Рис. 27. Храм Небесной Деве в Афинах (Партенон по-гречески), каким он был в XIV веке.
Перейдем теперь к XI веку.
И на Западе, и на Востоке совершались великие события. Турки проникли в греческую Малую Азию и основали здесь государство Рум (Романию), со столицею Икониум. Норманцы под предводительством Роберта Гискара завоевали византийские провинции Апулию и Калабрию, и в 1072 году отняли у исламитов остров Сицилию. Нормандское государство южной Италии, до самому расположению своего побережья тяготевшее к Леванту, вмешалось и судьбы Греции. Но когда Гискар в мае 1081 года отплыл из Бриндизи, чтобы утвердиться в Албании и завоевать Дураццо, являвшееся ключом Иллирии на Адриатике, он наткнулся в лице императора Алексея Комнена на умного противника. Изнемогая от сухопутных войн, правительство Камнена запустило к тому времени сооружение новых судов, сопряженное со значительными расходами, и оказывалось поэтому бессильным очистить моря от морских разбойников, и запереть вражеским эскадрам доступ в Геллеспонт и Босфор. И эта слабость Византии дала возможность приморским городам Запада завести свои колонии на Востоке. Венеция тогда уже начинала опережать своих соперниц—Амальфи, Пизу и Геную. Она сделалась вольным и богатым торговым городом, и под ее покровительство в конце X века перешли даже приморские далматские города.
А теперь благодаря появлению нормандцев наступило время, когда Венеция на сотни лет превратилась в неограниченную властительницу над всем Средиземным морем. И это было неизбежно. Так как Алексей I не мог выставить против нормандцев достаточного количества судов, то он обратился за помощью к сильной своим флотом республике св. Марка. За нее в мае 1082 года он отдал венецианцам монопольную торговлю в греческих водах Средиземного моря, причем важнейшие города и порты в Азии и Европе, с которыми венецианцам предоставлялось сноситься, были Патрас, Коринф, Аргос, Навплия, Эпир, Фивы, Афины и другие. Это было первое упоминание об отношениях Венецианской республики к Афинам.1
1 Привилегия дарована венецианцам императором Алексеем III в ноябре 1198 г. Норманнов я называю нормандцами для географической ясности.
Венецианский флот под начальством дожа Домевико Сельво, несмотря на несколько неудач, сослужил греческому императору ту службу, на которую тот рассчитывал. Дочь Алексея описала эту борьбу и поименовала даже состав скудного византийского войска. Она перечисляет турок, поселившихся в Болгарии вокруг Ахриды. манихеев, т. е. павлицианских сектантов, которых Константин Копроним выселил из Азии во Фракию, франкских наемников, к которым следует причислить варангов (варягов), и немидов (немцев), и, наконец, македонское и фессалийское ополчения. Но и она никогда и нигде не упоминает о войсках из Эллады и Пелопоннеса. Таким образом отважное предприятие нормандцев парализовала, главным образом, Венеция. Затем наступили новые еще более важные события.
Десять лет спустя началось первое воинственное движение Европы на восток для освобождения Псевдо-Иерусалима. Завоеванная турками Никея была заново присоединена к Греческой империи. Рыцарские ленные государства франков в Псевдо-Иерусалиме, Триполисе, Антиохии и Эдессе на время образовали ряд передовых укреплений, которые прикрыли Константинополь со стороны Азии. Восточно-римский император получил теперь возможность отнять у турок опять Лидию и Памфилию и такие средиземноморские жемчужины, как Хиос и Родос. Однако рознь между греческим востоком и римско-германским западом залегла слишком глубоко, чтобы совместное предприятие могло оказаться длительным. Образование империи Карла Великого с опорой на Рим разъединило запад Европы с Византиею в политическом смысле, а спор из-за взаимных, отношений между римскою и греческой церковью обусловил церковный разрыв.
Запад, независимо от могущественной папской власти, мог противопоставить Византии юношескую предприимчивость своего воинственного дворянства и рыцарства, и стремление гражданственных торговых республик к своему поступательному развитию. Крестовые походы вскоре стали выражением исторического стремления Европы включить в сферу влияния западно-европейских держав и Грецию, и Восток. Вышедший из догматического истолкования всех божественных и земных соотношений принцип светской власти пап настолько усилился, что ни византийский цезаризм, ни восточная церковь не могли явиться ему достаточными противовесами. Уже Григорий VII с помощью крестового похода на исламитов в Азии хотел добиться объединения восточной церкви с Римом, и раз папство, возросшее до значения всеобъемлющей силы, вступало в союз с воинственными страстями Запада и стремлением западных приморских городов к колонизации Востока, то, конечно, в волнах нового течения греческая империя должна была погибнуть.
Алексей I, сумевши счастливо отразить нормандцев, печенегов, куманов и сельджуков, предотвратил опасность для себя первого крестового похода и обратил его себе даже на пользу, а государя Антиохии, Боэмунда, подчинил своей верховной власти. Преемником его сына в апреле 1143 года сделался еще более блестящий Мануил I, которому пришлось выдержать одно из жесточайших нападений со стороны нормандцев, когда за осуществление их завоевательных предприятий взялся племянник Гискара, Роджер II, сделавшийся королем Сицилии, объединенной с Апулиею.
Наша историко-астрономическая разведка относительно времени Пелопоннесской войны за гегемонию, описанной Фукидидом, дала как наилучшую дату для первого из указанных там солнечных затмений 2 августа 1133 года, для второго солнечного 20 марта 1140 года и для третьего лунного — 3 августа 1151 года. И вот, как раз в это самое время и было столкновение сицилийско-апулийского короля Роджера II с византийским императором Мануилом. Не является ли она апокрифом, сюжет которого заимствован из того времени? Есть много интересных, совпадений.
Роджер II очень искусно воспользовался вторым крестовым походом, предпринятым германским королем Конрадом III и французским королем Людовиком VII, для того, чтобы произвести военный набег на Грецию, откуда император Мануил оттянул войска к Константинополю. Сицилийский адмирал, Георгий Антиохийский, по происхождению грек, в 114-6 году напал по главе сильного флота сначала на остров Корфу и затем, объехав вокруг Пелопоннеса, сделал бесплодную попытку осадить хорошо укрепленную Монембазию. Он ограбил побережье Ахайи и Этолии и проник в Коринфскую бухту, где и высадился в порте Салоне. Нормандское войско двинулось отсюда в Фивы, покинутые без всякой защиты стратегом Эллады. Этот зажиточный город, наравне с Коринфом и даже Константинополем, славился шелковыми фабриками; здесь уже целые сотни лет изготовлялись, по большей части, те одежды из пунцового бархата, на которые оказывался постоянный спрос, благодаря роскоши, господствовавшей тогда при дворах и в церковных обрядах. Византийское правительство покровительствовало этой значительной, хотя и искусственной, промышленности о такою заботливостью, что освобождало даже от воинской повинности рыбаков, выезжавших. из Коринфа, Навилиона, Халкиды, Кариста и Афин на ловлю пурпурных раковин, и ревниво оберегало тайны шелкового производства от иностранцев. Фабрикация шелка велась Грециею настолько деятельно, что она оказывалась в состоянии выдержать соперничество даже Персии и Сирии.
Нормандцы увезли с собою многих мастеров шелковых тканей и пурпурных красильщиков. Король Роджер поселил их в Палермо, чтобы насадить искусство шелковой промышленности в Сицилии. Участь Фив испытал и Коринф, являвшийся в тогдашней Греции наравне с Фессалониками выдающимся опорным, пунктом левантийской торговли.
Нормандцы, повидимому, вторглись и в пределы аттической области, но только один единственный немецкий летописей, утверждает, будто они добрались до Афин и опустошили их.
Мрачное положение Афин внезапно освещается лишь благодаря тому, что там на многие годы поселяется Михаил Акоминат, старший брат известного византийского летописца и государственного деятеля Никиты, родившийся в 1140 году во Фригии. В юности он отправился в Константинополь, чтобы образовать себя по части наук. Мировая столица находилась тогда под правлением Мануила I, блистала великолепием и жизнью, и в ней расцветала школы красноречия, философии и богословия. Многие ученые приобрели себе здесь славу истинных классиков, как, например, Иоанн Ксифилин, Константин Манасс, Феодор Продром, а более всех гениальный Евстафий, сделавшийся наставником и другом юного Михаила Акомината. Дом Евстафия был сборным пунктом для всех константинопольских ученых, и Евфимий, высокообразованный Неопатрасский митрополит или скорее всего тот, кто пишет от его имени в Эпоху Возрождения, сравнивает салон Евфстафия с (воображаемыми уже им) «древне-афинскими академиями».
Династия Комненов вообще покровительствовала ученым и поощряла науки. Алексей I Калоиоанн и особенно Мануил были и сами очень сведующими людьми. Принцесса Анна, жена не менее высокообразованного кезаря Никифора Бреинния, летописи которого она продолжила, возвела своему отцу биографический памятник в «Алексиаде». Образованность греков той эпохи, является еще смешением богословской учености с классицизмом Эпохи Возрождения и с риторикою, которою тогда греки настолько злоупотребляли, что лучшие византийские творения Евстафия и обоих братьев Акоминатов утомляют избытком высокопарностей.
Высшее греческое духовенство в ту эпоху насчитывало в своей среде несколько выдающихся людей, которые завершили свое образование в константинопольской школе. Некоторые из епископов Эллады и Пелопоннеса, по большей части школьные друзья и товарищи Михаила Акомината, приобрели известность своею классическою ученостью. Таковы, например, Евфимий Неопатрасский и Григорий Коринфский, автор нескольких грамматических и богословских сочинений, Николай Мефонский, который в ту эпоху написал сочинение против последнего философа Прокла (если эта его книга не апокриф). С 1160 года архиепископский престол в Фессалониках занимал прославленный Евстафий, самая яркая звезда византийской учености со времени Михаила Пселла. Он давно уже действовал в этом большой городе, когда талантливый его ученик Акоминат, пожалуй, благодаря его же влиянию, был призван занять сан афинского митрополита.
Само собой попятно, что всем этим сообщениям старинных историков нельзя безусловно доверять, имея уже огромное число доказанных апокрифов.
Наиболее достоверными документами для истории Афин этого времени являются лишь случайные надписи на ее зданиях. Русский архимандрит Антоний открыл такие надписи на стене церкви Никодима, а Питтакис нашел ряд других на стенах и колоннах Тезеева храма и Партенона. Они нацарапаны афинскими священниками как крупными, так и мелкими буквами и большею частью встречаются у главного и у боковых входов церквей. Как общее правило, можно отметить, что они носят церковный характер, заключая в себе молитвы, обращенные к богу и его угодникам, или некрологические даты, и лишь в очень редких сообщаются данные о сооружении церквей.
Современные исследователи Афин пришли к заключению, что первые из них принадлежат к XII веку, и что этот род эпиграфики продолжался до новейших времен. Так, на южной стороне «Тезеева храма» нашли надпись, свидетельствующую о бывшей в Афинах в 1555 году чуме, которая унесла многие тысячи народа и кастриотов, т. е. турецких обитателей Акрополя. За исключением немногих более чем сомнительных надписей, датированных VIII и IX веками, где летосчисление апокрифически ведется от Р. X., все остальные сообразно византийским обычаям датируются «от сотворения мира», и, лишь начиная с 1600 года, хронологическое даты показываются в христианской эре и арабскими цифрами.
Влияние времени и погоды сильно затруднили разбор этих скудных надписей, и они тоже не проливают света на историю города Афин в средние века христианства. В Афинах мы не встречаем, как в Риме, мраморных изваяний усопших епископов и настоятелей монастырей, сенаторов, судей и граждан. Немногие надгробные камни, один-другой саркофаг без всякой статуи да несколько надписей — вот и все, что сохранилось в Афинах от прошлого.
Очень веские доводы говорят за то, что Михаил Акоминат занял в Афинах архипастырскую кафедру еще до 1175 года. Афиняне отпраздновали приезд нового архиепископа торжественными играми и плясками. Жилищем для себя он избрал Акрополь, где и ранее уже помещалась епископия, но это еще не значит, что тогда Акрополь был уже в том виде, какой показывают его современные развалины.
Рис. 27. Храм Небесной Деве в Афинах (Партенон по-гречески), каким он был в XIV веке. |
Акоминат нашел собор Партеноп уже разукрашенным живописью и драгоценными пожертвованиями, относящимися ко времена Василия Болгаробойца. Исландец СевульФ, который предпринял между 1102 и 1103 годами паломничество в Иерусалим, замечает в описании своего путешествия: «АФИНЫ, где проповедывал апостол Павел, находятся в двух днях езды от Коринфа. Там находится церковь пресвятой девы Марии с лампадою, в которой неугасимо теплится масло». Ко времени Севульфа относится и Liber Guidonis, где Гвидон, между прочим, пишет: «Афины были некогда матерью философов и ораторов. Здесь находится в храме божественная и неугасимая лампада, именуемая Propylia (т. е. дворовая, от пропилей—двор). Она издревле сооружена с удивительным великолепием царем Язоном из чудного находимого там камня и посвящена богородице приснодеве Марии». Таковы первые исторические упоминания о знаменитом Партеноне, как о храме, посвященном Деве Марии Афинской (откуда и греческое имя Атевайа Партенос). Это был просто христианский храм и тоже, скорее всего, еще не в том виде, как его рисуют нам современные остатки.
 Рис. 28. Так называемый всеафинский праздник (панафинея), скульптура на фризе храма Небесной Деве (Партенона). |
Утешая воображаемых потомков Перикла тем, что будто время бессильно стереть печать благородства, которую их предки наложили на них, автор, пишущий от имени Акомината, в сущности выставляет чисто схоластическое учение о постоянстве видов. Он убеждал афинян сохранить и впредь благородство их предков, которые были самыми великодушными и благожелательными из греков и ничего так сильно не любили, как красивые речи и музыку. «Так, — говорит он,—даже во время чумы Перикл успокоил народный ропот речью, а гнев Александра смягчала игра на флейте Тимофея. В качестве христиан афинянам надлежит превосходить добродетелями Аристида, Аякса, Диогена, Перикла, Фемистокла и марафонских бойцов. Они являются благородными оливковыми черенками, привитыми к языческим дичкам, и напояются в доме господнем апостольскою росою. Некогда в Акрополе теплилась неугасимая лампада безверия, но этот ложный свет, словно мерцание светляка, померк, когда солнце истины, осеняемое приснодевою, взошло над городом и избавило Акрополь от тирании ложной приснодевы. Словно с самих небес воссияла теперь из Акрополя вечная лампада, озаряя собою не только Афины и Аттику, но и весь мир».
Увлеченный красноречием, автор сравнил себя тут даже с Моисеем, вообразив себя не в афинской крепости, а на горе Хориве или даже на тверди небесной.
Вся эта речь, конечно, была сочинена от имени Акомината поздним автором Эпохи Возрождения, как видно из ее многочисленных анахронизмов. Бедствия Афин Акоминат живописует в своих письмах с красноречием отчаяния; эти письма, вместе с тем, дают единственное в своем роде, подлинное изображение состояния города в течение средних веков.
Отсутствие промышленности в Афинах Акоминат оплакивает в первом же письме. Он просит Гардикийского епископа о присылке экипажных мастеров, так как афинские изделия, в том числе даже сельскохозяйственные орудия, очень неудовлетворительны. В то время как в Фивах в Коринфе шелковая промышленность процветала, в Афинах нельзя было найти ни одного ткача шелковых материй.
Перенесенный из мировой столицы — Константинополя — в провинциальный городок Афины, Михаил Акоминат, «очутился между варварами», и опасался, «как бы и самому не одичать». Очевидно, ему припоминался насмешливый отзыв Аполлония Тианского, дошедший до нас чрез Филострата, когда он впоследствии писал Георгию Тессараконтапехису:
«Так как я давно уже живу в Афинах, то превратился в варвара».
Эта часто употребляемая Акоминатом фраза существовала издавна. Была даже пословица.
Ού βαρβάρων γῆν, αλλ' ίδων την Έλλάδα
Εβαρβαρώθης καί λόγον καί τόν τρόπον.
(Ты зрел не варварскую землю, а Элладу,
А стал ты варваром по языку и нравам. )
«Как должен я страдать, — писал Михаил патриарху Феодосию, — я, который удален от всяческой мудрости и осужден жить в Афинах среди толпы варваров, обделенных философиею»!
Подобные жалобы очень правдоподобны. Так, два стихотворения того времени, посвященные Феодором Продромом императору Мануилу, написаны на вульгарном греческом языке. В этом же роде и дидактическое стихотворение Spaneas, которое некоторые приписывали императору Алексею I. Даже через четыре века после этого язык афинян слыл — основательно или неосновательно — за один из наиболее нечистых диалектов Греции.
Само собой понятно, что ко всяким показаниям о «чистоте» или «нечистоте» какого-либо наречия мы должны относиться условно.
Когда я в юности, переодевшись крестьянином, проходил под видом странствующего богомольца из Курской в Воронежскую губернию, крестьянка этой местности, говорившая курьезной смесью русского и украинского языка, не поверила моим словам, будто я живу в Курске и на мой вопрос: «почему?» — ответила: «потому что ты говоришь не чисто».
Так мог относиться и константинополец Акоминат, слыша в Афинах тот самый язык, который мы теперь называем классическим, и без сомнения говорим на нем так, что если бы Перикл действительно существовал, то он заткнул бы уши при первом нашем слове, да и в нашем греческой правописании с его условностями и разнообразием надбуквенных знаков, он не понял бы ничего, потому что даже в средние века все писали надстрочными буквами без разделения друг от друга слов и не имели никакого понятия о знаках препинания.
Так и рассказы Акомината и других константинопольцев о «чистоте» или «нечистоте» афинского языка в XI веке просто субъективны, и ничего особенного нам не говорят. Здесь интереснее всего лишь тот факт, что в то время как константинопольские писатели-ромеи презирали греков, на западе Европы начали составляться легенды об их необъятной учености. Говорили, например, что Афины в XII веке даже для грузинского царства в Закавказьи служили рассадником науки.
Знаменитый армянский историк Вардан, живший в XIII веке, сообщает о своем царе Давиде II:
«Желая образовать невежественный грузинский народ, он избрал сорок молодых людей, которых и послал в Грецию, чтобы они там научились греческому языку, перевели с него разные сочинения на грузинский язык и эти переводы привезли на родину. Так они, действительно, и сделали, но, повидимому, не в Элладе, а в Фессалониках, в Афонском монастыре, и прежде всего в Константинополе».
Еще большая заботливость о грузинском образовании приписывается прославленной царице Тамаре, которая от 1184 до 1211 года правила Грузиею в духе второй Семирамиды. При ее дворе жил знаменитый грузинский поэт Шота Руставели. Он прославил ум и красоту своей царицы в Тамариаде и, среди многих стихотворений, написал, позаимствованный из персидского, эпос «Человек с барсовою шкурою». Рассказывают, будто в 1192 году он, вместе с другими молодыми грузинами, приезжал в Афины и там перечитал творения аттических философов и историков, изучил даже музыку, и, вернувшись к царице Тамаре, занял при ней должность библиотекаря.
Даже англичане заявляют притязания на то, будто около этой эпохи в Афинах занимались несколько британских ученых и в том числе известный врач Иоанн Эгидий. Английский летописец Матвей Парис рассказывает, что в 1202 году, в третий или четвертый год царствования короля Иоанна, несколько греческих философов прибыло из Афин к английскому двору, вступило там в церковные диспуты и делало попытки к обращению, пока король не призвал их к молчанию и не изгнал из страны.
Этот же Парис повествует, что его старейший современник лейчестерский архидиакон Иоанн Безингстокс однажды возвестил линкольнскому епископу, что за время его ученых занятий в Афинах он узнал от сведущих греческих докторов многое такое, что осталось неведомым для латинян, и между прочим, узнал, будто в Афинах имеются духовные завещания 12 библейских патриархов, которые были скрыты евреями из зависти. Он привез из Афин в Англию греческие обозначения цифр и некоторые книги, которые перевел на латинский язык, а в том числе и грамматику, которою его снабдили афиняне.
Еще удивительнее уверение того же Матвея Париса, будто Безингстокс, несмотря на своп ученые занятия в Париже, лучшим своим знанием обязан девушке, которой не было и 20 лет от роду,—Константине, дочери афинского архиепископа, которая предсказывала желающим безошибочно чуму, грозы, солнечные затмения и даже землетрясения.
Матвей Парис даже утверждает, будто эти удивительные сообщения он самолично почерпнул от Безингстокса, и потому некоторые историки вполне верили, что «задолго еще до того времени, когда в Эпоху возрождения итальянские женщины прославились своим умом и познаниями, гречанки блистали своим классическим образованием».
Но можем ли мы серьезно относиться к таким выводам? Конечно, нет.
Какие басни обращались в Англии в то легковерное время, показывает известный рассказ того же летописца о «вечном жиде». Матвей Парис совершенно серьезно утверждает, что в 1228 году в Сент-Албанское аббатство прибыл армянский архиепископ и уверил тамошних монахов, что лично знаком с Иосифом Картафилом, Иродовым привратником, который некогда вытолкал Иисуса Христа из судилища. Картафил этот нередко посещает Армению и незадолго еще перед отъездом оттуда архиепископа обедал у него. И тот же армянский архиепископ уверял англичан, будто Ноев ковчег попрежнему еще стоит на Арарате.
Это показывает лишь одно: западные европейцы уже тогда воображали, что Афины являются высшею школою для выдающихся эллинистов, что там изучала науки не только знаменитая понтифицина Иоанна в IX веке, но даже Скот Эпигена, хотя этот тогдашний величайший знаток греческого языка на самом деле почерпнул свои знания на Западе, в ирландских монастырских школах. Из Ирландии еще Карл Великий выписывал наставников для своей schola palatina. Слабые следы эллинических школ и воспоминаний об Афинах находятся и в Италии. Иоанн Диакон, который в IX веке написал «Житие Григория Великого», признает за этим «великим римским первосвященником» единственный недостаток — незнакомство с греческим языком, к которому он прилагает напыщенное выражение «fecundissima virgo Cecropia».2
2 Иоанн Диакон, II, гл. 14.
Значит, нечего удивляться и тому, что «Саксонская летопись» повествует, будто римский император Клавдий послал своих сыновей в Афины, «где находилась лучшая школа», и что Флоризель Никейский (в знаменитом романе Амадиса де-Гаула) рассказывает, будто рыцарственный Агезилай Колхосский изучал науки в Афинах.
Такая слава за Афинами установилась уже в XII и в XIII веках. В своем «Speculum rerum», этой генеалогии всех королей и императоров, Готфрид Витербороский утверждал, что римляне и германцы являются лишь ветвями троянцев, а последние происходят от Юпитера, царя афинян. Юпитер, будто бы, родился в Афинах царским сыном, и от него позаимствовали философы свои учения. Город Афины, будто бы, был выстроен им и посвящен Минерве, являясь твердынею мудрости. Ниобея, первая супруга Юпитера, царствовала, будто бы, в Афинах и даровала им древнейший судебник. Юнона же, вторая супруга Юпитера, была матерью Даная, от которого произошли данайцы или греки.
А затем, будто бы, написанное им афинское право было перенесено в итальянский Рим. Все искусства и науки должны быть возводимы к Юпитеру и к Афинам.
От западных христианских ученых слава Афин перешла и к исламитам, ревностным переводчикам на язык Корана знаменитейших греческих философских и медицинских сочинение. Истари, составивший географическое сочинение, относимое апокрифически к X веку, упоминает об Афинах, описывая окружность Средиземного мора, которое, по его мнению, омывает Галицию, Францию и Рим, а прибрежие его тянется от Константинополя до Афин и Рима. Он утверждает, что Рим и Афины являются местом средоточия румов (т. е. римлян, романцев), а Афины, в частности, служат местопребыванием для мудрости юнанов (Iûnan), т. е. древних греков, оберегающих там свою науку и философию.3
Отголоском этой молвы является и единственное стихотворение, приписываемое Михаилу Адоминату:
Любовь к Афинам, чья слава некогда далеко гремела,
Начертала эти строки, но она играет лишь с облаками,
И знойный пыл своих порывов охлаждает в тени.
Никогда, увы! никогда более кой глаз
Не узрит здесь города,
Некогда столь прославлявшегося в песнях!
Неисчислимое в беге эонов время
Погребло город под катящимися камнями и мусором.
Муки безнадежных пожеланий испытываю я,
Которому отказано взглядом современности
Проникнуть на самом деле в то, что любимо.
Только тот может измерить пыл своей любви
Прелестною видимостью,
Кто встречается с дружественным ликом.
Я же, несчастный, уподобляюсь Иксиону.
Я столь же люблю Афины, как он Геру,
Но он впоследствии обнимал, по крайней мере,
Хоть блестящую ее тень.
Увы мне! Что я выношу, что я высказываю и что здесь описываю?
Я обитаю в Афинах, а между тем Афин не вижу,
Здесь лишь опустелые прелести, засыпанные ужасным мусором.
О, град бедственности! Куда исчезли твои храмы?
Каким образом все здесь сгибло и обратилось в одно предание?
Где суд, и судьи, и кафедры ораторов, и подача голосов,
И законы, и народные собрания,
И мощь ораторов, и совещания,
И великолепие священных празднеств,
И доблесть стратегов в борьбе на суше и на море,
И богатые формами музы, и сила мышления?
Погибель поглотила всю славу Афин полностью,
Она не оживает ни в едином биении сердца,
И не сохранилось от нее ни малейшего следа». 4
3 Текст Истари издан Де-Гуэ в Лейдене в 1870 году. Он и Эдризи — единственные исламитские географы, упоминающие об Афинах. Остальные, в роде Абулфеда, заимствовали у них (Грегоровиус, стр. 115, примечание).
4 Boissonade: Anecd. Grec. V. 374
Да, спросим и мы, как это все могло пропасть без следа в средние века?
И мы должны ответить: никак не могло.
Все древнее величие Греции — миф, и нам остается только исследовать, каким же образом и когда он мог бы создаться?
Этому мы и посвятим следующую главу.
