Наблюдая историческую жизнь человечества от самых ранних стадий развития его общественности и вплоть до настоящего времени, мы не можем не отметить того факта, – первостепенной идеологической важности, – что всякое открытие и всякое усовершенствование, назревшее в любом человеческом коллективе, осуществлялось не иначе, как через какого-нибудь из самых одаренных его индивидуумов. Само общество, как коллектив, помимо своих выдающихся индивидуумов не может ни открыть, ни выдумать ничего нового ни путного, ни беспутного, оно может только коллективно применять в своих практических делах выдуманное или открытое лично кем-нибудь из его выдающихся членов инициаторов.
Как пример этого я уже приводил где-то закон тяготения Ньютона. Нам рассказывают, что Ньютон, одиноко сидя под яблоней, пришел к этому великому выводу, легшему в основу всей современной небесной механики, при простом виде падающего яблока. И этот процесс одинокого мышления нам вполне понятен, хотя сам рассказ может быть и простым анекдотом.
Но что ответили бы вы мне, если б я вместо такого анекдота придумал вам другой о коллективном открытии того же самого закона:
Семь человек, – сказал бы я вам, – лежали под яблоней и увидели падающее яблоко, все в унисон пришли к одной и той же идее и сказали бы разом так, что слова их слились в одну общую коллективную хоровую фразу:
— «Сила тяготения физических тел прямо пропорциональна массам физических тел и обратно пропорциональна квадратам их расстояния».
Вы ответили бы мне, что так могли отвечать разве что школьники в классе, после того, как их заставил заучить это выражение тоже индивидуум – их учитель.
Да и в чисто материальной области не может быть никогда коллективного изобретения. Возьмем, например, изготовление иголки при первоначальном разделении труда, когда еще не была изобретена (тоже каким-то индивидуумом) иглоделательная машина, и иголка приготовлялась коллективно: один нарезал стальную проволоку, другой ее заострял, третий пробивал ушко...
Что ответили бы вы, если бы я вам сказал, что игла и была изобретена тремя человеками: один увидал проволоку и ему пришло в голову ее нарезать на разные кусочки, другому, сидевшему напротив, пришла в голову мысль заострить все эти кусочки, третьему – пробить в них по ушку, а сидевшей напротив женщине – вставить в нее нитку и зашить таким способом прореху на своем платье.
Вы, конечно, ответили бы, что такой рассказ об изобретении втроем иглы годен только для малолетних детей, что игла могла быть изобретена только вся индивидуально, да и ее коллективное производство могло быть придумано тоже лишь каким-нибудь отдельным мыслителем.
Мы видим отсюда, что всякое подавление или затруднение личной инициативы и изобретательности, произведенное каким-либо прямым или косвенным путем, является бессознательной попыткой приостановить движение человечества к лучшему будущему, а потому губительно и для самого общества.
Во всякой уже давно практикующейся области человеческой деятельности количество работающих над тем же самым предметом всегда само стремится быть пропорциональным общественной потребности в данном роде труда и потому регулируется само собою, подобно тому, как воды в море приходят к тому же самому уровню, несмотря на неровности дна и на действие приливов и отливов. Излишество работающих в одной области само собою сопровождается отливом из нее людей в другую область, где чувствуется недочет, а общее излишество, приводящее к накоплению безработных, устраняется только общим сокращением годичного времени труда, которое может совершенствоваться двумя способами: 1) сокращением часов рабочего дня и 2) сокращением рабочей недели.
Первый способ применялся уже давно в рабочем законодательстве промышленных стран, а второй был разработан впервые мною еще в 1874 году перед моей первой эмиграцией1 и сообщен в 1928 г. Н. И. Бухарину, а потом и М. А. Лурье (Ларину), который и провел его в наше законодательство со своими дополнениями. Сначала я думал, что западноевропейские государства сейчас же подхватят нашу «шестидневку», выбросив из числа дней недели понедельник (как я предлагал М. А. Лурье), но теократическая косность оказалась в западной Европе так велика, что этот способ облегчения жизни и до сих пор практикуется лишь у нас.
1 См. «Повести моей жизни», написанные в Двинской крепости в 1912 г., напечатанные впервые в журн. «Русская Мысль» (№№ 10 – 12) в 1915 г. Последнее их издание вышло в 1933 г. в изд-ве О-ва Политкаторжан (том II, стр. 224).
Выработанная мною общая формула этого сокращения, которую я показал М. А. Лурье, такова:
Где х есть понижение общего годичного производства в государстве от перехода к более сокращенной неделе; а — годичное число очередных свободных дней (в данном случае «воскресений») при прежней неделе; в — годичное число их при новой неделе; П’ — число одиночных праздников при употреблении прежней недели, и П” — число их после перехода к новой неделе.
В данном случае число «воскресений» было 52 в году; при переходе к шестидневке 365 : 6 = 61, т. е. на 9 дней больше. Исключим и … из счета, как числа произвольные (и при незначительном числе мало влияющие на общий результат) и разделив избыточные 9 дней на 365 – 52 дня, т. е. на 313 дней, мы получаем по нашей формуле х = 0,029, т. е. при переходе от семидневной недели к шестидневке общая годичная продукция государства уменьшается лишь на 3%, что соответствует сокращению 8 часового рабочего дня только на 14½ минут и может быть уравновешено их прибавкою (а при 7-часовом рабочем дне уравновешивающая ежедневная прибавка = 12½ минут).
А если от семидневной недели перейти к пятидневке, то число очередных свободных дней в году будет 365 : 5 = 73, т. е. уже на 21 день больше, и разделив это число как и в предшествовавшем случае на 313, получим х = 0,066, т. е. недочет годичного общего производства почти на 7%, что соответствует сокращению 8-часового рабочего дня уже на 33 минуты. Каникулярное время я в обоих случаях не брал в расчет, так как и новая и старая неделя пропорционально налегают на него.
В беседе с М. А. Лурье я доказывал непрактичность непосредственного перехода от семидневной недели к пятидневке и стоял за шестидневку, а Лурье думал пополнить недочеты пятидневки непрерывкою, что мне казалось неубедительным и социально неудобным.
Но если в области регулярного физического или преподавательского труда время занятий может быть заранее расчислено и государственно планировано, то в исследовательской деятельности, где, как я только что сказал, человеческое общество может идти вперед только через посредство индивидуумов, и притом стоящих перед неизвестным, параллелизм многих в той же моей работе является выгодным, потому что чем больше достаточно подготовленных умов направлено на поиски еще неведомых сил природы и технических средств, тем скорее эти силы и средства будут открыты, подобно тому, как всякая потерянная в лесу вещь тем скорее будет найдена, чем больше народу пойдут ее искать.
Параллелизм работы отдельных личностей и материально обеспеченная свобода их действий являются в умственной творческой области не только обузой, а великим благом для всякого человеческого общества, рассматриваемого не в одном его моментальном, однодневном состоянии, а в общеисторической перспективе. И в этой перспективе мы даже видим, как почти все первостепенные открытия и изобретения человеческого гения не только не схватывались сразу обычными умами толпы и не пускались ею в дело, а, наоборот, встречали противодействие уже укрепившейся рутины и лишь после того, как она была сломлена, дальнейшее развитие новых идей шло плавно на новом фундаменте.
Переходы от быстрой и резкой революции к длительной и плавной эволюции и от длительной и плавной эволюции к новой быстрой и резкой революции – являются основною чертою роста и умственной и материальной культуры всех народов и государств. Периоды революции характеризуются борьбою обособившихся под различными знаменами и лозунгами общественных групп и профессий, а периоды эволюции – объединением всех людей для дальнейшей деятельности на новых началах.
И мы можем отметить, что всякая серьезная революция начиналась сверху и первыми ее глашатаями и вожаками являлись лица из образованных классов, а не из безграмотной части населения. В последнем случае выходил только бунт, как это было, например, в России при Пугачеве. И лишь тогда, когда среди самых образованных классов начинается непримиримая вражда новаторов и рутинеров, революция принимает осмысленный характер и инициатива затем стихийно переходит от отдельных лиц и групп к массам, характеризуясь диалектической триадой: от тезиса к антитезису и от антитезиса к синтезу, как к новому тезису. Примерами революций, происшедших сверху с быстрой победой новаторов над реакционерами мы можем привести церковную революцию Григория Гильдебранда в католицизме, или английскую революцию при Кромвеле. Типическим примером революции, тоже начавшейся сверху, но принявшей стихийный характер вследствие непримиримой борьбы новаторов не только с рутинерами, но и между собою, мы видим в великой французской революции, где диктатура клерикалов и феодалов сменилась диктатурой санкюлотов и закончилась, как своим синтезом, гегемонией буржуазии XIX века, как новым тезисом.
Смена длительных тезисов быстрыми революционными антитезисами объясняется тем, что консерватизм и рутинерство есть, по-видимому, отличительные черты средне-человеческого характера. Вот, например, случай, прямо относящийся к предмету нашей главы – развитие человеческих алфавитов. Взгляните только на французское и английское правописание. Недаром говорится, что по-английски пишется лошадь, а читается корова. Нет почти ни одного слова, которое произносилось бы так, как оно написано, и это составляет предмет огромного, совсем не нужного труда для миллионов ежегодно учащихся детей, а сравнительную филологию прямо парализует недостаточность латинской азбуки. Раз в мое второе пребывание за границей в 1881 г. мне пришлось быть в редакции бланкистского журнала <…> в то время, когда туда прибежали репортеры с какими-то спешными известиями, которых они не успели записать, а потому диктовали редактору. При произнесении ими почти вся-кой новой французской же фамилии следовал вопрос: coment vous l’ecrivez? (как вы ее пишите).
Да и у других западноевропейских народов не многим лучше. Латинская однобокая азбука совершенно негодна для научной филологической литературы, неизбежно принявшей теперь всенародный характер. В ней нет даже мягкого знака для согласных звуков и одни и те же буквы вроде С читаются там совершенно различно перед различными гласными, не говоря уже о множестве других прелестей. Да и у нас рутина еще торжествует, благодаря отсутствию <…> и обозначений для итальянских звуков <…> и твердого Се, присутствующих и во множестве других языков, и полного отсутствия значков для мягкого произношения гласных, характерного для французского и немецкого языков, и жесткого для восточного Э, и ни в одной из европейских азбук нет значка для придувного обозначения всех согласных звуков, типичного для языков восточных.
Для всякого филологически образованного человека ясна фактическая невозможность научной филологии при существовании таких однобоких азбук и их непригодности даже для родной литературы, в которую ежегодно входят иностранные слова, как не пригоден для музыки рояль, у которого не достает половины клавишей и кажется, что хоть в этом случае не трудно было бы сделать революцию сверху и выработать на общем съезде филологов новый легко читаемый и изучающийся быстро международный алфавит. Но ничего подобного не происходит, и этот факт упорной косности всех народов в деле, не требующем даже больших материальных затрат, но необходимом для науки и до чрезвычайности облегчающем обучение подрастающей молодежи, является наилучшим подтверждением уже высказанной мною истины, что всякое усовершенствование жизни производится никак не коллективом, а только выделившимися из него отдельными личностями, и это можно видеть даже на митингах, обязательно избирающих себе лишь одного председателя, чтобы давал говорить только отдельным участникам, потому что когда все заговорят коллективно, то ничего не выйдет кроме шума.
Однако для того, чтобы индивидуальные изобретатели и открыватели технических средств или новых идей, создающих эпоху в какой-либо отрасли общественной жизни и деятельности могли заставить массы выйти из их первобытной инертности, всегда было необходимо одно условие. Было нужно, чтобы инициаторы их так или иначе получили силу принудить инертное человеческое общество принять назревшую и формулированную ими общую перемену, или чтобы они случайно могли действовать через личность, имеющую власть над массою или по привилегии рождения, или почти всегда, благодаря каким-нибудь исключительным обстоятельствам выдвинувшей их общественной жизни, например, победы над врагами внутри расслоившегося на враждебные части государства, поставившими их в положение исключительных вождей своей страны.
Без этой помощи всякое идейное и техническое изобретение, требующее преобразования старой рутины, охватившей целые массы, будет похоже на зерно, брошенное в сухой песок. Оно замрет вместе с изобретателем, и мы заранее можем сказать, что проекты так важного для дальнейшего умственного развития человечества фонетического рационализирования и общего объединения существующих теперь однобоких и уродливых алфавитов (вроде проекта, разработанного мною в III томе «Христа») будут (и неизбежно будут) введены не прямо коллективно по одновременному общему согласию всех народов, а лишь революционным путем, через какую-либо культурную личность, понявшего пользу такого преобразования и получившую так или иначе силу это сделать, и скорее всего в отдельном крупном государстве, с которого возьмут через некоторое время пример и другие народы.
Все эти свои размышления общего характера я привел здесь главным образом для того, чтобы выяснить читателю не будущую, а прошлую историю человеческих алфавитов на простом рассмотрении их типических особенностей.
Вот, например, (табл. <…>) сравнение латинских алфавитов (итальянского, французского, английского и готического немецкого). При первом взгляде мы можем видеть, что это один и тот же алфавит, слегка изменившийся эволюционным путем соответственно удобству транскрипции букв и благодаря дополнительным вариантам их произношения.
Мы можем видеть, что и коптская и греческая и славянская азбуки идут из того же самого корня. Они были просто приспособлены к различным языкам тоже по единоличной инициативе, например по инициативе Кирилла с привлечением Мефодия, или по инициативе Мефодия с привлечением Кирилла, а никак не обоими сразу!
Но даже и при переносе старых алфавитов на другие, совершенно чуждые им языки, мы не видим перехода к совершенно новым графическим обозначениям тех же самых звуков речи. Да и зачем было это делать в тех случаях, когда звуки были совершенно те же или разнились незначительно? Мы видим, что изобретатели славянских азбук сохранили в своем фундаменте почти целиком коптскую азбуку, которая по-видимому была и старогреческой, так как иначе при отсутствии аэронавтики в средние века трудно понять, как она перелетела с берегов Нила на берега Дуная, не приостановившись в Ромее–Византии?
Изобретатели славянской азбуки (в отличие от латинян) догадались даже, что отсутствовавшие в коптской мягкие вариации согласных звуков можно представить и не особо изобретенными для каждого отдельного случая фигурками, а прямо приставлением к отдельно стоящим коптским буквам одного и того же мягкого знака. Но и они были настолько туги на ухо, что для выражения мягкости согласной в данном слоге отмечали не ее саму, а придумали вариант для следующей за ним гласной, чего избег польский алфавит, где мягкость произношения отмечена кавычкой над каждой согласной, кроме звука <…> , в котором, наоборот, отмечено чертою жесткое произношение.
Итак мы видим, что даже при переходе с одного языка на совершенно чуждые ему другие, и несмотря на вековые изменения транскрипции с целью удобств для скорописи, развившейся от частого чтения и литературной практики, мы видим в большинстве букв общее начало, а случайные их резкие замены, вроде, например, того, что изобретение Р для соответствующего греко-русского звука стали писать в западноевропейских алфавитах через R, а само Р оставили для изображения звука П, мы можем объяснить случайными ляпсусами тоже какого-то индивидуума, имевшего влияние в окружавшей его и немногочисленной тогда среде грамотеев. Они покорно приняли его ошибочную транскрипцию, вроде того, как старинные придворные старались принять внешние особенности своих властелинов: делали себе бороды и усы по их образцу, или надевали парики, хотя и не были плешивыми, и пудрились, чтобы придать себе вид седых, как те.
Но такою мимикрией ляпсусам отдельных влиятельных грамотеев никак нельзя объяснить себе тех случаев, когда первичный алфавит изменялся до неузнаваемости целиком, хотя и носил явные следы одного и того же происхождения с только что упомянутыми алфавитами, и даже употреблялся лишь на разных жаргонах того же языка.
Таковы три алфавита, принадлежащие трем наречиям одного и того же семитического языка, отличающимся друг от друга не более, чем русский от украинского. Взгляните только на прилагаемую таблицу (табл. ). Их общее происхождение с греческим и коптским сразу обнаруживается одинаковостью нА-званий всех общих букв: альфа, бета и т. д. Но зачем же какие-то три властные индивидуума (потому что такие штуки не придумать коллективно, как не открыть коммунально и закон тяготения) переделали до полной неузнаваемости прежние изображения букв и начали писать так сами, заставили и других оставить прежний, уже вошедший во всеобщее употребление, алфавит и следовать за ним?
Ответ на это один: они хотели замкнуть свою собственную письменность исключительно в среде посвященных ими в нее. Это были не общераспространенные азбуки, а шифры, придуманные их изобретателями или последующими властными вожаками трех различных культов, так как и само слово культ первоначально значило таинство, свидетельством чего является итальянское слово <…> французское <…> и английское <…> (все одного и того же значения: нечто сокрытое). От того же корня и русское слово колдовство, употребляющееся в смысле тайнодействия.
Значит и раввинское квадратное и предквадратное письмо, и мусульманские завитушки и изображения букв своеобразными сочетаниями клинников в Месопотамии никак не древние азбуки, а оккультные шифры, сравнительно позднего происхождения, когда знакомство с греко-коптской азбукой вышло уже из пределов узкого круга служителей культа, и чтение по ней перестало считаться колдовством, возбуждающим суеверный страх у остальной, понемногу культивировавшейся публики.
Когда же произошло все это? Когда и кто перевел раввинов от их прежней, не иначе как коптской азбуки к современной квадратной? Когда и кто изобрел и навязал своим однокультникам клинопись?
