Н.А.Морозов / «Христос». 7 книга. / ЧАСТЬ II /

ГЛАВА VIII
КОГДА ПРЕКРАТИЛОСЬ РАСПУТСТВО В МОНАСТЕРИОНАХ? МИССИОНЕРЫ X И XI ВЕКОВ. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РЕЛИГИОЗНОЙ НЕТЕРПИМОСТИ, КАК ПЕРВОЕ СЛЕДСТВИЕ УСТАНОВЛЕНИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЕДИНОБОЖИЯ.

Церковные апокрифисты времени крестовых походов и последовавших за ними лет, переделав с целью самооправдания гонения своих собственных предшественников на иноверцев в гонения иноверцев на них, до того прочно внушили последующим поколениям нужные себе небылицы, что они попали даже и в светские истории. Лишь в конце XIX века впервые стала отмечаться этнопсихологическая нелепость клерикальных рассказов о гонениях многобожников на христиан. К своим многочисленным богам язычники всегда охотно прибавляли даже и не одного нового бога. Им не было никакой причины сердиться, когда им говорили, что у бога-отца родился еще новый сын в царствование Октавиана Августа. Ведь, окружающие люди поздравляют каждое даже и не высочайшее семейство с рождением нового ребенка, а не ругают его. Так с чего же, например, многобожнику Нерону вздумалось, еще до появления Апокалипсиса (где впервые появились гневные слова на земных царей, враждебных улетевшему на небо царю-помазаннику), сжигать на кострах людей, приветствовавших Зевса-Громовержца с приращением его семейства? Казалось бы, Нерон должен был первый построить, алтарь Христу!

Но логических и психологических нелепостей так много в древней истории с точки зрения ее обычной хронологии, что привести ее в естественно-научный вид, т. е. выяснить причинность последовательных событий, можно, лишь установив иную хронологию, как это делаем здесь мы.

Только после выхода Апокалипсиса 30 сентября 395 юлианского года с его громами на земных царей мог начаться их естественный отпор, и могли декретироваться их карательные меры против «бунтующих апокалиптических фанатиков». Но эти отшельники, как я уже показывал ранее, не имели ничего общего с монастерионцами, т. е. с общинными религиозниками, как их тогда и называли (religiosi, а не monachi¹).

Нам говорят, что даже в X веке монастыри в Англии были заняты женатыми религиозниками, среди которых господствовали чисто мирские интересы. «Монастырская» жизнь, в новейшем смысле этого слова, еще не существовала, и англичане, желавшие вести замкнутую жизнь, удалялись в уединенные места, или поступали в чужеземные однополые монастерионы, среди которых наиболее любимым убежищем был монастерион Флери, на Луаре, преобразованный в однополый лишь Одоном клюнийским.² Таково было состояние вещей, когда началась на Великобританских островах преобразовательная деятельность Дунстана.

¹ Интересно сравнить словопроизводство. По-английски монастырь теперь friary, очевидно от французского frère — брат, и значит — братство, также convent — собрание, затем cloister — место заточения, а первично monastery — место наблюдения звезд. По-французски он теперь le convent — убежище, от couver — сидеть на яйцах, скрываться, также cloître — затворничество, а первично mon-asler — место наблюдения звезд. По-немецки он kloster — от того же корня, по-итальянски convento — собрание и mon-astro — место наблюдения звезд. Монах называется до сих пор по-французски  le religion и le moine, по-английски religius и friar (собрат). По-немецки тоже имеем названия Ordensman (Орденский человек) и Mönk. Все эти разницы имен показывают на большие метаморфозы монастерианства.

² Джемс Робертсон, I, 95.

«Дунстан, — говорят нам, — родился около 925 года от благородных родителей в окрестностях Гладстонбери, прошел всю ученость того времени и достиг необычайного искусства в каллиграфии, живописи, скульптуре, музыке, механике и в искусстве металлических работ, так что его знания навлекли на него даже обвинения в волшебстве. Он построил великолепное аббатство в своем городе, которое населил бенедиктинскими монахами, и достиг высокого сана и могущественного влияния в государстве. От великого римского понтифекса Иоанна XII он получил римскую тогу и с одобрения его и короля начал преобразования в духовенстве».

Женатое духовенство, где только было возможно, устранялось им, и все высшие должности исключительно предоставлялись безбрачникам, которые привозились из Флери и других иноземных монастырей, чтобы служить для англичан примером истинной религиозной жизни.

Винчестерские каноники, по изображению жизнеописателя их Этельвольда, были в то время преданы роскоши и распутству и, не довольствуясь правильною брачною жизнью, имели еще свободу переменять своих жен по желанию. Но все на свете имеет свой конец, и эта, очевидно, первичная и очень древняя привилегия духовенства всех культов, наконец, нашла себе противников в X веке нашей эры в Западной Европе. Один епископ, снабженный особым полномочием от великого римского понтифекса Иоанна XIII (965—972), потребовал от «религиозников» явиться к нему и к особому уполномоченному от короля. Бросив на пол несколько монашеских клобуков, он потребовал от собравшихся клерикалов надеть их, или отказаться от своих должностей. Только трое из них согласились на это, а остальные предпочли жить как отцы и деды с женами, за что и были освобождены от церковных служб даже с пенсиями³ из церковной собственности, и заменены монахами.

Однако, при следующем же короле, Эдуарде-Мученике, наступила реакция. Некоторые вельможи изгнали всех иноков, водворившихся в монастерионах, расположенных на их землях, и вновь водворили в них религиозников с женами и детьми. Для обсуждения этого противодействия были созваны соборы. На первом же из них в Винчестере Дунстан одержал блестящую победу посредством Распятия, которое в его руках самолично произнесло слова, запрещающие браки религиозников, приведя в трепет всех собравшихся. Последующие теологи объясняли такую разговорчивость креста чревовещанием его носителя.

А дальше вышло еще хуже.

В Кёльне, где дело брачного духовенства было красноречиво-защищаемо одним шотландским или ирландским епископом, по имени Беорнгельмом, Дунстан торжественно заявил собранию, что он поручает дело самому богу. И вот, в помещении, где заседал собор, немедленно провалился пол, причем некоторые его противники были убиты, и многие тяжело ранены. А сам Дунстан и окружавшие его сторонники спаслись на балке, на которой они стояли. Опять монашествующее духовенство на время восторжествовало, но и это торжество было далеко неполное. За исключением Вустера и Винчестера нигде еще кафедральные соборы не были обезбрачены.

На Энгэмском соборе, в 1009 году, опять было заявлено, что многобрачие религиозников непристойно, что духовные лица не должны брать более одной жены в одно время, или разводиться с одной, чтобы сейчас же брать другую. Но и это подействовало мало. Так клерикалы Англии продолжали жить брачною жизнью и в XI веке, и дети их считались законными.⁴

³ Джемс Робертсон, История христианской церкви, I, 952.

⁴ Там же, I, 954.

Церковная история Шотландии в течение того периода покрыта мраком неизвестности, на который жаловались все занимавшиеся исследованием этого предмета, и при отсутствии несомненных данных авторы ее часто вдавались в сказочные соображения. Национальное честолюбие в присвоении своей стране знаменитых лиц, не ограничивалось здесь только теми случаями, в которых двусмысленный термин Scottus мог давать некоторую вероятность притязанию на принадлежность данного лица к шотландскому народу. Так, например, было с известным Философом Иоанном, прозвание которого Erigena истолковывалось даже в смысле уроженца города Air'а. Так, пытались утверждать, что Алкуин был из Шотландии, что жизнеописатель Карла Великого Эйнгарл был также шотландец, с созвучным именем Кинеард, и что Рабан Мавр был мельрозский монастерионец. Один из наиболее критических писателей — Скиннер,⁵ хотя и признающий английское происхождение Алкуина, все-таки воображает, что в том же веке жил некто Альбин, уроженец Шотландии, которому и принадлежит составление «Каролингских книг».

⁵ Skinner, «Ecclesiastic history of Scottland». 1788.

Но если все эти притязания шотландских клерикалов на высокую степень религиозной культуры в их стране в средние века очень сомнительны, то несомненно существование там одной вариации религиозников. Это были кулдеи (от слова культ, отсюда же и халдеи и колдуны), в которых некоторые старались находить прецедент для пресвитерианской формы церковного управления. Их название, означающее «служители культа», впервые встречается в Ирландии и в Шотландии, и они были, действительно, особым родом монастерионцев, которые обыкновенно жили совместно в обществах по двенадцати, соответственно числу знаков Зодиака, с настоятелем во главе каждого. Но и они тоже женились и передавали свои привилегии детям. Во многих случаях мы видим их также состоящими при кафедральных соборах как, например, в архиепископской церкви Йорка, и в некоторых других местах, как в Сент-Андрюсе, где они заявляли притязание и на участие в избрании епископов. Они удерживали вплоть до XII века шотландскую или ирландскую обрядность, которая существовала в Йорке до времени Алкуина, и совершали свои службы в отдаленном углу церкви. Но несмотря на такие их особенности, все споры, возникавшие между ними и епископами, приводили не к какому-либо разногласию в деле религии, а только к спорам о материальной собственности или о служебных преимуществах.

«Апостол славян» Кирилл (т. е. Малый Господь), называвшийся также и философом, был родом из Фессалонник. Он проповедывал сначала среди хазар (откуда и имя Хозрой, а затем и слово гусар), живших в Украине и в Крыму около 843 года. Нам говорят, что они сами пригласили его, потому что не знали, как им смотреть на соперничающих мессианцев (агарян и христиан). Его труды в пользу христиан среди хазар, — говорят нам, — были очень успешны, и слух о нем дошел до моравского короля, который попросил о присылке к нему Кирилла. И вот, в 863 году он и Мефодий отправились в Моравию, и несмотря на то, что греческие и латинские миссионеры обыкновенно вводили среди варварских народов в качестве церковного языка греческий или латинский, Кирилл и Мефодий не только в собеседованиях с народом стали употреблять славянский, но и перевели на него литургию и евангелия, причем Кирилл применил к славянской письменности коптский алфавит с небольшими дополнениями, и это нововведение сильно содействовало успеху его миссии. Моравский король Радислав принял крещение, его подданные взяли с него пример, и население так почтительно отнеслось к новой религии, что в Моравии священники стали называться «князьями».

Спустя некоторое время известие о том, что Кирилл проповедует не по-латыни, дошло до великого римского понтифекса Николая, который потребовал к себе и Кирилла и Мефодия. Но они прибыли в Рим уже после его смерти (в 868 г.), и неизвестно, что было бы там, если бы откопанные ими, будто бы, в Херсонесе, и привезенные туда мощи святого Климента, не натворили там так много чудес, что правоверие обоих миссионеров было достаточно доказано. Великий понтифекс Адриан удовлетворил желание Радислава о славянизации моравской церкви и посвятил Мефодия в моравские архиепископы. Кирилл был также посвящен в епископы, но уже не возвратился домой и умер в Риме, где и погребен около мощей открытого им Климента.

Моравский престол перешел к Святополку, который значительно расширил границы своего королевства и включил в него большую часть Австрии и Венгрии (в географических пределах XIX века). И по мере того, как расширялась его область, многие христиане, принявшие евангелие по-латыни, признали славянское пастырство Мефодия. Но это возбудило ревнивость германцев, которые и добились в 873 году повеления от великого понтифекса Иоанна VIII о запрещении славянского языка в церковном богослужении. Мефодий настаивал на своем, и вследствие возобновившегося доноса был вызван в 879 году снова в Рим. Но он вновь с успехом оправдался перед собором, сделав некоторые догматические уступки. Его доводы в пользу славянского языка у славян были так успешны, что по возвращении в Моравию он привез от понтифекса Иоанна письмо Святополку, в котором одобряется Кириллов алфавит и узаконяется употребление славянской литургии на том основании, что священное Писание заповедует: «хвалите господа все народы», показывая .этим, что похвалы ему не должны ограничиваться только тремя языками (еврейским, греческим и латинским).

В этом же самом послании было заявлено, что Мефодий утверждается в архиепископстве и над моравскою церковью, из которой евангелие перешло в Богемию, довольно оригинальным способом.

Богемский князь Борзивой посетил раз моравский двор. Святополк принял его с честью, но за обедом назначил ему и его свите место на полу, как язычникам. Мефодий, сидевший за царским столом, обратился к нему с выражением сожаления, что столь могущественный князь принужден сидеть и питаться подобно свинопасу. Пристыженный Борзивой сейчас же крестился со своими тридцатью сотоварищами, а жена его Людмила, тоже, по-видимому, сидевшая на полу, заслужила потом даже титул святой.

Таково было первичное христианство на востоке и западе Европы. Предания о нем опять наглядно говорят нам, что средневековые христианские обитатели монастерионов вовсе не были безбрачниками, а скорее представляли собою пантогамические общины обоего пола, или попытки к ним мужской части населения при противодействии женской части, особенно после рождения первого ребенка, которого матери упорно считали своим, собственным, а не коммунальным, и вместе с тем начинали требовать и вещественной собственности. И вот, для поддержания принципа, а может быть и для ослабления венерических болезней пришлось разделить оба пола по различным общинам, подальше друг от друга. Другого выхода не было.

Рис. 111 и 112. Образчики портретистки кануна Эпохи Гуманизма в Европе. Карл IV (1346—1378), как наследный принц (налево) и как император германский и просветитель Чехии (направо) Обратите внимание на сходство с византийскими и русскими иконами.

Рис. 113 и 114. Образчики портретистики кануна Эпохи Гуманизма, в Европе. Гоост, Моравский маркграф (налево) и Венцеслав IV (Венцелъ 1378—1419); германский император и чешский король (направо).

Рис. 115 и 116. Образчики портретистики кануна и начала Эпохи Гуманизма в Европе. Король Иоанн чешский (1311—1346) (по рукописи Венской библиотеки). Вацлав чешский (928—935), причисленный к святым. Обращаю внимание читателя на сходство с византийскими и русскими иконами.

Рис. 117 и 118. Образчики портретистки кануна и начала Эпохи Гуманизма в Европе. Вацлав (Венцеслав, 928—935) чешский (по другому изображению) и королева Елизавета чешская, с 1311 года жена Иоанна чешского (по рукописи чешской библиотеки).

* * *

Посмотрим теперь и на отдаленный восток Европы. История первого введения христианства в России вся изукрашена позднейшими сказаниями. Согласно греческим писателям, Василий Македонянин, заключив мир с русскими, отправил в их страну епископа и других миссионеров. Епископ бросил перед изумленными зрителями евангелие в огонь, и через несколько часов вынул книгу невредимой. Это, — говорят нам, — убедило русских, но не надолго, и Владимир святой в 986 году отправил послов для нового ознакомления с христовой религией в Германию, в Рим и в Царь-Град. И вот, в Царь-Граде, во время богослужения, изумленные послы вдруг увидели крылатых юношей, летающих по церкви и кричавших: «свят, свят, свят господь бог вседержитель!» Восхищенные таким непривычным зрелищем, они поспешили домой, рассказали все своему царю Владимиру, и он решил принять христианство от греков, но почему-то призадумался, стал медлить и даже вдруг пошел воевать с ними. Взяв греческий город Корсунь (повидимому, древний Херсон, хотя некоторые и видят в нем Керчь), он,—говорят нам, — сделал в 988 году предложение греческой принцессе Анне, сестре императора Василия II. На указанное ему затруднение в разности их религий, он отвечал, что готов принять христианство, ради такой девицы, но вдруг ослеп вследствие мщения своих прежних богов за отступничество. Однако, его невеста знала средство против них. По настоятельной ее просьбе он согласился креститься слепым, и вдруг, в тот самый момент, как он получил возложение рук от корсунского епископа, глаза его прозрели. Моментально состоялся брак, и Корсунь сделалась приданым для невесты Владимира. По «свидетельству» не видавших этого русских летописцев, Владимир, приняв имя Василия, оставил свою прежнюю распутную жизнь, предался строгому соблюдению христианских обязанностей и вместе с Анной вошел в число святых русской церкви, но не был принят в другие церкви, так как по «свидетельству» латинян, жизнь его и после того осталась распутною. Да и не миф ли он?

Нестор повествует, что в Киеве, он приказал взять Перуна-Громовержца, главного русского бога (он же Юпитер латинян и Иегова Библии) и, привязавши его к хвосту лошади, волочить по улицам. Многие из народа плакали при виде такого посрамления Громовержца, по когда на следующий день призвали их креститься в Днепре, то «они рассудили, что если бы предлагаемая им перемена религии не была добрым делом, то князь и бояре не приняли бы ее». Последовало общее крещение народа. Некоторые, — говорит не видевший этого Нестор, — стояли в воде по шею, а другие только по грудь, держа в руках своих малых детей. Священники читали молитвы с берега, нарекая сразу целые группы крестящихся одним и тем же именем. В стране основаны были епископии, церкви строились по византийскому образцу греческими архитекторами, открывались мощи, заводились школы, и много детей обязано было их посещать, хотя, по свидетельству летописцев, матери плакали навзрыд, посылая их в школу как на смерть. Там изучалось священное писание в славянском переводе Кирилла и Меоодия.

О безбрачии духовенства или о постройке монастырских общин в то время не было даже и речи в России. Прекратилось ли, по крайней мере, хоть многоженство, перестали ли хозяева угощать своими молодыми дочерями знатных гостей, останавливающихся у них на ночевку? Об этом ничего не известно.

После смерти Владимира, в 1015 году, разделение его владений между двенадцатью сыновьями и последовавшие затем кровавые семейные раздоры задержали, — говорят нам, — распространение христианства в России. Но Ярослав, сделавшийся наконец единовластным правителем, ревностно продолжал дело. Он приказал перевести некоторые назидательные греческие книги, поощрял составление самостоятельных религиозных сочинений (неизвестно каких и по каким первоисточникам) и даже, будто бы, сам принимал участие в книжных трудах.

Так, — говорят нам, — началось христианство в России, придя туда из Византии лишь накануне крестовых походов. Все это, конечно, полусказка, но она не противоречит реальности, по крайней мере с хронологической стороны, да и церковная литература и художество России носят греческий характер, хотя и не без влияния латинизма. Ведь и самое слово церковь — латинское, а не греческое (circus, а не κύκλος или κίρκος) и крест (crux, польское «кшыж», а не σταυρός) тоже латинского происхождения.

Тоже и на Балканах.

Хотя Богемия, как мы уже видели, считалась в X веке между христианскими странами, однако же христианство ее было еще очень не отчетливое. По смерти князя Радислава, в 925 году, его мать христианка Людмила, — говорят нам, — приняла на себя попечение о его двух сыновьях, Вячеславе и Болеславе, а вдова Радислава, Драгомира, бывшая ревностной язычницей, добилась умерщвления Людмилы, но, по свидетельству Косьмы Пражского,⁶ вскоре была поглощена раступившейся землей вместе со своей колесницей и лошадьми за то, что изрекла богохульство, проезжая мимо одной церкви в Праге, как очень часто происходило прежде, а теперь уже нет.

⁶ Pertz, «Monumenta historica», IX, 1826.

Ее сын Болеслав, называемый «жестоким», стал за это изгонять духовенство и разрушать церкви и монастерионы, которые тогда были еще двуполыми. Только в 950 году, после долгой борьбы против Оттона I, он был вынужден, наконец, уступить и восстановить разрушенные им церкви. А его сын Болеслав Благочестивый принял даже решительные меры для подавления язычества и основал в 973 году пражскую епископию.

Вторым пражским епископом был богемец знатного происхождения, учившийся при Адальберте, магдебургском архиепископе, и принявший имя этого прелата вместо своего прежнего богемского имени Войцеха. Он увидел, что в его пастве духовенство жило в браке и наложничестве, и весь народ предавался многоженству и браку в близких степенях родства. Адальберт решил устранить все это, но его нетерпимость и властолюбие вызвали противодействие. Утомившись в непосильной борьбе, он отправился около 997 года на миссионерство в Пруссию, но тоже безуспешно. Хотя всякий раз, когда пруссы не хотели его слушать, он демонстративно обращался со своею проповедью к их коровам и ослам, которые одобрительно кивали ему головами в знак своего согласия, но такое подтверждение его правоты нисколько не повлияло на жестоковыйных варваров.⁷

Славянская литургия, допущенная великим римским понтифексом Иоанном VIII (872—882) для Моравии, введена была и в Богемии, что возбудило в XI веке противодействие папы Григория VII.

«Богу угодно было, — говорил он, — чтобы священное писание не выставлялось повсюду, дабы не сделалось заурядным и не давало повода к заблуждению и чтобы употребление туземного языка давалось только в виду особых временных обстоятельств, которые теперь давно прекратились».⁸

 Однако, его запрещение не прививалось благодаря тому, что, когда народ славянского племени соприкасался с пределами Греческой империи, сами папы находили для себя выгодным удовлетворять его национальные чувства допущением понятного народу богослужения, хотя во всех других местах они старались ввести международную латынь. Только благодаря конкуренции с Византией славянская литургия и продолжает употребляться во многих церквах Иллирии до настоящего времени.

Для обращения поляков было сделано очень мало до того времени, как в 965 году их князь Мечеслав женился на Домбровке, дочери Болеслава Жестокого. Два года спустя Домбровка уговорила своего мужа принять христианскую веру, и он начал принуждать к ней всех своих подданных, под страхом суровых наказаний. Всякому, кто стал бы есть мясное в течение Великого поста, он приказал вырывать зубы, и рассказывающий об этом немецкий летописец Титмар, епископ мерсебургский, одобрительно прибавляет, что при деятельности среди такого грубого народа, как славянский, с которым нужно обходиться как со скотом и бить его, как ленивых ослов, суровые средства обращения были гораздо более полезны, чем мягкие способы.⁹

⁷  Vita Adalberti apud Pertz, «Monumenta Gerinaniae Historica», IV, 30.

⁸ «Epistola», 32.

⁹ Thietmar, VI, 35 etc. Робертсон, I, 96.

Хотя сначала христианство в Польше заимствовано было из греческих источников, но четвертая жена Мечеслава или Мешко II, Ода, дочь одного германского маркиза, склонила его в пользу латинства.

Однако, после его смерти, в 1034 году, в Польше начались смуты. Язычество опять подняло в ней голову, явилось много отступников от христианства, церкви, и монастерионы сжигались. Поляки, наконец, решились предложить свою корону Казимиру, сыну покойного короля, находившемуся в изгнании в германском, аббатстве Браунвейлере, и христианство было окончательно водворено.

А что же было в самой Германии?

Германские государи в течение всего X столетия, особенно Оттон Великий, старались о подавлении язычества в северной части своих владений. Но меры эти вообще произвели мало впечатления на жившие там славянские племена вследствие того, что германские миссионеры не знали славянского языка. Время от времени происходили значительные восстания против чужеземной власти, церкви разрушались и духовенство избивалось. Даже в 1047 году новая вера казалась совершенно искорененной в этой стране.¹⁰

¹⁰ Adam Bremen, I, 10.

Мы видели до сих пор уже несколько примеров, как христианство проникало в «варварские страны» через женитьбу их князей на княжнах-христианках. То же самое произошло, — говорят нам, — и в Венгрии.

В 972 году ее князем сделался Гейза, который женился на Сарольте, дочери Гиулы и под ее влиянием склонился к христианству. Но обращение Гейзы было сомнительного свойства. Признавая себя христианином, он по примеру библейских израильтян продолжал приносить жертвы идолам. Когда епископ Бруно протестовал против этого, он отвечал, что достаточно богат для того, чтобы делать жертвы и тем, и другим богам. Но сын его Вайка, которому дано было имя Стефана, сделался знаменито» личностью в венгерской истории. Он получил тщательное воспитание и в 997 году взошел на престол. Языческая партия, противодействовавшая ему, была усмирена, и в 1000 году он добился от Оттона III возведения своих владений на степень королевства, и оно, расширенное прибавлением Трансильвании и части Валахии (известной под названием Черной Венгрии), поставлено было под особое покровительство Мадонны. Вайка учреждал епископские кафедры, строил монастыри и храмы и принимал все меры к тому, чтобы каждые десять деревень складывались вместе для основания своей собственной церкви. У всякого, кто оказывался работающим в воскресенье, отбирались лошади, волы и орудия, употреблявшиеся в работе; за разговоры в церкви люди высшего состояния подлежали изгнанию из нее с бесчестием, а люди простого звания публично подвергались за ее дверями наказанию кнутом.

Но Вайка-Стефан умер в 1038 году, и язычество, подавлявшееся в первой половине XI века так настойчиво, что король Андрей в 1048 году даже назначил смерть в наказание за поклонение иным богам, дважды вновь восстановилось и приобретало господствующее положение в Венгрии, на время совершенно заменяя собою христианство.

Не менее трудно распространялась новая вера и на прибрежьях Балтийского моря.

Завоевания Карла Великого привели франков в близкое соседство с северными народами. Он построил церковь в Гамбурге, а внимание его сына Людовика Благочестивого было направлено и к Норд-Альбингии. Сама его политика делала желательным крещение прибалтийцев, потому что, пока германцы отделялись только Эльбой от державшихся религии своих отцов, у них было постоянное искушение отречься от навязанного им силою христианства, а вместе с ним и подданничества, знаком которого оно было. Но дело началось с датчан.

Миссионеры в Дании, — говорят нам, — изобразили тамошнему королю духовные и земные блага христианства с таким успехом, что он прибыл в 826 году в Ингельгейм со своей королевой и с большой свитой приближенных и принял крещение в Менце. Затем миссионеры начали успешно крестить и подданных, давая каждому белую рубашку. Все радовались и вере и рубашкам. И лишь один раз, когда истощился запас обычных крестильных одежд, новообращенный норманн открыто выразил царю Людовику свое негодование вследствие того, что ему пришлось получить одежду из более грубой материи.

— «Я уже купался здесь двадцать раз, — сказал он, — и всегда давали мне одежду из белой материи, а такой мешок, как этот, приличен скорее какому-нибудь свинопасу, а не воину. Если бы мне не было позорно идти нагим, то я бросил бы здесь и вашу одежду, а вместе с нею и вашего Христа».¹¹

¹¹ Pertz, «Monumenta Germaniae Historica», II, 508.

«Апостол Севора» Анскар (иначе Ансгарий, умерший в 865 году) избрал центром своей деятельности среди датчан Надеби, против Шлезвига, и устроил там школу для мальчиков, причем ученики часто покупались им у родителей. Но датский король Гаральд своею переменою религии возбудил негодование среди своих соотечественников, особенно после того, как стал разрушать местные многобожные храмы, и враждебная ему партия воспользовалась этим настроением. Он был изгнан и удалился в один округ во Фризии, предоставленный ему императором, а Ансгарий также принужден был оставить Гадеби и отправился в Швецию. После многих испытаний он прибыл наконец в Бирку (т. е. пристань) на озере Меларе, но без содействия властей имел там мало успеха. Он возвратился обратно и поселился в Гамбурге, где тоже купил несколько мальчиков с целью воспитания их в духе христианства, но и тут было неудачно. Спустя некоторое время, Гамбург подвергся нападению большого отряда норманнов, и Ансгарий принужден был бежать, хотя и не надолго. Неоднократные политические миссии от Людовика Благочестивого сделали «северного апостола» известным датскому королю Горику (иначе, Эрику), который давно был одним из самых сильных северных опустошителей и водил то самое войско, которое сожгло и ограбило Гамбург. Ансгарий приобрел на него сильное влияние, и он дал миссионерам позволение проповедывать в его владениях и построить церковь в Шлезвиге.

Теперь, при содействии властей, дело обращения пошло быстро. .Датские торговцы, принявшие крещение в Гамбурге или Дорштадте, открыто исповедывали там христианство. Ансгарий путешествовал потом с посольством от Эрика к Олафу Шведскому, имея в руках горячее рекомендательное письмо. Но, высадившись в Швеции, он нашел там состояние дел очень не ободрительным. Незадолго до него один швед заявил в национальном собрании, будто он получил внушение от богов, которые повелевали ему передать своим соотечественникам, что если они хотят наслаждаться постоянным благоденствием, то должны восстановить древнюю веру и изгнать все другие религии. Однако, Ансгарий решил продолжать дело. Пригласив к себе короля на обед и расположив его к себе дарами, он попросил позволения проповедывать. И вот, отовсюду стали стекаться обращенцы, строились церкви, и Ансгарий нашел возможность возвратиться в Данию, оставив во главе шведской миссии Гумберта.

В его отсутствие Эрик пал в кровавой битве с языческой партией. Наиболее могущественные из друзей Ансгария разделили участь своего короля, большая часть Дании была теперь в руках врага. Но Эрик II, наследовавший часть владений своего отца, выразил такое же горячее сочувствие к евангелию, какое имел и его отец. Миссионеры возобновили свои труды. Христианство теперь распространялось быстрее, чем когда-либо. Шлезвигской церкви позволено было обзавестись колоколом, и в Рипе, втором городе Дании, на берегу, противоположном Британии, основана была другая церковь.¹²

¹² Mabillon, «Acla Sanctorum Ordinis s. Benedicti». Paris. 1668—1701. См. Жизнеописание Ансгария от имени его ученика Римберта.

Так христианство распространилось среди северных народов, как и везде, сверху вниз, путем привлечения к нему сначала королей и знати.

Но даже и в X веке обращение Дании ограничивалось лишь пределами материка, а острова все еще оставались языческими, пока в 966 году один миссионер, по имени Поппо, пользуясь гостеприимством короля Гаральда Зеленого Зуба, не «вступил в спор с некоторыми из его гостей», которые утверждали, что есть и другие боги, кроме Христа. Но они были посрамлены. В доказательство исключительной истинности своей религии Поппо, — уверяют нас теологи, — надел на руку раскаленную до-красна железную перчатку и носил ее без вреда для своей руки до тех пор, пока король не объявил себя убежденным. Однако, несмотря на такое чудо, Зеленый Зуб не принимал крещения, пока Оттон Великий не нанес ему поражения в 972 году, и не настоял на этом, как на условии мира. И вот, выйдя из крестильной купели, датский король совершенно преобразился. Он стал принуждать своих подданных к принятию евангелия с такой неумеренностью, которая повела к двум восстаниям, под предводительством его собственного сына Свейна. После пятидесятилетнего царствования Зеленый Зуб был низведен с престола и умер от полученной в битве раны.

Свейн, хотя и был крещен в детстве, но не убежден, и преследовал христианскую веру в течение многих лет. Только к концу своей жизни, благодаря поражению в Англии, он возвратился к религии своих прежних дней. Наконец, в 1014 году ему наследовал Канут, который как в Англии, так и в северных владениях Дании старался «загладить грехи своего отца». Для датских пилигримов в Рим был устроен в нем даже и госпиталь.

Христианство, насажденное Ансгарием в Швеции, ограничивалось долго окрестностями Бирки, и в течение семидесяти лет после смерти этого «северного апостола» страна едва ли когда-либо посещалась миссионерами. Там возникло нечто среднее между язычеством и христианством, любопытным примером чего служит одна застольная, еще и теперь существующая песня, где хвалы Троице воздаются в том же стиле, какой употреблялся при прославлении богов Валгаллы.

Для распространения евангелия в Швеции важное значение имело царствование Олафа Стотконунга, то есть, «колéнного» короля, потому что он, будто бы, сделался королем еще на коленях своей кормилицы. Это было к концу X столетия, и он умер около 1024 года, призвав в свою страну много духовенства из Германии и Англии. Олаф хотел разрушить древний языческий храм в Упсале, но подданные упросили его ограничиться лишь построением церкви для его собственной религии, не принуждая силою к христианству. В это же время, — около 1015 года, — говорят нам, — древние рунические буквы были заменены среди шведов латинским алфавитом. Но можно ли утверждать, что там была когда-нибудь и языческая письменность? Едва ли. Вопрос о времени рун надо пересмотреть.

Насильственные меры, которыми Олаф старался распространить евангельское христианство, возбудили, как и в других случаях, общую ненависть к нему среди приверженцев древней религии. Только королем Инге в 1075 году было запрещено идолослужение, и христианство после многих колебаний было окончательно утверждено в Швеции.

Среди норвежцев первые обращенцы охотно признавали Христа богом Англии, а у себя дома более всего полагались на своего старого Одина, которого считали все еще царствующим над их приморской землей.

Чтобы привести их всех в христианскую веру, норвежский король Гако, воспитанный по-христиански при английском дворе, решился в 938 году утвердить свою веру среди подданных таким оригинальным способом. На великом языческом празднике Юла (т. е. Колеса) он публично выпил в честь национальных богов, но сделал при этом знамение креста над своей чашей, причем Сигурт, его главный советник, объяснил собравшемуся обществу, что этот крест есть молот их бога Тора.

Языческая партия, однако же, не поверила объяснению.

Восемь из ее вождей произвели нападение на бывшее в стране христианское духовенство, и в следующий Юльский праздник Гако был принужден пить в честь богов, не делая более знамения бога Тора. Смерть его была оплакана одним скальдом в знаменитой песне, прославляющей его принятие в языческую Валгаллу и объявляющей, что в виду той терпимости, которую он показывал к древней религии, его преданность христианству была забыта и прощена древними богами.

Окончательно водворил христианство в Норвегии только Олаф Тригтвезен, прославляющийся в северных летописях как сильнейший и храбрейший из людей. В одном месте он встретил восемьдесят язычников, считавшихся колдунами. Он сделал сначала попытку обратить их, когда они были трезвы, потом другую, когда они были совершенно пьяны, и, так как их нельзя было склонить к христианству ни в том, ни в другом состоянии, то он поджег здание, в котором они были собраны. Другому упорному язычнику и волшебнику он посадил в горло змея, который проел все его тело и послужил причиной его смерти. А когда один юный герой, по имени Эндрид, согласился, чтобы вопрос о его религии был решен исходом состязания между ним и соперником, назначенным ему со стороны короля, то соперником ему выступил сам Олаф. В состязании, продолжавшемся три дня, он блистательные победил Эндрида в плавании, нырянии, стрельбе из лука, игре в мяч и, подготовив его таким образом к принятию христианского учения, закончил наставлением его в началах веры. Благодаря одному видению. Олаф избрал покровителем Норвегии святого Мартина и приказал, чтобы чаша, обыкновенно употреблявшаяся при питье в честь Тора, на будущее время была посвящена питью в честь этого святого.

Стремительность Олафа в распространении христианства, наконец, стоила ему трона. Зигрида, прекрасная вдова одного шведского короля, с такою суровостью отвергавшая сватовство мелких князей Швеции, что одного из них даже сожгла в своем замке с целью исцелить других от желания добиваться ее руки, задумала выйти замуж за Олафа и с этою целью посетила его двор. Но вследствие отказа ее креститься, он отказался на ней жениться, за что она решилась ему отмстить. Она вышла замуж за Свейна Датского, и новый супруг, по ее настойчивому убеждению, решил предпринять поход против Норвегии. Произошло морское сражение. Корабль Олафа «Длинный дракон» после отчаянной защиты был взят, причем король и девять других лиц, которые только и остались из всего экипажа, побросались в море.

Олаф исчез в воде, но не утонул. Почти через пятьдесят лет после этого, один норвежец, по имени Гавд, заблудившись на своем пути среди песков Египта, получил во сне указание пути к монастырю, где к своему удивлению нашел престарелого аббата из своей собственной страны. Вопросы ему аббата были таковы, что паломник невольно спросил его: не он ли сам король Олаф? Последовавший ответ был уклончив, но тем не менее дело было ясно: аббат поручил Гавду, по возвращении в Норвегию, передать свой меч и пояс одному воину, который искал смерти вместе с Олафом, но был вынут из воды. Он просил сказать ему, что в тот роковой день никто не проявил больше храбрости.

Гавд исполнил данное ему поручение, и норвежский ветеран, получив присланные ему дары и похвалу, остался в полной уверенности, что египетский аббат, приславший ему меч и пояс, был в том бою его царственным властелином.

Крестник этого Олафа, тоже Олаф, сын Гарольда, сделавшийся королем в 1015 году, продолжал его дело. Из Англии было приглашено много миссионеров, и во главе их епископ, по имени Гримкил, т. е. двурогий (вследствие формы его митры) составивший кодекс церковных законов для Норвегии. Один исполинский воин, по приказанию короля, разбил статую Тора на куски. И вот, из внутренности ее бросились во все стороны отвратительные животные, которые находили в нем себе жилище и питались ежедневными приношениями. Все окружающие при виде такой мерзости согласились принять крещение.

Год спустя после смерти этого короля, его тело было вырыто двурогим Гимкилом. На нем не оказалось никаких признаков разложения, у него выросли даже волосы и ногти. Он был признан святым и перенесен в построенную им ранее церковь святого Климента в Нидаросе. В следующем столетии архиепископ Эйстейн (или Августин) построил там собор и положил над алтарем его мумию. Олаф был избран покровителем Норвегии, от множества чудес далеко распространилась его слава, и к гробу его стекались пилигримы из далеких стран, чтобы получить исцеление.

Для оценки «историчности» всех этих сообщений послушаем теперь и то, что говорят нам о средневековом распространении христианства в Исландии, Гренландии, да и в самой Америке еще за 600 лет(!!!) до ее открытия Колумбом на Панамском перешейке в 1502 году.

Нам говорят, будто «Ледяная Страна» (Исландия) сделалась известною норвежцам еще в 860 году, когда на берег ее выброшен был один норвежский корабль. Затем, после победы Гаральда Светловолосого при Гафурсфиорде в 883 году, временно объединившей Норвегию, многие мелкие князья ее вынуждены были искать убежища в других странах. Из них переселенцы в Исландию принадлежали к наиболее цивилизованному классу норвежцев, и жизнь на новой родине приняла очень культурный характер. Земля была поделена на участки, жители предались торговле, меняя разные произведения своего острова на хлеб, лес и другие необходимые им предметы. Там были свои национальные и провинциальные собрания, причем главой острова был «законник», избиравшийся на всю жизнь, и на обязанности его было действовать в качестве охранителя законов, С его властью связывалась и должность жреца. В религиозном же отношении, хотя и установлено было поклонение Одину, но вообще допускалась полная свобода религии.

В 981 году один исландец по имени Торвальд, бывший сначала пиратом, привез с собою на остров саксонского епископа,. по имени Фридриха, который он был обращен в христианство. Построена была церковь, и наставления Фридриха были приняты хорошо, хотя большинство его прозелитов и отказались от крещения, стыдясь обнажаться при этом обряде и надевать белую одежду, которую в их стране носили только дети. Но вскоре поклонники Одина доведены были до враждебности грубым способом, которым Торвальд продолжал распространять свою религию. Через пять лет он сам и его епископ были изгнаны и нашли убежище в Норвегии, где Торвальд, встретившись с одним из тех, кто наиболее яростно противодействовал ему в Исландии, убил его. И все же христианство постепенно стало вытеснять собою и в Исландии последние остатки язычества.

В 1121 году там основан был первый монастерион, и духовенство, получавшее воспитание в Германии, Франции и Англии, приносило в Исландию с собою знания и рукописи чужеземных стран. Так на этом отдалённом острове сохранилась литература летописей, поэм и саг, древнейшая литература скандинавов, составляющая единственный источник сведений касательно большей части северной истории.

Из Исландии, — говорят нам, — христианство распространилось и в еще более отдаленную страну. В 982 году, один норвежец, по имени Эрик Красный решился поискать берега, который за несколько лет пред тем был виден на западе неким Гуннбиорном, и склонил многих из своих соотечественников отправиться вместе с ним. Он назвал его Гренландией (зеленой страной), и устроенное им там поселение быстро расцвело.

Было, — говорят нам, — построено тринадцать церквей на восточной части Гренландии, четыре на западной и, кроме них три или четыре монастериона. Во главе Гренландской церкви последовательно стояло шестнадцать епископов. Но вдруг с половины XV столетия, как раз перед тем как Колумбу пришло в голову открывать Америку, «Гренландия была потеряна и совершенно забыта европейцами». Лед, — говорят нам, — настолько скопился (в ожидании Колумба!) около ее берегов, что сделал их совершенно недоступными, и семнадцатый епископ, назначенный для ее церкви, не в состоянии был высадиться на берег. Кроме того, население этой страны было опустошено «черной смертью» и — догадываются старые историки — ослабленные норманнские жители Гренландии были подавлены эскимосами с материка северной Америки, предками теперешних ее жителей». Так печально окончилось «первое Гренландское царство». Не лучше было и с самой Америкой.

Норманны, — говорят нам, — простерли свои открытия из Гренландии до американского материка. В 1000 году, еще за 500 лет до Колумба, сын Эрика Красного Лейф, поощренный рассказом Биорна, сына Гериульфа, о своих приключениях при поисках Гренландии, отправился, будто бы, на корабле в южном направлении и исследовал несколько берегов, одному из которых дано было название Винланд (то есть «Страна винограда»), так как один из его сотоварищей, уроженец южной Германии, нашел среди растений страны и виноградную лозу. Так, даже и на берегах самой Америки, — говорят нам, — было сделано несколько поселений. В 1121 году одну экспедицию в Винланд, будто бы, сопровождал даже и епископ, по имени Эрик, и утвердил среди туземцев христианскую веру.

Но все это опять пропало ко времени Колумба, и только уже в новейшие времена любители древности «нашли и в Америке следы христианства, насажденного норманнами в средние века».

Оказывается, что там проповедывал один ирландский епископ, по имени Иоанн и тоже (почему-то) был замучен. А скептики утверждают, что весь рассказ этот возник из смешения американского Випланда со страной вендов в северной Германии, где этот Иоанн действительно был епископом Мекленбурга. Таким образом, и все, что рассказывается об открытии «норманнами» Гренландии (забытой потом до половины XV века) и самой (тоже забытой потом) Америки и о ее до-колумбовском норманнском христианстве, уже считается за миф.

А мы прибавим к этому, что за миф же должны мы считать, даже и открытие норманнами «Ледяной земли» — Исландии — в средние века, потому что никаких, не только регулярных, ежегодных, но даже и случайных сношений с нею нельзя было физически установить до открытия компаса Флавием Джойа (между 1320 и 1330 годами нашей эры). Ранее его компас был совершенно неизвестен в Европе.

Легкомысленно воображаемое изобретение компаса китайцами и арабами еще «задолго до Флавия Джойа» есть одна из обычных исторических шуток, с которыми пора покончить. Нет ни малейшего сомнения, что магнитный железняк много раз бывал в руках у самых древних людей, но для того, чтобы открыть его ориентировочные свойства и применить к мореходству, надо было, чтоб он попал в руки опытного естествоиспытателя-экспериментатора. Ориентироваться одной стороной к северу, а другой к югу кусок магнитного железняка может лишь привешенным на ниточке с возможностью вращения в определенной плоскости или плавающим в таком же положении на деревянной дощечке в сосуде с водой. Но раз его ориентировочное свойство было открыто одним из этих способов, то не могло замедлиться и превращение компаса в тот вид, в каком мы его имеем. И если бы Флавио Джойа только перенес его с плотика на иглу, то было бы смешно называть его изобретателем компаса и отмечать это как новую эру в мореплавании. Приходится признать, что и китайцы и арабы стали употреблять компас не ранее XV века, после того как он уже вошел в употребление в Европе.

Даже и с Феррерскими островами на полпути к Америке немыслимы были до компаса предумышленные сообщения, так как всякий, кого занесла бы туда буря, уже не знал бы, как ему возвратиться обратно.

Надо быть наивным ребенком для того, чтобы допустить бескомпасное мореплавание иначе, чем в виду берегов. А вне их видимости можно плыть целесообразно не более двух трех суток, да и то в полной уверенности, что все время будет ясная погода и попутный ветер. Так, можно было при прочном восточном ветре и прочной ясной погоде Средиземного моря решиться на переезд через Таррентский пролив, где невидимость того или другого берега продолжится не более нескольких часов, и можно, руководясь солнцем, направлять корабль приблизительно в должном направлении, тем более, что противоположный берег длинен и поперечен к пути. Можно было также рискнуть (хотя для этого и приходилось быть отчаянным моряком), чтобы переплыть без компаса из Туниса в Сицилию при тех же условиях погоды. Но только сумасшедший мог бы сделать попытку переезда в Исландию по северной части Атлантического океана, где около 400 километров надо плыть от Феррерских островов и около 300 километров от Шетландских до Феррерских, не имея под рукой компаса, не говоря уже о меркаторской карте, изобретенной только в 1569 году, а также о секстанте для определения геодезической широты, и хронометра для определения геодезической долготы для места нахождения корабля.

Надо же иметь хоть немного соображения!

Плыть без компаса по открытому морю в облачную погоду — то же самое, как идти в заранее намеченное отдаленное место с завязанными глазами. А если, вдобавок, вы еще не знаете точного направления, в котором надо идти, — а этого нельзя знать без точной меркаторской карты, — и не можете проверить место нахождения вашего корабля во время пути секстантом и хронометром, то дело становится совершенно безнадежным.

Представьте себе, что вы приехали на берег моря, вам дали парусное судно и матросов и показывают куда-то на северо-восток пальцем, говоря: «поезжайте в этом направлении и вы через несколько суток приедете на один остров, если ветер будет все время подходящий». Но ветер переменчив, корабль дрейфует в стороны, морские течения незаметно относят вас от должного направления. Ведь, даже и при компасе, без точной меркаторской карты, по одному указанию невидимого места пальцем с вашего берега, все шансы будут за то, что вы через неделю проплывете в стороне от нужного вам острова, совсем его не заметив, и уплывете в безбрежную даль. А без компаса в открытом море, где нет никаких точек опоры, как вы будете знать, особенно в облачную погоду, направление, на которое вам указывали пальцем на вашем родном берегу? И не приедете ли вы, не .замечая того, обратно, или в какую-нибудь из боковых стран? Ведь, это, повторяю, все равно, как если б вы стояли на руле с завязанными глазами. Мне приходилось бывать в таких положениях в средней России. Даже и без компаса, когда ночь была звездная или солнце сияло на небе, я всегда приходил, куда мне нужно, без дорог в приволжском большом лесу через несколько километров расстояния; а вот, однажды, отправившись без этого инструмента на лыжах в облачную тихую погоду и не имея никакой возможности проверять в пути взятое вначале направление, я проплутал там половину суток, раньше чем удалось случайно выбраться на знакомое место. Совершенно в таком же точно положении находится и моряк без компаса в открытом море.

И я утверждаю, — и всякий моряк со мной согласится, — что до изобретения компаса и хотя бы грубых морских карт и способов определения места корабля в море, поездки в Исландию из Норвегии, Дании и Шотландии с какими-либо торговыми или другими целями были невозможны. И даже если б какой-нибудь средневековой корабль был занесен бурею на этот остров, то уже никто не знал бы, в каком направлении надо ехать, чтобы возвратиться домой. Исландия фактически не могла быть колонизирована ранее конца XIV века нашей эры. И если исследователи скандинавских литератур нашли там в сохранности ряд саг языческого эпоса, то этим доказывается лишь то, что христианство проникло туда не в X или XI веке, как нам говорят, а не ранее конца XVI века, когда уже вошли в употребление и меркаторские карты, и астрономические способы определения геодезической широты и долготы корабля в открытом море, да и самое христианство потеряло свою средневековую нетерпимость.

Все то, что нам рассказывают о норманнской Исландии, если оно имеет хоть каплю истины, должно было произойти на несколько столетий позднее. Но тогда поднимается вопрос: а не позднее ли на несколько же столетий было и то, что я здесь рассказал со слов летописца и новейших историков о введении христианства, а вместе с ним светской и духовной литературы и в Швеции, и в Норвегии, и в Дании, и в России? И не слишком ли углублены в древность, а отчасти и преувеличены, все сказания о норманнах, что по-немецки просто значит: северные люди, какими для южан могли быть и французские нормандцы, и англичане (northmen), и сами прибалтийские немцы, а не только одни норвежцы?

Точно так же трудно судить без дальнейших исследований на основании новой хронологии и о сущности того христианства, которое распространялось вначале через миссионеров. Клерикальные историки, конечно, считают несомненным, что оно было таким же, как и перед реформацией: с монахами, монахинями, мощами, иконами, а у католиков и со статуями, и с проповедью единоженной семьи. Не будем спорить об иконах и статуях, без них, конечно, дело не обошлось во всей Европе, но подумаем о том, что кладет особый отпечаток на нашу современную психику: на тогдашний семейный строй.

Ведь, трудно сомневаться, что языческая семья у знатных лиц была, как и у библейских мессианцев и у коранических магометан, многоженной с теми же наложницами и возлюбленными, и может быть даже, как говорят о древних язычниках, с угощением знатных посетителей своими дочерями и женами, принимая это для них и для себя за честь (как, впрочем, считалось и христианскими придворными, когда самодержавные государи удостаивали их жен своим вниманием).

Ведь, и сами миссионеры и религиозники считались тогда чем-то вроде полубогов, а потому первично не только имели такой же семейный строй, как и знатные, но, вероятно, обладали и правом первой ночи, как способом освящения новобрачной для ее дальнейшей семейной жизни, и всякий верующий муж считал за честь предоставить на время свою жену «святому». И едва ли эти «святые» отказались бы добровольно от своих привилегий ранее, чем микробы венерических болезней и другие заразительные эпидемии, которые приписывались половым извращениям, заставили их сделаться моногамистами.

Но даже, если миссионеры X и XI веков и были даже безбрачниками или единоженцами, то дело от того нисколько не изменяется. Везде мы отмечали в нашем кратком очерке первичного введения христианства у многобожных народов Европы, что оно начиналось не с рабов, а с господ, не с подданных, а с их властелина, который разбивал своего прежнего бога и железной рукой заставлял своих подданных принять «христову веру». Без этого миссионеры никогда ничего серьезного не могли сделать.

И вот, логически вытекает отсюда такой никогда еще не затронутый историками вопрос: а что же делали только-что перечисленные нами Владимиры святые, Болеславы благочестивые, Мечеславы польские, Каики венгерские, Гаральды «Золотые Зубы», Олафы шведские и Олафы норвежские со своими гаремами, принимая христову веру, если она в устах призванных или пришедших к ним миссионеров не была тоже гаремная вера? Само отсутствие каких-либо сообщений о разгоне или насильственном водворении в монастырь всех княжеских и боярских жен, кроме одной, и о их вопле и бунтах при насильственном заточении или возвращении обратно к своим родителям, показывает, что языческий строй семьи не изменялся резко в Европе при переходе ее разноплеменных народов в христианство, значит и сами проповедники были первоначально люди «легкого нрава», а переход к единоженной семье с прекращением распущенной жизни, с возникновением даже ее антитезиса — восхваления монашества и даже скопчества — должен быть приписан, как я уже не раз старался показать в разных местах этой работы, не христианской религии, а распространению связанных с нею вначале венерических болезней. И они были неизбежны при прежней свободе мимолетных связей, особенно со служителями культа, приведшей к посланию от имени апостола Павла к Тимофею, что епископ «должен быть не опорочен, единоженец, бдителен, трезв и хорошего поведения» (Тимофею, III, 2). Само собой понятно, что послание это, если оно латинского происхождения, должно быть написано до церковной революции первого римского папы, Григория Гильдебранда (1073—1085), отменившего совсем брак латинского духовенства, и, повидимому, оно принадлежит к переходному времени примерно X века, когда именно и расцвели церковные миссии для обращения язычников. Но и тут мы видим, что браки духовенства запрещены были римской церковью лишь в конце XI века, а на Востоке около того же времени было введено единоженство священников с целью противодействия их прежнему профессиональному разврату.

назад начало вперёд