Как образчик чисто средневековой риторики «Почтенного Ливийца» я привожу буквально (хотя и с сокращением нескольких бесталанных и бессодержательных многословий) его рассказ об отмене Оппиева закона против «женской роскоши», вышедшего будто бы еще за 1 000 лет до того времени, как средне-вековые монахи стали требовать от женщин того же.1
1 Общая хронология относит его к минус 208 году нашей эры, а «Почтенный Ливиец» отмечает описываемое им женское торжество 545 годом от основания «Города».
Вот как он описывает эту историю с женскими нарядами.
Книга XXXIV.
«Среди забот о великих войнах, едва лишь оконченных или еще предстоявших, возникло событие маловажное, но перешедшее вследствие горячности партий в большой спор. Народные трибуны М. Фунданий и Л. Валерий вошли к народу с предложением об отмене Оппиева закона. Этот закон провел народный трибун М. Оппий в консульство Кв, Фабия и Т. Семпрония, в самый разгар Пунической войны, В силу его ни одна римская дама не должна была иметь золота больше пол-унции, не могла носить разноцветных платьев и ездить в парном экипаже в Риме или в другом городе, или в окрестностях их, ближе 1 000 шагов. Исключение составляли только выезды при публичных жертвоприношениях.
«Народные трибуны М. и Т. Юнин Бруты защищали Оппиев закон и заявили, что они не допустят его отмены, и много Знатных лиц, выступало и за закон, и против его. Капитолий наполнила масса людей, стоявших за и против. Ни одну из римских женщин не могли удержать дома ни авторитет правителей, ни чувство приличия, ни власть мужей. Они занимали все улицы города и входы на форум, и умоляли шедших туда мужчин, чтобы теперь при цветущем положении государства, при увеличивающемся со дня на день всеобщем благосостоянии граждан, было позволено и им вернуть прежние украшения. Толпа женщин росла с каждый днем, они приходили даже из других городов и торговых мест.
«Они обращались к консулам, преторам и другим должностным лицам и упрашивали их. Но совершенно неумолимым оказался для них один из консулов. М. Порций Катон, который так говорил в защиту отменяемого закона:
«Если бы каждый из нас, граждане, взял себе за правило поддерживать свое право и высокое значение мужа в отношении матери семейства, то менее было бы нам хлопот с женщинами; а теперь наша свобода, потерпев поражение дома от женского своеволия, и здесь, на форуме, попирается и втаптывается ими в грязь. И так как мы не смогли справиться каждый с одной только своей женой, то теперь трепещем перед всеми. Я считал баснею и вымыслом, что все мужское население с корнем было истреблено на некоем острове вследствие женского заговора,2 но теперь вижу, что от всякого рода людей грозит опасность если позволить им сходки, собрания и тайные совещания. Я никак не могу решить в своем уме, что хуже: самый ли настоящий случай или пример, который он подает? Пример касается нас, консулов, и прочих начальствующих лиц, а случай более относится к вам, граждане. Ибо вам, которые будете подавать голоса, принадлежит право решить, полезно ли для государства настоящее предложение или нет. Это возмущение женщин (совершилось ли оно само собой, или по вашему, Фунданий и Валерий, подстрекательству) составляет без сомнения вину должностных лиц. Но я не зною, более ли оно позорно для вас, трибуны, или для консулов: для вас, если вы довели трибунские мятежи уже до того, что возмущаете женщин, и для нас, если приходится принимать теперь законы об удалении женщин, как были приняты некогда об удалении плебеев».
2 В Лемносе, где только Гиспипила спасла своего отца Фоанта, царя острова.
«Часто вы слышали, как я жаловался на расточительность женщин и мужчин, не только частных, по ин должностных лиц, и на то, что государство страдает от двух различных пороков, от алчности и роскоши, каковые язвы ниспровергали все великие государства (какие же до падения Рима?) Чем лучше и радостнее становится с каждый днем положение государства, чем более возрастает наша власть, — мы уже переходим в Грецию и Азию, страны, переполненные всякими приманками для страстей, мы простираем свои руки даже к царским сокровищницам,— тем более я боюсь, что все эти предметы скорее овладеют нами, чем мы ими. На беду, поверьте мне, принесены в наш город картины из Сиракуз. Уже слишком многие, слышу я, восхваляют и удивляются художественными произведениями Коринфа и Афин и смеются над глиняными изображениями римских святых на фронтонах храмов. Но я предпочитаю этих наших милостивых богов, и милостивыми, надеюсь, они будут, если мы позволим им оставаться на своих местах...
«Неужели вы, граждане, хотите вызвать между своими женами такое соревнование, чтобы богатые жены стремились к приобретению того, чего никакая другая женщина не может приобрести, а бедные жены выбивались из сил, чтобы не быть презираемы за свою бедность? Поистине, они начнут стыдиться того, чего не нужно, и перестанут стыдиться того, чего должно стыдиться. Все, что будет в силах, каждая жена будет приобретать на свои средства, а чего не в состоянии, о том станет просить мужа. Несчастный муж и тот, который уступит просьбам жены, и тот, который не уступит, когда увидит, что другой дает ей то, чего он не дал. Вот и теперь они просят чужих мужей и, что еще ужаснее, требуют для себя голосов, и у некоторых лиц достигают обещания.
Ты муж уступаешь жене во всем, что касается тебя, твоих дел и детей твоих, и потому, как только закон перестанет полагать предел расточительности твоей жены, ты никогда не положишь ей предела. Итак, мое мнение таково, что Оппиев закон никоим образом не должен быть отменен. Но каково бы ни было ваше решение, мое желание одно: чтобы все боги даровали вам счастие».
Когда после этого и народные трибуны, заявившие прежде, что они будут протестовать против отмены Оппиева закона, прибавили несколько слов в том же смысле, тогда Валерий держал такую речь в защиту обнародованного им предложения.
«Если бы только частные лица выступали с одобрением или отклонением нашего предложения, то я тоже молча ожидал бы вашего решения, полагая, что достаточно сказано в защиту того и другого мнения. Теперь же, когда почтеннейший консул Порций, оспаривал наше предложение не только своим авторитетом, который и без слов имел бы достаточно силы, но в длинной и тщательно обдуманной речи, то необходимо сказать несколько слов и в ответ... Сходкой, возмущением и женском удалением от своих обязанностей называл он тот факт, что римские женщины в общественном месте просили вас, чтоб изданный против них во время войны, при тяжелых обстоятельствах, закон отменить во время мира, при процветании и благоденствии государства. Я знаю, что есть сильные слова, подбираемые с целью увеличить серьезность дела, и что Катон, как всем нам известно, не только серьезный оратор, но иногда даже суровый, несмотря на кротость своего характера. Но что же именно нового сделали римские женщины, если пришли толпою на публичное место по делу, затрагивающему их интересы? Разве до этого времени они никогда не появлялись в публичном месте? Раскрою твое сочинение «Начала»3 против тебя. Выслушай, как часто (у тебя же) женщины делали это и притом всегда для общественного блага. Уже, в царствовании Ромула, когда, по взятии Капитолия сабинянами, завязалась битва на средине форума, не вмешательством ли женщин римских превращено было сражение между двумя войсками? Когда, по изгнании царей, легионы вольсков под предводительством Марция Кариолана расположились лагерем у пятого камня, не женщины ли повернули назад это войско, которым наш город мог бить уничтожен? А когда город был уже взят франками, чем он был выкуплен? Римские женщины с общего согласия, принесли золото на алтарь отечества. Но, чтобы не приводить примеров из старины, скажу, что и в ближайшую войну, когда нужны были деньги, не деньги ли вдов помогли государственной казне? А когда в затруднительных обстоятельствах призывались на помощь даже новые боги, не все ли римские женщины отправились к морю на встречу Идейской Богоматери?...
3 Ссылка на «Начала» в данном месте анахронизм; по исторической традиции сочинение это написано Катоном лет на 25 позже.
«Приступаю теперь к делу, о котором идет речь. Объяснения консула разделены на две части. Во-первых, он выразил негодование на то, что отменяется вообще какой-то закон, и во-вторых, что отменяется тот именно закон, который издан для обуздания женской роскоши. Первая часть речи, направленная в защиту законов вообще, кажется приличествующей консулу, и вторая — против роскоши — согласуется с величайшей строгостью нравов. Потому, если мы не укажем ложного, что заключается в той и другой части, то грозит опасность, как бы вы не впали в какую-либо ошибку. Я должен признать, что ни один из тех законов, которые изданы не на короткое время, а на вечные времена для постоянной пользы, не должен быть отменяем, за исключением того случая, если опыт показал его нецелесообразность, или какое-либо изменение положения государства сделало его бесполезным. Но законы, вызванные только известными обстоятельствами, по моему убеждению, так сказать, смертны и подлежат отмене по прекращении этих обстоятельств. Что издано во время мира, то большей частью отменяется при войне, что издано во время войны, то отменяется при мире, точно так,, как при управлении кораблем одни приемы пригодны при благоприятной погоде, другие — при буре...
«К какому же разряду принадлежит закон, который мы хотим отменить? Если это старинный царскийе закон, возникший вместе с самипм городом, пли, непосредственно после того, написанный на двенадцати таблицах децемвирими, избранными для составления законов, и если, по мнению наших предков, без этого закона не могла сохраниться женская честь, то и нам нужно опасаться, чтобы вместе с отменою его не лишить женщин стыда и непорочности. Но кто же не знает, что это новый закон, изданный в консульство Кв. Фабия и Т. Семпрония, 20 лет тому назад? Так как и без него римские женщины жили, сохраняв прекрасные нравы в продолжение стольких лет, то какая угрожает опасность, чтобы с отменою его они не увлекались роскошью?
«Неужели только нашим женам не достанется плод мира и общественного спокойствия? Мы, мужи, будем наряжаться в пурпур и одеваться в претексту при занятна государственных должностей и богослужебных званий; дети наши будут одеваться в тоги, окаймленные пурпуром в колониях и муниципиях; здесь в Риме даже низшему разряду людей — участковым начальникам — предоставлено право носить тогу, претексту, и не только при жизни пользоваться таком отличием, но и по смерти быть сжигаемым с нею. Неужели только женщинам запретим мы ношение пурпура? В то время как тебе, мужу, можно употреблять пурпур даже на попону, неужели ты не позволишь матери семейства иметь пурпуровую одежду, неужели конь твой будет покрыт красивее, чем одета твоя жена? Но в отношении; пурпура, который истирается, изнашивается, я вижу, хотя несправедливое, но все-таки некоторое основание для скупости.. А что это за скаредность по отношению к золоту, в котором не бывает никакой потери, кроме платы за его обработку? Скорее в нем помощь нам и для частных, и для общественных, нужд, как вы уже испытали. Оратор сказал, что между женщинами не будет соперничества, если ни одна не будет иметь украшений. Но, клянусь вам, все жены наши уже скорбят и негодуют, видя, что лишены тех украшений, которые дозволены женам союзников латинского племени, что сами они ходят пешком, когда те блистают золотом и пурпуром и разъезжают по городу в колесницах, как будто бы верховная власть была в их государствах, а не в нашем. Это могло бы уколоть самолюбие даже мужчин, а что вы думаете о чувствах слабых женщин, которые приходят в волнение даже от пустяков?... Вы должны держать их в своей власти и под опекаю, а не в рабстве, и предпочитать называться отцами или мужьями, чем господами. Ненавистные слова употребил сейчас консул, говоря о женском возмущении и удалении. Действительно, подумаешь, грозит опасность, чтобы они не заняли Священную гору или Авентин, как некогда разгневанные плебеи. Но нет, этому слабому полу придется перенести все, что бы вы ни решили, и чем более вы могущественны, тем умереннее должны пользоваться властью».
«На следующий день после этих речей против закона и в защиту его, еще гораздо большая толпа женщин высыпала на улицу. Сплошною массою они встала у дверей Брутов, которые протестовали против предложения товарища об уничтожении закона против их нарядов, и удалились только тогда, когда трибуны отказались от своего протеста.
«После этого не было уже никакого сомнения в том, что все подадут голоса за отмену закона. И он был отменен спустя 20 лет после издания».
Такова, читатель, картина нравов, описываемая Титом Ливием, таковы речи его ораторов! Все это не только не напоминает вам ничем слога действительно древних книг в роде «Книги Бытия» или «Премудрости Иисуса сына Сирахова» или даже «Евангелия от Иоанна», но дышит Эпохой Возрождения, которая в действительности была как раз эпохой зарождения такого рода больших компилятивных повествований.
В этом рассказе многое психологически правдоподобно, но не по отношению к древности, а скорее к тому времени средних веков, когда стали развиваться уже рыцарские чувства к женщине, немыслимые в грубой древности с ее многоженством. и возможные лишь с установлением единобрачия.
Да! Здесь описывается психологическое состояние моногамического общества, а никак не гаремные нравы гинекеев. Психология здесь схвачена верно в речах обоих ораторов, но... и тут сразу возникает вопрос: а как же Тит Ливий восстановил эти речи, отзвучавшие за сотни лет до него, когда еще не существовало не только стенографии, но даже и скорописи?
Ведь ясно, что он сочинил их сам, а в таком случае он мог сочинить так же хорошо и все остальное...