Н.А.Морозов / «Христос». 7 книга. / ЧАСТЬ I /

ГЛАВА XVIII
БОРЬБА КУМИРОБОРЦЕВ И ПОКЛОННИКОВ ИКОН И СТАТУЙ В ВЕЛИКОЙ РОМЕЕ VIII И НАЧАЛА IX ВЕКА.

Босфор

Кумироборство отделяется современными историками от агарянства, но точно ли справедливо?

Конечно оно было почти на столетие позднее начала геджры, но в историческом масштабе это уже не такой большой промежуток времени.

После того, как нам удалось доказать, что никакого Магомета с Кораном в руках не вышло победоносно из Аравийских пустынь в более культурные области Азии и Африки в VII веке нашей эры, все идолоборческое движение приходится выводить, как и следовало ожидать, по здравому смыслу, из центра тогдашней религиозной культуры, Царь-Града. Его официального инициатора Льва Исаврянина обыкновенно называют иконоборцем, чем навязывают представление, будто бы только иконы, вроде наших современных, существовали в Византин до него. Но это простое недоразумение лиц, не знающих греческого языка, потому что иконой (είκών) по-гречески называется всякое вообще скульптурное или живописное изображение. Всякая статуя Венеры или Юпитера-Громовержца, всякий мозаичный портрет императора или императрицы, всякое изваяние животного по-гречески называется его иконой.

И если мы припомним много раз указанное нами обстоятельство, что Арий и Арон, изваявший изображение двух тельцов для поклонения народу, были одно и то же лицо, и что в Великом Царе (Василии Великом, по-гречески), установившем в том же IV веке христианское богослужение, мы имеем первоисточник мифов о евангельском «Спасителе», то мы отметим следующее.

Ни при Диоклетиане, ни при Юлиане, ни при Юстиниане, ни даже при самом Гераклии (610—641), когда Египет перешел к агарянству, выражавшемуся тогда лишь в пилигримствах к осколкам меккской метеоритной катастрофы, мы не видим никаких указаний на систематическое истребление каких-либо божественных изображений прежнего времени. А такие изображения, несомненно, были и тогда; хотя и не в такой изящной форме, как в произведениях, приписываемых Фидию и явившихся на свет не ранее Эпохи Возрождения.

Значит, первый общеправительственный поход на «вещественные изображения невещественных богов» был сделан только при Льве Исаврийском в половине VIII века нашей эры, а магометанское истребление, начавшееся не ранее XI века, было лишь его отображением из глубины Азии.

Как интересное совпадение, мы отметим здесь, что в это самое время произошло извержение на острове Санторино, пепел которого долетел до Константинополя, но мы не имеем сведений о землетрясении, которое, низвергнув статуи богов, дало бы повод к их всенародному избиению и ограблению. В это же время, — говорят нам,— был изобретен и «греческий огонь», т. е. жидкость, горящая на поверхности воды и способная поджигать плавающие на ней деревянные суда.

По всей вероятности, — как я уже говорил, — это была простая нефть, но ее первое применение ночью должно было привести в ужас враждебных ромейцам суеверных моряков, видевших собственными глазами как византийцы зажигают море. Она, — говорят нам, — была применена правительством Льва Исаврянина как раз против его собственных моряков, восставших на защиту изображений своих богов. Нам смешно здесь передавать наивные до нелепости сказания о характере его иконоборства, вроде, например, «исторического свидетельства» Георгия Гамартола о том, как император, снявши изображение Христа, стоявшее над бронзовыми воротами его дворца, бросил его в море, написав на нем насмешливые слова:

«Спаситель! Спаси себя и нас!»

«Но Средиземное море, — говорит Гамартол, — и река Тибр (даже против своего течения) бережно доставили это изображение в Рим».¹

Все это — типичные средневековые измышления...

Не верится и тому, будто Лев Исаврянин сжег за иконопочитание «великолепную библиотеку со всей коллегией профессоров ее», как об этом «свидетельствует» не только тот же Гамартол, но и Кедренос.²

Все это обычные приемы средневековых авторов очернить своих противников, но очень правдоподобно соображение Барония,³ по тому одному, что оно — совсем неожиданно с точки зрения современных ему взглядов. Если бы агарянство того времени было близко к магометанству, как говорят теперь, то казалось бы, что Лев Исаврянин нигде не нашел бы себе лучшего сторонника, как в Дамасском калифе и в его дворе. А между тем мы видим совершенно обратное. Главный защитник «божественных изображеннй», — говорят нам единогласно все авторитеты церкви,— был высокий сановник Дамасского калифа Иоанн Дамаскин, который своим противодействием «иконоборству» так раздражил императора Льва, что тот пытался даже оклеветать его перед калифом, написав ему, будто Иоанн собирается предать его страну иконоборцам-византийцам.⁴

Правда, что это сказание о страстном иконопоклонстве Иоанна не заслуживает большого внимания, так как оно все наполнено чудесами, но тот факт, что христианин Иоанн Дамаскин, который, по нашим соображениям,⁵ был и автором евангелия Иоанна, занимал ответственное место при дворе Дамасского калифа, неоспорим,. и это служит новым доказательством того, что измаэлитство тогда было единоверческой религией с византийским христианством и даже широко пользовалось, хотя бы только до того времени, изображениями богов и святых в своем религиозном ритуале.

Нам говорят, что начатое Львом Исаврянином низвержение божественных изображений не встретило сочувствия в Западной Европе, и он умер непопулярным даже и в восточном населении империи, оставив трон в 741 году своему сыну Константину Копропиму.⁶

¹ G. Hamartol, 148, 15.

² Там же, 148, 13; Cedren, 454.

³ Baronius, 727 (18—20)

⁴ «Vita Ioannis Damascensis», 15—30.

⁵ «Христос», книга I.

⁶ По-гречески Копрос значит — испражнение.

Чтобы решить спорное дело своего отца, он созвал собор из: 300 епископов, который тоже объявил все изображения, делаемые для религиозных целей искусством скульптора или живописца, незаконными, языческими и идолопоклонническими, как я уже имел случай говорить ранее. ⁷

Но тем, повидимому, и ограничивается действительная часть сообщений иконопоклонников (наших единственных первоисточников) о решениях этого собора, от которого не осталось, как и от других средневековых, никаких собственных документов. Все остальное, как например, рассказ о том, что на нем позорили Иоанна Дамаскина всякими «бесчестными» эпитетами,⁸ носит признаки обычной богословской клеветы на своего противника, продолжавшейся вплоть до XX века.

Ободренный таким решением, Константин Копроним, осквернивший свое собственное крещение, — говорят нам, — приказал не только разбить статуи, но и замазать все божественные изображения на стенах православных храмов.⁹ Все белое духовенство подчинилось его решению, но монастерионцы возопили против него. За это, — как я уже говорил, — их подвергали всяким поруганиям.¹⁰ Монастырские мощи выбрасывались в море, а место, где они лежали, «подвергалось осквернению» по способу царя Копронима. Так, например, было с мощами святой Евфимии в Халкедоне, но волны Эгейского моря «очень бережно (!)» перенесли ее на о-в Лемнос,¹¹ где и сохранили.¹²

Такой поход на вещественных богов продолжался и во все долгое царствование Константина Копронима, вплоть до его смерти в 775 году. А латинский запад, за исключением Ломбардии, все это время оставался вне богоборства, хотя и не отлучал его от церкви.

Константину Копрониму наследовал в 785 году его сын Лев IV, который хотя и был противником поклонения иконам, но был более веротерпимого характера. По ходатайству его жены, любительницы художеств Ирины, некоторые монастерионцы и сторонники иконопочитания были возведены даже на епископии, хотя, будто бы, с условием скрывать свои мнения.¹³ Но, несмотря на общую мягкость природного характера Льва IV, его нелюбовь к изображениям богов дошла до того, что когда найдена была икона под подушкой его жены Ирины, он приказал подвергнуть бичеванию некоторых важных сановников, замешанных в этом деле, и разлучился, будто бы, с императрицей, хотя она и отреклась от всякого соучастия в этом деле.

Но после четырех с половиною лет Лев IV умер, и управление перешло в руки Ирины, как опекунши его сына Константина VI, мальчика десятилетнего возраста. Императрица, — как я говорил уже выше — чувствовала, что для осуществления ее тайных желаний ей необходимо действовать осторожно. Значительное количество византийских епископов, помня катастрофу 622 года, было еще против изображений богов. Сильная идолобойная партия была и среди мирян, да и войско в 780 году придерживалось еще воззрений покойного императора Константина, память о котором жила среди него, как о доблестном полководце. Сначала Ирина осмелилась лишь издать указ с объявлением общей свободы совести.¹³ Монастерионцы, находившиеся еще в изгнании, были возвращены, иконы и статуи опять поставлены на свои места, и среди восторженного народа пошло много рассказов о чудесах от них.

⁷ Hardouin, IV, 380, 415.

⁸ «Theophani Chronographia», 643 год.

⁹ Там же, 675 год.

¹⁰ Там же, 675 год.

¹¹ Там же, 688 год.

¹² Там же, 696 год.

¹³ «Theophani Chronographia»,704 год.

Созван был собор в Константинополе в начале августа 786 года, но в течение недели до назначенного дня противники иконопочитания составили свои собрания с целью противодействия. Произошел бунт среди некоторых частей императорской гвардии и других войск, принадлежавших к идолобойной партии, а на следующий день еще более серьезное смятение. Когда Тарасий, иконо-поклоннический патриарх Ирины, и другие члены собора собрались в церкви; множество солдат и другого народа, подстрекаемые иконоборческими епископами, бросились на них и принудили их искать убежища в святилище. Солдаты, которым приказано было подавить мятеж, отказались повиноваться приказаниям. Императрица на время оставила свое дело.

Но, вот, — как я уже имел случай говорить, — мятежных солдат она отправила на родину, и в сентябре следующего года состоялся новый собор из 350 епископов, вместе со множеством монастерионцев и другого духовенства, собравшихся в Никее.

Первые места по достоинству были предоставлены римским посланным, и первое заседание состоялось 24 сентября, а последнее было в Константинополе 23 октября.

Много епископов, принимавших участие в иконоборчестве прошлых царствований, выступили первыми для анафематствования своих собственных заблуждений и смиренно добивались допущения к общению. Некоторые из них говорили, что они никогда до настоящего времени не имели возможности правильно обсудить этот предмет, и были обмануты лживыми свидетельствами, или же страдали слепотою разума. Возник вопрос, к какому классу еретиков нужно причислить иконоборцев. Тарасий стоял за отнесение их к разряду манихеев, маркионитов и монофизитов, так как эти секты также противодействовали иконопочитанию. Монастерионская партия заявляла, что иконоборчество хуже самой худшей из ересей, потому что оно отрицало воплощение Спасителя.¹⁴ Против иконоборцев поднимались громкие выкрики, как против безбожников, иудеев и врагов истины, и когда сделано было предложение назвать их саракинами, то послышались ответы, что и такое название слишком хорошо для них.¹⁵

¹⁴ Hardouin, IV, 50—60. Кроме «Consiliorum Collectio», Жав Гардуен (1648—1729) написал большие исследования: «Chronologia ex nummis antiquis restituta» и «Prolegomena ad ceosurum vetarum scriptorum», где впервые доказал, что все древние монеты-медали и классические сочинения писаны в XII веке монахами.

¹⁵ Hardouin, IV, 189, 292.

Согласно с обычной практикой соборов, в пользу иконопочитания были приведены «древние свидетельства» и дважды прочитан был такой рассказ, которым уже не раз пользовались как полемические, так и назидательные писатели.

 «Один престарелый монах на горе Елеонской,¹⁶ — говорилось там, — был сильно искушаем нечистым духом. Однажды бес явился к нему и, взяв с него клятву хранить тайну о их разговоре, обещал ему прекратить свои нападения, если только инок откажется от поклонения иконе пресвятой Девы, висевшей в его келье. Монах попросил времени для обсуждения этого предложения и, несмотря на данную клятву молчать, обратился за советом к одному славившемуся своей святостью старцу, который сначала выразил ему порицание за то, что он дал клятву дьяволу, а потом сказал, что он сделал хорошо, нарушив эту клятву, и что для него было бы лучше посетить всякое блудилище в Иерусалиме, чем отказаться от почитания изображений спасителя и его матери».

Из этого назидательного рассказа выведено было с общего согласия двоякое нравоучение: во-первых, что можно нарушать даже клятвы, если они даны искусителям, и, во-вторых, что те, которые раньше давали клятву в преданности иконоборческой ереси, нисколько не связаны ею.¹⁷

На пятом заседании собора римские легаты предложили, чтобы была принесена какая-нибудь икона для поклонения ей тут же всех членов собора. Это было сделано на следующий день. Все без исключения поклонились, и в том же заседании были прочитаны постановления иконоборческого собора 754 года, причем каждый параграф сопровождался таким безусловным опровержением, что оно, было признано потом «носящим на себе печать внушения святого духа».¹⁸

На седьмом заседании это определение собора было подписано. Им устанавливалось, что изображения креста, спасителя и богоматери, ангелов и святых, живописные ли то, или мозаические, или какого-либо другого подобного рода, должны быть выставляемы для целования и поклонения, хотя и не для действительного обоготворения, принадлежащего только божественному существу. Постановлялось приносить каждение и свечи кресту, евангелиям и другим священным предметам, так как честь, оказываемая изображению, относится и первообразу, и тот, кто чествует изображение, чествует этим самым то лицо, которое им изображается. Против всех противников иконопоклонения провозглашена была анафема со многими восторженными кликами в честь новых Константина и Елены, вместе с проклятиями против иконоборцев и еретиков всякого рода.¹⁹ Клики эти повторялись и на восьмом заседании, когда члены собора явились в один из дворцов Константинополя, и определение было подписано как императором, так и его матерью. Этот собор, приобретший значение седьмого вселенского собора, постановил,— говорят нам, — еще 22 канона, главным образом относящиеся к церковной и монастырской дисциплине.²⁰

¹⁶ Там же, 208, 319.

¹⁷ Там же, 209.

¹⁸ Там же, 321, 325.

¹⁹ Hardouin, IV, 469—472.

²⁰ Там же, 485.

Но нужно заметить, что изображения, одобренные Никейским собором, — говорят нам восточники, — не были произведениями скульптуры, как это толкуют западники, а только произведениями живописи и другими изображениями на плоской поверхности, какового ограничения восточная церковь держится и теперь.

Таким образом, реставрация была уже только половинная. Она восстановила в Византии своеобразную условную живопись, но погубила скульптуру, бежавшую на запад Европы, где не приняли такого ограничения.

Константин VI, — говорят нам, — вырос в обществе женщин и евнухов, в полном подчинении своей матери. Ирина хотела устроить его женитьбу на одной из дочерей Карла Великого. Но скоро после Никейского собора, не восстановившего статуй, сватовство было порвано Ириною, по греческим сказаниям — к великому негодованию франкского короля («Theophani Chronographia», 705, 718 г.), а по латинским сказаниям (Einhard, 786 год) — самим Карлом, к великому негодованию Ирины, которая затем побудила своего сына жениться на одной армянской княжне Марине.

В двадцатилетнем возрасте Константин сбросил опеку своей матери, и в течение нескольких лет империя была волнуема переворотами. Наконец, он был уговорен вновь допустить свою мать к участию в управлении, и она продолжала относиться к нему как и раньше. Он влюбился в одну прекрасную придворную даму Феодоту и решился развестись с своей женою Мариной, чтобы женится на предмете своей новой привязанности. Патриарх Тарасий сначала противился этому желанию, но Константин, будто бы, угрожал, что, если церковь откажется сделать для него это послабление, то он восстановит статуи.²¹

²¹ Буквально: του̃ς ναούς τὦν ε'ίδάγων άνοίγω (открою храмы изображений) так как слово ε'ίδάγον происходит от ε'ίδω — вижу и значит буквально — видимость.

Так, по крайней мере, говорит Кедренос (Cedrenus, 172), а Феодор Студит (с. 26), наоборот, утверждает, что он угрожал начать идолоборство. Во всяком случае патриарх Тарасий не осмелился ему противиться, Марина была заточена в монастырь, и второй брак императора был заключен в сентябре 795 года. Но все же почему-то дело кончилось тем, что юный император через два года был схвачен и ослеплен.

После низложения своего сына Ирина царствовала еще в течение пяти дет. По свидетельству греческих писателей она занята была планом воссоединения империй посредством замужества с Карлом Великим; но в 802 году была низложена, как я уже упоминал, своим секретарем Никифором и отправлена в ссылку на остров Лесбос, где и умерла через несколько месяцев.

Никифор, склонный к иконоборству, запретил царь-градскому патриарху сноситься с папой, чем возбудил крайнее недовольство среди своего духовенства. В 811 году он был убит в войне с болгарами, и его сын Ставракий, после менее чем двухмесячного царствования, был заключен в монастырь, где скоро и умер. Императорскую власть принужден был принять Михаил Рангави, который опять восстановил иконопочитание, но иконоборческая партия продолжала существовать, и во время нападения болгар замечательным образом отразила их: в то время, как иконопоклонцы старались отклонить опасность крестными ходами и молитвами, иконоборческие солдаты преклонились вместо того перед гробницей своего Копронима, умоляя его спасти государство. В ответ на их молитву он сам явился к ним на коне и двинулся против варваров, хотя, как говорит Феофан, и обитал в это время в преисподней вместе с чертями.²²

²² «Theophani Chronographia», 781 год.

Михаил после двухлетнего царствования тоже был низложен и пострижен, а на место его был на престол возведен полководец, по имени Лев.

Но и тут не кончилось еще византийское богобойство. Хотя Михаил I (811—813) и подвергал гонению противников божественных изображений, но его преемник Лев Армянин (813—820) опять стал разбивать иконы, что было вполне понятно.

Действительно, как мог он не разбивать икон?

Его волосы. — говорят нам, — были колючи как терновник, так что когда патриарх коснулся их, надевая на него корону, то изранил себе руки, и потому, конечно, от него нельзя было ожидать никакого добра. Он приказал разбивать, сжигать и покрывать грязью все иконы, к каким его сторонники могли найти доступ. Его убил собственный полководец, и на престол был возведен Михаил Заика (820—829), при котором, по нашим прежним соображениям, Федор Студит написал евангелие Матвея. Но и новый царь не восстановил в своей столице изображений. Еще хуже дело стало при его преемнике Феофиле (829—842), который приказал, чтобы в храмах вместо икон были поставлены светские картины. Но, вот, и он, наконец, умер, и на престол вступил Михаил III Пьяница, и, благодаря ему, на собранном в 829 году соборе иконоборцы были окончательно преданы анафеме вместе с другими еретиками.

Это и было знаменитое «торжество православия», установившее формулу отлучения всем еретикам, совершающуюся в восточной церкви и до сих пор.

Такова в кратком очерке история иконобойства в Византии в VIII веке и его конца в IX веке, как рисуют нам теологи. Но читатель сам видит, что все это похоже на тело без души. Такой-то, — говорят нам, — сделал то-то, такой-то пошел туда-то и поколотил такого-то... А какова была психика, логика и естественная причинность всех этих действий — совершенно не видно, да и не может быть установлено, пока мы не выработаем правильной хронологии для разнообразных и всегда субъективных сообщений, самовольно разбросанных средневековыми историками по разным векам и странам.

Такое могучее и по своей природе рационалистическое движение, как борьба с вещественными богами, не могло не иметь серьезных. причин, и мы, действительно, находим их в самой эволюции человеческой психики, по мере распространения образования в привилегированных классах Великой Ромеи, даже и между самими служителями культа.

Мы никогда не должны забывать, что первой стадией человеческого мышления был анимизм всего существующего. Почему девочки несколько лет носятся с куклами, а мальчики расставляют игрушечных лошадок, а потом перестают ими интересоваться? Только потому, что в первые годы жизни в них еще крепко первичное представление, что все кругом имеет свое сознание, аналогичное нашему, что всякая кукла, дерево, облачко и камень имеют свою душу, хотя и не говорят. И часто детям кажется, что какое-нибудь животное обладает высшим знанием, чем человек.

Остатки этого анимизма видны почти во всех народных сказках и проявляются постоянно в поэзии.

Так пишет Лермонтов. Для ребенка и для первобытного человека это стихотворение равносильно описанию реальности, а для взрослого — аллегория, производящая в нас поэтическое впечатление именно потому, что заставляет звучать уже отошедшие в область подсознательности остатки нашего детского всеобщего анимизма, т. е. одушевления всей природы. Без этих остатков такое стихотворение не производило бы на нас никакого впечатления.

Такой всеобщий анимизм привел в древности наших предков, да и теперь приводит дикарей, к религиозному фетишизму. Они поклоняются дереву, о котором почему-нибудь пошли таинственные рассказы, камню, в очертании которого видят что-нибудь, напоминающее человеческую или звериную голову, и более всего какую-либо вылепленную или изваянную человеческую фигуру, при взгляде на глаза которой первобытные люди, как дети при взгляде на куклу, не могут отделаться от впечатления, что она все видит, и при взгляде на руки которой не могут отделаться от представления, что они могут и схватить ими.

Именно такою представляется и языческо-христианская до-иконоборческая религия не только византийского простого народа, но и тогдашних псевдо-образованных классов. Это был пан-анимизм.

Но мало-помалу сама практика такого культа стала показывать многим полное бессилие и нежизненность этих вещественных местных богов. Сами скульпторы, делавшие одну статую за другой, привыкли относиться к ним, как ко всякому другому своему произведению. Еще и ранее коренившееся представление о мире невидимых существ, несравненно более могучих, чем населяющие видимый нами мир, привело к тому, что и сами статуи богов стали считаться имеющими силу лишь постольку, поскольку они представляют изображение невидимых богов. А после этого остался лишь один шаг до отрицания всякой силы и власти за такими изваяниями. И такой шаг неизбежно заставили сделать сейсмические сотрясения земной поверхности в способных к этому странах, разбивая время от времени не только сами статуи, но и их. святилища.

Движение против фетишизма, должно было естественно начаться среди наиболее образованной части ромейского населения и должно было встретить, как и все передовое, противодействие «суеверной толпы».

Все это мы и видим в только что изложенном нами очерке богоборческого движения. Лев Исаврянин восстал не на иконы, вроде наших, а на языческое христианство, т. е. на существовавший вплоть до него фетишизм, похожий на тот классический пантеон, который мы напрасно относим чуть не за тысячелетне до его времени.

Но отсутствие изображений для поклонения так мало соответствовало тогдашней психике византийского населения, что в конце концов вместо прежних изваяний пришлось им дать псевдо-портреты, о которых уже нельзя было сказать, что они сами и есть боги; кроме того, они обладали еще тем преимуществом перед статуями, что хотя и падали при землетрясениях, но не разбивались, и священники, подняв их с земли, могли с торжеством показывать населенью, как «чудесно они спаслися» при всеобщей гибели.

Коран султана Магомета был последствием ромейского кумироборства, а не предшественником его, перелетевшим по воздуху из пустынь Аравии в обитаемые места.

назад начало вперёд