерионцы, — говорят нам церковники, — и здесь жили в кельях, в каждой из которых помещалось по-трое.5 Они находились в безусловном повиновении начальнику, который назывался аввой (аббат) или архимандритом. Во всем существовало строгое общение, так что считалось важным нарушением дисциплины говорить о «моем» плаще, или книге, или даже о пере. Монастерионцы (как и в Клюни) занимались земледелием, плетением корзин и веревок и другими подобными промыслами, молились по нескольку раз в день, постились в четвертый и шестой день недели и причащались в субботу и в воскресенье. Пищу они принимали все вместе, причем трапеза предварялась псалмопением. Они ели молча, с покрывалами на лицах, так что никто не мог видеть своих соседей или что-нибудь вообще, кроме находящегося перед ним кушанья. Устав не ограничивал в количестве пищи, постановляя только, что каждый инок должен трудиться соответственно количеству съеденного, но большинство из них доводили свое воздержание и далее пределов буквальных постановлений. Они никогда не раздевались, и единственно во время причащения позволяли себе развязывать свои пояса. Спали они, — оканчивает апокрифист, — в своих одеждах в креслах, устроенных так, чтобы держать почти все тело в стоячем положении.
Точно также и введение женских монастырских коммун в X веке было отнесено к четвертому. Говорили, что у Пахомия была сестра, которую слава его учреждения побудила посетить Тавенну. И вот, для нее монахи Тавенны, будто бы, построили женский монастерион. В непродолжительном времени она оказалась уже настоятельницей большой общины, управлявшейся уставом, который ее брат составил по образцу своего собственного, и женский монастерион находился в подчинении ему, хотя он, будто бы, и не посещал его. После этого первого примера образование подобных общин происходило быстро, причем отшельницы вообще назывались ноннами, т. е. пророками.6
5 Эти сведения о жизни монастерионцев взяты отчасти из повествования Бронзовой таблицы и частью из Нероннмова перевода «Правил Пахомия» («Patrologia», XXIII).
6 По-гречески — νόνις, по латыни — nonna, а также — nonnus, для мужчин; очевидно, от сирийского נון (НОН) — рыба, символ Христа, фигурально — пророк.
Читатель видит сам, что все эти подробности возникновения однополых монастырских коммун в IV века нашей эры совершенно апокрифичны и что тогда могли быть только двуполые монастерионы. В Сирии, — говорят нам, — однополые монастерионы введены были еще Илларионом, учеником и подражателем Антония, который жил пятьдесят лет в пустыне, близ Газы. В Месопотамии они приписываются святому Ефрему. Евстафий, севастийский епископ, основал, — говорят нам, — монастерионы в Армении, Василий Великий в Понте и Каппадокии, и когда Афанасий Великий при своем посещении Рима в 340 году пришел туда с несколькими египетскими монастерионами, первыми, какие только появились на Западе, девицы этого города пришли в такой восторг при виде их, что стали сотнями постригаться в монастерионки, и первою из них была Марцеллина (т. е. Марселька), сестра святого Амвросия. Ревность, с которою Амвросий, сделавшись епископом, защищал дело безбрачия, поддерживалась, — говорят нам, — и его сестрою. Он, будто бы, написал даже рассуждения по этому предмету, доказывая, что молодые женщины должны становиться монастерионками даже вопреки воле своих родителей, и подкреплял своп доводы рассказами о наказаниях, которые постигли лиц, дерзавших отговаривать своих родственниц от такого шага, Миланские дамы старались охранять своих дочерей от увлечения такими беседами, насильственно удерживая их дома, но толпы девиц из других стран (некоторые даже из Мавритании!) стекались для получения посвящения из рук миланского епископа. Небольшие острова на берегах Италии и Далмации покрылись монастерионами. Мартин ввел монашество в Галлии, построил монастерион близ Пиктовии и Тура, и за гробом его следовало две тысячи его собратьев. В Африке монашество было введено блаж. Августином в последнее десятилетие IV века, но Сильвиан, около 450 года, свидетельствует, что оно еще не пользовалось сочувствием в Африке, и монастерионцы (повидимому, не общинные, а отшельнические) были предметом гонения в этой стране.
Но все эти сведения мы имеем лишь от апокрифистоа Эпохи Возрождения, и они рисуют нам не действительность, а только церковные идеалы того времени.
Одним из главных апокрифов по этому поводу является сказание о блаженном Иерониме, поддержанное рядом приписанных ему сочинений XI века. Первоисточником его, вероятно, служат, как я уже говорил, легенды об Одиллоне (994—1049), аббате Клюнийской монастерионской коммуны.
Иероним учился, — говорят нам, — в Риме, при Донате, толкователе Виргилия. Достигнув возмужалого возраста, почувствовал он в себе призвание к религиозной жизни и был крещен. Попутешествовав в Галлии и других странах, он в 374 году удалился в Халкедонскую пустыню, к востоку от Сирии, где и стал подвергать себя самому суровому самоумерщвлению. Но влечений чувственности, которым он, «по его собственному признанию», предавался до своего крещения, ожили в пустыне, где он надеялся найти свободу от женских искушений. Он боролся против них постом и молитвой и, желая присоединить к этим подвигам какое-нибудь смиряющее занятие, начал изучать еврейский язык под руководством одного обращенного еврея, причем язык этот, — говорят нам, — подходил для его цели «самою скудностью своего алфавита, немузыкальностью слов и неукрашенною простотою священных писаний».
Иероним с ревностью предавался ранее того классической .литературе и с пренебрежением относился к священному писанию за его простоту. Но направление его занятий было изменено замечательным случаем, когда он еще находился в Антиохии. Он впал в тяжкую болезнь и полагал, что умер. Будучи поставлен перед лицом небесного судии и спрошен о звании, он отвечал, что он христианин.
— «Ты лжешь»! — ответил ему судия. — Ты не христианин, а цицеронец, ибо где твое сокровище, там и сердце твое».
Иероним подвергнут был жестоким побоям, но, по его усиленной просьбе и по заступничеству окружающих святых, его жизнь была пощажена из сожаления к его молодости. Он поклялся (никогда опять не раскрывать языческой книги и по возвращении в мир живых нашел, как он рассказывает, что его плечи были в синяках и тело его страдало от полученных ударов. Так он стал христианином.
Религиозные споры того времени, — говорят нам, — «нарушали даже покой пустыни». Иероним спорил с соседними монастерионами касательно дела Мелетия, Павлина и Виталия об обладании антиохийской кафедрой и об употреблении термина «ипостась», но оставил пустыню в 377 году и провел некоторое время в Константинополе. Затем он поселился в 382 году в Риме, где и действовал в качестве церковного секретаря у великого понтифекса Дамаса, помогая ему в его научных занятиях.
И вот, это упоминание о Дамасе решает нам вопрос и о времени блаженного Иеронима. Римских понтифексов с именами Дамас было только два: один апокрифический Дамас, относимый к 366—384 годам, и другой реальный Дамас 1047—1048 годов. А так как Иероним не мог быть сотрудником апокрифа, то, значит, и жил лить в половине XI века нашей эры, что согласно и с характером его писаний. Он, вспомнив прежние искушения, более всего старался склонять женщин принимать аскетический образ жизни. Когда же ему стали делать замечания, почему он ограничивает свои наставления только более слабым полом, Иероним довольно находчиво ответил, что если бы мужчины спрашивали его о священном, то он не стал бы и заниматься с женщинами. Тех девиц, которые следовали его указаниям, он осыпал самыми изысканными похвалами. Он говорил им, что мать, посвящающая свою дочь на безбрачие, «делается тещею бога». Приписываемая ему похвала монастерионке Павле начинается так:
«Если бы все члены моего тела были превращены в языки и все мои суставы стали изрекать человеческими голосами, то и тогда я не в состоянии был бы сказать что-нибудь достойное добродетелей святой и почитаемой Павлы».
Другую свою сестру «Евстохию» он называет «драгоценной жемчужиной», «драгоценным перлом церкви». Она, по его словам, «собирая цветы своего девства», соответствует той доброй почве в притче, которая приносила стократный плод, между тем как ее сестра Павлина, умершая в браке, была подобна той, которая приносила сам-тридцать, а ее мать, вдовствующая Павла, была подобна той, которая приносила сам-шестьдесят. С не меньшею ревностью он превозносил Деметрию, из одной «высокой Аникийской фамилии», которая накануне дня, назначенного для ее свадьбы, вдруг объявила пораженному жениху о своей решимости принять девственную жизнь.
— «Что за восторг был тогда во всем семействе»! — восклицает Иероним. — «Как бы от плодотворного корня сразу возникло множество девственниц, и толпа служанок и зависимых лиц последовала примеру своей госпожи. В каждом доме пылала ревность об исповедании девства. Нет, я говорю слишком недостаточно: все церкви по Африке прыгали, так сказать, от радости. Слава этого подвига достигла не только до городов, поселений и деревень, но даже до палаток варваров. Все острова между Африкой и Италией наполнились молвой, и ликование распространялось без всякого препятствия все далее и далее.... Рим снял с себя свои печальные одежды, считая обращение своего чада знаком божественного благоволения к нему самому, вознаграждением за те бедствия, которым он подвергался в последнее время... Берега Средиземного моря и стран Востока оглашались прославлением Деметрии... Даже теперь ты получила, о девица, более, чем ты пожертвовала: только одна провинция знала тебя, когда ты была невестой, теперь весь мир услышал о тебе, когда ты сделалась Христовой девой».7
7 Иероним, «Письмо» 130.
Читатель сам видит, что слог этих «писем Иеронима» — слог Эпохи Возрождения, и поэтому Иероним не мог жить ранее XI века. К тому же выводу приводят и его труды. Во время пребывания в Риме он по желанию Дамаса (т. е. не иначе, как Дамаса II, 1047—1048 годов) исправлял существовавший латинский перевод евангелий на основании греческого и затем исправлял латинский перевод Ветхого Завета согласно с текстом «семидесяти». Эти труды возбуждали сильную ненависть против него со стороны лиц, у которых обожание простиралось на самые недостатки переводов, которые они привыкли употреблять. Самая попытка делать какие бы то ни было исправления в переводе Семидесяти, за которым признавалась боговдохновенность, считалась дерзким нечестием. Но евангелия, как я уже показал в I томе этого исследования, были закончены только в XI веке, а потому и сам Иероним со всем, что о нем говорят, жил не иначе, как в том же XI веке, в котором впервые появились мужские и женские общежития. Скорее всего он списан с Одиллона, действовавшего тоже при Дамасе, но только нумерация этого Дамаса II переделана в Дамаса I.
Основатели монастерионства, хотя по большей части и были мало подготовлены образованием к тому, чтобы обсуждать богословские споры, однако к ним часто обращались за советом при разрешении наиболее трудных вопросов.
Только новейшее коммунальное монастерионство и есть учреждение исключительно церковно-христианское. А совершенно противоположное ему по характеру жизни монашеское отшельничество, повидимому, было и ранее, в восточных религиях, которым, впрочем, можно приписывать тоже христианское происхождение, но, как и всегда бывает при апокрифировании, жизнь воображаемых «древних» монастерионцев стала приводиться почти к абсурду.
От желавших поступить в монастерионскую общину требовалось, — говорят нам, — чтобы они доказали свою решимость посредством подчинения всяким оскорблениям, презрению, грубому обхождению и унизительным занятиям. Так, рассказывают, будто еще Иоанну, советы которого впоследствии оказывали влияние на политику Феодосия Великого, была приказано его настоятелем два раза в день поливать сухую палку, и в течение года он ревностно исполнял это дело, при всех неблагоприятных условиях погоды, нося воду из источника, находившегося на расстоянии трех километров. Будучи, наконец, спрошен своим настоятелем, пустило ли растение корень, Иоанн (будущий Златоуст) завершил свое послушание скромным ответом, что он еще не знает. Но этот ответ так поразил настоятеля, что он вырвал у него из рук палку (и, вероятно, побил его ею).
«Хотя бы, — пишет кто-то от имени того же блаженного Иеронима, — твой маленький племянник повесился тебе на шею, хотя бы твоя мать, с распущенными волосами и разодранными одеждами, обнажала пред тобою грудь, которою она тебя кормила, хотя бы твой отец лег на порог, — наступи на твоего отца и выходи, беги с сухими глазами в монастерион к знамению креста! Единственный род благочестия состоит в том, чтобы быть жестоким в таком деле».
Это апокрифическое восхваление схимничества вызвало, наконец, и апокрифическое порицание его от имени некоторых соборов. Писали, что Гангрский собор подверг анафеме тех, которые осуждают брак, как будто бы несовместимый со спасением. Он запретил девственницам превозноситься над брачными и постановил, что женщины не должны оставлять своих мужей на том основании, будто бы брачное сожитие греховно. От имени Сарагосского собора (381 года) кто-то определил минимальный возраст для монастерионца в сорок лет, но, затем, от имени третьего собора (Карфагенского, 397 г.) кто-то снизил его до двадцати пяти лет.
Против нищенства монахов-отшельников тоже появились протесты от имени древних.. Составилось изречение, что «занятый монах осаждается одним дьяволом, а праздный целым легионом». Но занятия, предписывавшиеся для них, были не умственные. Когда один философ спросил Антония, как он мог жить без книг, тот отвечал, что для него все творение есть книга, и в ней он может читать слово бога, когда только хочет. Но эта склонность к созерцательной жизни не проявлялась среди массы лиц, вступавших в коммунальное монастерионство. Одни шли туда из простого подражания, другие из разочарования в любви, вследствие угрызений совести или какого-нибудь неожиданного потрясения, третьи из желания достигнуть отличий и приобресть славу святости, или из нежелания приобретать средства к жизни каким-нибудь действительным ремеслом. Но способы, которые предпринимались в монастерионах с целью избежать искушений, служили даже к возбуждению их. Чаще всего упоминаются в жизнеописаниях монахов мысли о богохульстве и безнравственности. Многие доходили до полного сумасшествия от воздержания, болезненно действовавшего на восторженные темпераменты, многие впадали в полное отчаяние, доходя домысли о самоубийстве, которое иногда и совершали. Жизнеописания иноков с одной стороны переполнены рассказами о борьбе с чертями, а с другой — сообщениями о дружбе с дикими зверями. Так, рассказывается, например, что Макарий Младший был посещен раз львицей, которая положила своих слепых детенышей к его ногам, чтобы она могли получить зрение. Святой, помолившись, исполнил ее просьбу, и мать выразила ему свою признательность принесением в подарок овчинной шкуры.
Монастерионы начали строиться и в городах после распространения Евангелий, т. е. с XI века нашей эры, как с целью приношений, которые можно было тут ожидать, так и из-за других выгод. Но монахи стали вмешиваться и в государственные дела, так что для изгнания их из городов составлен был даже закон от имени Феодосия, изданный им, будто бы, по внушению судей, которые находили подобных жителей склонными вмешиваться в дела правосудия.8 Некоторые лицемерные монастерионцы, являвшиеся в странном одеянии и в странных видах, часто спекулировали на доверчивость и щедрость жителей, обвивая себя тяжкими цепями, показывая мнимые мощи и рассказывая ужасные басни об искушениях, которым они, будто бы, подвергались со стороны злых духов, причем втайне вели жизнь в лености и распутстве.9
Образование монастерионцев в средние века было низкое, и немногие из них могли читать. Невежество, которое уже подвергалось презрению в католическом духовенстве, даже восхвалялось среди них, как знак особенной святости.10 Вследствие этого они могли быть увлекаемы всяким, кто умел оказывать влияние на их умы. Апокрифист от имени Либания говорит о них, как о «трутнях, которые живут в праздности на счет других людей», и обвиняет их в том, что они захватили значительную часть земли в свое владение под ложным предлогом религии.
8 Codex Theodosianus, XVI, III, 1.
9 Hieronim, «Epistolae, XXII»,
10 28. Sozomen, IV, 28.
Таковы были монастерионцы-общинники, а противоположные им монахи-одиночки, тоже апокрифированные в глубокую древность, характеризовались иначе. Так «пасущиеся анахореты» в Месопотамии и Палестине жили, — говорят нам, — в горах или пустынях, без всякой кровли, подвергали себя почти совершенно нагими зною и холоду и питались травой или кореньями, пока не теряли в теле и в душе всякий человеческий образ. Другие принимали на себя вид юродивых и изумляли жителей городов странным поведением с целью показать свое презрение к мирской славе.
А в начале пятого столетия, — говорят нам, — появился особый вид отшельничества — столпники.
Первый из них был, будто бы, Симеон, родом из пограничной области между Сирией и Киликией. Он построил себе столб и поместился на его вершине, имевшей всего около метра в диаметре,11 и вероятно в подражание столбованию «христа» упражнялся в этого роде акробатике тридцать семь лет, принимая пищу только «раз в неделю» и «ничего не ел в течение всего великого поста, изрекая пророчества и совершая много других чудес».
Спустя некоторое время соседняя община монастерионцев (т. е. уже не одиночек) послала стащить его со столба силою. Но Симеон, услышав о таком повелении, «поднял над ним одну из своих голых ног, и посланный признал это за доказательство того, что образ жизни столпника был благоугоден».
Слава Симеона, — говорят нам, — сделалась тогда безграничною. Из самых отдаленных стран, — из Персии и Ефиопии, из Испании, Галлии и даже из Британии, — стекались толпы народа взглянуть на это, и уже при его жизни, в мастерских Рима, приготовлялись небольшие его иконы, употреблявшиеся с целью» отогнания бесов. Персидский царь отправил к нему даже своих особых послов. Он, — говорят нам, — сносился со своего столба с епископами и императорами и оказывал большое влияние на общественную жизнь как церкви, так и государства.
Наконец, к нему явился сам дьявол, в образе ангела, и от имени бога повелел ему взойти, подобно Илии, на огненную колесницу в общество ангелов и святых, которые были изображены как бы готовыми принять его. Симеон снова поднял правую ногу, чтобы вступить на колесницу, но едва он сделал при этом знамение креста, как все исчезло. Однако, дьявол все же наградил его чирьем на ее бедре. Симеон в виде покаяния решил, что нога, которую он поднял для чёрта, никогда не коснется столба, и в течение остальных лет своей жизни держался там на одной ноге. Он, — говорят нам, — умер в 460 году в семидесятидвухлетнем возрасте, и вся природа оплакивала его. Птицы издавали печальные крики на пространстве многих километров; люди и животные наполняли воздух стонами, и даже горы, леса и долины покрылись густою мглою. Наконец, явился ангел, с лицом подобным молнии, и в одежде, белой как снег, и беседовал перед столбом с какими-то семью старцами на таких странных языках, что нельзя было ничего понять. А по окончании их беседы «драгоценное тело» Столпника было увезено в Антиохию, для того чтобы служить защитой городу вместо его стен, недавно, перед тем разрушенных землетрясением.
Так, — говорят нам, — начался этот род благочестия, но только в V ли веке, а не позднее ? Ведь, о столпниках в Сирии и Греции упоминается даже и в двенадцатом столетии.12 И трудно допустить, чтобы подобная невероятная глупость могла существовать целые века.
11 Так нужно, вероятно, понимать слово «периметр» у Евагрия.
12 Джемс Робертсон, История Христианской церкви, I, стр. 323.
Все это, как видит сам читатель, было антитезисом коммунального монастерионства, и смешивать эти два явления под одним именем монашества никак нельзя. Это — отшельничество, а не монастерионство.
Около столетия спустя после начала Клюнийской общины возникла в XI веке еще другая знаменитая монастерионская коммуна, основанная Ромуальдом, из герцогского рода Равенны. В ранней своей жизни он отличался распутством, но в двадцатилетнем возрасте, вероятно — вследствие венерической болезни, перепугавшей его, вдруг совершенно преобразился и в 1018 году основал Комальдольский монастерион в Аппенинах. Видение ангелов, восходящих по лестнице Иакова, побудило его, — говорят нам, — принять для своих иноков белую одежду, между тем как одежда бенедиктинцев была черною. Он умер в 1027 году 120 лет от роду, и его адепты составили особый орден.
Другим монастерионским преобразователем был Иоанн Нуальберт, знатный флорентинец, внезапное обращение которого произошло не от венерических болезней, которые несомненно превратили не одного распутника в святошу, а, говорят нам, от того, что он в 1028 году увидел во время молитвы, как распятие наклонило к нему свою голову. Он почему-то вздумал одевать своих монахов в серое, но это им не понравилось, и серый цвет впоследствии был превращен в коричневый и, наконец, в черный. Он умер в 1093 году.
* * *
Таковы были первые реальные однополые монастерионы-коммуны, по образу и подобию которых авторы Эпохи Возрождения преобразовали прежние двуполые сожительства. Они быстро разбогатели от суеверия своих современников и начали борьбу с епископами, покушавшимися на их земли и богатство. Между обоими родами духовенства возникла сильная вражда, особенно когда собор в Сен-Дени в 997 году предложил монастерионам предоставить приходскому духовенству десятины, которые им принадлежали. Монастерионы Сен-Дени произвели полный бунт и с помощью населения рассеяли собравшихся прелатов. Председатель собора Сигуин, сенский архиепископ, во время своего бегства оттуда был забрызган грязью и убит. А вождь монастерионцев Аббо отправился в Рим и добился от великого понтифекса Григория V постановления, чтобы епископ орлеанский не имел права посещать Флерийского монастериона иначе, как по приглашению аббата.
Как тут было не наделать документов, обнаруживающих существование однополых монашеских общин еще в самые первые века христианства?
Резюмируем же все сказанное в нескольких словах.
Если мы будем руководствоваться не одними чужими апперцепциями и завязшими в невероятных деталях россказнями позднейших монахов от имени древнейших церковных «знаменитостей», а положим в основу своих исследований здравый смысл и этно-психологические соображения, на основе эволюционной теории, то получим следующую схему, из которой нельзя выходить при разработке деталей.
Современные однополые монастыри есть перерождение первичных двуполых монастерионов, которые в период достаточного сгущения населения и появления достаточно удобных путей сообщения должны были образоваться около «чудотворных мест». Сначала это были действительно места, где хоть раз произошли необычные явления природы, поразившие воображение первобытного человека, не говоря уже о постоянных физических чудесах вроде газов, выходящих из земли; а потом это были искусственно созданные места поддельных чудес, когда развилась достаточно магия и разработались фокуснические приемы.
Поселившиеся около них кудесники, несомненно еще в дохристианский период жившие вместе со своими многими женами и детьми, быстро размножались, обильно питаясь и хорошо одеваясь благодаря жертвенным приношениям окружающего суеверного населения.
Самый способ существования от приношений, которые делались не лично тому или другому из поселившихся чудесников, а воображаемому богу этого места, делал неизбежным постоянное распределение получаемого дохода между всеми членами чудотворного поселка, т. е. приводил к коммуне. Но имущественная коммуна, при существовании в ней индивидуальных семей, т. е. своих собственных жен и детей, возможна лишь в том случае, если они все вполне обеспечены материально, и между ними нет борьбы за существование. Кроме того, большим препятствием для сохранения коммунизма при отдельных мелких попытках его осуществления всегда служило стремление женщин превосходить друг друга нарядами, что могло быть устранено только введением униформы, как мы и видим в женских монастырях с их однообразными рясами, а также в бывших институтах и пансионах. У мужчин же, после того как стремление к нарядам стало (да и то лишь в новейшее время) считаться фатовством и возбуждать насмешки, большим препятствием к коммунальной жизни было властолюбие и желание казаться храбрее или умнее окружающих. И особенно все это должно было проявляться в тесной смеси мужчин и женщин всякого возраста, где для флирта были все удобства.
В результате получалась такая дилемма: или 1) весь поселок должен распасться на отдельные семьи, с девизом французской буржуазии XIX века: «la famille et la propriété», что было невозможно при общем источнике питания от стола местного бога; или 2) перейти к коммунальному браку, что, повидимому, и сделалось в начале средних веков, превратив такие поселки в места свиданий и для посторонней публики, содержащее их своими приношениями, причем мужская часть превратилась, как говорится в библии, в кадешей (קדש) т. е., как выражается Штейнберг. в своем еврейско-халдейском словаре, «обреченных на распутство путем посвящения (очевидно, с приходящими к святилищу женщинами) в честь Богини любви».
Я скажу между прочим, что от этого же слова кадеш происходит и русское кудесник или чудесный, одно из занятий которого — предсказание будущего — так хорошо охарактеризовал Пушкин в своем стихотворении «Песнь о вещем Олеге»:
| — «Скажи мне, кудесник, любимец богов, |
| Что сбудется в жизни со мною?» |
А тот отвечает Олегу, что он примет смерть от своего коня.
Но тут чудесник изображен уже только в смысле пророка, а венерические занятия его оставлены в тени. Но мы не можем сказать того же, когда говорим, например, о палестинском Иерусалиму, местное имя которого Эль-Кудс, т. е. Илья Кудесник, имеет еще только-что отмеченный нами по Штейнбергу еврейский смысл: город Ильи Блудника. То же самое относится и к испанскому Кадиксу (Cadiz), и к двум Кадесам в Палестине, и т. д.
По-гречески слово кадеш переводится в Бпблии словом порнос (πόρνος), от которого происходит и международный термин порнография, что одно достаточно характеризует его значение.13
13 В славянском и русском переводе Библии вместо этого слова мы везде читаем блудник, в латинском — scortator, профессиональный прелюбодей, во французском — prostitué, проститут, в немецком — Hurer, в английском — fornicator, в испанском — fornicario, в итальянском — prostituto.
Везде в смысле профессионального культового блудодея.
Этими «посвященными богине любви» кудесниками-блудниками полна вся Библия, которая, как я уже достаточно показывал в прежних томах, является первичной историей не крошечного уголка земли на прибрежьи Мертвого моря, а всей Средиземноморской империи Диоклетиана, т. е. Византии или, вернее, Великой Ромеи, родоначальником которой в Библии считается патриарх Аб-Рам, т. е. Отец Рима, перековерканный теологами в Авраама.
И все это, как я уже показал ранее астрономическими вычислениями времен многих документов, содержащих достаточные астрономические указания, относится уже к средним векам, начиная с конца III века нашей эры.
Вот почему чрезвычайно интересно сопоставить между собою хоть некоторые заметки о первичных храмовых блудниках, переродившихся в современных монахов-общинников.
Возьмем, прежде всего, хоть одну заметку о монастырях (т. е. о монастерионах по-гречески).
— «Ты построила себе блудилищные дома», — говорится о византийской государственной церкви в пророчестве Иезеки-Ил (т. е. Осилит бог), первая глава которого дает положение планет в ночь с 4 на 5 июня 453 года нашей эры, т. е. время императрицы Пульхерии-Прекрасной и ее мужа Маркиана-Межевика.
«И делали богославцы (иудеи, по-еврейски) плохое перед очами бога-Громовержца в дни Распространители народа (т. е. Лициния, 307—324 г., по-еврейски — РХБ-ЭМ). Они устроили у себя высоты (храмы-пирамиды) и обелиски для наблюдения неба и рощи Звездной богини любви14 на всякой высокой вершине и под всяким тенистым деревом. И кадеши (т. е. чудотворцы, освященные на распутство в честь звездной богини-любви) жили в земле богославцев и совершали все мерзости народов, которых бог-Громовержец прогнал от лица богоборцев (I Царей, XIV. 22—24)».
Первые упоминания о борьбе с этими святыми-кадетами, половые сношения мирянок с которыми может быть даже считались освящающими их чрево, вроде средневекового права первой ночи, впервые запрещаются по Библии только при царе Асе, т. е. Исусе, имя которого по-еврейски значит Спаситель и врач. По нашей хронологии он отожествляется с «Великим царем», фигурирующем в «Житиях Святых» как основатель христианского богослужения в средине IV века нашей эры, и с Великим Царем-Мессией (Рэ-Месу-Миамуном) иероглифов, напрасно относимым за 1400 лет до начала нашей эры.
«Царь Аса был приятен богу-Громовержцу, — говорит I книга Царей (XV, 11), — как предок его Возлюбленный царь (Давид, по-еврейски). Он изгнал из своей земли кадешев-прелюбодеев, отверг все статуи богов, которые делали его предки и даже Мэку, свою метрополию,15 лишил державного положения за то, что сделала статую Астарты (т. е. звездной богини любви). Он раздробил эту статую и сжег ее у «Темного потока», но пирамиды не были им отменены» (I Царей, XV, 11—14).
14 במות ו מצבית ו אשרים (БМУТ У МЦБИТ у АШРИМ), причем БМУТ значит надгробный курган, какими и были пирамиды, МЦБИТ — статуи, пьедесталы для наблюдения, обелиски, и АШРИМ — множественное число от אשרה ( АШРЕ — богиня любви, то же самое, что אשתרה (АШТРЕ) — Астрея-Астарта — от греческого АСТЭР — звезда, откуда и слово астрономия. В церковных переводах слово АШРЕ- АШТРЕ — звезда, совершенно неправильно переводится дубравою или рощею. Выходит совсем непонятно. Это не рощи, а святилища Венеры.
15 מעכה אמו (МЭКЕ АМУ), где АМУ взято не в значении мать, как переводят теологи, а в значении метрополия. Так עיר—אם — город-мать, иначе אמה — столица.
И все же прелюбодеи-кадеши пережили его, так как в той же книге «Цари» говорится, что их искоренил только преемник его Феодосии Великий (378—395), называемый в Библии Божиим Судьей (Иосафатом), устроителем кораблей дальнего плавания. А пирамиды и при нем служили для религиозных целей (I Царей, XXII, 44—47). И в соответствии с этим мы читаем в Апокалипсисе о великой твердыне Врата-Господни (т. е. о государственной церкви 395 года), как о «матери блудников и мерзостей земных» (Ап. 75), и она же называется Николаитскою (т. е. Никейскою) церковью.
Но и этим еще дело не кончилось. Апокалиптическая мать храмовых блудников-монастерионцев только на время притаилась. Она возвратилась к новой жизни при преемниках Феодосия I, потому что во второй и последней книге «Цари» мы читаем опять о запрещении кадешества как раз после времени уже очерченной мной в VI томе метеоритной катастрофы близ Мекки в 622 году, давшей начало агарянству. И это тем более интересно, что и само имя этого города странно созвучно с Меккой, которую Царь Врач (Аса), как мы только что видели, лишил звания столицы за статую богини любви, и невольно приходит в голову мысль о позднейшей вставке в Библию всего этого места об изгнании кадешей и вакханалий царем-целителем и Феодосием I, тем более, что Апокалипсис писан как раз в год его смерти.
Вот как говорит Библия о последнем запрещении храмового кадешества около начала агарянской Геджры, т. е. эры панического бегства в прибрежных странах Красного моря. Это место я приводил уже ранее, но повторю и здесь в виду его исключительной важности для этих моих соображений.
«Царь Огнь-Божий (Иосия, по-еврейски, хронологически налегающий на Гераклия, 640—644) выбросил священное дерево (вероятно, честного и животворящего креста господня) из дома божия за стены святого города и сжег его у Черного Потока, а пепел его швырнул на общее кладбище. Он разрушил кельи блудников при храме бога-Громовержца, где женщины ткали завесы для священного древа, выгнал священников из богославных городов. «Огнь Божий» осквернил пирамиды, на которых они совершали ювой куренья, от Холма до Источника Заклятия и разрушил другие пирамиды, стоявшие у ворот: ту, которая у входа в Ворота Иисуса, царя-Хранителя этого города,16 и ту, которая на левой стороне у городских ворот. Он осквернил музыкальные инструменты (тимпаны), что в долине Детей сна17 и приказал, чтобы никто не проводил своего сына или дочери через огонь к царю-богу (вероятно, намек на крещение огнем, о котором говорится в евангелиях, пережитой чего сохранился у русских в перепрыгивании через костер на маслянице). Он отменил коней, которых ставили богославные цари в дар Солнцу перед входом в храм, а колесницы Солнца сжег огнем. Он низверг те жертвенники, которые устроили богославные цари на кровле часовни Владыки,18 разрушил жертвенники, которые сделал Позабытый19 царь на обоих дворах в доме бога-Громовержца, и обломки их бросил в Черный Поток. «Огнь божий» осквернил пирамиду перед святым городом направо от Горы гибели, которую богоборческий царь Миротворец20 (соответствующий, повидимому, кратковременному западному соправителю Иоанну, 423 г.) устроил Звездной богине Любви (Астарте-Венере), этой мерзости египтян, и пирамиду «Как бы Ушедшему»,21 царю-богу, этой гадости перво-народа, пакости языческих народов. Он изломал все статуи, снес с лица земли рощи Астарты и наполнил эти места человеческими костями. «Огнь Божий» взял на горе кости мертвых и сжег их на жертвеннике-пирамиде, устроенном в Доме бога Заступником Народа (по нашему отожествлению Константином Святым), введшим богоборцев в греховную ересь. Он сжег святое древо и осквернил жертвенник по слову бога, которое изрек божий человек, предсказавший эти события» (II Царей,XXIII, 5—16).
«Потом «Огнь Божий» отправился в Сторожевую страну, разрушил и там все пирамидные храмы, построенные богоборческими царями, заколол всех священников на их жертвенниках, сжег на них человеческие кости и возвратился в Святой город (XXVII, 20)».
16 איהושע שר-ה-עיר (ИЕУШЭ-ШР-Е-ЭЙР) — Иисус Царь-Хранитель.
17 בני-ה-נם (БНИ-Е-НУМ) — дети дремоты.
18 Здесь слово אחז (АХЗ) едва ли собственное имя Ахаз, а скорее слово общего значения: владетель, ловец, содержатель.
19 По Cruden'у слово מנּשה (М-НШЕ) — тот, кто позабыт (he that is forgotten).
20 Здесь дело идет, как будто, не о Соломоне (שלם-שלמה), а о Соломе, которого имя в отличие от первого пишут שלוּם или שלם.
21 כמש (К-МУШ) — как ушедший, как исчезнувший. По Cruden'у as taking away, что менее подходит.
Таков по старозаветной Библии был конец храмовых профессиональных любодеев, хронологически приводящийся ко времени страшной метеоритной катастрофы в Красном море в 622 году, которая одна могла вызвать начало эры панического бегства (Геджры) и пилигримства на поклонение осколкам метеоритного камня в Мекку. Рассказывая все это буйство «Божьего Огня», библейское сказание не дает никакого объяснения сообщаемым фактам. «Возревновал, дескать, «Огнь Божий» о господе и начал буйствовать направо и налево» ни с того, ни с сего. Но так не бывает в действительности, и потому нам остается тут сделать только одно предположение: библейский царь Огнь Божий был не столько реальная личность, сколько огненный взрыв гигантского роя метеоритов, скорее всего ночью, сопровождаемый всенизвергающим ураганом, равносильным землетрясению, и все это было только персонифицировано потом, как, например, и любой исключительный ураган мог быть превращен последующими устными сообщениями от поколения в поколение в богатыря Ура-Гана, разрушившего целые города. А библейский Ура-Ган после своей персонификации мог быть еще слит с царствовавшим в то время (610—641) ромейско-византийским императором Геркулесом.22 В результате же, действительно, могло выйти, что тот, кто в греческих сообщениях фигурирует под именем Геркулеса, оказался в библейских книгах под именем Божия Огня, как самого памятного события его времени.
22 Геракдий значит — Геркулес божий.
С такой точки зрения чрезвычайно интересно не только наше общесхематическое по таблице (стр. 377 таб. XXIII) хронологическое налегание «Божьего Огня» на императора Гераклия, но и следующее первостепенно важное с исторической точки зрения обстоятельство, о котором я уже говорил, но повторю еще с мнемонической целью.
Вслед за только что приведенным местом Библии мы видим такие строки:
«Повелел Огнь Божий всему народу: Совершите пасху (т. е. пасхальное паломничество) Громовержцу, вашему богу, как написано, (в найденной незадолго перед этим Книге Завета).
«Он сказал так потому, что не была совершаема пасха со времени судей, судивших богоборцев, когда у них не было еще царей и во все дни богоборческих и богославных царей. Лишь в восемнадцатый год царя Божья-Огня была совершена пасха».
Но восемнадцатый год Гераклия был 627—628 год нашей эры, т. е. пятый или шестой год эры панического бегства («геджры») агарян, что и должно быть с этнопсихологической точки зрения, так как само собой понятно, что общественные пилигримства к остаткам катастрофы могли начаться лишь через несколько лет, когда первый ужас миновал и заговорило любопытство, а затем и суеверие, которое жители использовали там в своих интересах.
Но и такая катастрофа не искоренила профессиональных храмовых блудников, так как мы имеем о них в той же Библии и в книгах Нового Завета недвусмысленные заметки.23 Особенно замечательны они в посланиях псевдо-апостола Павла, развитой клерикализм которого характеризует уже эпоху, близкую к крестовым походам.
«Никакой блудник не имеет (небесного) наследия» (Ефесеям, V, 5).
«Не ешьте с тем, кто, оставаясь «братом», остается блудником» (I Коринф. V, 11).
«Ни блудники, ни идолослужители не наследуют царства бога» (I Коринфянам VI, 9).
Не привожу остальных таких же мест о блудниках, а также и мест о блудницах, как будто тоже культового характера, а упомяну здесь лишь об указаниях Библии на существование при средневековой мессианско-христианской церкви блудилищных домов,24 которые и были, повидимому, первичными двуполыми монастырями, до запрещения их на Никейском соборе 787 года, несомненно благодаря сильному, если не всеобщему развитию в них венерических болезней. Но и сделавшись однополыми, монастыри не стали много добродетельнее, как это хорошо мы видели выше и как еще лучше можно видеть из огромного количества сатир на них в Эпоху Гуманизма.
23 Например, в старом завете: Второзаконие XXIII, 17; I книга Царей (III, по-русски) XIV, 24; XV, 12; XXII, 46; Иов. XXXVI, 14. А в Новом Завете: в посланиях Павла, I Коринфянам V, 9, 11; VI, 9; VI, 18; Ефесеям V, 3; Евреям XII, 16; XIII, 14 и I Тимофею 1,10.
24 Иезекиил, XVI, 15, 23, 26, 28, 31, 33, 39; XXIII, 5, 12.