Рис. 131. Вид амфитеатра, называемого Колиизеем (Colosseo) и воздвигнутого будто бы императором Флавием Веспасианом в саду Нерона в 72 году нашей эры.
Рис. 132. Внутренность Колизея.
17 сентября 1276 года был выбран в папы кардинал-епископ Тускуланский, назвавшийся Иоанном XXI, о котором хроникеры говорят как о маге. Они называют его сразу и глубоко-ученым и безрассудным, считают его «мудрым глупцом на папском престоле, человеком без приличия и достоинства, любившим науку и ненавидевшим монахов»... А народная толпа и в XIII столетии относилась к человеку, сведущему в астрологии и в естественных науках, с таким же суеверным страхом, с каком и в X столетия смотрели на великого понтифекса Сильвестра II. И вдруг его убил через год обрушившийся потолок комнаты, которую он устроил для себя во дворце в Витербо. Как было это объяснить? После первого столбняка такое крушение потолка над ним было признано, наконец, наказанием бога за его оккультные занятия, а их стали считать за грех и преследовать, как чёртову науку.
Новый папа Николай III поспешил взять в свое владение и итальянскую Романью и по-княжески наделить в ней своих родственников. Родовые династы являлись там еще во времена Гогенштауфенов, то как гвельфы, то как гибеллины. Они захватали в свои руки управление в расстроенных республиках Болоньи, Равенны и Феррары и основали более или менее прочные властительства, которые в течение трех столетий сильнее боролись против панской власти, чем это могли делать демократии. Эти синьоры назывались, в противоположность республиканским должностным лицам, «тиранами», и они действительно были ими как раз в смысле античных городских тиранов. Они были единоличными правителями, ограниченными общиной или подчиненными им властителями. С них и были списаны античные тираны, но теперь и они присягнули на верность папе.
Николай первый захотел оградить сенаторскую власть в Риме законом, чтобы она никогда не могла после Карла попадать в руки иностранного властителя. 18 июля 1278 года он издал закон, в котором выводит право пап на Рим от Константина, будто бы передавшего им верховную власть над городом, чтобы папство было независимо. Он указывает на вредные последствия, какие имела сенаторская власть иноземных правителей: разрушение стен и зданий и наполнение города безобразными развалинами. Со времени Иннокентия III он был первым папой, который стал раздавать своим родственникам княжеские владения даже за счет церковного государства. Позднейшая язва церкви — непотизм — ведет свое начало уже от него. Этот факт и жадность его к золоту навлекли на него жестокое осуждение, что и заставило Данте поместить его в своем аду.
Новый папа Орсини был выбран в Риме среди борьбы фракций 22 января 1284 года. Капитолий был взят приступом, занимавшие его французы были перебиты, просенатор заключен в тюрьму, сенаторская власть Карла объявлена уничтоженной и установлено народное правление. Городским военачальником в трибуном новой республики выбран был знатный человек из родни Орсини.
А светская власть пап пошла на убыль. Двухсотлетние военные передвижения Европы, «подобные восточным войнам древнего Рима», — как говорит и Грегоровиус (IX, 5), — действовали как сильный рычаг в механизме папства для достижения мирового владычества. Окончание великой борьбы церкви с империей и прекращение крестовых походов сузили горизонт папства и из его колоссального здания начинает вываливаться один камень за другим.
Опять заговорили о несоответствии жизни римского высшего духовенства с евангельскими требованиями, и такие мысли стали проникать и в самый Капитолий и смущать души кардиналов. Николай IV умер в 1292 году в меланхолии и, чтобы спасти церковь, благочестивый и простодушный кардинал Латинус предложил последовать евангельским заветам и избрать папою знаменитого в то время анахорета-чудотворца Петра.
Должно быть этот новый Петр и в самом деле был необыкновенный человек, так как мог, как удостоверяет его биограф, на глазах у прежнего папы повесить в воздухе свою монашескую рясу на солнечном луче. Он жил на горе Мурроне, погруженный в подвиги благочестия, и, должно быть, противоречия церкви и Евангелий действительно были тогда так велики, что все кардиналы подали голос за него. Он был единогласно избран 5 июня 1294 года, и началась удивительнейшая комедия, окончившаяся трагично, как и следовало ожидать.
Едва переводившие дыхание кардиналы взобрались по пастушеской тропинке на известковую гору, чтобы найти чудотворца, которого они должны были привести из темной пещеры на блестящий мировой трон, они увидели перед собой жалкую хижину с решетчатым окном. Человек с всклокоченной бородой и бледным изнуренным лицом, закутанный в лохматую рясу, испуганно смотрел на пришедших. Они благоговейно пали перед ним ниц. Анахорет ответил таким же образом на их привет. А когда он узнал, чтò привело их туда, он прежде всего попытался убежать, и только горячие просьбы монахов его ордена, не разделявших его скромности, заставили его принять декрет об избрании. Эти «ученики Святого духа» с восторгом предвкушали, как с избранием их главы на папскую должность осуществится в жизни то пророческое царство, в котором никто не будет заботиться о завтрашнем дне и которое предсказывал им по Евангелию аббат Иоахим де-Флире.
Бесчисленные толпы народа, духовенство, бароны, король Карл и его сын поспешили приветствовать нового избранника, и на дикой горе Мурроне произошла самая странная сцена, какую когда-либо видела история.
Шествие направилось в город Аввнлу. Петр-отшельник ехал в своей бедпой рясе на осле, которого два короля с заботливым почтением вели под уздцы, тогда как ряды блестящих рыцарей и хоры духовенства, поющие гимны, шли впереди, а пестрые толпы народа следовали сзади или с благоговением стояли на коленях вдоль дороги.
Король Карл тотчас же завладел новым избранником и не выпускал его из своих рук, как куклу. Кардиналы звали отшельника в Перуджию, а отшельник звал их к Аквилу, потому что так приказал ему Карл. Они явились неохотно, и честолюбивый кардинал Бенедикт Гаетани прибыл после всех. Раздраженный тем, что он увидел, он старался обеспечить себе влияние на курию, и счастьем для благочестивого кардинала Латинуса, предложившего такого папу, было то, что он умер в это время в Перуджии, не увидав вблизи продукта своего выбора. Но смерть его была несчастьем и для самого Нового Петра. Кардиналы, светские и образованные люди, с удивлением смотрели на своего избранника, который выступал перед ними как робкий лесовик, слабый не имеющий ни дара слова, ни уменья себя держать.
В церкви, находившейся перед стенами Аквилы, чудотворец получил посвящение 24 августа 1294 года, принявши имя Небесного (Целестина V). При этом, как утверждает очевидец, присутствовало до 200 тысяч народу. Потом он совершил свой въезд в город уже не на осле, но на богато украшенном белом иноходце, в короне, со всею пышностью. Как слуга Карла, он тотчас же назначил новых кардиналов, указанных королем, и возобновил основной закон Григория X о конклаве. Хитрые придворные получали от него печать и подпись для всего, чего им хотелось. Святой не мог никому отказать в просьбе и раздавал церковные имущества обеими руками. «Он был похож,— говорит его биограф,— на дикого фазана, который, спрятавши свою голову, думает, что его никто не видит, и позволяет преследующим его охотникам взять себя голыми руками».
Но вот, потерявший терпенье кардинал Гаэтани, во тьме ночи, громовым голосом через рупор, подражая божьему гласу с неба, грозно приказал ему отречься от папства, как недостойному грешнику, и перепуганный папа немедленно отрекся, всего лишь через пять месяцев после своего посвящения. Он был единственным римским папой, сложившим свою тиару по голосу с неба.
Попытка «братьев Святого духа» удержать на папском престоле апостола нищеты и начать с него новую эру царствия божия на земле при столкновении с практической жизнью оказалась невозможностью, и после романтической интермедии, в которую вверг церковь чудотворец, на папский престол вступил честолюбивый Гаэтани под именем Бонифация VIII, чтобы со своей стороны представить доказательство того, как опасно иметь политического главу без единого качества святого, хотя бы он и умел говорить громовым голосом с неба через рупор.
Сделавшись папой, он решил освободить понтификальный, престол от всяких влияний, которые до тех нор ограничивала его свободу. Он прежде всего побоялся оставить на свободе своего предшественника «святого человека», который в руках врагов мог сделаться опасным орудием против него. С согласия короля он послал неудачного папу под конвоем в Рим. Святой убежал. Карл послал за ним погоню, чтобы арестовать, но его не нашли.
Его заместитель оставил Неаполь в сопровождении Карла в первых числах января 1295 года, но едва они уехали в Капую, как в Неаполе распространился слух, что хитрый Бонифаций по дороге внезапно умер, и это вместо скорби возбудило неудержимую радость. Неаполитанцы устроили в своем городе торжественное празднество, и с такими проводами преемник Целестина продолжал свой путь в Рим.
Въезд и торжество его коронации, происходившей 23 января 1295 года в храме св. Петра, были отпразднованы с неслыханною пышностью. Бонифаций восседал на белоснежном иноходце, покрытом попоной из кипрских перьев, с короной св. Сильвестра на голове, облеченный в торжественные папские одежды. По обеим сторонам его ехали, одетые в красное, два вассальные короля, Карл и Карл Мартелл, держа под уздцы лошадь папы, а только за полгода перед этим те же самые короли сопровождали предшествовавшего папу, ехавшего на осле в одежде отшельника. Теперь они заняли скромные места между кардиналами за столом, на котором между дорогими яствами сверкали «бокалы Бахуса».1
1 Reticere juvat velamina muri
Et vestes, mensaeque situs, fulgentia Bacchi.
Pocuia, gemnatos calices, et fercula... (Opus Metricum).
А Целестин в это время блуждал в лесах Апулии, убегая от своих преследователей. Он возвратился в пустынную местность возле Сульмо, где надеялся продолжать свой прежний образ жизни. Но отрекшийся папа не имел уже права быть свободным. Когда искавшие его прибыли на Мурроне, Целестин ушел оттуда. Он продолжал свое странствие с одним спутником и, после нескольких утомительных недель, достиг берега моря. Он сел на барку, чтобы добраться до Далмации, где надеялся окончательно скрыться. Но море выбросило святого снова на берег. Граждане Висте узнали его и приветствовали с большим почтением, как чудотворца. Его приверженцы требовали от него, чтобы он снова объявил себя папой. Но Вильгельм л'Эстандар, коннетабль короля, арестовал его и доставил в мае на границу церковной области.
Обрадованный тем. что опасный предшественник находится в его власти, Бонифаций VIII велел сначала содержать его под стражей в своем дворце в Ананьи. Его осыпали уверением в любви и, наконец, отправили в заточение в замок Фумоне. Это мрачное укрепление, построенное на крутой горе возле Алатари, с древних времен служило государственной тюрьмой, в башнях которой кончили свою жизнь многие мятежники. Здесь и святой скоро умер.
Смерть Целестина укрепила Бонифация на троне. Если он не мог принудить к молчанию молву, обвинявшую его в том, что он достиг престола коварными средствами, то все же он отнял у своих противников живого представителя евангельских заповедей. Теперь его ближайшей заботой стало приобретение Сицилии для Анжуйского дома и вместе с тем для церкви.
После коронационных праздников оба короля уехали из Рима, чтобы готовиться к войне против Фридриха, на которую Бонифаций дал средства из церковной десятины. Но сицилийцы не обращали внимания на свое отлучение. Это духовное оружие, которое перед тем действовало более разрушительно, чей порох, притупилось от употребления.
Наиболее страстными противниками Бонифация были братья «целестинского ордена», которые негодовали на него тем сильнее, что Бопифаций отменил благоприятные для них акты, изданные его предшественником. Они видели в нем симониста и узурпатора, воплощавшего в себе ту мирскую церковь, которую они осуждали и хотели реформировать своими мечтами о «царстве Святого духа».
Оппозиция сгруппировалась вокруг кардиналов Колонна и их родственников-аристократов, сознающих свою силу. Но скоро Колонны были побеждены, так как остались одинокими. Король Фридрих не прислал им никакой помощи, гибеллины в церковной области не восстали, а в Лациуме единичное восстание Иоанна Чеккапо из дома Анибальди не имело значения.
Город Палестрина сдался пале по договору, но папа не сдержал слова.
«Сулла, —говорит Грегориус (X, 5), сам не сознавая рокового значения своих слов для классической истории,— которому сдался когда-то Пренесте, сравнял город с землей, а через 1 400 лет и папа с древнеримской яростью тоже снес его с лица земли. Бонифаций дал своему викарию в Риме приказ разрушить Палестрину (как назывался и тогда Пренесте) до основания».
И вот я спрашиваю опять: не было ли разрушение этого города Суллою списано с разрушения его Бонифацием, и не являются ли классические руины этого города постройками рода Колонна? Не являются ли современные римские руины, называемые классическими, только остатками великолепных построек гвельфов, разрушенных гибеллинами, и родовых построек гибеллинов, разрушенных гвельфами, во время этих междоусобных войн, и не являются ли классические горации и куриации только миражем этих гвельфов и гибеллинов?
Припомним, что слово куриаций [церковник] происходят от слова курия, как называется и до сих пор верховное управление римской церковью, а гораций, т. е. горец, от греческого δροι (горой) — горы, могло быть эллинизированное название феодальных баронов, замки которых воздвигались на холмах и горах.
Палестрина находилась тогда, как и теперь, на середине горы, покрытое зеленеющими оливковыми и лавровыми деревьями. Вершину ее венчала Рокка С. Пьетро, цитадель с башнями, обнесенная циклопическими стенами, где сидел в цепях Конрадин. Там же были дворцы и много домов. Ниже этой крепости террасообразно спускался обнесенный крепкой стеною город, построенный будто бы из развалин храма Фортуны, причем в нем находились многие псевдо-древние дворцы и еще сохранились значительные остатки храма. Главный дворец,—говорят нам,—был отчасти античной постройки, которая приписывалась Юлию Цезарю, основываясь на том, что здание было построено в виде буквы С, но ведь это же С означает не только Caesar, во и Colonna! С ним соединен был круглый храм, посвященный «святой Деве» и похожий на римский Пантеон, основанием «второго служила мраморная лестница во сто ступеней такой ширины, что по ней можно было спокойно въехать верхом.
Другие «античные» памятники (много статуй и бронзовых вещей) из неисчерпаемого богатства цветущего периода Пренесте будто бы сохранились там до тех пор от античных времен под охраной любивших искусство Колонна, собравших в своем дворце всю роскошь того времени и все сокровища «древности» и документы своего дома. Все это, говорят нам, погибло в несколько дней. Пощажен был только собор Св. Агапита, и по развалинам Пренесте «проведен был плуг и посыпана соль». Так еще один из древнейших городов Италии, подобно Тускулуму в Лациуме, погиб в своем «античном» виде, хотя потом и был снова выстроен. Но точно ли античность этой Альба-Лонги уходила далеко под XIII век?
«Подобно тому как Сулла поселил на равнине разрушенного им города военную колонию, —говорит опять Грегоровиус, не подозревая истинного значения этих своих сближений (X, 5),— так и Бонифаций приказал несчастным его жителям, все частное имущество которых он отобрал в казну, строиться рядом с ним. Они построили хижины на низменном месте, где теперь находится мадонна делль Аквилла. Папа дал этому месту название Папский город и перенес в него местопребывание палестринского кардинала-епископа. В июне 1299 года он назначил Теодориха Райнери из Орвието, своего римского викария, епископом нового города, жителям которого он возвратил их имущества в виде лена, но уже весной 1300 года опять, как разгневанный тиран, он разрушил только-что построенное поселение, после чего его жители переселились в другие места и рассеялись».
Представители дома Колонна бежали, кто в одну, кто в другую сторону.
Желая, наконец, хоть в отдаленных странах популяризовать папство, Бонифаций VIII открыл начало XIV века (1300 год) знаменитым паломническим торжеством.
Нам говорят, что такие же столетние юбилеи были и в древнем Риме и сопровождались блестящими играми, но «воспоминание об этом исчезло в средние века». Такие массовые паломничества к Св. Петру, — говорят нам, — приостановились во время крестовых походов, но после их прекращения снова возникли и направились к гробнице апостолов. А на деле, в этом благочестивом стремлении значительная доля принадлежала ловкому образу действий римского духовенства. Бонифаций дал только форму и санкцию все усиливавшемуся пилигримскому движению, обнародовавши 22 февраля 1300 года юбилейную буллу, которая обещала полное прощение грехов всем тем, кто в течение года посетит базилики Петра и Павла. Были исключены из амнистии только враги церкви, Фридрих Сицилийский, Колонна с их сторонниками и все христиане, имевшие торговые сношения с правоверными.
Булла подействовала. Прилив паломников был беспримерный. Рим день и ночь представлял зрелище армии входящих и выходящих богомольцев. С юга и севера, с востока и запада шли, как будто во время переселения народов, толпы людей: итальянцы, провансальцы, французы, венгерцы, славяне, немцы, испанцы и англичане. Италия предоставила странникам свободу движения по дорогам и на это время установила «божий мир». Люди проходили в плащах пилигримов или в национальных одеждах их стран, пешком, верхом, или в телегах, на которых везли усталых и больных, и на которых были нагружены их пожитки. Тут были и столетние старики, сопровождаемые их внуками, и юноши, которые несли в Рим на плечах отца или мать. Летописец из Асти считает, что в течение того года прошло два миллиона пилигримов. Они говорили на разных языках, но пели молитвенные песнопения на одном латинском языке церкви, и их страстные стремления имели одну и ту же цель. Когда в освещенной солнцем дали показывался им темный лес башен священного города, они подымали радостный крик: «Рим! Рим!», как мореплаватели, после долгого путешествия увидевшие выступающий из моря берег. Они бросались на землю, чтобы молиться, и вставали крича:
— Святые Петр и Павел, помилуйте нас!
У городских ворот их встречали земляки и городские попечители, заведовавшие продовольствием, чтобы указать им помещение. Но раньше этого они отправлялись к храму Петра, всходили на коленях по лестнице преддверия и затем в экстазе падали на землю у апостольской гробницы. Так действовало еще и тогда усиленное чтение Евангелий и Апокалипсиса, переведенных на латинский язык и распространившихся по всей логике событий не иначе, как только теперь но западу Европы!
Очень может быть, что именно для этого торжества и был построен в Риме знаменитый Колизей (рис. 131) и только потом, когда уже прошел первый страшный период инквизиции, следовавшей за юбилеем, воспоминание о казненных здесь вольнодумцах и было апокрифировано в глубокую древность и отнесено на ответственность языческого «Черного царя — Нерона».
Рис. 131. Вид амфитеатра, называемого Колиизеем (Colosseo) и воздвигнутого будто бы императором Флавием Веспасианом в саду Нерона в 72 году нашей эры. |
Рис. 132. Внутренность Колизея. |
Само собой понятно, что я не хочу сказать, что Колизей был специально построен для публичного всенародного сожигания или затравления зверями христиан, не подчиняющихся папской власти. Совсем наоборот, все данные говорят, что он был воздвигнут, как современные гипподромы для развлечения большой публики.
Я посмотрю на него только с экономической точки зрения. Во сколько обошлась его постройка, сколько народу и сколько времени строили его? Возьму пример из своей практики.
В 1914 году, будучи членом совета С.-Петербургской биологической лаборатории (состоявшего по уставу из 8 пожизненных членов, замещавшихся после смерти и бывших юридическими владельцами этого учреждения), я, после смерти Лесгафта, привлек туда на освободившееся место своего друга, доктора Симонова, который составил смету переделки ее двухэтажного флигеля, где я жил, в шестиэтажный дом. И оказалось, что с приспособлением для научной работы это обойдется около 200 000 рублей, которые он, как очень богатый человек, и пожертвовал, и дом был построен года в два.
Но во сколько же раз — представляется мне, — Колизей больше этого дома? Взгляните только на его развалины (рис. 132) и попросите кого-нибудь из ваших знакомых архитекторов составить смету его постройки:
1) во сколько обошлось изготовление камней для его кладки при орудиях того времени;
2) во сколько обошелся их подвоз;
3) во сколько самая кладка; и, кроме того;
4) сколько рабочих рук и сколько времени требовалось на каждую из этих трех операций?
И всякий архитектор наверно скажет вам, что стоило это очень дорого, требовало огромного числа рабочих рук и, при состоянии тогдашней техники, не одного десятилетия для исполнения сметы.
Отсюда ясно, что Колизей, если мы отбросим старинные представления о том, что наши предки были титанами, мог быть сооружен лишь в такой период, когда в Риме скопилось уже огромное количество движимого капитала, т. е. монеты, уже вошедшей во всеобщее употребление. Это условие необходимо, потому что монета есть единственный всюду просачивающийся растворитель прибавочных ценностей человеческого труда, откуда он может откристаллизоваться в большом продукте в благоприятной местности и при благоприятных условиях. Конечно, значительные постройки могут производиться и непосредственно, путем рабского принудительного прибавочного труда, как кристаллы, образующиеся без видимого растворителя путем сухой перегонки. При феодальной структуре общества, возникали здания и без посредства монеты, а путем прямого нажима на население, уже сильно сгустившееся в окрестностях поблизости и потому способное выделить из себя значительную часть от земледельческого, питающего труда на промышленный труд, поглощающий избытки доставляемой земледелием пищи,2 при полезном производстве на его же пользу (давая ему в обмен одежду, жилище, просвещение, увеселения и т. д.), а при бесполезном — лишь задерживая развитие его естественной культуры.
2 Все эти соображения будут применены мною в последнем томе «Христа» и к составлению сметы на постройку трех египетских больших пирамид в три последовательные царствования.
Но к какому бы роду из этих двух кристаллизации прибавочных ценностей человеческого труда мы ни отнесли Колизей, все равно этот огромный кристалл, — как я только что сказал, мог образоваться лишь из сильно насыщенного около него раствора, для чего мы не видим возможности ранее того времени, когда Рим уже стал центром огромного религиозного пилигримства, так как одного феодального нажима на окрестности было бы здесь недостаточно.
Но почему же, скажут мне, избыточный труд пилигримов и окрестного населения, было ли оно рабским или наемным, откристализовался тут не в виде нового огромного храма Мадонне, а в виде гипподрома? Очень просто. Потому что понтификальная религия средневекового Рима не была еще такой узкой, как теперь. В четвертом томе «Христа» я уже показывал, что цирк, церковь и театр еще не отделялись друг от друга в средние века в Западной Европе и служили проявителями того же самого мистического мировоззрения.
Возьмем хотя бы рыцарские турниры и дуэли позднейшего времени (рис. 133). Скажите, чем они по своей сущности отличаются от гладиаторских боев? Ни как не сущностью своею, а только тем, что нам односторонне внушили о них люди, которые сами получили о них односторонние внушения от других. Рыцари — говорят нам — были прекрасные благородные молодые джентльмены, сражавшиеся друг с другом, чтоб заслужить милый взгляд своих прекрасных дам, так как дуэль считалась тогда за «суд божий», на который они, а после них и все мужчины в привилегированном обществе, отдавали себя в случае оскорблений. Гладиаторы же были, — говорят нам, — подлые, неблагородные люди, сражавшиеся друг с другом за деньги.
Но ведь слово гладиатор, — отвечу я,—значит просто меченосец, т. е. военный, и ни один исторический документ не сообщает нам, сколько денег они получали за свои бои. Так какое же право мы имеем думать, что и гладиаторы, подобно всем тогдашним военным, не состязались друг с другом во славу, например, Мадонны, как прекраснейшей из всех благородных дам?
Нам говорят, что в классические времена были бои гладиаторов и с дикими зверями. Но разве вплоть до последнего времени мы не видим в Испании, как публика сбегается в цирки и на бои тореадоров с разъяренными предварительно быками? Почему с быками, а не со львами и тиграми? Да только потому, что быки всегда под рукой, а львов и тигров трудно достать в Испании, да и обошлось бы это слишком дорого.
Припомним, что выражение «война для войны» было девизом всех военных вплоть до XIX века, а названий «удальца» и «лихача» добивались и не военные молодые люди, раньше того времени как удальство и лихачество стали называться объединенно хулиганством.
 Рис.133 Реальный первоисточник сказаний о классических гладиаторах. Средневековой турнир в присутствии короля и публики, так называемый «суд божий» во славу дамы или мадонны (по старинному рисунку). |
Мы знаем, что турниры были обыкновенно коллективные, на которые к известному времени созывалось рыцарство целых областей. И вот, невольно приходит в голову, что и такое здание как Колизей, воздвигнуто было первоначально для какого-то исключительного турнира, во славу Мадонны. Все его устройство приспособлено к этому, а сообщения о его легендарном прошлом все позднего времени. Первые достоверные сведения об его истории сводятся к тому, что общество Gonfalone (т. е. хоругвеносцы) давало в нем свои «представления» (т. е. состязания и турниры) еще и в 1443 году, а возникло это общество, — говорят нам, — в 1264 году. Не выходит ли отсюда, что еще тогда, за 36 лет до описываемого нами теперь всемирного римского юбилея, впервые начало строиться по инициативе Климента IV это здание для предполагавшегося мирового церковного торжества и что для подготовки его было учреждено и само общество «хоругвеносцев»? Ведь это же наилучшее объяснение!
И вот торжество настало через 36 лет, когда на средства целых поколений предшествовавших пилигримов и на богатые дары королей было построено это здание...
Весь год Рим представлял собою паломнический лагерь, кишащий народом и наполненный вавилонским смешением всяких языков. Современники говорят, что ежедневно в него входили и из него выходили 30 000 богомольцев, и что каждый день в город прибывало до 20 000 чужестранцев.
Образцовая администрация заботилась о порядке и о дешевизне жизни. Год был плодородный. Кампанья и ближайшие провинции присылали много провизии. Бывший в числе паломников хроникер рассказывает нам:
«Хлеб, вино, мясо, рыба и овес были на рынке в изобилии и были дешевы; сено, напротив, очень дорого. Квартиры были так дороги, что я за свою постель и за стойло для моих лошадей должен был ежедневно уплачивать торнский грош, кроме стоимости овса и сена. Когда я в сочельник уезжал из Рима, я видел огромные толпы уходящих паломников, которых никто не мог сосчитать. Римляне определяли общее их число в два миллиона мужчин и женщин. Не раз я видал, что мужчины и женщины были затоптаны под ногами толпы, и сам я несколько раз с трудом избегал этой опасности».
Дорога, которая вела из города через мост св. Ангела к храму Петра, была слишком тесна. Поэтому в стене недалеко от надгробного памятника Meta Romuli проделали новую дорогу к реке. Для предупреждения несчастных случаев было установлено, чтобы идущие вперед шли по одной стороне моста, а возвращающиеся — по другой. Этот мост в то время был весь застроен лавками и разделялся вдоль на две половины. Процессии безостановочно шли к храму Павла и к храму Петра, где показывали уже тогда высокопрославленную реликвию — смоченный потом платок св. Вероники. Каждый богомолец клал жертвенный дар на алтарь апостолов, и тот же хроникер из Асти утверждает, как очевидец, что у алтаря св. Павла днем и ночью стояли два клирика с граблями в руках, которыми они сгребали несчетное количество медных и редко серебряных монет. Сказочный вид духовных лиц, которые с улыбкой гребли деньги, как сено, давал повод староверам гибеллинам утверждать, что обновленческий папа только для денежной прибыли и учредил юбилейный год.
Если бы монахи у св. Павла, вместо медной монеты, находили золотые флорины, то, конечно, они собрали бы баснословные богатства, но горы денег у св. Павла и у св. Петра состояли большею частью из мелкой монеты, пожертвованной бедными богомольцами. Кардинал Иаков Стефанески особенно отметил это и жаловался на изменившиеся времена. «Теперь, —говорил он,— жертвовали только бедняки, а короли, не похожие на трех волхвов, не приносили больше даров Спасителю». Но юбилейный доход был все же более чем значителен, а папа мог из него уделить обеим базиликам капитал для покупки имений, А так. как и в обыкновенный год дары, приносимые паломниками Св. Петру, достигали 30 000 золотых гульденов, то можно себе представить, насколько значительнее должны были быть барыши великого юбилейного года! «Дары паломников, —писал флорентийский летописец,— составили сокровища церкви и все римляне разбогатели от продажи товаров».
Можно себе представить, какая масса реликвий, амулетов и изображений святых была продана за это время в Риме и как много не только поддельных кусочков креста господня, но и поддельных остатков древности, монет, гемм, колец, скульптурных вещей и мраморных обломков унесено было пилигримами в их отечества. Когда эти странники достаточно удовлетворяли свои религиозные потребности, они обращали свои удивленные взоры на «древние» здания золотого города, который они обходили с написанной перед этим, и может быть нарочно для этого, книгой «Чудеса Рима» («Mirabilia Romae») в руках. Все это оказывало на них чарующее действие.
«Я тоже участвовал, —пишет Джиованнп Виллани,— в этом благословеннем паломничестве в священный город Рим, и когда я увидел в нем великие и древние предметы в прочитал (когда и где?) историю великих дел римлян, описанных Вергилием, Саллюстием, Луканом, Титом Лавием, Валерием Павлом, Орозием и другими мастерами-историками, то я воспринял от них свой слог и форму, хотя, как ученик, и недостоин был совершить такое великое дело. Таким образом в 1300 году, возвратившись из Рима, я начал писать книгу во славу бога и святого Иоанна и в честь нашего города Флоренции».
Это была его история Флоренции, самая большая и самая наивная хроника, которую создала Италия на своем средневековом языке.
И многие другие талантливые люди могли в это время получить в Риме побуждения к писательству.
Для Бонифация юбилей был настоящей победой. В те дни он мог в излишестве чувствовать такую полноту почти божеской власти, как едва ли какой-нибудь из бывших до него понтифексов. Он занимал высший престол Западной Европы, украшенный добычею, взятою у империи. Он был «наместником бога» на .земле, догматическим верховным главою мира, державшим в своих руках ключи благословения и погибели. Он видел тысячи людей, приходящих издалека к его трону и повергающихся перед ним в прах, как перед высшим существом. Он не видел перед собою только королей и магнатов. Кроме Карла Мартелла, ни один монарх не явился в Рим, чтобы в качестве верующего получить прощение грехов. Это показывало, что вера, давшая когда-то победу церкви над королями, иссякла уже при королевских дворах, и это было совершенно естественно: не могли же наивные евангельские заповеди держаться вечно.
Бонифаций VIII окончил достопамятный праздник в рождественский сочельник 1301 года, и этим всемирным юбилеем я и закончу свою реальную историю города Рима.
Ведь сам читатель, если у него только есть глаза, чтобы видеть, не может не убедиться, что через всю его историю проходят красными нитями две черты.
Первая из них — это вечное военное бессилие Рима, обусловленное его краевым положением в Европе и отдаленностью от него минеральных богатств, особенно железа и меди, и недостатком хороших сухопутных и морских сообщений с остальными культурными странами. Без хорошей гавани он никогда не мог иметь власти на море, а до изобретения железных дорог и воздушных путей сообщения не мог быть властелином континентов не только в древности, но и в средние века.
Вторая красная нить — это все большее и большее его влияете на психику Западно-европейского населения, которое, как Феникс, возрождалось из собственного его пепла после каждого, казалось бы, смертельного удара.
Чем же объяснить это его преимущество?
Тут нам ничего другого не остается делать, как, или допустить, подобно католикам, что на нем почила специальная благодать бога-отца и специальное покровительство его сына и апостола Петра, или объяснить все это тем, что после гибели Геркуланума (или Помпеи) слава этого библейского Иерусалима перенеслась на него, как на ближайший безопасный пункт, или тут было падение гигантского метеорита, потрясшего страну, который дал повод к возникновению легенды об апостоле Камне (Петре). И она действительно могла поддерживаться долго, как по традиции, так и по находящимся за Римом реальным чудесам огнедышащих гор, которые время-от-времени заставляли говорить о себе во всей Западной Европе и этим сосредоточивать на Римской и Неаполитанской областях всеобщее внимание.
Обильные приношения пилигримов служили истинными фундаментами его величественных построек и питомником возникших в них, как и во всякой материально обеспеченной среде, ученых, писателей и художников. А когда благодаря гражданским переворотам и превратностям счастья в войне гвельфов и гибеллинов самые крупные из римских построек первыми превратились в развалины, над ними начали летать волшебные виденья пробуждающейся на западе Европы человеческой фантазии и уноситься, подобно облакам, в глубокую древность.
Все эти только увеличивало его непреодолимую привлекательность, и потому, лишь со времени возникновения в Европе реалистической, наблюдательной и опытной науки, сменившей мало-по-малу прежнюю, мистическую, Рим стал уступать свое культурное первенство другим, более естественным по географическим особенностям, центрам и более пригодным для нового направления человеческой мысли и человеческого творчества.
И нет ничего удивительного в том, что, уже через пять лет после только что описанного юбилея, папы должны были выехать из этого города во Французский Авиньон, под покровительство чужеземного короля.
 Рис. 134. Папская стража XIX века при входе в Ватикан. |
