Ознакомимся сначала со стилем четвертой декады Тита Ливия.
Вот что говорит «Почтенный Ливиец» в 39 книге своего (?) огромного труда:
Книга ХХХIХ.
«Какой-то грек незнатного происхождения прибыл сперва в Этрурию. Не владея ни одним искусством из тех, которые совершенствуют душу и тело и которые принес к нам в большом количестве самый просвещенный народ (т. е. греки), он был священник низшего разряда и предсказатель. Он был не из тех, которые, не прибегая к таинственным приемам, открыто заявляют о своем ремесле и о своем учении, и этим вселяют в умах превратные мнения, а представитель тайных ночных священнодействий. То были таинства, сообщаемые только немногим. Потом они стали распространяться среди мужчин и женщин. В них к религиозному обряду присоединились наслаждения вином и пиршеством, чтобы привлечь еще большее число приверженцев.
Вино разжигало страсти, а мрак ночи в смешение мужчин и женщин, как лиц юного возраста, так и стариков, уничтожили всякое чувство стыдливости. Сперва стали возникать всякого рода обольщения, так как каждый находил готовое удовлетворение той страсти, к которой был наиболее склонен по природе. И дело не ограничилось одними оргиями, одним развратом благородных юношей и женщин безразлично. Из той же мастерский стали выходить лжесвидетели, поддельные печати, завещания и доносы; оттуда же возникли отравления и убийства, совершаемые дома, так что иногда не находили даже трупов, чтобы их похоронить. Много преступлений производилось путем хитрости, еще большее путем насилия. Скрытию насилия содействовало то, что за гулом завываний и громом тимпанов и кимвалов в храме, нельзя было слышать криков людей, просивших о помощи».
Читатель видит сам, что автор книг Тита Ливня здесь впадает в романтику так называемых ритуальных убийств, в которых средневековые христианские писатели обвиняли чуждые им секты христиан и евреев, совершенно не представляя себе психологической наивности и нелепости таких продуктов своего разыгравшегося воображения. Как могли завывания целой: толпы и громы тимпанов и кимвалов содействовать сокрытию насилий и убийств, а не привести к их быстрому раскрытию, привлекая к тому месту любопытство всех соседей? Для человека проведшего много лет в тайных обществах, как я, это кажется до того диким и смешным, что стыдно даже и читать подобное место. Представьте себе только чуть не ежедневные очередные собранна толпы заговорщиков, совершающих тайные насилия с музыкой и завываниями на всю улицу, чтоб не было слышно криков их жертв! И никто из проходящих не замечает много лет ничего этого! Что может быть нелепее такого измышления! Но будем продолжать выписку далее.
«Это позорное зло проникло, как заразительная болезнь, из Этрурии в Рим,— говорит затем Тит Ливий. —Сначала оно скрывалось, вследствие величины города, более обширного и доступного для таких безобразий. Но, наконец, консул П. Постумий был извещен об этом при следующих обстоятельствах. П. Эбутий, отец которого нес службу в кавалерии, оставшись сиротой и лишившись потом своих опекунов, воспитался под опекой своей матери Дуронии и вотчима Тиберия Семпрония Рутила. Мать была вполне предана своему мужу, а вотчим, ведя опеку так плохо, что не мог отдать отчета, желал или отделаться от сироты, или каким-нибудь способом сделать его зависимым от себя.
«Единственным средством совратить его были вакханалии. Мать, призвав своего сына, сказала ему, что во время его болезни она дала обет посвятить его служению Бахуса, лишь только он выздоровеет. По милости богов, мольба ее услышана, и она желает исполнить свой обет. Ему необходимо десять дней оставаться целомудренным, и на десятый день, когда он пообедает, хорошо вымоется, она отведет его в святилище.
«Поблизости от них жала известная всем публичная женщина, вольноотпущенница Гиспала Фецения, стоявшая выше того занятия, к которому привыкла, будучи рабыней, и которым она жила после того, как ее отпустили на волю. Вследствие соседства между Эбутием и ею у них возникла связь, не приносившая никакого вреда ни имуществу, ни доброму имени молодого человека. Ведь эта женщина полюбила его сама и первая искала знакомства. А так как его родные были очень скупы, то она помогала ему своими средствами. Привязанность ее дошла даже до того, что после смерти своего покровителя, оставшись самостоятельной, она просила у трибунов и у претора себе опекуна а, делая завещание, назначила Эбутия единственным своим наследником.
«Так как при таких доказательствах любви, — продолжает автор свой плохой роман, — у них не было друг от друга тайн, то молодой человек в шутку посоветовал ей не удивляться, если он несколько ночей будет спать отдельно: он-де желает из религиозного чувства посвятить себя в таинства Бахуса, чтобы исполнить обет, данный матерью за его выздоровление.
«При этом известии Гиспала воскликнула в волнении:
«— Не приведи бог! Лучше для меня и для тебя умереть чем совершать это!
«Она призывала проклятия и угрозы на голову тех, кто дал такой совет.
«Молодой человек, удивляясь ее словам и сильному волнению, попросил ее воздержаться от проклятий, потому что так приказала ему сделать его собственная мать с согласия вотчима.
«— Следовательно, — возразила она, — вотчим твой (ибо обвинять мать, может быть, грешно) этим способом спешит лишить тебя целомудрия (?!), доброго имени, надежды и жизни».
«Юноша еще более удивился и просил ее объяснить, в чем дело.
«Тогда, умоляя богов и богинь простить ей, если любовь заставляет ее открыть то, что должно скрывать, она объявила ему, что, будучи служанкой, она была в этом святилище, сопровождая свою госпожу, но, сделавшись свободной, никогда туда не ходила. Она знает, что это — пригон всякого рода распутства. Уже в течение двух лет известно, что там никого не посвящают старше 20 лет. Всякого, как только введут туда, передают священникам, как жертву Бахуса. Те отводят его а такое место, где раздаются завывания, пение, музыка, звон кимвалов и тимпанов, чтобы нельзя было слышать криков о помощи при совершении над ним гнусного насилия (продолжает фантазировать автор, забывая, что грохот должен еще более привлекать внимание всякого прохожего). Она убедительно просит его каким бы то ни было образом расстроить этот замысел и не стремиться туда, где сначала нужно подвергнуться мерзким оскорблениям, а потом самому совершать их.
«Она только тогда отпустила молодого человека, когда тот дал честное слово, что уклонится от этих священнодействий.
«По возвращении домой, когда мать заговорила о всем, что по требованию культа следует выполнить в этот день и в следующие дни, он ответил, что ничего подобного он не сделает и не желает посвящать себя в эти таинства. Дурония (его мать) с гневом закричала, что юноша не может обойтись и 10 ночей без Гиспалы и, будучи околдован обольстительными ласками этой ехидны, не питает уважения ни к своей матери, ни к отчиму, ни к богам. Потом и мать и отчим с бранью выгнали его из дому с помощью четырех рабов. Молодой человек отправился к своей тетке и рассказал ей, за что его выгнала мать, а на следующий день, по совету тетки, он изложил свое дело без свидетелей консулу Постумию...
«Считая достаточно удостоверенным, что донос Эбутия не ложен, консул, отпустив, попросил тещу призвать к себе вольноотпущенницу Гиспалу... Получив такое приглашение, Гиспала очень встревожилась тем, что ее зовут к такой знатной и почтепной женщине, а когда затем увидала в преддверии ее дома ликторов, всю консульскую свиту и самого консула, то чуть не потеряла сознание.
«Ее отвели во внутренние покои, и консул в присутствии своей тещи, стал уверять ее, что ей нечего бояться, если она решится сказать правду. Пусть она верит слову такой женщины, как Сульпиция, или его самого, и откроет ему все, что обыкновенно происходило в роще Семелы при ночном служении на празднике Бахуса.
«Услыхав это, несчастная женщина так испугалась, и вся задрожала, что долгое время не могла раскрыть рта... Не сомневаясь в том, что Эбутий выдал тайну, как это и было на самом деле, она пала к ногам Сульпиция, и сперва стала умолять ее не обращать пустого разговора вольноотпущенницы со своим возлюбленным не только в серьёзное, но даже и в уголовное дело; она-де говорила это с целью напугать, а не потому, чтобы знала что нибудь.
«Постумий в гневе закричал:
«—Ты верно думаешь, что шутишь еще и теперь со своим возлюбленным Эбутпем, а не говоришь в доме почтеннейшей женщины и при том с консулом!».
«Сульпиция приподняла трепещущую от страха женщину, увещевая ее и в то же время успокаивая гаев своего зятя.
«Наконец, Гиспала ободрилась и, сильно упрекая Эбутия, что он так отблагодарил ее за оказанные ему ею отменные услуги, сказала, что очень страшится богов, тайный культ которых она раскрыла, но еще более боится людей, которые своими собственными руками разорвут ее, как доносчицу. Поэтому она умоляет Сульпицию и консула удалить ее куда-нибудь за пределы Италии, где она могла бы провести остальную жизнь в безопасности.
«Консул просил ее успокоится и уверил, что он позаботится об ее безопасности в Риме.
«Тогда Гиспала открыла происхождение тайного культа. Сначала это было святилище, предназначенное для женщин, и ни один мужчина обыкновенно не допускался туда. В году было только три определенных дня, когда происходило посвящение в культ Бахуса и римские женщины поочередно были избираемы в жрицы. Но Покулла Анния из Кампании, будучи жрицей, изменила все, как бы по указанию богов. Она первая допустила мужчин, посвятив в таинства своих сыновей Миниая и Геренния Церриниев (продолжает фантазировать автор, уже забыв, что по его же словам все это устроил «грек незнатного происхождения, прибывший сперва в Этрурию). Она же (Покулла) вместо дневного установила ночное служение и вместо трех дней в году назначала по пяти дней в месяц для посвящения в таинства. С тех пор, как богослужение стали совершать сообща, мужчины вперемежку с женщинами, к нему присоединилась разнузданность, свойственная ночному времени, и стали допускаться всякие злодеяния, всякие гнусности; больше распущенности допускали мужчины между собою, чем женщины. Если кто выказывает отвращение к пороку или неохотно совершает преступления, того убивают, как жертвенное животное. Ничего не считать грехом, составляет у них основу верования. Мужчины, охваченные как бы безумием, прорицают, сопровождая свои слова исступленными телодвижениями; женщины, в наряде вакханок, с распущенными волосами сбегают к Тибру, держа в руке горящие факелы, погружают их в воду и вытаскивают снова горящими, так как они сделаны из смеси серы и негашенной извести».
Да позволит мне читатель здесь снова остановиться. Представьте, что все это купанье в воде вакханок с факелами происходит в вашем собственном городе, в протекающей через него реве, по которой постоянно проходят или стоят на якоре всякие суда, не говоря уже о гуляющей на берегах молодежи. Неужели же все это так и осталось бы незамеченным два года? Неужели надо было для обнаружения таких религиозных безумий вмешательство куртизанки Гиспалы и изгнание из дома матерью и опекуном ее возлюбленного Эбутия?
Я думаю, что если вам, читатель, более девяти лет, то вы сами скажете, что для раскрытия таких еженедельных оргий не было никакой нужды ни в Гиспале, ни в Эбутии, ни в его опекуне. А дело еще ухудшается следующими строками автора.
«Они (т. е. сбегающиеся к Тибру с факелам» римские женщины) кричат при этом, что боги похитили тех людей, которых увлекли в таинственные пещеры, привязывая там к станку, и тех, которые не хотели дать клятвы принять участие в совершении злодеяний или переносить бесчестие».
«Посвященных, — продолжает Гиспала, — было уже весьма иного, они составляло почти второй народ в Риме, и в числе их были некоторые знатные мужчины и женщины. В последние два года установлено никого не принимать старше 20 лет: изыскивают такой возраст, который был бы доступен заблуждению и порче».
«Окончив это показание, Гиспала снова пала к ногам консула, повторяя те же самые просьбы об удалении ее из Италии, Консул попросил тещу очистить какую-нибудь часть дома, где она могла бы поселиться. Ей отдали комнату в верхнем этаже; лестница, ведущая на улицу, была загорожена, и вход к ней был через другие комнаты. Тотчас перенесли туда все имущество Гиспалы и вызвали всю ее прислугу. Эбутию же было приказало перебраться к одному из клиентов консула.
«Таким образом, когда оба свидетеля были во власти Постумия, он перенес в сенат это дело, изложив все последовательно, как то, что было сообщено ему сначала, так и то, что расследовал затем он сам. Сенаторы (которые, очевидно, очень крепко спали по ночам, чтоб не слышать оглушительного шума этих сборищ) поражены были сильным страхом за государство, опасаясь, чтобы подобные общества и ночные собрания не причинили какого-нибудь скрытого вреда или опасности, а частным образом — каждый боялся за участь своих семейств, чтобы какой-нибудь родственник не оказался виновным.
«Сенат постановил: выразить благодарность консулу за то, что он расследовал это дело с особым старанием и без всякой огласки (!!!). Затем поручили консулам вне порядка приступить к следствию о вакханалиях и о ночных священнодействиях, озаботиться о безопасности доносчиков Эбутия и Гиспалы, и о привлечении наградами других доносчиков; священников же этого культа, будут ли то мужчины или женщины, отыскать не только в Риме, но и по всем рынкам (?!) и местам собраний, чтобы они были в распоряжении .консулов...
«В ночь, следовавшую за днем, когда это дело было объявлено в народном собрании, у ворот были поставлены караулы, и ночные триумвиры схватили и привели назад много беглецов. Был сделан донос на многих лиц. Некоторые из них, мужчины и женщины, кончили жизнь самоубийством. Говорили, будто более 7 000 мужчин и женщин принимали участие в этом религиозном заговоре. Известно было, что главными лицами тайного общества были римские плебеи М. и Г. Атинии, фалиск Л. Спитарний и кампанец Миний Церриний. От них исходили все преступления и злодеяния; они были верховными священниками и основателями этого культа. Постарались схватить их как можно скорее. Они были приведены к консулам, признали себя виновными, и приговор о них немедленно состоялся.
«Те, которые были только посвящены и на основании священной формулы, повторяя за жрецом слова, произносили клятву, заключавшую в себе гнусное обязательство участвовать во всяких преступлениях и злодеяниях, но ни над собой, ни над другими не совершили еще тех злодеяний, исполнить которые были обязаны клятвою, оставлены были в темнице; тех же, которые были опозорены прелюбодеяниями или убийствами и запятнали себя лжесвидетельствами, подделкой печатей, подложными завещаниями и другими преступлениями, казнили. Больше было казнено, чем заключено в оковы... Осужденных на смерть женщин передавали родственникам, или тем, во власти которых они находились, чтобы те сами казнили их частным образом, а если не было подходящего исполнителя казни, то казнили их публично.
«Затем консулам было дано поручение уничтожить все святилища Вакха сперва в Риме, а потом во всей Италии, кроме жертвенников и статуй, освященных в древности. На будущее время сенатским постановлением запрещалось совершать вакханалии в Риме и в Италии; если же кто-нибудь считает это служение постоянным и обязательным для себя и не может прекратить его, не насилуя своей совести и не совершив греха, тот должен заявить об этом городскому претору, который спросит по этому делу мнение сената. Если сенат в составе не менее ста членов дозволит кому это служение, то он может совершать его, только бы на священнодействии присутствовало не более пяти человек и не было бы ни общей кассы, ни предстоятеля священнодействий, ни священника.
«...Спустя несколько времени прибыл в Рим С, Постумий; по докладу его о награждении Эбутия и Гиспалы Фецении, так как при их содействии были раскрыты (явные!) вакханалии, состоялось сенатское постановление, чтобы городские квесторы выдали из государственной казны по 100 000 ассов каждому из них, чтобы консул вошел в переговоры с народными трибунами о внесении возможно скорее на решение народа предложения, предоставляющего П. Эбутию считаться окончившим срок военной службы: он не должен более служить против своей воли, и цензор не должен назначать ему казенного коня. Фецении Гиспале было предоставлено право отчуждать свое имущество или часть его, выходить замуж вне своего рода, выбирать себе опекуна, выходить замуж за свободнорожденного, не принося никакого ущерба или позора тому, кто женится на ней. Консулы и преторы, как настоящие так и их преемники, должны заботиться о том, чтобы эта женщина не подвергалась никаким оскорблениям и пользовалась безопасностью. Такова-де воля сената, и он считает справедливым, чтобы так было».
«Обо всем этом сделаны были предложения народу и все было выполнено на основания сенатского постановления. Относительно безопасности и награждения прочих доносчиков предоставлено было распорядиться консулам».
Такими словами первоисточник наших сведений о старо-римской жизни — Тит Ливий — заканчивает этот свой рассказ, совершенно и не подозревая его нелепости. И вот, невольно снова и снова возникает вопрос: не таковы ли и остальные его рассказы и не волшебная ли сказка и все остальное, что он сообщил нам о древнем могучем городе Риме, в том числе и об отмене в нем законов против женских нарядов? И не проще ли допустить, что в то время, к которому относят все эти события, в Италии все еще ходили летом голыми, а зимою в звериных шкурах?