Рис. 150. Молитва Исайи на рассвете. Миниатюра из Псалтыря Парижской Национальной библиотеки, относимая к X веку нашей эры.
(По Omont, Manuel d'Art Byzantin.)
Рис. 150. Молитва Исайи на рассвете. Миниатюра из Псалтыря Парижской Национальной библиотеки, относимая к X веку нашей эры. (По Omont, Manuel d'Art Byzantin.) |
 Рис. 151. Великий Царь, Бодрствующий Богослов и Иониец Златые Уста. |
Уже много лет тому назад мне как-то пришлось слышать такой анекдот.
К одному художнику пришел сильно разбогатевший полуграмотный подрядчик и говорит ему:
— Нарисуй портрет моего родителя.
— Приведите его ко мне, — говорит художник;
— Не могу, он умер три года назад.
— Тогда принесите фотографию.
— И этого не могу, он никогда не снимался.
— Так как же я сделаю его портрет?
— Сделай по моему описанию. У него были черные волосы с проседью, карие глаза и борода с пол-лица. А самое приметное: нос грушей и на самом конце его большая бородавка с тремя волосиками.
Художник решительно отказался делать портрет по какому бы то ни было описанью, но подрядчик все приставал, постепенно поднимая плату, и довел ее наконец до двух тысяч рублей. Художник соблазнился и обещал приготовить через две недели.
Когда в назначенный день заказчик пришел в мастерскую, художник приподнял занавес над картиной и показал ему свое произведение.
Подрядчик сначала с недоумением отступил несколько шагов, а потом, всплеснув руками, воскликнул:
— Родитель мой, родитель! Да как же ты изменился после своей смерти! Если б не бородавка на носу, так ни за что бы тебя не узнал!
И такое же восклицание мы с полным правом можем сделать, рассматривая на наших иконах изображение любого святого, да и самого Иисуса Христа:
— Святые отцы! Святые отцы! Да как же изменились вы все после вашей смерти!
И эта посмертная перемена их произошла не в одной живописи, а также и во всех церковных биографиях. Если б не бородавки на носу в виде точного обозначения имени того, к кому относится рассказ, то и сам святой, прочитав свое жизнеописание, никогда не догадался бы, что дело идет о нем.
А как же быть, если нет бородавки? Как быть с деятелями действительной древности, когда еще не было официально зафиксированных имен, а только прозвища, вроде Стойкий (Константин, по-гречески), Светлый (Люций, по-латыни), Мужественный (Андрей, по-гречески) и т. д.?
Ведь, у всех более или менее известных людей того времени могло быть по нескольку прозвищ, а потому и сказания о них естественно расчленялись потом на ряд самостоятельных рассказов как бы о разных личностях.
Вот, например, магометане насчитывают у бога 99 имен. И если бы под каждым из этих имен развилось о нем особое сказание, то как узнали бы мы, что дело здесь идет о том же самом боге, а не о 99 различных и самостоятельных богах?
Это же самое случилось и с основателем христианского богослужения, у которого было много прозвищ.
В третьей книге «Христа» я уже показывал, как благодаря неточности восприятий у слушающего и говорящего человека, апперцепционно варьировались рассказы об основателе православного богослужения при переходе из уст в уста и как при их постепенном удалении в различные, и особенно в иноязычные места, образовалось, наконец, несколько, якобы, самостоятельных рассказов, совершенно не похожих друг на друга и кажущихся благодаря изменению прозвищ героя относящимися к различным лицам, местностям и эпохам.
Наименее смещенной во времени апперцепцией деятельности основателя христианского причастного богослужения является, как я уже подробно разбирал в первой книге, жизнеописание Великого Царя (Василия Великого, по-гречески), отнесенного к 325—378 годам нашей эры, именем которого и называется полная православная литургия.1
1 Литургия Василия Великого, т. е. таинственное моление Великого Царя (λιτουργία) (от λιτή — лития, прошение, и όργια — оргия — таинственные священнодействия с вином, в честь Бахуса. Обычно производят последнее слово от έργον — дело, но только как же έργον обратилось в ούργία ?
Но и эта апперцепция является смещенной географически, так как место жизни Великого царя «Город Цезарей» (Кесария, по-гречески) локализируется в Азии, между тем как по общим соображениям (в I книге «Христа») это должна быть или Помпея или сам Царь-Град, потому что по-гречески Кесария и значит Царь-Город.
Вторая апперцепция — евангельская — переносит деятельность основателя христианского богослужения тоже в Азию, относя место его жительства «Город Святого примирения», в Эль-Кудс,. в окрестностях Мертвого Моря, а время жизни в первый век нашей эры. В ней он называется «Спасителем (Иисусом)».
Третья апперцепция — библейская, — называя его тоже «Спасителем (Иисусом)», заставляет его привести «богоборцев» в Обетованную землю, текущую молоком и медом, тоже относя ее в окрестности Мертвого Моря и перемещая во времени за 1750 лет до основания христианской литургии, хотя и дает ему символом Рыбу, называя Навином, по-гречески ИХΘИС, анаграмматически Иисус Христос Θеу Ийос Сотер, т. е. Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель.
Четвертая апперцепция называет его Богом-Громовержцем (пророком Илией) и, локализируя там же, где и евангелия, сдвигает время его жизни за 1300 лет до действительного времени жизни основателя христианского богослужения. В этом случае, как и в евангелиях, он называется пророком, вознесенным живым на небо и долженствующим снова придти (ТШБИ), а в славянских былинах его уже прямо называют богом. Так, в одной болгарской песне говорится:
| ..... Боже Илия
С ясным солнцем на лице, С месяцем на шее, Звездами на теле.2 |
2 ..... Боже Иленчè
Сосъ ясно слънце на челò
Сосъ месечина на г'рлò,
Сосъ дробни звезде на снагà.
(А. С. Фаминцын, Божества древних славян, I, 125).
Пятая апперцепция называет его Великим Царем Мессией (Рэ-Мессу Миамуном, по-иероглифически) и относит время его жизни как раз почти ко времени Иисуса Навина, но сцену действия переносит в Миц-Рим, считаемый теологами за Египет. И интересно, что как под именем Рэ-Мессу (переделанном греками в Рамзеса II), так и под именем Иисуса Навина, он больше рисуется полководцем, чем пророком, напоминая сильно Александра Македонского, лишь с перемещением места действия.
Шестая апперцепция и, повидимому, наиболее близкая к действительности рисует его в виде царя-витязя Юлиана (по-русски — Илии), одновременно и философа и путешественника по отдаленным странам, но уже не основателя Христианской литургии, а только современника ее основателя, погибшего в 363 году нашей эры при возвращении из Персии.
Седьмая апперцепция называет его Царем-Миротворцем (Соломоном), строителем храма единому Богу-Громовержцу, отодвигая его время за 1350 лет до действительного построения такого храма, а место жизни в Палестину вместо Царь-Града, причем не упоминается, что «Храм» имел вид открытого цирка.
Я пропущу пока другие апперцепции, а теперь лишь дополню первую из перечисленных, где он называется Великим Царем (Василием Великим, по-гречески). Она была уже эскизирована в I книге «Христа», а теперь я только займусь разбором дошедшей до нас от его имени переписки со знакомыми и изложу важнейшую из приписываемых ему научных лекций — лекцию «О семи днях творения». Само собой понятно, что если б письма «Великого царя» дошли до нас в точности, то они были бы драгоценны в качестве исторических документов и даже могли бы подтвердить мой вывод о тожестве его с императором Юлианом. Займемся же немного ими.
Неужели все, что мы имеем от его имени, — чистые апокрифы средних веков? Неужели никто не сохранил ничего подлинного из его произведений?
Конечно, и здесь, как и в произведениях других деятелей того времени, все сомнительно, потому что мы имеем их сочинения только в печатных изданиях нового времени, а рукописей более раннего времени нигде нет на свете. Но мы не можем не отметить, что некоторые из писем «Великого Царя» имеют характер правдоподобия.
Дело в том, что если б средневековый теолог захотел что-нибудь сочинять от его имени, то он написал бы какое-нибудь религиозное увещание или толкование на евангелия и Библию в обычном прописном роде, а не какие-нибудь записочки к друзьям, в которых нет ни слова о религии. А между тем среди 300 слишком писем, приписываемых «Великому Царю», мы видим большинство таких, в которых нет ни слова о богословии.
Вот, например, хотя бы его переписка с Либанием Софистом (314—393), «язычником и квестором императора Юлиана».
Под № 359 издания Гарнье мы находим такой его ответ на присланный последним какой-то рассказ:
«Читал я твой рассказ, многомудрейший, и пришел в крайнее восхищение. О, музы! О, науки! О, Афины! Чем дарите вы любящих вас! Какие плоды приносят те, которые, хотя бы и на короткое время, приближаются к вам! О, какой это многоводный источник! Сколько черпателей у него!
Мне кажется, что я вижу собственными глазами, как этот человек в твоем рассказе перекоряется со своей говорливой женой. Вдохновленное слово написал ты на нашей земле, Либаний, ты один влагаешь душу в речи».
А вот и другое письмо к нему же.3
3 Письмо 339 издания Garnier; перевод я везде взял из издания Русской духовной академии, чтоб избежать подозрения в тенденциозности.
«Ты, заключивший в своем уме все искусство древних, до того молчалив со мною, что не даешь и мне воспользоваться чем-нибудь. А я, если б было безопасно Дедалово искусство, прилетел бы к тебе, сделав себе Икаровы крылья. А так как воска нельзя доверить солнцу, то вместо Икаровых крыльев посылаю тебе слова, выражающие мою дружбу и сердечную любовь. Таково свойство моих слов. А ты, способный вести свои слова куда хочешь, молчишь, несмотря на свое могущество. Обрати же и ко мне источники, льющиеся из твоих уст».
Скажите сами: стоило ли подделывать такие записочки да еще от знаменитого христианина к знаменитому язычнику? Стоило ли даже и передавать их в продолжение полутора тысяч лет потомству через посредство десятков переписчиков, если б автор не считался такой необыкновенной знаменитостью, что каждое слово его казалось почему-то нужным сохранять навеки? Но есть и другое решение. Все это мог писать какой-нибудь Юлиан Эпохи Возрождения, ошибочно принятый за царя...
В таком же роде и большинство других писем «Великого Царя», хотя некоторые из них тоже вызывают подозрение с точки зрения палеографии. В этой науке, например, стараются доказать, по Тишендорфу, что в IV веке писали еще обычными, надстрочными буквами, без знаков препинания. А вот, здесь письмо «Великого Царя»4 к какому-то из его учеников, где говорится как раз о них:
«Слова имеют свойство летать и потому нужны для них знаки препинания, чтобы ловить их в быстроте их полета. Выводи же, мой сын, правильно очертания букв и разделяй изречения знаками препинания, где это нужно. Малою ошибкою (в знаках препинания) искажается большое слово, а при тщательности пишущего все передается исправно».
А вот, и еще письмо того же «Великого царя» к кому-то из его учеников, показывающее, что во время его составления употребляли для писаний уже не трость, как говорится в Апокалипсисе, а гусиное, очиненное перочинным ножом перо.5
«Пиши прямо, чтобы рука не заносилась у тебя вверх и не опускалась стремглав вниз. Не принуждай перо ходить излучинами подобно Езопову раку. Пусть оно идет по прямой линии, как бы по нити, с помощью которой плотник избегает всякой непрямизны. Косое пасьмо не хорошо на вид, а прямое приятно тем, что не заставляет глаза читающего подобно молотильным цепам то подниматься вверх, то опускаться вниз, что и мне пришлось делать, читая написанное тобою, потому что строки твои лежали уступами. Когда мне необходимо было переходить от одной строки к другой, надо было бродить (пальцем) по твоим излучинам взад и вперед, как Тезею с Ариадниной нитью. Пиши прямо и не вводи ум в заблуждение косым и кривым твоим письмом».
4 № 333 обычной нумерации издания Гарнье.
5 Там же, № 334.
И здесь опять нет ничего о святой Троице, как будто это пишет простой учитель чистописания, а не профессиональный святой!
В 324 письме по нумерации Гарнье «Великий Царь» предостерегает врача Пасинику против интриганства какого-то Патрикия.
«Да будет тебе известно, что этот превосходнейший Патрикий имеет в своих устах столько чарующей внушительности, что легко мог бы убедить даже Сармата или Скифа, в чем ему угодно, а не только в том, что ты мне написал. Но эти приятные слова исходят не из сердца, маска словами издавна в употреблении. На словах такие люди добры и готовы предоставить свои предприятия любому на суд. А как скоро примутся за дело, то лучше и не подходи к ним! Пусть это будет между нами, ты же сам постарайся убедиться что этого человека не легко провести. Ты не смотри на благовидные речи, но подожди, что скажут дела».
Все такие письма даются нам коллекторами без обозначения времени, а вот некоторые и из тех, которые приводятся даже и с датами (конечно, воображаемыми).
Возьмем, хотя бы, письмо к префекту Модесту,6 которого он титулует: Твое Высокородие (по-гречески).
6 Письмо 281 издания Гарнье.
«Я вспомнил великую честь, оказанную мне тобою, когда ты предложил мне смелость писать Твоему Высокородию. Я пользуюсь этим твоим подарком и радуюсь, что беседую с таким человеком, а у тебя теперь будет случай оказать мне честь твоим ответом. Я уже просил твоей снисходительности к моему товарищу старшине Елладию, просил снять с него должность распределителя податей и дозволить ему заняться делами нашего отечества. Теперь я возобновляю эту просьбу и прошу прислать приказ начальнику области об его избавлении от такого беспокойного дела».
А между тем это тот самый префект Модест, которого биографы Великого Царя рисуют как жестокого, грубого человека, способного на все, который был прислан Валентом, чтоб отвратить «Великого Царя» от его нового учения. В таком же почтительном роде приводятся и еще несколько его писем к тому же самому Модесту. Кому тут верить? Или эти письма были написаны еще в юности, и тогда мы должны признать за автором очень знатное происхождение.
Аналогичные письма мы находим от имени «Великого Царя» и к Траяну,7 у которого он просит защиты пострадавшему сановнику Максиму.
7 Письмо 148 по Гарнье.
«Угнетенным, — пишет он Траяну, — приносит великое облегчение, если они встречают людей, которые по правоте своего нрава могут оказать им сострадание. Вот почему и почтеннейший Максим, бывший начальник в нашем отечестве, претерпевши, чего не терпел еще никто из людей, жаловался мне на постигшие его бедствия и пожелал через меня кратко сообщить тебе Илиаду своих злоключений. Не будучи в состоянии другим способом уменьшить сколько-нибудь его несчастия, я с готовностью предложил ему пересказать Твоей Высокочтимости немногое из того многого, что слышал от него... Для него будет достаточным утешением, если ты воззришь на него благосклонным оком и прострешь на него твою изобильную милость, которой не могут истощить все пользующиеся ею. А что твое влияние в судах будет для него великим пособием, чтобы одержать верх, в этом мы все уверены. Всех же более уверен он сам, выпросивший у меня письмо к тебе, от которого ждет себе пользы, и я желал бы увидать, чтоб и он вместе с другими громогласно восхвалил Твою Степенность».
Здесь упоминание об Илиаде заставляет насторожиться, так же как и упомиинание об Одиссее в письме к какому-то сановнику Авгурию.8 Ведь это уже из времени крестовых походов!
8 Письмо 147 по Гарнье.
«До сих пор я считал сказкою написанное Гомером, когда читал вторую часть его творения, в которой он рассказывает о бедствиях Одиссея. Но то, что казалось мне баснословным, сделалось для меня вероятным после того, как я узнал странные похождения превосходнейшего во всем Максима. Как Одиссей был правителем Кефаллинян, так и Максим был правителем немаловажного народа. Одиссей, увезя с собой много денег, возвратился нагим, и Максим дошел до того, что был в опасности вернуться домой в чужой рубашке, раздражив таких же лестригонов и встретившись с такой же Сциллой, которая в женском образе имеет бесчеловечие да свирепость пса. Но так как он смог спастись от этой неизбежной волны, то просит тебя через меня: благоволи уважить нашу общую природу и доведи до сведения сильных людей случившееся с ним, чтоб пособили отразить замышленное нападение на него или разгласили намерения надругавшегося над ним».
Относительно представлений клерикалов о тогдашних церковных правах чрезвычайно характеристично приписываемое ими самими «Великому Царю» письмо к Григорию Богослову,9 давшему, вероятно, повод к легенде об Андрее Первозванном. Его относят к 374 году.
9 Письмо 169 по Гарнье.
«Это правда, что ты сделал хорошее, кроткое и человеколюбивое дело, собрав пленниц презренного Гликерия и прикрыв сколько можно общий наш позор... Собрав самовольно и самовластно юных девиц, из которых многие пришли к нему добровольно, так как юность склонна к подобным делам, он решился стать предводителем этого стада и, возложив на себя имя и одежду патриаршества, вдруг вознёсся высоко не каким-либо благовидным способом, или благочестием, но хватаясь за это средство к пропитанию, как за всякий другое предмет. Получив же от меня небольшой словесный выговор, он захватил с собой девиц сколько мог и, выждав ночи, предался с ними бегству... В это время было общественное собрание и отовсюду стекалось великое множество народу. А он вел с собою юных девиц и всех столпившихся кругом их, производя этим великое уныние среди благоговеющих и возбуждая много смеха среди невоздержных и готовых к пересудам. И я слышу, что этот витязь со своим скопищем еще оскорбляет и бесчестит родителей тех девиц, которые хотели собрать рассеянных и со слезами припадали к своим убежавшим с ним дочерям. Все это обращается нам в общее посмеяние, и ты вели ему возвратиться ко мне вместе с девицами, так как он найдет во мне человеколюбие, если прейдет назад с письмом от тебя... Убеди девиц возвратиться к нам, свидетельствуюсь перед тобою богом и людьми, что это не хорошо и не по уставам нашей церкви. Если Гликерий возвратится в добром порядке и с приличной скромностью, это будет всего лучше, а если нет, да прекратит он свое служение».
А вот, еще письмо к областному правителю Антипатру, пе о чем-либо другом, как о квашеной капусте, относимое к 374 году.10
10 Письмо 186 по Гарнье.
«Как прекрасна любовь к науке даже и в том (помимо остального), что она дает возможность своим питомцам не употреблять дорогих лекарств, и одна и та же вещь служит для них продуктом для стола и пособием для здоровья. Я слышал, что ты поправил ослабевший желудок квашеной капустой, на которую я прежде смотрел с неудовольствием, так как она напоминала мне свою совоспитанницу бедность... Теперь же, видя как она возвратила здоровье нашему градоправителю, я не буду предпочитать ей не только Гомерова лотоса, но и той амвросии, которая, если была когда-нибудь, питала обитателей Олимпа».
Но, ведь, это, читатель, ужас! Православный святой говорит о языческом Олимпе совсем без выражения своего омерзения. Такое письмо не могло быть сочинено впоследствии от его имени, оно могло быть только найдено в каком-нибудь монастерионе после средних веков и приписано «Великому Царю».
Есть у «Великого Царя» письмо и о своем здоровье,11 адресованное врачу Мелетию и относимое к 375 году (за три года до его смерти). Оно интересно тем, что упоминает о суровой зиме и о перелете журавлей дающем возможность проверить место его составления, так как сомнительно, чтобы журавли улетали на зиму из Малой Азии или через нее.
11 Письмо 193 по Гарнье.
«Мне невозможно избежать неприятностей зимы, как делают журавли, хотя насчет предвидения будущего я, может быть, не хуже журавлей. А что касается до свободы передвижения в продолжение моей жизни, то мне так же далеко до этих птиц, как и до способности летать.
«Сначала удерживали меня недосуги по житейским делам, потом непрерывные и сильные лихорадки так изнурили мое тело, что я кажусь себе теперь чем-то таким, что хуже меня самого. Припадки четырехдневной лихорадки более 20 раз повторяли свой круг, и теперь, повидимому освободившись от них, я дошел до такого изнеможения сил, что не отличаюсь в этом отношении от паутины. Всякий путь для меня непроходим, всякое дуновение ветра для меня опаснее, чем сильное волнение для пловцов. Мне необходимо укрыться дома и ждать весны, если не изнемогу от болезни, внедрившейся в мои внутренности».
Но это писал скорее всего какой-нибудь из поздних клерикалов...
В третьем письме к Кандидиану автор сравнивает его с Демосфеном, в четвертом упоминает о Диогене и Клеанфе и т. д.
Большинство писем, имеющихся теперь от имени основателя православной литургии, лучше всего охарактеризовать как нарядные, потому что слог их действительно наряден. Вот, хотя бы письмо к матери его ученика Дионисия, в котором он приглашает ее к себе, послав за этим к ней ее сына.12
12 Письмо 10 по Гарнье.
«Есть способ ловить голубей: делают одного голубя ручным и, намазав ему крылья благовонным маслом, пускают летать на воле с посторонними голубями. И благовоние этого масла делает то, что все вольное стадо становится достоянием того, кому принадлежит ручной голубь, потому что и остальные голуби поселяются в его доме.
«Так и я, взявший у тебя твоего сына Дионисия, прежнего Диомида, и умасливши крылья его души божественным ароматным маслом, пускаю его к Твоей Высокостепенности, чтобы заманить ко мне и тебя вместе с ним в гнездо, которое он свил у меня».
В заметке, относимой «ко времени царствования Юлиана»,12 «Великий Царь» говорит о пределах человеческого познания, в котором интересны зоологические представления автора.
12 Письмо 16 по Гарнье.
«Кто хвалится, что приобрел знание сущего, должен объяснить природу малейшего из видимых существ и сказать, например, какова природа муравья. Поддерживается ли в нем жизнь дыханием и воздухом? Разделено ли костями его тело? Скреплены ли его суставы? Сдерживается ли положение его жил оболочкою мышц и желез? Простирается ли его мозжечок по хребтовым позвонкам от верхней части головы до хвоста? Сообщает ли он движение и силу своим членам тканью нервной плевы? Есть ли в нем печень и в печени желчный пузырь? Есть ли почки, сердце, бьющиеся и кровевозвратные жилы (артерии и вены, по современной терминологии), грудобрюшная плева и другие? Гол ли он или покрыт волосами (?!), однокопытен (?!!) ли или с раздельными ступнями? Сколько он времени живет? Как муравьи рождаются один от другого, и долго ли рождаемое пребывает в чреве? Отчего не все муравьи пешеходы и не все крылаты?
«Кто хвалится знанием существующего, пусть объяснит сперва природу муравья, а потом уже рассуждает о силе, превосходящей всякий ум! А если не объял ты своим ведением даже природу маленького муравья, то как же хвалишься, что постиг своим умом непостижимую силу божию?»
Вот, это уже настоящий апокриф! Такие анатомические подробности, особенно о действии нервов и о кровообращении, едва ли существовали в древности, несмотря на миф о Клавдии Галене, отце всех врачей, «написавшем 500 сочинений по медицине в 20 томах», когда не было еще и бумаги.
Особенно курьезны с нашей точки зрения два письма «От имени императора Юлиана к Великому «Царю», потому что по всей видимости сам же Юлиан и был «Великим Царем», а не какой-нибудь монах. Вот, — первое из них.
13 Письмо 39 по старинному греко-латинскому изданию Гарнье.
«Не войну ли возвещаешь»? — гласит поговорка, — а я скажу тебе лучше словами древней комедии: «О, вестник золотых слов!» Приступи же к делу, покажись, как можно скорее, приезжай к нам. Ты истинный друг и придешь к другу.
«Почти непрестанные государственные занятия обременительны только для тех, кто выполняет их по обязанности, но не таковы они для тех, которые прилагают к ним старание, умеренны, благоразумны и вообще надежны во всем.
«Как я позволю сделать себе послабление, когда при нерадивости мне нельзя будет даже и отдыхать! Ведь, как я полагаю, ты уже узнал по опыту, что мы живем не одним придворным лицемерием, благодаря которому тот, кто нас хвалит, иногда больше нас ненавидит, чем прямые недруги. Когда мы даже и порицаем за что-нибудь один другого, мы не меньше уважаем друг друга, чем самые лучшие друзья.
«Пока я не допускаю себе послаблений, я совершаю важные дела, а когда не делаю важных дел и не утомляюсь, то сплю спокойно. Да и бодрствую я не для одного себя, а больше для всех остальных. За эти слова я, может быть, покажусь тебе хвастуном, говорящим вздорно и легкомысленно (ибо я превознес самого себя, как Астидамас!), однако же, как тебя убедит твоя проницательность, я это написал для уяснения нашего будущего, а не для .создания какой бы то ли было помехи.
«Итак, поспеши, как сказал, пользуясь государственной дорогой! Когда же пробудешь у нас сколько тебе покажется нужным, тогда отправишься обратно, удовлетворенный во всем, как приличествует».
А вот и еще письмо, но уже несколько в другом в роде.
14 Письмо 40 по изданию Гарнье.
«Идя до сих пор навстречу присущим мне с детских лет кротости и человеколюбию, я подчинил своей власти всех, живущих под солнцем. К моим стонам повергли дары все варварские племена от Океана до пределов. Теперь подчинились мне и сагадары, обитающие на Дунае, чудесно сложенные, вид которых не похож на человеческий, но совершенно дик. Да и области, которые прилегают к моей империи, обещают сделать то же самое.
«Но не об этом я начал свою речь. Мне надобно как можно быстрее отправляться в Персию, чтоб сокрушить там Сапора, внука Дария, и сделать его данником. Кроме того я должен предать опустошению область обитателей Индии и Саракинов (!) для того, чтобы они первыми согласились платить мне подати. Вероятно, ты не желаешь моей власти над ними, ты, часто повторяющий, что полон благочестия, и с присущим тебе бесстыдством разглашающий повсюду, что я недостоин римской империи. Но не ты ли признал во вне внука могущественного Констанция? Хоть я и узнал кое-что о тебе, все же не отказываюсь от первоначального душевного расположения к тебе, так как я и ты, будучи юношами, имели между собой много общего.
«Теперь я со спокойной и ясной душой приказываю тебе послать мне тысячу фунтов золота, когда я буду проходить через Цезарею, и буду держать свой государственный путь, стремясь как можно быстрее к Персидской войне. А если ты этого не исполнишь, то я уничтожу всю Цезарею, ниспровергну ее древние украшения, восстановлю там храмы и статуи для того, чтобы все были убеждены в необходимости переносить нрав римского императора и не злобствовали.
«Итак, ты пошлешь ко мне безопасно с одним из твоих верных родственников упомянутое золото, взвешенное и отмеренное по кампанскому счету и запечатанное твоим перстнем. Скажу, наконец, то, что тебе надлежит знать. Относительно твоих проступков я решил, что не будет для них у меня снисхождения. То, что я прочел, я понял и осудил».
Не правда ли, читатель, какая тут строгая самокритика, если представить, что это Юлиан писал к самому себе? А вот, и ответ его на свое же письмо к себе.
15 Письмо 41 по изданию Гарнье.
«Незначительны твои дела, современный баловень судьбы! Поистине бесстыдно то, что ты предпринял против нас, или, скорее, не против нас, а против самого себя (верно!) Ведь, я трепещу от гнева, когда мне приходит на мысль, что ты одет в пурпур и что твою позорную голову украшает корона, которая, без благочестия, не превозносит тебя, а, наоборот, пятнает позором».
«О, ты, необычайно высокий саном и чрезмерно великий ученый! После того как тебя заманили иудейские демоны — враги всякой добродетели и нравственности, ты начал мыслить не только поверх всякой добродетели и нравственности, ты начал мыслить не только поверх всякой человеческой природы, но даже возноситься головой до самого бога, и наносить обиды церкви — матери и кормилице всех! О, ты, объявляющий мне, ничтожнейшему человеку, чтобы я послал тебе тысячу фунтов золота! Не вес золота смутил мою душу, хотя бы он и был во много раз больше. Я проливаю горькие слезы по причине твоей столь быстрой гибели! Я обдумываю свою и твою деятельность при изучении лучших мест священного писания! Ведь, оба мы развертывали святые и внушенные богом письмена, и тогда ты ничего не возражал. Теперь же ты сделался непристойным, окруженный как укреплением порывистостью своей души. Третьего дня ты узнал от нас, светлейший, что у нас нет жадности к стяжанию богатств, и, однако же, ты просишь у меня тысячу фунтов золота! Захочешь ли пощадить нас, светлейший? Нас, которые обладают столь немногим, чего недостаточно, если бы мы захотели сегодня поесть? Падает у нас искусство поваров и не достигает до крови животных их нож. Лучшая наша пища, к которой мы прибегаем, это листья трав с самым жестким хлебом и прокисшим вином, чтобы наши замершие чувства не обратились к сумасбродству по причине прожорливости желудка.
«Достоуважаемый твой трибун и честный исполнитель твоих поручений, Лаузус, возвестил мне, что к твоей светлости приступила какая-то женщина, сын которой был отравлен ядом, и что вами было твердо решено, чтоб отравителям больше не существовать. Если же они появятся — предавать их смерти. Сохранять только тех, которые будут сражаться со зверями. То, что вами было решено, кажется мне удивительным. Ведь, конечно, смешно, если ты пытаешься страдания от больших ран лечить малыми средствами. До тех пор, пока ты учиняешь по отношению к богу несправедливости, ты напрасно заботишься о вдовах и сиротах. Первое глупо и опасно, второе — человечно и милосердно. Тяжело нам, которые первыми говорят правду императорам. Но еще тяжелее покажется тебе держать ответ у бога. Ведь, никакого посредника не будет между богом и людьми. То, что ты прочел, ты не понял, ибо если бы понял, то, конечно, не осудил бы».
Для чего, читатель, выдумана эта смешная переписка? Не для того ли, чтоб прекратить первоначальные разговоры, что Юлиан и «Великий царь» — одно и то же лицо? Скорее всего — да. А подложность обоих писем доказывается и тем, что в первом письме упоминаются сарацины, как назывались средневековые агаряне. Но особенно интересно с нашей точки зрения письмо, помеченное № 26 в издании Гарнье и датированное 368 годом, в котором по нашим вычислениям произошло столбование Великого Царя перед глубоким лунным затмением в ночь с четверга на пятницу 21 марта 368 года при сопровождавшем его, по евангелиям, землетрясении. Прежде всего обращает здесь внимание очевидное, предумышленное искажение заголовка. Оно надписано: К Кесарию брату Григория Богослова.
Само собой понятно, что автор этого письма не мог так обращаться к «Кесарию». Что бы вы сказали, читатель, если бы кто-нибудь из ваших знакомых послал вам письмо с определением вас как брата вашего брата или сестры? Делали ли вы сами что-нибудь такое? И слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы кто-нибудь из ваших знакомых делал что-нибудь подобное, кроме разве в оперетке «Прекрасная Елена», где царь Менелай, рекомендуя себя зрителям, поёт: «Я — царь Менелай, муж царицы, славный, славный Менелай?» В древности, когда письма посылались исключительно с оказиями, фамильным определением из вежливости было всегда имя отца, а не брата или сестры. И мы видим, что ни в одном из 359 писем, приводимых в собрании Гарнье, от «Великого Царя» и к нему от других, нет ни одного адресованного таким образом. Уже одно это обстоятельство показывает, что заголовок письма дан издателем тенденциозно, чтобы устранить какое-то иное мнение, существовавшее ранее относительно назначения этого письма.
Ведь, даже в письме к «Юлиану»,16 которое можно принять за адресованное тому же императору Юлиану, как и № 41, не приведено никакого дальнейшего его определения по отцу или по матери.
16 Письмо 293 по изданию Гарнье.
Значит, и здесь первоначальный заголовок подлежит еще установлению. Кесарь есть слово адоптированное греками с еврейского наречия арабского языка и по-еврейски оно значит Крепкий, а при переходе на греческий язык получило значение то же самое, что и Василий в первичном греческом языке, т. е. оба слова значат Царь. А Кесарий по-еврейски значит Божий Царь. Отсюда нетрудно заключить, что исследуемое нами теперь письмо было адресовано самому «Великому Царю» (Василию Великому), и переведено на греческий язык с еврейского.
А в таком случае письмо от имени «Великого Царя» (под № 32) к магистрату Софронию, относимое к 369 году, в котором говорится, что Кесарий (т. е. Божий Царь), умирая около 368 года, говорил, как Христос: «хочу, чтобы все мое достояние досталось неимущим», написано не «Великим Царем», а его братом, не верившим, что он воскрес.
Такого рода раздвоения, растроения и даже расчетверения древних знаменитостей, получивших несколько прозвищ, постоянны в древней истории, и мы увидим далее, что не только люди, но даже кит раздвоился в древней зоологии на двух животных — кита и балену — оттого, что у франков он назывался Baleine, а у латынян ceta.
Значит, и 26-е письмо, о котором я говорил выше, адресовано скорее всего самому Великому Царю и, может быть, именно Григорием Богословом. Ведь, мы уже знаем, что в сборнике писем, изданных Гарнье в «Творениях Василия Великого», приводятся письма не только от него, но и к нему. И что же мы туг находим?
Вот это письмо целиком:
«Благодарение богу за то, что он показал на тебе свои чудеса и спас тебя для отечества и близких тебе людей от такой смерти. Наш долг не оказаться неблагодарными и недостойными такого великого благодеяния, но по мере своих сил возвестить необычайные дела бога, прославить его человеколюбие, испытанное нами на опыте, и воздать ему благодарение не только словом, но и быть на деле такими, каковы мы стали теперь, заключая по чудесам, совершившимся на тебе. Поэтому умоляем всех еще больше поработать богу, увеличивая в себе непрестанный. страх перед ним и преуспевая в совершенстве, чтобы показать себя разумными домостроителями своей жизни, для которой сберегла нас благодать бога. Ибо если мы все имеем повеление предоставить себя богу, как живые от мертвых, то тем более обязаны к этому те, которые восставлены от врат смерти?»
Последние слова находятся и в 9-м псалме (IX, 14), но это еще не решает вопроса, кто у кого их взял. А все содержание письма так соответствует тому, что по нашим вычислениям произошло с «евангельским христом» 21 марта 368 года, что не сблизить его с этими событиями невозможно.
В заголовке письма указывается, что оно написано «по поводу землетрясения, разрушившего в 368-м году предместье Константинополя Никею», и это вполне соответствует евангельскому описанию землетрясения во время столбования «Спасителя», когда «завеса дрогнувшего храма разодралась на двое» и «раскрывшиеся гробницы выпустили своих мертвецов, явившихся многим».
Но этим дело еще не кончается.
О великом бедствии следующего года — голоде — говорится в письме «Великого Царя» к Самосатскому епископу «Евсевию».17
17 Письмо 30 по изданию Гарнье.
«У нас не миновал еще голод, и мне необходимо оставаться в городе для снабжения нуждающихся и из сострадания к бедствующим. Вот почему я и не мог выступить теперь в путь вместе с достопочтеннейшим братом Всевышним Божиим (Ипатием), которого могу назвать братом не только в похвалу, но и по естественному родству между нами».
Читатель видит сам, что как бы мы ни смотрели на это письмо и на предшествовавшее ему у нас 26-е, но факт землетрясения в 368 году в Царь-Граде и в Малой Азии здесь устанавливается довольно хорошо. И это было, конечно, то землетрясение, которое но специальному рассказу в «Житиях Святых» остановило императора Валента в его решении казнить «Великого Царя» в 368 году. И это же обстоятельство делает очень вероятным, что и 26-е письмо было адресовано не к «Кесарию, брату епископа Григория Богослова», а к «Василию (тоже «Царю») и брату епископа Григория». Перефразировка адреса была сделана, можно думать, умышленно уже после того, как «евангельские Христос» был отделен от своего двойника — четьи-минейского «Великого Царя».
При таком словопроизводстве и евангельский Иерусалим скорее всего отожествляется с Кесарией, где жил Великий Царь, а сама Кесария смешивается с Царь-Градом, так как Кесария и Значит Город Кесаря, откуда немецкое слово Кайзер, и латинское цезарь, сокращенное русскими в «царь».
Я привел здесь несколько писем Великого Царя, которые мне кажутся наиболее заслуживающими внимания, вроде цитирующего Гомера или рассуждающего о муравьях. Да и из остальных писем, приписываемых «Великому царю», большинство обнаруживает признаки идейного или документального анахронизма.
К таким принадлежат содержащие монастырские уставы, и все цитирующие библейские пророчества, которые, по моим вычислениям, возникли много позднее IV века, а также и все, содержащие выдержки из посланий апостола Павла и из евангелий.
Самым интересным и, можно сказать, основным произведением, написанным от имени «Великого Царя» (он же цезарь Юлиан Отступник, евангельский Христос), считаются его беседы «На шесть дней творения», т. е. о первой главе книги «Бытие».
Но их слог весь дышит очень поздним средневековьем, и в них постоянно ссылаются на послания Павла и на псалмы, совершенно так же, как и современные церковнослужители кладут эти произведения в основу своих проповедей.
«Какое ухо будет достойно великости повествуем ого мною сейчас? — начинает автор свою беседу о первом дне творение18 — С каким приуготовленном надобно приступать душе к слушанию таких предметов? Ей должно быть чистою от плотских страстей, не омраченною житейскими заботами, трудолюбивою, исследующею, вникающею во все, из чего только можно получить понятие о боге, достойное его».
«В начале сотворил Бог небо и землю». Изумительность этой мысли сковывает мои слова! О чем говорить прежде? С чего начать толкование? Обличать ли суетность язычников? Возвеличить ли истинность нашего учения?»
18 Беседа I.
Скажите сами, читатель похож ли витиеватый слог этого сочинения, на слог средневековых писателей? Что тут общего? А вот, и далее, типичные идеи позднего средневековия или даже Эпохи Возрождения!
«Греческие мудрецы много рассуждали о природе, и ни одно из их учений не осталось твердым. Последующие учения всегда ниспровергали предшествовавшие им... Одни причину всех вещей приписывали стихиям мира, другие представляли себе, что природу видимых вещей составляют атомы, т. е. неделимые тела, а также тяжесть и скважность; они думали, что зарождение и разрушение сложных тел происходят, когда неделимые тела взаимно сходятся, и разлучаются, а в телах, существующих долее других, причина продолжительного существования заключается в крепчайшем сцеплении атомов...»
«По-истине ткут паутину те, которые пишут это (неожиданно продолжает автор, изложив современные нам химические представления и впадая в слог проповедников XIX века), которые предполагают такие мелкие и слабые начала неба, земли и моря! Они не умели сказать: «вначале сотворил Бог небо и землю»...
«К какому концу приводят нас геометрия, арифметические способы исследования объемов и пресловутая астрономия, эта многопопечительная суета, если изучавшие такие науки дошли до заключения, что видимый нами мир безначален и совечен творцу всего — богу?...» «Но они, вымерявшие расстояния звезд, описавшие всегда видимые северные звезды, а также и звезды около южного полюса, видимые лишь живущим там (опять после-магеллановские представления!), разделившие на тысячи частей и северную широту, и зодиакальный круг (эклиптику), с точностью наблюдавшие возвращение планет, их стояния, склонения и общее движение к прежним местам, а также время, в какое каждая из планет совершает свой кругооборот, — не нашли они только способа уразуметь бога, творца вселенной и праведного судию!»
«В начале сотворил бог небо и землю». Было, вероятно, нечто и прежде этого мира, но оно, хотя и постижимо для нашего разумения, не введено в повествование, как несоответствующее силам младенцев разумом. Это было некоторое состояние, приличное предмировым силам, превосходящее время, вечное. В нем-то творец и зиждитель всего и совершил свои создания.
«В начале сотворил бог небо и землю». Но начало есть нечто непротяженное. Начало пути еще не путь, и начало дома еще не дом. Так и начало времени еще не время... Придумывать начало для начала смешно, и кто начало делит на две части, тот из одного делает два начала и сделает таким способом и бесконечное число начал. В обозначение этого древние (?!) толкователи сказали: «мгновенно сотворил бог небо и землю», т. е. не во времени».
(Отметим, что в Библии нечто похожее на это имеется только в переводе Аквиллы19).
19 По нему читаем: Έ Κεφαλαίω Έποιησε ό θεός τον όνρανόν καῆ τῆν γῆν.
«В начале сотворил бог небо и землю». Двумя крайностями обозначена здесь сущность вселенной... Но все находится во всем. И в земле найдешь ты и воду, и воздух, и огонь, и из железа, которое ведет начало из земли, при ударах блещет неистощимый огонь. Достойно удивления, каким образом существующий безвредно в телах огонь, будучи вызван из них наружу, делается истребительным для тел, хранящих его в себе. Относительно того, что в земле есть и водное естество, доказывают копатели колодцев, а о находящемся в ней воздушном естестве свидетельствуют пары, выходящие из влажной и согретой солнцем земли.
Относительно же сущности неба достаточно сказано у Исайи в словах: «Утвердил он небо, как дым (Ис., LI, 6)».
«Я советую тебе не доискиваться, на чем лежит земля, так как мысль придет в кружение от того, что рассудок не найдет тут никакого несомненного предельного фундамента»... «А потому и спрашивающим нас, на чем опирается огромный и ничем не поддерживаемый груз земли, — надо отвечать: «в руце божией концы земли (Ис., XC, 1)». Эта мысль самая безопасная для нас, а для слушающих полезная».
«Впрочем, некоторые естествоиспытатели остроумно доказывают, — прибавляет автор, — что земля пребывает неподвижною, потому, что заняла среднее место в мире, и окружающее ее повсюду равенство делает совершенно невозможным движение ее куда-нибудь. Ведь, все тяжести с краев необходимо устремляются к средине, а потому и словом низ обозначается средина. Поэтому ее дивись, что земля никуда не падает из средины мира».
То же самое можно сказать и о небе.
«Одни мудрецы, как Платон, говорили, что оно сложено из четырех стихии: земли, воды, огня и воздуха, а другие, как Аристотель, в состав неба ввели пятое телесное вещество, какое-то эфирное тело, которое не движется ни вверх, ни вниз, но вращается кругообразно (это уже вихри Декарта!). Но, предоставив философам низлагать друг друга, мы лучше просто прославим наилучшего художника, премудро и искусно сотворившего мир... и воздадим должную хвалу творцу, которому честь и слава, и держава во веки веков! Аминь».
Такова сущность первой беседы, из которой я выписал в этих немногих цитатах все существенное, так как они прекрасно обрисовывают средневековое представление о небе и о земле. Мы видим, что автор здесь уже слыхал о шарообразности земли, но только не решается сказать этого, боясь разойтись с Библией.
Во второй беседе, относящейся к концу того же самого «Первого дня вселенной», автор главным образом пытается истолковать сотворение богом света ранее сотворения Солнца.
«Если в первый день творения бог создал свет, то ранее, — говорят философы, — был мрак, который, следовательно, не сотворен богом, а сосуществовал ему, как противоположное начало, потому что бог есть свет, по евангелию Иоанна».
От такого явно неопровержимого вывода автору этих толкований пришлось, повидимому, так туго, что ему ничего не осталось, как выйти, подобно обычным митинговым ораторам, из затруднения не спокойным рассуждением, а пылкостью своих чувств.
«О, какие волки, — восклицает он, — устремлялись на человеческие души, ведя свое начало от этого краткого слова — мрак! Не отсюда ли Маркионы? Не отсюда ли Валентинианы? Не отсюда ли мерзкая ересь манихеев, которую если кто назовет гнилью в церкви, не погрешит в приличии! Для чего, человек, бежишь ты вдаль от истины, измышляя поводы к собственной погибели? Сказано: «земля была невидима». Какая же тому причина? Та, что земля имела над собою распростертую бездну. Что же это за бездна? Это множество воды, в котором невозможно достать нижнего предела. Почему же ни одна часть земли не показывалась в водах? Потому что разлитый над водою воздух был еще не прозрачен, а темен». «Итак, мрак не какая-нибудь первичная лукавая сила, противопоставляемая добру. Это видоизменение в воздухе, произведенное отсутствием в нем света.
И бог сказал: «да будет свет!» Это повеление создало природу света, разогнало мрак (т. е. сделало воздух прозрачным для глаза), рассеяло уныние, развеселило мир, всему дало вдруг привлекательный и приятный вид. Открылось небо, прикрытое дотоле тьмою. Открылась красота его, о которой и теперь свидетельствуют взоры. Озарился воздух, вернее сказать, растворил на всем своем объеме свет... Такова природа воздуха: она тонка и прозрачна, и проходящий через него свет не имеет нужды ни в каком протяжении времени, и не во времени переносит воздух наше зрение к видимым предметам». После сотворения солнца, день есть освещение воздуха солнцем, сияющим в надземном полушарии ее, а ночь есть покрытие земли ее тенью. Но тогда (до сотворения солнца) первобытный свет то разливался по воздуху, то опять сжимался, производя этим день и ночь, а состояние мира, предшествовавшее сотворению света, было не ночь, а тьма».
В собеседовании о втором дне творения автор касается и структуры неба, сообразно учению Птолемея.
«Есть, — говорит он, — между греческими мудрецами и такие, которые говорят, что небес и миров бесчисленное множество». «Но мы посмеемся над их чертежною мудростью и ученым пустословием относительно последнего мнения. Так смешно их понятие о невозможном! Но мы далеки от мысли не верить второму небу и ищем даже третьего, которое видел блаженный Павел (II Коринфянам, XII, 2). Псалом, говорящий о небесах небес (Пс., CXLVIII, 4), а не Птолемей... дал мне мысль и о большем числе. И это нисколько не страннее тех семи кругов, по которым, как почти все единогласно признают, обращаются семь планет и которые приноровлены друг к другу на подобие обручей, вложенных один в другой (Иезек, I), и которые, двигаясь противоположно вселенной, издают какой-то гармонический звук, превосходящий своею приятностью всякое песнопение».
«Мы говорим только, что второе небо отлично от сотворенного вначале, оно имеет более плотное (чем дым) естество и служит во вселенной для особого употребления. «И разделил бог воды под твердью от вод над твердью» («Бытие»,!, 6, 7), — говорит Моисей о втором дне творения».
«Нас спрашивают: если тело твердыни небесной, как показывает зрение, шарообразно, то как возможно удержаться на ней воде? — Что ответить вам на это? — Только то, что если с внутренней стороны мы видим что-либо куполообразно, то это еще не значит, что и внешняя поверхность такова же. Мы видим снизу в банях каменные своды, а вверху над ними они часто имеют ровную поверхность».
Переходя затем к земной поверхности, автор описывает ее большею частью прямо по «Метеорологии Аристотеля» (кн. I,13).
«С востока течет река Инд, которую описатели земной окружности признают самым большим потоком из всех речных вод. Оттуда же, но ближе, текут Бактр (Урал?), Касп (Волга) и Аракс, отделившийся от которого Танаис (Дон) вливается в Меотийское озеро (Аральское море). Кроме них Фазис (Рион), вытекающий из Кавказских гор, и множество других рек к северу стремятся в Евксинский Понт (Черное море). На Западе из Пиринейских гор выходит Тартес (Гвадалквивир) и Истр (Дунай, смешанный с Днестром), из которых первый впадает в море за Столбами (Гибралтаром), а последний, протекая через Европу,— в Евксинский Понт (Черное море).
К чему перечислять другие реки, порожденные Рифейскими горами (Альпами), лежащими за внутренней Скифией? В числе их Родан (Рона) и множество других, даже судоходных, которые, омывши страны западных галлов, кельтов и соседних с ними варваров, вливаются в Западное Море. Другие текут с юга из верхних стран через Эфиопию, одни входят в наше море, другие в море, неизвестное мореходам. Таковы Егон, Низис Хреметис, и сверх того Нил, который не похож даже на реку, когда подобно морю наводняет Египет. Так, вся часть населенной нами земли объемлется водою». «Воздушная же вода образуется парами, какие дают от себя реки, источники, болота, озера и все моря».
«Да соберутся воды в одно место» — псевдообъясняет автор в своем собеседовании о третьем дне творения20 образование Средиземного моря и удивляется удачности этой библейской фразы. — «Что воспрепятствовало бы иначе Красному морю наводнить собой весь Египет, который в сравнении с ним составляет впадину? А что Египет ниже Красного моря, в этом убедились хотевшие соединить через него между собою Красное море с Египетским (Средиземным). По этой причине отказались от своего предприятия и египтянин Сезострис, начавший дело, и Дарий, хотевший его докончить». «Еще не было тогда, — оканчивает он, — моря за Гадесом и того великого и страшного для мореплавателей моря, которое омывает Британский остров и землю Западных Иберийцев» (португальцев). «Все моря теперь составляют одно, как повествуют путешествовавшие кругом земли (!)».
20 Беседа 4-я.
Кто же это путешествовал кругом земли по морям в IV веке !?— спрошу я вас, читатель. Одного этого места достаточно для убеждения в очень позднем происхождении такого апокрифа.
В беседе на вторую часть «Третьего дня творения»,21 когда, по книге «Бытие», были созданы растения, автор восхваляет сначала их врачебные свойства:
21 Беседа 5-я.
«Мандрагорою врачи наводят сон, опиумом успокаивают жестокие боли в теле, болиголовом — ярость вожделений, чемерицею искореняют многие застарелые болезни. Удивляешься разделению некоторых растений на мужские и женские особи. И ты можешь видеть, как финиковое дерево женского пола, — по словам садоводов, — опуская свои ветви, как будто, возбуждено вожделением и желает мужских объятий. Садовники бросают на эти ветви нечто с мужских деревьев, называемое у них фэнес (цветочная пыль), и вот женские деревья снова выпрямляют свои ветки и многолиственные их вершины приходят в прежний вид. То же самое рассказывают и о смоковницах», — дополняет автор, обнаруживая этим, что сам он жил в местах, где не растет смоковниц. «Сколько различий и в цветах!» — восклицает он далее. — «Ты можешь видеть на лугах, как та же самая вода в одном цветке румяна, в другом багрова, в том голуба, а в этом бела. И еще более разности представляет она в запахах. Но я вижу, что мое слово от ненасытного желания все обозреть, переступает меру, и если я не наложу на него уз, то не достанет у меня и целого дня для изображения перед вами великой мудрости, скрытой в самых маловажных предметах».
В беседе на четвертый день творения22 автор объясняет происхождение небесных светил.
22 Беседа 6-я.
«Как в городах, — говорит он, — берут за руку и всюду водят не бывавших в них людей, так и я поведу вас в сокровенные чудеса великого города, в котором было наше древнее отечество и из которого изгнал нас человекоубийца-демон своими приманками».
«Не представляй себе, что свет луны — заимствованный, потому что она ущербает, приближаясь к солнцу, и опять возрастает, удаляясь от него. Она сама постоянно облекается светом и совлекает его с себя, и это удостоверяется тем, что солнце, приняв однажды свет, и растворив его в себе, не отлагает его более».
«Для человеческой жизни необходимы указания светил, и если кто ищет не через меру много в их знамениях, то при долговременном наблюдении найдет полезные предметы... Когда окружают солнце так называемые венцы, это служит признаком или множества воздушной воды, или сильных ветров, а побочные солнца бывают знаком каких-нибудь воздушных перемен. Если трехдневная луна тонка и чиста, это предвещает ясную погоду, а если она является с толстыми рогами и красноватою, то это угрожает обилием воды из облаков и сильным южным ветром.
«Кто не знает, сколько полезного доставляется такими указаниями? Пловец, предусматривая опасности от ветров, может удержать в пристани свою ладью... Земледельцы, занимающиеся посевами и ухаживанием за растениями, могут заключать о своевременности того или другого дела... А знамением кончины вселенной будет, когда солнце обратится в кровь, и луна не даст своего света (Матвей, XIV, 29; Иоил, II, 3).
Но переступающие эти границы обращают изречения Моисея «да будут светила в знамения» («Бытие», I, 14), в защиту науки о днях рождения, и говорят, что жизнь наша зависит от движения небесных светил». «Они разделили Зодиакальный круг на 12 частей, каждую двенадцатою часть разделили на 30 (градусов), каждую 30-ю часть на 60 (угловых минут) и каждую 60-ю на 60 (угловых секунд)».
Читатель, хоть немного знакомый с астрономией, сам видит, что разделение эклиптикального круга на секунды не могло быть осуществлено ранее изобретения Галилеем маятниковых часов. Даже и дуговых минут нельзя отметить никакими гномонами без современных оптических приборов, а не только секунд. Все это место — явный апокриф после-галилеевских времен. Но будем читать и далее.
«Тому, кто хочет вывести гороскоп, необходимо с точностью знать, не только в какой из 12 зодиакальных частей были планеты во время рождения человека, но и в какой тридцатой их доле и в какой шестидесятой доле среди этих тридцатых долей и в какой шестидесятой доле среди этих шестидесятых долей. «Смешны те, которые трудятся над такой несостоятельной наукой!»
«Родившийся под созвездием Тельца, — говорят они, — будет терпелив в трудах и раболепен, как вол, носящий ярмо. Родившийся под созвездием Скорпиона будет удачлив, как это животное. Родившийся под созвездием Весов правдив, как они... Что может быть смешнее этого ? Ведь, Весы и Телец — только двенадцатые части Зодиакального круга. Как же ты даешь небу отличительные признаки, взятые от скотов, родящихся на земле? Родившийся под Овном, по вашему, щедр не потому, что такой нрав производит часть неба, но потому, что таково свойство овцы. Как же ты стращаешь нас правдивостью звезд, а доказываешь ее блеянием овец?»
 Рис. 152. Остатки астрологии в астрономии XIX века, «Великий Царь» как Змиедержец. (Из «Астрономии» Фламмариона.) |
 Рис. 153. Остатки астрологии в астрономии XIX века. «Великий Царь» как Геркулес, избивающий змей, приютившихся в цветочном кусте. (Оттуда же.) |
 Рис. 154. Остатки астрологии в астрономии XIX века. Орион-Быкоборец, первоисточник мифов о Митре (Из «Астрономии» Фламмариона.) |
 Рис. 155. Остатки астрологии в астрономии XIX века. Символ Христа, созвездие Овна, и анаграмма Христа, созвездие Рыбы (по-гречески, ΙΧΘΥΣ, т.е. Ιисус Христос Θеу Ийое Сотер = Иисус Христос, Божий Сын Спаситель) |
Читатель, хоть немного знакомый с историей астрологии, сейчас же увидит, что это уже не идеи IV века, в котором и после которого нераздельно господствовала у языческих и христианских писателей астрология (рис. 152—155), а идеи Эпохи Возрождения, когда сама христианская доктрина начала уже ослабевать. Эти толкования на «Шесть дней творения» писал не «Великий Царь», а какой-то другой Василий, которого надо разыскивать никак не ранее XVI века нашей эры. И это еще более подтверждается дальнейшими местами рассматриваемой главы, где автор говорит о верхнем и нижнем полушариях земли, и считает ее не только шарообразной, но и ничтожной в сравнении с солнцем и луной.
«В какой части неба ни бывают солнце и луна, они отовсюду с Земли представляются людям равными, и это служит ясным доказательством их чрезвычайной величины (и соответствующей громадности расстояния), перед которым широта земли ничего не значит и ничего не может сделать для того, чтобы они показались меньшими или большими. Предметы, далеко отстоящие, мы видим малыми, но чем ближе подходим к ним, тем большею находим их величину. А в рассуждении солнца никто из нас не ближе и никто не дальше. Всем обитателям земли оно представляется в равном расстоянии. И индусы, и британцы видят его одинаковым. Для живущих на востоке, оно не бывает меньшим при своем захождении, и для живущих на западе, оно не кажется меньшим, когда восходит. Ты не обманывайся тем, что солнце для смотрящих представляется величиной в локоть. На больших расстояниях величина видимых предметов обыкновенно сокращается, потому что сила зренья как бы поглощается средою и только малою частью прикасается к видимым нами предметам». «Если ты смотрел когда-нибудь с вершины высокой горы на обширную и низкую равнину, какими представлялись тебе запряженные волы? Каковы были сами земледельцы? Не казались ли они тебе в виде муравьев?»
«Ясным признаком солнечной громадности служит для тебя и следующее. Явившееся на горизонте солнце или даже только ожидаемое, не успеет оно встать совершенно над землею, как тьма уже исчезла, звезды померкли, и воздух, дотоле сгущенный и сжатый около земли, разжижается и делается текучим».
«Но при такой величине земли, как могло бы солнце в одно мгновение времени осветить ее всю, если бы посылало лучи не из великого круга? И о луне ты представляй себе нечто подобное сказанному о солнце. И ее тело велико и после солнца самое светлое. Премудрый создатель имел какую-нибудь тайную причину разнообразного изменения видов луны, ибо сказано: безумный изменяется как луна» (Сирах, XXVII, 11).
«Думаю, что лунные перемены имеют не малое влияние на устройство животных и растений. Если с ущербом луны они делаются тонки и тощи, то при возрастании луны, они опять полнеют, потому что луна сообщает им какую-то влажность, растворенную с теплотою и проникающую во внутренность. Доказывают это те, которые спят на лунном свете и у которых головные пустоты наполняются от нее излишнею влагой. Ничего этого луна не могла бы изменять вместе со своим изменением, если бы в ней, согласно со свидетельством писания, не было чего-то особенного и превосходного по силе».
«Западное море (Атлантический океан) подвержено приливом и отливам, как будто бы луна отвлекает его назад своими вдыханиями и гонит своими выдыханиями до соответственной высоты... Поэтому измеряй луну не глазом, но рассудком, который при открытии истины гораздо вернее глаза. Повсюду распространились смешные басни — бред пьяных старух, — будто бы луна, сдвинутая со своего основания чьими-то чародействиями, падает теперь на землю. Каким образом чародей сдвинет ту, которую основал сам Всевышний? Да и где поместится она, упавшая с неба»?
В седьмой беседе автор от имени «Великого Царя» говорит о возникновении в пятый день творения животных. Над его наивным разделением их на роды и на виды, конечно, посмеется современный зоолог, но все же и это место дышит пред-линнеевским временем.
«Где бы ни была вода, в болотах или в тинистых местах, она не остается бездейственною и не участвующею в размножении тварей, потому что нет сомнения, что из воды возникли жабы, мошки и комары. Всякая вода спешила исполнить повеление зиждителя.
«Хотя некоторые из водных животных имеют ноги и могут ходить — каковы тюлени, крокодилы, бегемоты, жабы и раки — но им свойственнее плавать, почему и сказано: да изведут воды гадов и душ живых.
«Чего не включается в этом повелении зиждителя? Какая порода опущена в этих словах? Не включены ли сюда живородящие, каковы тюлени, дельфины, гнюсы и подобные им хрящеватые рыбы? Не включены ли сюда мечущие икру, каковы почти все породы твердочешуйчатых рыб, снабженных и неснабженных перьями?.. В груди у нас есть легкие, наполненные пустотами и скважинами, и грудобрюшная преграда, которая через расширение груди принимает в себя воздух и проветривает и прохлаждает наш внутренний жар, а у них есть расширение и сжатие жабер, принимающих и выпускающих воду взамен дыхания». «К одному роду принадлежат черепокожные, например, раковины, морские гребешки, улитки, веретенки и тысячи разнообразных устриц. Другой род составляют твердочерепные, например, крабы, раки и тому подобные; к третьему роду слизняки, имеющие мягкое и губчатое тело, полипы, каракатицы и им подобные, между которыми тоже бесчисленные различия, ибо драконы, мурены, угри, водящиеся в илистых раках и болотах, по природе своей более приближаются к ядовитым пресмыкающимся, чем к рыбам». «Живых детей рождают вьюны и мокрицы, и вообще хряшеватые животные (!), а также киты, дельфины и тюлени, которые, по рассказам, снова прячут в своем чреве новорожденных детей, если их чем-нибудь напугают».
«Не могу умолчать о лукавстве полипа, который всякий раз принимает цвет камня, к которому присасывается, почему многие рыбы, без опасения приближаются к нему, как к камню и делаются добычею хитреца». «Киты знают определенное им природою местопребывание и, заняв море, лежащее вне обитаемых стран, за которым нет уже никакой твердой земли и потому не судоходное, уподобляются своею величиною, как рассказывают очевидцы, величайшим горам». «Таковы животные в Атлантическом море, созданные на страх и ужас нам. Но если ты слышишь, что малейшая рыбка, прилипушка, останавливает величайшие корабли, несущиеся на полных парусах при хорошем ветре и долгое время держит корабль неподвижно, как будто им пущены корни среди моря, то не имеешь ли ты в этой малой рыбке доказательства могущества творца?» «Страшны рыбы-мечи, рыбы-пилы, рыбы-молотки, акулы и балены (!), но не менее страшно жало даже мертвой рыбы-пилохвоста и ужасна рыба пинагорь, приносящая в воде скорую и неизбежную гибель. И этим творец хочет приучить тебя к бдительности, чтобы ты не надеялся на него одного, но и сам избегал причиняемого ими вреда».
Читатель моей книги сам видит, что гренландский кит здесь раздвоился. Его франкское название balaine отделилось в особую рыбу, от латинского имени ceta. Чему же удивляться, если то же случилось и с людьми, которые по своей знаменитости уподобились китам?
«Почему бог и птиц произвел из воды? — спрашивает автор во второй беседе о пятом дне творения23 и отвечает, к неудовольствию современного авиатора (признающего у птиц совсем иной принцип передвижения, чем у рыб) и современного зоолога (отделяющего птиц совсем в другой класс от рыб): «Потому что как рыбы рассекают воду посредством движения плавников, и делают повороты посредством хвоста, так и в летающих можно видеть, что они подобным же образом плавают по воздуху на крыльях».
23 Беседа 8-я.
«Некоторые, — продолжает он, — уже пытались составить свою классификацию, чтобы по неупотребительному до тех пор и новому наименованию, как по клейму, можно было распознавать свойство каждой породы. Одних летающих они назвали разрезистоперыми, каковы орлы, других кожекрылыми, каковы летучие мыши, других перепончатокрылыми, каковы осы, других жесткокрылыми, каковы жуки, родящиеся в каких-то мешечках (т. е. в куколках) и, после разорвания их, летающие свободно. Но для нас достаточно употребленного в писании разделения их на чистых и нечистых (т. е. таких, каких можно есть и каких есть нельзя)».
Читатель видит, что приведенная тут классификация летающих животных, если и не прямо линнеевская, то во всяком случае ее канун.
«Пчелы, — продолжает автор, — за всякое дело принимаются по распоряжению своего царя (а не царицы, как теперь) и его чиновника. И царь у них не избирается по числу голосов (ибо безрассудство народа часто поставляло начальником худшего) и не по жребию получает власть (ибо неразумная случайность жребия нередко вручает могущество самому последнему) и не по родовому преемству возводится па царство (ибо такие цари от роскоши и ласкательства в детстве всего чаще других бывают несведущи и не приучены ни к какой добродетели). Царем у них делается тот, который от природы превосходит всех величием и кротостью нрава».
«А если кто выколет глаза детям ласточки, то она имеет врачебное искусство, посредством которого возвращает зрение своим детям».
«Есть морская птица, зимородок, вьющая гнездо у самых берегов на песке среди зимы, когда от частых и сильных ветров море выплескивается на сушу. Но ветры умолкают, и волна не движется, пока в течение семи дней эта птица сидит на яйцах, и еще семь дней, пока выращиваются ее птенцы. Это знают все мореплаватели, почему и называют такие дни зимородковыми».
(Не трудно видеть, что повод к этому мифу дали семь альционических дней перед зимним солнцестоянием и столько же после него, когда звезда Альциона в «Плеядах» или «Утиное гнезде» кульминирует в полночь и видна от вечера до утра.)
«Многие породы птиц не имеют нужды в сообщении с самцами для зачатия. Таковы коршуны, живущие несмотря на такое рождение до ста лет, и это ты возьми на замечание, когда увидишь насмехающихся над нами и говорящих, будто невозможно и несовместно с природою родить девице, сохранив при этом свое девство».
«Недостает мне дня, чтобы пересказать вам воздушные чудеса. Нас призывает суша и хочет показать нам зверей, гадов в скотов».
«Да произведет земли живую душу», — начинает автор свою беседу и о шестом дне творения24 библейскими словами. «И земля не только производит кузнечиков в дождливое время и тысячи других пернатых, носящихся по воздуху, из которых большая часть по своей малости не имеет имени, но из себя же дает мышей и жаб». «Мы видим, что угри не иначе образуются, как из тины. Они размножаются не из яйца и не каким-либо другим способом, но получают свое происхождение из земли».
24 Беседа 9-я.
«Душа всех бессловесных одна и та же, потому что у них единственный признак — бессловесие, но каждое животное отличается различными свойствами: вол — стоек, осел — ленив, конь горяч в вожделении другого пола, волк не делается ручным, лисица лукава, олень боязлив, муравей трудолюбив, собака благодарна и памятлива в дружбе, лев, как царь бессловесных, по своему природному высокомерию не терпит себе равных и потому склонен к одинокой жизни. Медведь неповоротлив и своеобразен нравом, он глубоко скрытен и коварен. Он облечен в такое же тело, тяжелое, плотное, не имеющее суставов, приличное холодному зверю, живущему в берлоге. Рождающийся львенок, говорят, сперва растерзывает когтями материнскую утробу, а потом выходит на свет, и ехидны рождаются, прогрызая утробу своей матери и тем воздавая ей должное. Медведица, когда ей нанесены самые глубокие раны, лечит сама себя, затыкая язвины растением коровяком, имеющим свойство сушить. Лисица исцеляет себя сосновой смолой. Черепаха, наевшись ехидниного мяса, избегает вреда от ее яда, употребив, как противоядие, траву душицу. И змея вылечивает себе больные глаза, наевшись волошского укропа».
«И сказал (Тог: сотворим человека...
«Какой кузнец, плотник или сапожник, сидя один с орудиями своего ремесла, если никто не разделяет с ним труда, скажет сам себе: выкуем нож, сколотим плуг, или сошьем башмак? Не молча ли окончит он начатую работу? Слышишь, христо-борец! Речь обращена к участвующему в мироздании, к тому, кем бог сотворил и самые века (т. е. к сыну божию)».
Так оканчивается эта энциклопедия средневекового теологического представления о мире и его возникновении. В коротких извлечениях я привел из бесед подложного «Великого Царя» «О шести днях творения» почти все существенное, останавливаясь специально на своеобразном.
Признать в этих беседах действительные публичные лекции кого-нибудь, конечно, невозможно: это чисто литературное произведение и притом писанное человеком уже поздней эпохи, а никак не во время преемников Константина I.
Таковы же, но много слабее и неинтереснее, и остальные произведения, приписываемые «Великому Царю», каковы «Беседы на псалмы», «30 глав о Святом Духе», «34 главы монашеских уставов» и т. д., все целиком носящие характер очень позднего времени, позднее Эпохи Ренессанса.
Из дальнейших астрономических и физических мест я приведу лишь толкование «На XIII главу пророка Исаи».
Автор в нем цитирует по греческому переводу то место этой главы (XIII, 9), где говорится: «Вот, пришел лютый день бога-Громовержца с гневом и пламенной яростью... Звезды небесные и Орион и все украшения небесные не дадут от себя света. Помрачится солнце при своем восходе и луна не даст света».
«Известно, — говорит автор, к великому удивлению современного астронома, — что Орионом писание называет сочетание 22 звезд, которое иные называют Волопасом (?!). Опытные астрономы говорят, что четыре из них принадлежат к третьей величине, девять к четвертой и остальные девять к пятой. Это собрание звезд находится в северной части неба и оно-то в писании и названо Орионом (!?). Писание упоминает и об Арктуре. Это желтоватая звезда, которую мы видим между частями Ориона».
Все это описание, как видит сам читатель, не оставляет никакого сомнения, что автор действительно считает за Ориона созвездие Волопаса, находящееся именно в северном полушарии неба, тогда как Орион находится на экваторе и на противоположной гемисфере от нынешнего Волопаса.
Как это понимать? За доказательство ли невежества автора в астрономии, или за то, что в средние века действительно путали Волопаса с Орионом, Арктура с Сириусом и обратно? Мне кажется, что это место не описка, а отголосок действительно существовавшей путаницы имен.
«Упоминаются в Писании, — говорит автор далее, — и Плеяды, а языческие писатели, очевидно, выведали их тайну у евреев. В них мы видим семь, а не шесть, как думают некоторые, скученных между собою звезд, расположенных в виде треугольника».
«Писавшие о мире, — рассуждает автор в IX беседе о шести днях творения, — много говорили о фигуре земли. Что она такое? Шар ли, или цилиндр, или круг, одинаково обточенный со всех сторон, или блюдо, имеющее впадину посредине (где Средиземное: море)?».
«Но я, — заканчивает автор, — не соглашусь признать повествование Моисея о миротворении заслуживающим меньшего уважения только потому, что он не рассуждал о фигуре земли, не сказал, что ее окружность имеет 180 тысяч стадий, не вымерял, насколько простирается в воздухе земная тень, когда солнце идет под землею и как эта тень, падая на луну, производит ее затмения. Я лишь только более прославлю мудрость, того, кто не затруднил такими мелочами нашего ума. И этого, мне кажется, не поняли те, которые по своему разумению, вознамерились придать большую важность священному писанию какими-то его приноровлениями к новейшей науке. Это значит считать себя мудрее Святого Духа и под видом толкования вводить собственные мысли».
Когда же были эти приноровления Библии к науке?
Уж никак не в четвертом веке!
При объяснении некоторых физических явлений автор «Третьей книги о Св. Духе», входящей в произведения «Великого царя» (еще не знающего камеры-обскуры) говорит:
«Принимаем ли мы в себя через глаза образы видимых вещей? Как в малом размере нашего зрачка помещается изображение величайших гор, изображение неизмеримой земли, беспредельного моря и даже самого неба? Или наш глаз испускает из себя нечто к видимым предметам, чтоб получить их ощущение? И как велико это нечто, делающееся путем саморасширения достаточным для земли и моря, проходящее сквозь пространство между небом и землею, касающееся самого неба и движущееся с такою скоростью, что в одно и то же время познаются им и близлежащее тело и звезды на небе?»
«Что такое голос бога на водах?» — спрашивает он, толкуя это выражение в 28 псалме.25 — Разуметь ли нам здесь, что сотрясенный воздух достигает до слуха того, к кому направлен голос, или представление это более сходно с тем, какое бывает во сне, причем и без сотрясения в воздухе мы удерживаем в памяти некоторые слова, потому что они напечатлены в самом нашем сердце? Подобным этому должно представлять и тот голос божий, который бывает к пророкам... А если искать здесь чувственного смысла, то можно сказать, что всякий раз, когда облака, наполненные водою, издают, сталкиваясь между собою, звук и треск (грома), они имеют голос бога. Гром происходит, когда некий сухой и сильный газ, заключенный в пустотах облака и с напряжением вращающийся в них, ищет выхода вон. Облака, как надутые пузыри, не смогут противиться этому газу и удерживать его в себе. Будучи сильно распираемы им, они вдруг выпускают его из себя и этим производят громовые удары и молнию. А может быть здесь (в псалме 28-м) это сказано в смысле таинственном? Мы знаем, что при крещении Иисуса возгремел свыше голос, говоря: «Это сын мой возлюбленный!». Во не во всяком человеке раздается гром такого рода, а только в том, кто достоин называться КОЛЕСОМ, ибо сказано: голос грома твоего в КОЛЕСЕ (т. е. в орбите небесного светила; Псал. LXXVI, 19)».
25 Беседа на XXVIII псалом.
«Серафимы»,— возражает он, астрономам,— «это предмировые силы, а не части двух полушарий неба, как думают некоторые. Из них каждый имеет по 6 крыльев» (см. Исайю, VI, 7).
Все это, — прибавлю я от себя, — подтверждает давно высказанное мною мнение, что в древности четыре квадранта неба назывались именем четырех «крылатых животных» Апокалипсиса, у каждого из которых было по три пары крыльев в виде крыловидных междумеридианных промежутков, отграничивающих зодиакальные созвездия друг от друга.
В главе III автор уже разобранного выше «Толкования на 6 дней творения»26 упоминает о «тех, которые говорят, что море остается соленым и горьким вследствие поглощения из него пресной и годной для питья воды теплотою солнечных лучей, оставляя в нем все грубое и землянистое, как некоторую тину или осадок». Но, не обдумав роли рек, он старается опровергнуть это тем, что «море не высыхает».
26 «Толкование на 6 дней творения», беседа 3.
И наконец, явно признавая возможность колдовства, автор 217 письма, тоже приписываемого «Великому Царю», говорит:
«Кто виновен в волшебстве или составлении трав, тот пусть несет покаяние столько же времени, как убийца (§ 65)». «Кто предается ворожеям или подобным им людям, да несет наказание столько же времени и в том же порядке, как убийца».
* * *
Резюмируем же все сказанное выше.
Если некоторые из писем и записочек, приписываемых «Великому Царю», можно бы признать подлинным, благодаря отсутствию в них специфично-тенденциозного, без чего не обошелся бы апокрифист, или благодаря несоответствию всего своего содержания с клерикальными воззрениями средних веков; то никак нельзя сказать этого о приписываемых ему больших сочинениях, каковы, прежде всего: «Беседы о шести днях творения», где дается прямо пред-коперниковское представление об устройстве вселенной и пред-линнеевская идея о новой номенклатуре животных, где в самых именах (раздельноперые, перепончатокрылые, жесткокрылые) дается представление о строении животных данного зоологического отдела. Не может быть, чтоб такой зародыш правильной зоологической классификации не давал в умах людей никаких ростков более тысячи лет, а потом вдруг вырастил в одном уме Линнея такое многоветвистое, пышное дерево. Невероятным представляется и знакомство обитателя Малой Азии и Палестины с такими животными северных морей, как киты, о которых туда могли дойти сведения, и притом через иного лет, только от скандинавских викингов через Британию, Нормандию или Германию, то есть не ранее XI века нашей эры. Мы не должны забывать, что развитие мореходства в Северных морях началось только с IX века, и к этому же времени должно отнести и достижение первых правильных сведений о китах на прибрежья Средиземного моря. Точно также анахронично для IV века в Малой Азии и приведенное нами объяснение морских приливов в Атлантическом океане действиями луны. Приливы эти совершенно незаметны во всем Средиземном море и не были известны древним грекам. Это уже пред-ньютоновское сопоставление. Само собой понятно, что с такой точки зрения и современное созвездие Кита могло попасть на небо не ранее IX века нашей эры, если этим именем не назывался ранее каспийский тюлень (Phoca Caspica).
Еще более средневековыми представлениями веет от чисто теологических книг, приписываемых «Великому Царю», где цитируются и библейские пророки, писавшие, как я показал астрономически, лишь в V веке нашей эры, т. е. после его смерти, и даже цитируются книги Нового Завета, вышедшие явно позднее этих пророков. Что же остается для произведений «Великого-Царя», кроме тех его писем, где пет ничего о богословии? Трудно допустить, что IV веку нашей эры принадлежат законы, которые мы находим в трех посланиях к Амфилохию.27 Как, например, отнестись нам хотя бы к их § 2: «умышленно погубившая в себе зачатый плод подлежит наказанию за убийство, а образовался ли он уже, или нет, не должно разыскивать в точности...» Неужели и в IV веке были известны способы вытравления плода? И кто же помогал в этом желающей? Кроме того: более половины этих законов относятся к различным случаям и способам прелюбодеяний, предмету, который особенно разрабатывали поздние средневековые монахи. В IV веке, когда христианство и многобрачное язычество жили еще в полном смешении, и переход из одной религии в другую был практически всегда возможен, драконовы законы, введенные по этому поводу в одном из существующих вероисповеданий, привели бы лишь к тому, что масса обычного народа перебежали бы из него в язычество или в другие секты, разрешающие развод или второй и третий брак после смерти одного из супругов.
27 188, 199 и 217 письма.
Все такие законы возможны лишь в то время, когда господствующий монашеский клерикализм уже истребил до конца своих конкурентов и мог расправляться деспотически со всяким непокорным. Однако же, тот факт, что «Великому Царю» приписаны эти 84 закона, с назначением нарушителю отлучения от церкви достаточно показывает, что ему приписывалась вообще законодательная власть, против которой никто из верующих не смел возражать, а должен был беспрекословно подчиняться. Значит, он был на правах светско-духовного властелина востока.
А таким мог быть только император Юлиан.
В заключение этой главы, где я снова хотел показать, что «Великий Царь» IV века, основавший христианское богослужение, и евангельский «Спаситель» и император Юлиан Отступник (от арианства) были одно и то же лицо, я прибавлю следующее.
Возникшее в начале IV века и продолжающееся до наших дней под именем иудаизма арианство называет евангельского «Спасителя» подобосущим Богу (ό̃μοιούσιος), и это вполне понятно, так как и по Библии Отец Богов сотворил человека по своему подобию и изображению. С этой точки зрения «Великий Царь» лишь уподобился Богу-Отцу.
Но мы знаем из мифологии, что прежде чем великие учителя древности возводились потом в звание богов, они переходили именно через стадию богоподобных, и только в следующих поколениях переводились на самую высшую ступень, и такое передвижение их вверх по лестнице единственно соответствует историческому здравому смыслу.
Значит, если даже мы и не будем отожествлять Ария с одноименным с ним Ароном, арианство все же должно было предшествовать христианству, называющему своего «Спасителя» односущным с богом (ό̃μούσιος), т. е. действительным богом. А отсюда ясно, что если арианство, называвшее евангельского Иисуса только подобосущным богу возникло, как нам говорят, в IV веке, то православное христианство возникло никак не ранее V века нашей эры. Но что же в таком случае остается от воображаемого нами христианства первых веков? — Ровно ничего!
Если евангельский «Спаситель» — будь он астральный миф, как старается показать Древс и его школа, или реальный человек, как утверждают современные христианские теологи, был в звании бога уже три века до арианства, то как мог Арий найти себе последователей среди тогдашней суеверной массы населения, понижая его достоинство?
С точки зрения мистиков дело, конечно, ясно: вмешался чёрт, исконный враг человеческого рода и лишил разума массу людей. Но с точки зрения современного, логически мыслящего человека, к этому объяснению нельзя прибегнуть, и остается только одно: евангельский «Священник» (по-гречески—Христос), явился в первый раз (даже если он был и не Юлиан, отступник от арианства, а астральный миф) только после начала арианства, которое на Никейском соборе в 325 году было лишь провозглашением единобожия, без божья сына и божьей жены.
Отсюда понятно, что когда явился «Великий Царь», ариане еще не могли признать его единосущным богу, но признала подобосущным, а язычники того времени причислили его к сонму своих богов, и отсюда произошло христианство, в котором «Великий Царь» постепенно победил большинство своих конкурентов и собратьев, кроме бога «своего отца».
