Узнав о смерти понтифекса Григория, Оттон прибыл в Рим в конце марта 999 года. Город был спокоен. Римляне даже и не пытались сами избирать себе нового понтифекса и терпеливо ждали, когда император назначит преемника умершему. Кандидатом его был Герберт, следовавший в свите Оттона.
Этот замечательный человек был француз из Бургундии и происходил из низшего класса. Будучи монастерианцем в Орильяке, он занимался изучением математики и философии и работал в Реймсе с таким успехом, что позднее его торжественно приветствовали здесь, как учителя. Оттон I познакомился с ним в Италии и, прельщенный его способностями, оказывал ему всякую милость. В это время, повидимому, стали уже распространяться мифы о былом величии Рима. Так на одной из свинцовых булл Оттона III изображена женщина, закутанная в плащ и держащая в руках щит и копье, а вокруг нее надпись: «Renovatio Imperii Romani». Оттон увеличил власть сената. Предпочитая именоваться императором римлян, он в то же время давал себе титул консула римского сената и народа. В это же время он установил при своем дворе греческий придворный церемониал и стал одеваться с пышностью восточных владык.
«Император, —пишет германский летописец,— стремился воскресить давно забытые обычаи римлян и ради этого делал многое, что вызывало толки (так как и в самом деле воскресить «забытое» можно только с помощью сверхъестественных сил)». Когда он пригласил Герберта, который не был еще в то время понтифексом, давать ему уроки, то царедворец, будто бы ответил, что он видит неизъяснимую тайну божественного промысла в том, что Оттон, грек по рождению и верховный властитель римлян, унаследует сокровища римской и греческой мудрости. Точно также и придворные, желая угодить императору, перенимали все греческое. Даже закаленные в боях германские рыцари и витязи учились лепетать на греческом языке, совершенно так же, как в XIX. веке русские дворяне старались говорить по-французски. В судебных актах, например, находятся подписи германских судей при Оттоне, Зигфрида и Вальтера, нанисанные греческими буквами, подобно тому как такая же мода царила в Риме и в Равенне при византийцах, когда даже латинский текст писался греческими буквами.
Своими фантастическими измышлениями Оттон много содействовал тому, что римляне снова отдались тщеславной и напрасной мечте о Риме, как о вечном всемирном городе.
Оба первые Оттона, по примеру греческих императоров, время-от-времени возводили римских оптиматов в сан патриция, а Оттон III присвоил этому сану новое значение. Торжественный церемониал возведения в сан патриция отмечен во втором нашем первоисточнике сведений об псевдоантичных сооружениях города Рима; в «Описаниях златого города Рима» (Graphia aureae urbis Romae), еще более позднем, чем «Чудеса города Рима» (Mirabilia Urbis Romae).
Протоспатарий и префект, —говорят нам «Описания златого города Рима»,—приводили будущего патриция к императору, у которого он должен был поцеловать ноги, колени и уста,—затем кандидат целовал также всех римлян, присутствовавших на церемонии и встречавших его приветствием. Император провозглашал патриция своим помощником, судьей и защитником церкви и бедных, надевал плащ на его плечи, кольцо на правый указательный палец и золотой обруч на голову.
Новый великий понтифекс Сильвестр II встретил у Оттона полную поддержку в своем замысле церковной реформы. Отношения учителя и его преисполненного романтизмом ученика были замечательны в высшей степени, тем более, что их идеи в своих основах исключали друг друга. Возведя своего учителя в понтификальный сан, Оттон надеялся найти в нем ревнителя своих идей. В свою очередь Сильвестр предполагал, что ему удастся повлиять на мечтательного юношу и через него установить церковное государство. Он поддерживал императора в его непрактическом желании сделать Рим своею постоянной резиденцией. Он льстил Оттону при всяком удобном случае, называл его всемирным монархом, которому подвластны Италия, Германия, Франция и славянские земли, и говорил, что он мудрее самих греков. Воображение юноши было воспламенено им до крайности.
Замечательно, что первое воззвание в христианскому миру об освобождении палестинского Эль-Кудса (сочтенного за Иерусалим) из рук неверных исходило тоже от Сильвестра. Церковь и империя праздновали в то время новые победы. Утрата Болгарии была возмещена обращением в христианство сарматов. Польша стала римскою, венгры, еще так недавно произведшие опустошения в Италии, были усмирены силою германского :оружия и подчинились римской церкви и германским государственным учреждениям.
«Поглощенный такими идеями, —говорит Грегоровиус,1— Оттон впадал временами в мистическое настроение. Греция и Рим уносили его воображение в царство идеалов, но затем перед глазами Оттона снова вставали монастерианцы и увлекали его тихим образом жизни. Так переходил юноша-император от мечты о величии цезаря к мечте кающегося грешника и об отречении от мира. Целых 14 дней провел раз Оттон в отшельнической келье близ церкви св. Климента в Риме, и затем в Субиако, в монастерионе св. Бенедикта, подверг себя умерщвлению плоти»
1 Грегоровиус, кн. 6, гл. VI.
Приближался внушавший апокалиптические опасения 1000 год, и Оттон дал обет совершить паломничество ко гробу Адальберта. Уезжая в Германию, он взял с собою многих римлян. А Сильвестр остался в Риме, преисполненный опасений за свою участь. Он убеждал Оттона вернуться назад, но тот не поехал.
«Я глубоко уважаю и люблю тебя, — ответил ему Оттон,— но обстоятельства сильнее меня, и воздух Италии вреден моему здоровью. Я покидаю тебя только телом, а дух мой остается всегда с тобою. Для охраны я оставляю тебе государей Италии».
Но вот, тысячный год христианской эры наступил, и мир не погиб. Одиннадцатый век скорее принес народам благополучие, и в Риме снова пробудился мятежнический дух. Сильвестр стал настойчиво звать в него императора. В октябре Оттон направился в город и решил устроить здесь свою постоянную резиденцию.
Из римских провинциальных городов наиболее значительными в то время были Пренесте, Тускул и Тибур.
«С развалинами вилл Тибура,2—говорит мечтательно Грегоровиус,— связаны блестящие имена времени Августа. Здесь указывают нам остатки вилл Мецената, Горация, Цицерона, Вара, Кассия, Брута, Пизонов, Саллюстия и Марциала. Прекрасные гроты, по которым шумно бежит Авиен, приводят на память легенды о сиренах и о Нептуне (настолько же реальных, прибавлю я, как Цицерон и К°). Развалины храмов воскрешают образы Геркулеса, Весты и той альбанской сивиллы, которая в видении открыла Октавиану рождение Христа. Осененные оливковыми рощами и расположенные у подошвы Тиволийских гор развалины виллы Адриана, этого величайшего увеселительного замка на Западе, возбуждают в зрителе полное изумление. В то время их считали целым городом и называли древним Тиволи. Множество статуй, мозаик и драгоценных камней уже было (будто бы!) взято оттуда, и тем не менее всего этого еще очень много должно было оставаться в Тиволи при Оттоне III. Среди обломков великолепных портиков, —мечтает далее автор,— лежали тогда, конечно, покрытые пылью и забытые людьми знаменитые статуи Антиноя, Флоры, фавнов, центавров, Цереры, Изиды, Гарпократа, мозаика Созоса, «чаша с голубями» и многие другие произведения искусства, в настоящее время наполняющие музеи Рима и других городов.3
«Готы, лангобарды и сарацины много раз опустошали Тибур, но развалины стен и храмов, остатки Клавдиева водопровода, амфитеатр, фонтаны, то здесь то там статуи, все еще, конечно, сохранялись, улицы назывались своими древними именами, хотя на развалинах храмов создались церкви и монастыри».
«В документах Тиволи, относящихся к X веку, встречаются такие классические названая как форум, posterula de Vesta, porta Adriana и Pons Lucanus. Находящийся у этого моста надгробный памятник Плавтиев, подобно мавзолею Андриана в Риме, был тогда замком».
2 История города Рима в средние века, т. IV, гл. VI.
3 Первые раскопки в «Вилле Адриана» относятся ко времени Адександра VI и Льва X. Выходит, что прекрасные произведения искусства таким образом не привлекали к себе внимания в течение но крайней мере 1100 лет... С историей их знакомит нас главным образом Archivio storico dell'arte, год III, вып. 5 и 6, стр. 196 и сл.
В этом же роде мечтают и все классики. А на деле до начала нашей эры здесь были одни болота.
Своими мечтательными порывами Оттон содействовал возникновению в римлянах ошибочного сознания своего могущества. Они уже предъявляли притязания на управление соседними городами. И с той поры три претендента на верховную власть—понтифекс, император и город—вступили в непрерывную борьбу.
Но неудобное в стратегическом отношении местоположение Рима делало свое дело. Наступил 1002 год и император, как и следовало ожидать, получил поразившую его весть о том, что в Германии недовольство его отсутствием росло все больше и больше и что народ уже грозил на место своего короля, пропавшего без вести в Италии, избрать другого государя. И вот изнуряемый лихорадкой, полученной в Понтийских болотах, император, мечтавший о всемирной римской империи со столицей в Риме, теперь умирал, преследуемый высокомерием римских вассалов. Понтифекс Сильвестр причастил его, и он умер в Патерно близ Рима на руках своих друзей 23 января 1002 года на 22 году от рождения.
Смерть Оттопа, как и его жизнь, очень скоро получила .легендарный характер. Рассказывали, что вдова казненного им Кресцентия опутала Оттона своими чарами. Она, по одним сказаниям, завернула его в отравленную оленью шкуру, по другим — подмешала к его питью яд, по третьим — надела ему на палец отравленное кольцо и таким образом отомстила за смерть мужа. И вот, разочарованный и умирающий, император выразил желание быть погребенным не в Риме, а в Ахене...
Печально уносили германцы гроб с телом снова неудавшегося «римского императора» по полям, по которым некогда он шел в этот горячо любимый им Рим, во главе своих войск, вдохновленный смелыми планами сделать его столицей мира.
Соотечественники Оттона похоронили его в Ахене в соборе Карла Великого, а предание увековечило память о нем, как об одном из чудес мира.
|
Plangat mundus, plangat Roma, Lugeat ecclesia. Sit nullum Romae canticum, Ululet palatium. Sub caesaris absentia, Sunt turbata Saecula. 4 |
|
(Рыдает мир, рыдает Рим, И в трауре вся церковь. Нет никакого пенья в Риме, Стонет весь дворец. От цезаря отсутствия Века пришли в смятение.) |
4 Rhythmus de Obitu Ottonis III. D. Päpste I. Beil. XVI. (Грегоровиус, кн, 6, гл. VI, прим. 82.)
Такова была единственная реальная попытка сделать итальянский Рим столицей большой империи, и так печально она кончилась!
Так что же такое говорят нам классики о былом могуществе этого самого города, когда в нем не было еще и мечты о тех богатствах, которые вносили в него пилигримы в христианское время?!
Нам говорят о его богатой классической литературе в дохристианский период, но посмотрим, каково в нем было образование даже через полторы тысячи лет после того (период .достаточный, чтобы чему-нибудь научиться!).
«Недостаток в писчем материале, —говорят нам,— чувствовался по всей Италии». Умственное невежество, царившее в X веке в Риме, Муратори приписывает именно этому обстоятельству. «Восстановление папирусных списков обходилось невероятно дорого, и поэтому повсюду в Италии пользовались пергаментными рукописями».
Мы, как я уже говорил и ранее, ничего не знаем ни о его библиотеках, ни о переписчиках в нем. А между тем в это же время в Германии и во Франции прилагалось уже невероятные усилия к тому, чтобы создать коллекции книг.
Духовенство, если оно только было здесь способно читать, ограничивало все свои звания пониманием символа веры, Евангелий и посланий. О математике, физике и астрономии еще не было и помину. Порою мы встречаем прозвище «грамматик» (grammaticus), которое носил например Лев VIII, но и оно могло означать только грамотея. Перечисляя разного рода придворные чины того времени, наш первоисточник Graphia не упоминает ни о докторах права, ни о схоластах, ни о грамматиках. Как о роскоши, составлявшей непременную принадлежность двора Graphia говорит лишь о театре. Действительно, в Ватикане и теперь сохраняется список Теренция, относимый к IX веку. Иллюстрирующие его миниатюры принадлежат классическому стилю и изображают сцены из комедий поэта. Но, судя по тому, что автор этих рукописей — Гродгарий, можно думать, что она была написана во Франции. Огорченный тем, что духовные лица присутствовали на театральных представлениях, Атто Верчельский увещевал их немедленно уходить с пиршества, как, скоро появлялись актеры. Из слов этого летописца мы узнаем, что для развлечения гостей на пирах ставились такие же мифические сцены, какие описывают и классические авторы, на свадьбах тоже давались театральные представления, и они испилнялись в неделю Пасхи. Сцены, изображавшие «страсти христовы» в другие библейские события, ставились во всех странах на святой неделе уже с IX века, но, помимо того, во время этих же праздненств давались и светские представления. Graphia, правда, посвящает театральным представлениям только два параграфа, являющиеся единственными сообщениями о театре средних веков. В них говорится о поэтах, комедиях, трагедиях, сцене, оркестре, гистрионах, сальтаторах и даже гладиаторах как существовавших тогда. Здесь мы встречаем обозначение thymelici, как употребительное в это время, и ясно, что все эти указания относятся и к тому, что происходило тогда, а не за тысячу лет назад.5
5 Graphia aureae urbis Romae. De scena et orcistra.
В третьем томе «Христа» я уже показывал, что латинский язык никогда не был народным в Италия и образовался из вульгарного итальянского под влиянием греческого, как язык богослужебный, и, распространившись этим способом, дал в конце средних веков начало классической латыни.
По отношению к этому языку итальянцы имели то преимущество, что понимание его облегчалось для них языком, на котором они издревле говорили. Если во Франции, и особенно в Германии, знакомство с латинской литературой было доступно только немногим образованным людям, достигавшим ее понимания упорной работой, и было совершенно чуждо простому народу, то для итальянцев X века не требовалось больших усилий понимать этот язык. И вот в X веке существуют уже упоминания о lingua volgare, как о живом языке, и о латинском, как литературном. Эпитафия, посвященная Григорию V, прославляет его за то, что он умел поучать народы на трех языках: на германском, на латинском и на простонародном (итальянском). Образованные люди говорили между собою, конечно, народным языком, и Иоанн XII, как римский оптимат, владел хорошо, повидимому, только итальянским. Латинский язык употреблялся только в богослужении, в литературе и в судопроизводстве.6 Позднейшие писатели говорят, что в конце X века, некий схоласт Вильгард так сильно полюбил произведения Виргилия, Горация и Ювенала, что эти авторы явились ему во сне и обещали ему бессмертие. Потрясенный таким сновидением, схоласт будто бы заявил публично, что учения названных поэтов имеют такое же значение, как символ веры, и был за это привлечен к духовному суду по обвинению в язычестве. Но знанием латинского языка в Италии обладали почти одни мужчины. Среди римлянок нам указывают только одну образованную даму, Имизу, к которой написаны некоторые из писем Герберта; даже самые знатные женщины не умели писать. А между тем в Германии Гедвига Швабская,— говорят нам, — уже читала с монастерианцем Экгардом Виргилия и Горация. Юных германских девушек знатного сословия обучали в монастерианских школах Гандерсгейма и Кведлинбурга латинскому языку, как в русских институтах XIX века французскому. Эти девушки, незнакомые с географией и историей собственной родины, хорошо знали фантастические страны Италии. Немецкая монастерианка Росвита, — говорят нам, — писала на латинском языке эпические и драматические сочинения. Адельгеида и Теофана «были также классически образованы, как и ломбардская королева Адельберга».
6 Грегоровиус, кн. 6, гл. VII.
Таковы собственные слова знаменитого историка средневекового Рима, Грегоровиуса. Казалось бы, что при таких обстоятельствах в Риме все это должно было процветать еще более. Но вот к удивлению автора оказалось наоборот.
«Римлянам, —говорит он,— не послужило на пользу то обстоятельство, что они говорили на языке, родственном классическому языку, и римское общество в своей образованности осталось позади немецкого и французского. В то самое время, когда Оттон III жил мечтою о восстановлении империи философа Марка Аврелия, римляне были уверены, что конная статуя этого императора изображает какого-то крестьянина, который некогда застиг врасплох одного короля и взял его в плен. Существование легенд — обычная принадлежность невежественных народных масс, да и сама история литературы дает доказательство некультурности Рима тем обстоятельством, что между римлянами в продолжение всего X века не было ни одного литературного таланта, хотя в это же время в Ломбардии были чужестранцы, выдававшиеся своими способностями и своим образованием. Таков там был, например, скитавшийся по свету Ратерий Веронский, уроженец Люттиха, обязанный своим образованием монастерианской школе в Лаубе, или Атто Верчельский и Лиутпранд Кремонский.
И вслед за тем историк города Рима говорит, как и все: «Их проза и поэзия украшена цитатами из классиков, и эти позаимствования выделяются на общем фоне произведений названных писателей так же резко, как и остатки античных фризов и колонн в церквах и дворцах, возведенных в средние века».
А так как мы уже доказали многими способами, что все рассказы о древнем могучем и образованном Риме принадлежат к области волшебных сказок, то и цитаты из классиков у Ратерия, Атто Ворчельского и Лиутпранда доказывают лишь их апокрифичность. Такие же особенности мы встречаем у Иоанна Диакона, биографа Григория, и у некоторых римских писателей, относимых к X веку. То же самое мы видим и в сказаниях об Оттоне III, в царствование которого впервые появились классические чины, одежды и идеи, а искусство слагать латинские стихи стало во времена Беренгара настолько обычным, что этот автор во вступлении к своей поэме извиняется перед читателем даже в том, что написал ее. «Стихи теперь, — говорит он, — слагают даже в деревнях и с таким же успехом, как в городах». Однако в Риме стихи того времени можно найти лишь в надписях надгробных памятников, да еще на церковных дверях и на абсидах, и только некоторые из них, как, например, эпитафия, посвященная Кресцентиям, выдерживают классическую критику.
«Повсюду мы видим погоню за цветистостью фразы, а мысль так тяжеловесна и темна, как и само то время, —говорит Грегоровиус.— Творцами подобных стихотворений были в ту пору скорее светские люди, чем духовные лица».
Наука, — продолжает он, — стала развиваться тогда в Германии и в Англии, а во Франции и Италии была произведена тогда реформа монастерионов в современные монастыри.
Ее творец Одон Клюнийский был не только святым, как Ромуальд, но и обрадованным человеком, изучившим в Реймсе философию, грамматику, музыку и поэзию. Вводя реформу в римские монастерионы, он должен был озаботиться и о восстановлении науки, которою ведала церковь, так как ученые исследования и ведение школ лежали на обязанности монастерионов.
И вот, «ужасающий мрак, окутывавший Рим», стал исчезать уже в последней трети X века. Великий римский понтифекс Сильвестр, поднявшись в свою обсерваторию, рассматривал с нее звезды, чертил геометрические фигуры в своих покоях, окруженный пергаментами. Он собственными руками мастерил солнечные часы или изучал астрономический глобус, сделанными из лошадиной кожи. «Казалось, вновь восстал Птолемей», и личность Сильвестра II отмечает наступление нового периода средних веков, периода схоластического, т. е. прото-классического.
Знакомством с греческою философией, —говорят нам,— Сильвестр был обязан Боэтию, будто бы переведшему (или написавшему) уже тогда произведения Аристотеля и Платона и изложившему Архимеда, Евклида и Никомаха. В X веке он, — говорят нам,— сверкал после долгого забвения, как звезда первой величины. «Философское утешение» Боэтия, —говорят нам,— служило образцом даже Лиутпранду, который точно также охотно вводил в свою прозу стихотворный размер. Его перевел на англо-саксонский язык Альфред Великий, в еще позднее комментировал Фома Аквинский. Сам Герберт, подобно Боэтию, соединял в себе разнообразные таланты и познания, и написал в стихах хвалебное слово своему учителю.
Итальянская историография также обязана тому времени некоторыми произведениями. В северной Италии писал Лиутпранд. В Венеции была написана самая древняя ее летопись диаконом Иоанном, министром Петра Орсоло II. В Кампанье явилось продолжение истории Павла Диакона, известное под именем «Летописи Анонима Салернского». Точно также и в Роме и по соседству с ним были написаны некоторые исторические труды. Бенедикт, отшельник монастериона св. Андрея in Fiumine на Соракте, хотел написать всемирною летопись. Первая часть ее была заимствована им из книг Анастасия, Беды, Павла Диакона, Эгингарда и некоторых летописцев Германии и Италии. По отношению к ближайшему времени Бенедикт пользовался продолжением «Liber Pontificalis» и затем заносил в свою хронику все, что слышал, так как сам он был очевидцем только немногих событий. Но и в тех случаях, когда он пишет как современник, его указания имеют сомнительную цену и часто оказываются почерпнутыми из недостоверных источников.
Когда пилигримы приходили в «Вечный Риме», им служили проводниками соотечественники из чужеземных корпораций Рима. И вот некоторые из франкских и германских пилигримов стали смотреть на Рим глазами археологов и историков. Эти пилигримы составляли описания достопримечательностей города, относя их, как и всегда, в глубокую древность, и уносили свои заметки на родину. Так возникали фантастические сказания о памятниках древнего как языческого, так и христианского Рима. Появилось и собрание римских надписей, составитель которого известен под именем Анонима Эйнзидельнского. Оно было найдено потом в эйнзидельнском монастыре Мабилльоном и впервые издано им же. На двух листах, двумя столбцами, автор записал, не вдаваясь в описание, названия памятников в том порядке, в каком они встречались ему справа и слева, когда он проходил по Риму до городских ворот. Думают, что при этой работе ему служил пособием план города, К перечню названий приложены и надписи, списанные им с памятников и церквей. Таким образом было положено начало римской эпиграфике, и это первое небольшое собрание древних надписей, труд анонимного северного странника, оставалось до начала XV века единственным известным нам произведением такого рода.
Таким же образом псевдо-древние «Окружные списки» знакомят нас с языческим Римом, и лишь Аноним Эйнзидельнский различает и древние, и христианские здания. Колизей он называет просто амфитеатром; приводя надписи, он дает арке Тита название «VII Lucernarum», так как на ней был изображен светильник с 7 ветвями. Отмечены цирк Фламиния, Circus Maximus и театр Помпея. Приведена также надпись на конной статуе Константина на Капитолии и упомянут даже Umbilicus Romae. Ворота и дороги называются у автора как существовавшие тогда под их классическими именами.
«Старые здания Рама уже были окутаны покровом предания». К 1000 году нашей эры о них существовало много местных легенд.
Так Аноним Салернский, писавший в 980 году, рассказывает, будто древние римляне воздвигли на Капитолии,—в честь всех народов 70 бронзовых статуй. На груди каждой статуи было написано имя народа, который она изображала, а на шее висел колокольчик. День и ночь при этих статуях сторожили по очереди служители культа. Когда в какой-нибудь провинции происходило возмущение, сейчас же соответствующая статуя приходила в движение, ее колокольчик звонил, и жрецы извещали об этом императора. Летописец, добавляет к этому еще следующее:
«В незапамятные времена эти статуи были перенесены в Константинополь, и Александр, сын императора Василия и брат Льва Мудрого, желая почтить их, надел на них шелковые одежды. Но вот, к нему ночью явился разгневанный апостол Петр я сказал:
«— Я один царь римлян!»
А на следующее утро император Василий оказался мертвым.
Другое оказание гласит, что когда Агриппа, префект Римской империи, после покорения швабов, саксов и других народов Запада, вернулся в Рим, тогда статуя Персии, помещавшаяся к храме Юпитера в Монеты, на Капитолии, зазвонила своим колокольчиком. Сенаторы поручили тогда Агриппе ведение воины против персов. Он испросил три дня на размышление, и вот в последнюю ночь во время сна в нему явилась женщина и сказала:
«— Агриппа, что с тобою? Тебя удручают большие заботы?»
Он ответил:
«— Да, госпожа».
«— Не тревожься, — сказала она,— обещай мне построить такой храм, какой я тебе покажу, в я возвещу тебе, победишь ли ты».
Женщина показала ему в видении желаемый ею храм. Агриппа спросил ее:
«— Госпожа, кто ты?»
«— Я Гражданская Божья Матерь (рис. 107),—-ответила она. — Принеси жертву Нептуну, богу морей, и он поможет тебе. Воздвигни такой храм ему и мне. Мы будем с тобой, и ты победишь».
 Рис. 107. Гражданская Божья Матерь по старинному изображению. Классики называют ее Кибелой (Κυβέλη), но это скорее всего обычная греческая трансформация италийского слова Civile — гражданская. Это особая апперцепция созвездной Девы, находящейся тоже рядом с созвездием Льва. Она же называлась Великая Мать (Magna Mater), и говорят, что священниками ее обязательно были евнухи, пережитком которых служат и новейшие иноки. |
Оповестив сенат об этом сновидении, Агриппа выступил в поход с большим флотом и пятью легионами, победил персов в снова вернул их под власть римлян. Возвратившись после того в Рим, он построил обещанный храм, посвятил его матери богов Кабеле (т. е. Гражданской богоматери), Нептуну и всем другим богам и назвал этот храм Пантеоном (рис. 108).
 Рис. 108. Внешний вид церкви Santa Maria ad Martires, называемая Ротондой и считаемая классиками за Пантеон Агриппы. |
Таково содержание легенды о возникновении Пантеона, изложенное в замечательной книге, которая носит название «Graphia Aureae Urbis Romae» («Описании златого града Рима»), после «Эйнзидельнских заметок» считается вторым по порядку произведением археологической литературы Рима, Произведение это получило, однако, большую известность только в XIII веке, и как на «действительно подлинное» на него ссылается миланец Galvaneus Flamma.7 Будучи отмечено как рукопись библиотеки Laurentiana, принадлежащая к XII или XIV векам, это произведение тем не менее оставалось неиспользованным и было напечатано лишь в 1850 году.
Всякие описательные произведения по самой своей природе вызывают дополнения, и то же самое мы видим в книге «Описания златого града Рима». Ее различные отделы не принадлежат одному и тому же времени, и книга эта зачинается изложением такого события.
«Неподалеку от Рима, Ной основал город и назвал его своим именем. Сыновья Ноя — Янус, Иафет и Камес (Хам) — построили на Палатине город Яинкул, а в Транстеверине — дворец Яникул. Янус жил и позднее на Палатине вместе с Нимвродом или Сатурном, которого оскопил его сын Юпитер. Он воздвиг еще город Сатурнию на Капитолии. Затем король Итал с сиракузцами построил город того же имени на реке Альбуле или Тибре, а короли Гемилес, Тибр, Эвандер, Кориба, Главк, Эней и Авентин построили другие города. Спустя четыреста тридцать три года после падения Трои, семнадцатого апреля, Ромул окружил все эти города стеною и назвал их Римом, и в него пришли жить не только итальянцы, во и все знатные люди мира с их женами и детьми.»
Позднее, в XIII и XIV, веках сказания о возникновении Рима составили содержание многих книг, каковы; Liber Imperialist Romuleon, Fiorità d'Italia, Historia Trojana el Rornana. Но особенное распространение получили эти легенды лишь тогда, когда в Италии возникла коммунальная независимость, и каждый город стремился к тому, чтобы отнести свое происхождение к возможно более глубокой древности. Тогда и Франки считали себя прямыми потомками троянцев.8
7 Chronica, quae dicitur Graphia aureae urbis Romae, quae est liber valde authenticus, continens historias Romanorum antiquas (Летолись, которую называют «Описания златого града Рима», книга вполне достоверная, содержащая истории древних римлян (Galvaneus Flamma: Manipulus florum, c. 4). Выражение Aurea Roma часто встречается на императорских свинцовых печатях со времени. Оттона III.
8 Павел Диакон: Gesta Episcoporum. Monumenta Germanica, II, 264
Среди легенд, сообщаемых в «Graphia», одна относится к погребению Юлия Цезаря. Прах Юлия Цезаря, —говорит автор,— был положен в золотой шар, укрепленный на верхушке Ватиканского обелиска. Он был усеян драгоценными камнями и имел надпись:
«О Цезарь! Нèкогда ты был велик, как мир,
«А ныне заключен ты в крохотной могиле».
Останки Юлия Цезаря — по словам Графий— были помещены так высоко для того, чтобы и после его смерти мир оставался подвластным ему. Самый обелиск назывался поэтому Memoria или Sepulcrum Caesaris. Под таким именем он упоминается в булле 1503 года, изданной Львом IX, и здесь ему дается название — Agulia, что на итальянском языке до настоящего времени обозначает обелиск. Возможно, что простое слово Agulia вскоре обратилось в устах простого народа в Julio (Юлий) и послужило основанием к возникновению только что приведенной легенде о погребении тут Юлия Цезаря.
Как и в настоящее время, почти каждый дом в Риме имел наружную каменную лестницу, а двери и окна имели вверху римскую арку. Карнизы были окаймлены черепицей. Дома покрывались обыкновенно гонтом, стены были из обожженного кирпича,, но не штукатурились, и в каждом доме обыкновенно существовал балкон, почему мы и встречаем так часто выражение casa solorata. Портики из простых столбов или колонн классического типа, называвшихся повсюду в Италии немецким словом laubia, были очень распространены и долго существовали в Риме. Последние остатки этой средневековой римской архитектуры можно видеть в настоящее время в Транстеверине и в кварталах Пенка и Парноне.
Тяжеловесная мебель с золотой резьбой и креслами была в том же стиле, как и приписываемые классическим временам.
К церкви S. Sehastiano in Palladio уже тогда, или значительно позднее, прицепилась легенда, что на этом месте стоял когда-то древний Палладий, где, «по преданию», в храме Гелиогабала был умерщвлен святой Севастьян, а у церкви Санта Лючиа in Septa Soils или Septern Viis вырос аппендикс в виде Септисолия, будто бы построенного еще Септимием Севером.
«Септисолий был храмом Солнца и Лупы», — говорят «Описания златого града Рима».
О таких огромных сооружениях, как Circus Maximus и Колизей, в это время еще нет никаких упоминаний.9 То, что классики называют храмом Венеры и Ромы называлось тогда Temiplum Concordiae el Pietatis, и под этим же именем упомянуто оно в «Описании златого града». Его исполинские колонны —монолиты из голубого гранита— представляли тогда величественное зрелище. Идя вдоль Via Sacro, путешественник вступал через арку «Семи светильников на форум, где небольшой холь Velia делал тогда значительный уклон, потому что форум еще не был скрыт под таким большим количеством мусора, как в настоящее время.
«Сопровождаемый в странствованиях по Риму каким-нибудь археологом, —говорит нам автор «Истории города Рима в средние века»,— Оттон III нашел бы в объяснениях своего проводника изумительную смесь ошибочных и верных названий древних памятников. Такой археолог указал бы ему Templum Fatale, арку Януса близ церкви S. Adriano и ошпбочно объяснил бы, что арка Фабиана близ церкви Santo Lorenzo in Miranda есть Templum Iatone.
Тогдашние проводники рассказывали, что в пещере, бывшей в Палатине и закрытой бронзовыми дверями, скрывался дракон, который был убит св. Сильвестром. У Мамертинской тюрьмы они показывали статую речного бога, известного под именем Марфорио, и при этом говорили, что она изображает Марса! О классических форумах хранится еще глубокое молчание за исключением форума Траяна. Форум Августа народ называл только Волшебным садом (Hortus Mirabilis) и то, что называют теперь, колонной Марка Аврелия, — называлось тогда Antonino. «Мы утверждаем (за монастерионом) — говорится в грамоте Иоанна XII, — большую мраморную колонну in integrum, называемую Antonino, в ее изваяниями, с церковью св. Андрея, стоящею возле нее, и с участком земли, который занят ими и окружен улицами города Рима».
То, что мы называем мавзолеем Августа, — в то время называлось просто Священной горой (Mons augustus), и отсюда произошло народное название Austa, или L'Austa. То, что мы называем теперь стадиумом Домициана, Аноним Эйнзидельнский называет «цирком Фламиния, где покоится св. Агнесса», производя это название от округа, к которому принадлежал стадиум, а в X веке он был известен в народе под названием Circus Adonalis (Цирк борьбы). Первоначально всю эту местность называли «борцовою», а затем n'Agona, и отсюда получилась, наконец, Navona, — название самой большой и красивой в настоящее время площади в Риме.9
9 Грегоровиус, кн. 6, гл. VII.
С XII века, —говорит Грегоровиус,— римляне стали склоняться к мысли, что их знатные роды ведут свое происхождение от глубокой древности. Родословные дерева римский знати совершено неожиданно оказались то отпрысками знаменитого Августа на Палатине, то взрощенными в садах Мецената, Помпея, Сципионов и Максимов. Род графов Тускуланских был взрощен из чрева жены Св. Евстафия и затем связан смелым полетом фантазии с именем того Октавия Мамилия Тускулапского, который пал в сражении при Регильском озере. От этого родоначальника произошли Октавий, а от императора Октавиана — сенатор Агапит Октавий, отец Плацида или Евстахия. К тому же роду принадлежал Тертулл, отец св. Плацида, ученика св. Бенедикта. Со времен Мамилия эта фамилия всегда владела Тускулом, который был принесен в дар монастырю Субиако Тертуллом, а последний был будто бы двоюродным братом императора Юстиниана. Из рода Октавиев происходили будто бы и великий папа Григорий и род Анициев. Таким образом выходило, что от легендарного Октавия Мамилия вели свое происхождение не только графы Тускуланские, но и графы Пьерлеоне, Сеньи, Вальмонтоне и Франджипани, положившие начало австрийскому дому.
О театре Помпея еще ничего неизвестно, а театру Марцелла дается в документах это же название, хотя народ и называл его Антониновым, То, что называют теперь храмом Fortunae Virilis, приписывая его основание Сервию Тулию, — называлось тогда храмом Марии Египетской, да и теперь этот храм называется Santa Maria Egiziaca. Стоящий против него храм, считаемый классиками за храм Весты, назывался в позднейшие годы средних веков храмом Сивиллы и был ранее церковыо S. Stephano delle Carozze, или, по вмени одной иконы, Santa Maria del Tole.
Закончу же этот краткий очерк возникновений римских классических памятников собственными словами Грегоровиуса (кн. VI, гл. VII, прим. 79):
«Храм Весты некогда считался здесь храмом Геркулеса Победителя. В настоящее время археолога признают его храмом Кибелы, но и этой богине придется, конечно, уступить свое место иному божеству, которое, в свою очередь будет низвергнуто какою-нибудь археологическою революциею».
И все содержание четырех предшествовавших томов моего настоящего исследования показывает неизбежность такой археологической революции и притом не для одного храма Весты, а и для всей классической древности.
