Только начиная с половины XI века происходит умственное сближение византийцев с Грециею, что, повидимому, и приводит к появлению эллинизма. Любознательные греки, получив образование в Константинополе последовательно занимали в столице патриарший престол при расцвете ученых занятий при императорах, которые были очень образованы и понимали, что единственно школы и образованность могут доставить их империи силу и блеск. Так говорит сама императрица Евдокия, жена сначала Константина Дука, а затем Романа Диогена, в своем сочинении «Цветы фиалок»,1 представляющем ученый словарь, в котором рассматриваются античные боги, герои и мудрецы Греции, но никак не святые угодники и не отцы церкви. Только... подлинность «Цветов фиалок» считается спорною даже среди эллинистов.
Лишь в эпоху македонской династии под влиянием внушений Фотия ученые занятия в Константинополе получают большее развитие, как это доказывает, между прочим, и литературная деятельность Льва VI Философа, и особенно его сына, Константина Порфирородного. Затем, начиная с XI века, при константинопольском императорском дворе снова наблюдается подъем научного духа. Хотя, как государь, Константин Мономах и не представлял особенного значения, но к образованию он относился чутко и насадил в византийской академии правоведение, философию и филологию. Душою этого движения был Михаил Пселл (т. е. Заика). Родившийся в 1018 г. и выросший в Византии, он приобрел поразительные для своего времени энциклопедические познания и при пяти императорах пользовался громадным значением в государственном совете. Оп написал ценное историческое сочинение, обнимающее царствования греческих царей с 976 по 1077 год.2 «Никто из западных гуманистов,— говорит Грегоровиус,3 — не сумел бы создать таких тонких по психологии и обставленных такими глубокими философскими познаниями творений, каковы речи Пселла, посвященные воспоминаниям о его матери, о грамматике Никите и о трех выдающихся патриархах того времени — Михаиле Керуларии, Константине Лихуде и Иоанне Ксифилине. И если мы даже придем к выводу, что все это позднейшие апокрпфы, то все же Пселл стоял во главе византийской академии, и император Константин Мономах предоставил ему пышный титул князя философов».
1 Eudociae Augustae: Violarium.
2 Издано Sathas'ом в IV томах (Biblioth. Graec).
3 Грегоровиус, стр. 84.
Вот мы и пришли теперь к пробуждению Греции в конце X века «после многовекового сна».. Но точно ли она когда-нибудь и бодрствовала перед ним?
Подумайте только, читатель, серьезно о том, что вы сейчас узнали, не из моих слов и рассуждений, а из ученейшего и трудолюбивейшего специалиста по средневековой истории Афин, от самого Фердинанда Грегоровиуса, которым я здесь строго руководился во всей фактической части своего изложения. Резюмирую же эти сообщения еще раз. «На месте, где стоят теперь Афины, был в начале средних веков еще необитаемый лес...» «Основное сельское население Греции, как свидетельствуют остатки многочисленных славянских имен у многих местечек Мореи, было славянское, а греки даже в средние века составляли там лишь пришлый из Константинополя и островов господствующий класс... Состояние культуры на этом конце Балканского полуострова было такое жалкое, что слово «грек» или «эллин» среди византийцев, называвших себя гордо римлянами (ромеями по-гречески), пользовалось презреньем, а Афины, когда они, наконец, появились в поле ясного зрения истории, служили местом ссылки, подобно остальным захолустьям». «Никаких геофизических или политических катастроф в этой местности, защищенной от врагов своей дикой природой и захолустным положением, не было в средние века и даже с незапамятных времен». «Если бы славяне в средние века вырезали все древне-греческое классическое население, как утверждают желающие примирить сказания о древней пышной культуре этой страны с ее средневековым и (даже современным) жалким состоянием, то это чудовищное варварство не прошло бы не только без упоминания, но даже без оглушительного взрыва ужаса и негодования греческих и латинских хроникеров, уже не редких в этот период Европейской жизни...»
Таковы основные факты греческой истории на всем том хронологическом расстоянии, на котором мы можем отчетливо видеть. И все геофизические, экономические и культурно-исторические соображения приводят к заключению, что тут и не могло быть ничего другого, кроме только что описанного нами. Да и наша астрономическая проверка истории Фукидида и всех наших древних, латинских и греческих первоисточников уже показала в четвертой книге «Христа», что они оправдываются астрономией только после 400 года нашей эры, когда Греция была в только что описанном захолустном и диком состоянии, и поголовно опровергаются астрономией ранее этого года, т. е. в тот период, к которому относится классическая волшебная сказка о древней культурной Элладе, с ее учеными, предвосхитившими за тысячи лет назад идеи Коперника об обращении Земли вокруг Солнца, или идеи Лавуазье об атомном строении вещества и т, д.
Но если все это была лишь сказка Эпохи Возрождения, то когда и где она начала создаваться, и как объяснить те руины, которые мы теперь находим в Греции?
Мы только что пришли к первым достоверным (и соответственно общим эволюционным представлениям) известиям о пробуждении Греции, да и то не в Афинах, а в Константинополе при Константине Мономахе (1042—1054), когда появился «князь философов» Михаил Пселл, основатель наук, что-то в роде нашего Ломоносова, впервые на протяжении нашего ясного исторического поля зрения учение о том, будто «только мир идей является истинным бытием, а мир явлений лишь его призрачная копия». А это самое учение теперь приписывается Платону!
Понятно, что такая крупная величина не могла не вызвать о себе легенд и не побудить последующих авторов его школы выдавать свои произведения, с целью лучшего их распространения, за написанные знаменитым Пселлом. Трудно допустить, чтобы не было охотников приписывать ему даже ряд частных писем, до самого времени напечатания его сочинений. Доверять им слепо нельзя, а потому и выводы историков, «будто он оплакивал глубокую тьму, окутавшую некогда славившуюся своими знаниями Элладу», не заслуживают доверия.
В историческом труде Пселла имя Афин упоминается только однажды, без всякого касательства к древности. Он отмечает что в его время Афины, Никомидия, Александрия, Финикия, Рим и даже Константинополь ни в какой научной области выдающегося значения не имеют.4 А в письмах, приписываемых ему, Пселл говорит об Афинах уже как о погибшем городе. «Когда читаешь у Пселла укоризны, кидаемые византийским хулителям Греции за их надменность, — говорит Грегоровиус,5— то невольно вспоминается Петрарка, выговаривающий кардиналу Авиньонскому за то, что тот тяготится житьем в опустевшем Риме, и удивляющийся, как 20-30 прелатов не могут устроиться в Риме, где многие императоры, государи, бесчисленные граждане и чужестранцы жили в изобилии».
4 Sathas IV. 123. Пселл, подобно всем византийцам, употребляет слово «римлянин» для обозначения греков. Так. например он называет Фокиона Ρω̃μαῖος;. V, 522.
5 Грегоровиус, стр. 86.
Так и Пселл пишет неизвестному:
«Если преисполненная славы и неоднократно воспевавшаяся Эллада, где народились марафонские бойцы, Филиппы и Александры, недостаточно для тебя занимательна, то что же тебя может удовлетворить в этом мире? Неужели та суетная ложь, которую взвели на Аттику и Пирей ораторы и мудрецы? И много со мною случилось то же, что с Афинами. Там ночь сокрыла все до самых названий разрисованной хризипповой галереи, академии и лицея, а во мне живут лишь голые наименования наук и преклонение пред славою философии, истинную сущность которых исторгли обстоятельства».
Но были ли в XI векве такие представления о древней Элладе? Ведь весь характер этого письма, неизвестно где найденного и почему-то приписанного Пселлу, доказывает его принадлежность Эпохе гуманизма.
Свое описание Аттики он основывает на Страбоне и на Павзании, апокрифичность которого я скоро покажу, и приводит лишь древние наименования местностей в роде Суниона, Марафона, Трикорита, Рамна, Кефиссии, Сфетта, Декалеи, или же гор в роде Гимета, Ликабетта, Парнаса и Коридавла. Нигде не отмечает он их употребительных в то время местных прозвищ. Относительно Афин Пселл ограничивается лишь кратким перечислением старинных построек и однажды лирически замечает: «все дышит здесь дуновением муз и граций, ибо даже развалины этого города представляют бóльшую ценность, нежели иные неразрушенные города».
Только таинственная наука магия, с которой соединилась медицина, повидимому, гнездилась между прочим в то время и в Афинах. Так о некоем астрологе Катанангисе повествуется, будто он в царствование Алексея I (1081—1118) прибыл из Афин в Константинополь, но все его пророчества здесь оказались ложными.