Рис. 63. Образчики «удивительных» ископаемых животных, помещенных в книге проф. Берингера «Вюрцбургское Камнеописание» в 1726 году
(переиздана для курьеза Гёбгардтом во Франкфурте в 1767 году, после смерти автора).
Прежде чем начать этот мой рассказ, да позволит мне читатель сделать маленькую выписку из одиннадцатой главы знаменитого в свое время романа Чарльза Диккенса «Замогильные записки Пикквикского клуба», в русском переводе И. Введенного:
«Обернувшись назад, мистер Пикквик вдруг увидел недалеко от дверей крестьянской хижины, небольшой растреснувшийся камень, до половины погребенный в земле...
— «Надпись, надпись!» — воскликнул он.
В несколько минут драгоценный камень был вымыт, вычищен, выхолен, и восторг пикквикистов выразился самыми энергичными знаками, когда общие их усилия увенчались вожделенным успехом. Камень был неровен и неправильные буквы таращились вкривь и вкось. При всем том, ученые мужи могли ясно разобрать следующий остаток надписи:
«Мистир Пикквик сидел, потирая руки, и с невыразимым наслаждением смотрел на сокровище, отысканное им. Честолюбие его было теперь удовлетворено в одном из самых главных пунктов. В стране, изобилующей многочисленными остатками средних веков, в английской деревушке, поселившейся на классической почве старины, — он... он... президент Пикквикского клуба, открыл весьма загадочную и во всех возможных отношениях любопытную надпись, ускользавшую до сих пор от наблюдения стольких ученых мужей, предшествовавших ему на поприще археологических разысканий...
«Из деловых отчетов клуба, бывших в наших руках, — продолжает Диккенс, — явствует, что мистер Пикквик читал записку об этом открытии в общем собрании господ членов, созванных вечером на другой день после возвращения президента в английскую столицу. При этом, как и следовало ожидать, мистер Пикквик вошел в разнообразные и чрезвычайно остроумные ученые соображения о значении древней надписи. Впоследствии она была скопирована искусным художником и представлена «Королевскому обществу антиквариев» и другим ученым обществам во всех частях света.
«Один только нахал — и мы спешим предать его имя вечному презрению всех истинных любителей науки, — один только нахал дерзновенно хвастался тем, будто ему удалось в совершенстве постигнуть настоящий смысл древнего памятника, смысл мелочной и даже ничтожный. Имя этого нахала — мистер Блоттон. Раздираемый завистью и снедаемый низким желанием помрачить славу великого человека, мистер Блоттон нарочно для этой цели предпринял путешествие в Кобгем и по возвращении саркастически объявил в своей гнусной речи, произнесенной в полном собрании господ членов, будто он, Блоттон, видел самого крестьянина, — Билля Стумпса — продавшего знаменитый камень, принадлежавший его семейству. Крестьянин соглашался с древностью камня, но решительно отвергал древность знаменитой надписи
говоря, будто она есть произведение его собственных рук и будто ее надо читать таким образом:
БИЛЛЬ СТУМПС ПРИЛОЖИЛ ЗДЕСЬ СВОЕ ТАВРО (т. е. штемпель).
И Диккенс описывает затем, как мистер Блоттон был встречен за такое истолкование всеобщим презрением.
Крайне неприятно быть в его положении, а все же постараемся и мы поискать, не приложил ли свое тавро какой-нибудь Билль Стумпс и к составлению биографии достославного автора Корана.
Но тут не стоит даже и искать, а надо только посмотреть!
Мы видели уже, что самая первая биография «Магомета» приписывается Ибн-Хишаму и что печати Билля Стумпса обнаруживаются там решительно на каждой странице в виде постоянно повторяющейся сказки о «дедке и репке». Как в той сказке дедко уцепился за бабку, бабка за матку, матка за детку и детка за репку, и все повалились, когда выдернули репку, так и у Ибн-Хишама, постоянно нарадируется с целью придачи достоверности каждому отдельному сообщению вся цель пересказчиков: «Авраам сказал об этом Исааку, Исаак сказал Иакову, Иаков Иосифу прекрасному, а Иосиф прекрасный автору книги».
А вот и еще. «В халиФат Аль-Мамуна (813—833) — говорят нам, — писали о пророке еще Аль-Вакиди, Ибн-Гишам и Аль-Мадайни. Потом Аль-Бухари, — говорят нам, — собрал в мусульманских странах 600 тысяч преданий о Магомете, из которых только 4000 нашел правильными.1 Да и Абу Дауд из 500 тысяч собранных им преданий отбросил 495 200, как явно неправдоподобных по своей чудесности, и оставил только 4 800.
1 Sir William Muir: The life of Mohammad, изд. 1923 г. p. XLI. Также Al Buchari. Les traditions islamiques, par O. Houdas et W. Mareais. 1902.
Но подумайте только сами!
Если бы искателю их, бегающему от одного незнакомого ему исламита к другому тоже незнакомому и из одного незнакомого ему города в другой тоже незнакомый, удавалось записывать в среднем по рассказу каждый день, то, допустив, что он не знал пятничного мусульманского отдыха и не тратил, даром времени даже при переездах на предварительную ориентировку и на поиски осведомленных лиц, — он собрал бы в год только 365 рассказов. Значит для того чтобы накопить их целых 500 000, ему нужно было бы ездить без передышки по магометанским странам ни более ни менее, как 1 200 лет. И совершенно ясно, что для того, чтобы поверить такой нелепости, нужно, чтоб ни у автора, ни у читателей не было совершенно никаких математических представлений, иначе нелепость, подобных измышлений бросилась бы им сразу в глаза и помимо моих разъяснений.
Пойдем и далее. Первая, несуществующая теперь биография исламитского пророка, приписывается упомянутому нами Магомету Ибн-Исхаку. Он будто бы умер через 151 год после бегства своего пророка из Мекки, написав (через сто лет после его смерти) биографию его для калифа Аль-Мансура, в чем будто бы нельзя даже и усумниться. «Ведь сам Ибн-Калликан,2— говорят нам, — указывает, что именно из его книги взял материал для биографии Достославного пророка. Ибн-Хишам (Hisham), будто бы почти целиком переписавший Ибн-Исхака, после чего и умер. Однако и Хишамовой книги долго нигде не было. Древнейший манускрипт ее, написанный будто бы собственноручно Ахметом Ибн-Ибрагимом в Дамаске и датированный (очевидно для сбыта европейскому богатому покупателю) 707 годом Геджры (т. е. 1307 годом по европейскому счету), был «открыт» только в конце XIX века нашей эры и вовсе не в Дамаске, а далеко от него в индусском городе Дели д-ром Шпренгером (Sprenger). В нем нет совсем ссылок на первоисточники и потому он считается арабистами сокращением первоначального манускрипта, содержавшего будто бы все эти указания. Но уже сама пометка на нем года с присоединением и имени переписчика, показывает его подложность. Здесь мы видим явное тавро Диккенсовского Биля Стумпса из «Посмертных записок Пикквикского клуба».
А кто же был сам Хишам? Уже упомянутый нами Ибн-Калликан ссылается по этому поводу на книгу Абул-Касима-ас-Сухайли, называвшуюся «Свежее пастбище»3 и относимую им к 1174 году нашей эры (569 год Геджры), где говорится, что Хишам умер в старом Каире в 213 году Геджры. Однако, то обстоятельство, что он исключил уклонение пророка в идолопоклонство при переписке им рассказа Аль-Вакиди и Ат-Табари, показывает его более позднее происхождение.
Другой жизнеописатель исламитского пророка, по имени Аль-Вакиди, как говорит тот же Ибн-Калликан, занимал должность кади в Багдаде и умер в 207 году Геджры, «пользуясь большим уважением калифа Аль-Мамупа». Но... первая рукопись его тоже была найдена только в XIX веке в Сирии и опубликована в Bibliotheca Indica в Калькутте в 1856 году Альфредом Фон-Кремером.4
2 Ibn Khallikan (De Siame), vol II, p. 677.
3 Abul Kasim as Suhaili: Rand al Unuf.
4 Alfred von Kremer: The History of Muhainmads Campeignes by Aboo 'Abd Ollah Mohammad 'bin Omar al Wakidy. Calcutta, 1856.
Следующим биографом «Достославного пророка» является, по тому же Ибн-Калликану, Магомет Ибн-Саад — секретарь Аль-Вакиди, — написавший 15 томов о Магомете и его приемниках. Но и тут оказывается один серьезный недочет — отсутствие его действительно древних рукописей.
В пятнадцати своих томах, — говорят нам, — Иби-Саад изложил труды своего учителя Аль-Вакиди, дополнив их своими собственными, и первый его том содержит биографию «Достославного пророка». Но и его «открыл» уже известный нам д-р Шпренгер не в Мекке и Медиие, и даже не в Багдаде или Каире в VIII веке нашей эры, а в XIX веке в центральной Индии, в Каунпуре (Kawnpoor) в Агре. Это, как выражается сам находчик, «превосходно сохранившийся манускрипт». Но и на нем опять находится то же самое тавро Билля Стумпса как и на первом манускрипте того же д-ра Шпренгера, приписанного им Ибн-Хишаму. И тут Билль Стумпс приложил удостоверением для покупателя, что писал этот манускрипт ученый по имени Al-Hakkari в Дамаске в 718 году Геджры (т. е. в 1318 г.).
А о том как этот манускрипт попал из Дамаска в Каунпур в центр северной Индии, не говорится ни слова. Затем, очевидно, чтобы прибавить цену, этот же Билль Стумпс указывает и всех последовательных переписчиков своей книги, начиная от самого Аль-Вакидиева секретаря Ибн-Саада, и гарантирует их подлинность и достоверность, совершенно так же, как это делается на дипломах коннозаводских кровных лошадей, вплоть до их родоначальника — жеребца, вывезенного из Аравии. Мне даже трудно и представить себе, как ни для одного арабиста не было совершенно ясно, что вся эта масса удостоверений на рукописях не может иметь другой цели, кроме специальной подготовки ее для продажи какому-нибудь богатому англичанину, причем и самый год поставлен не до такой уже степени ранний, чтобы материал рукописи показался неправдоподобно свежим.
Теперь этот подлог, проданный после его «открытия» тоже в конце XIX века, д-ром Шпренгером сэру Вильяму Мьюру, находится в Лондоне в India Office Library.
Но возвратимся к предмету.
Тот же вечный Ибн-Калликан указывает и еще нового биографа Магомета — Ат-Табари, — относя его смерть к 310 году Геджры, т. е. к X веку европейцев, и историк Гиббон называет Ат-Табари арабским Титом Ливнем. Но вот, опять его манускрипт «открывает» тот же д-р Шпренгер и тоже в глубине Индии в Лукнове в конце XIX века нашей эры, и тоже продает сэру Вильяму Мьюру, который вместе с купленным у него же Ибн-Хишамом, жертвует его в India Office Library, куда передает и только что описанного Аль-Вакиди в изложении его секретаря Ибн-Саада. Там все они находятся и теперь.
«Итак, — наивно говорит купивший их у Шпренгера сэр Вильям Мьюр,5— только тремя этими (шпренгерианскими, дипломированными, Пикквикианскими) биографиями Магомета и должен довольствоваться беспристрастный историк жизни пророка. Он может, конечно, пользоваться с таким же уважением и собранием преданий у Аль-Бухари, Муслима и Ат-Тирмиди, но должен отбросить свидетельства позднейших авторов (т. е. Абул Феды и других до-шпренгерианских сочинений)».
5 Sir William Muir: The life of Mohammad, p. LXXXVI.
Он так и поступил в своей «The life of Mohammad», и вышел у него целый роман. Да и как же можно было ему поступить иначе?
«Считать позднейших историков вроде Абул-Феды за авторитеты — говорит сам д-р Шпренгер — и предполагать, что сообщение выигрывает в достоверности, если оно упоминается несколькими из них, значит поступать крайне не критически, и если такая ошибка совершается ориенталистом, то мы должны обвинить его в преступном незнании истории арабской литературы» .
Таков строгий приговор самого д-ра Шпренгера, открывшего во внутренней Индии в XIX веке, более чем через тысячу лет после смерти исламитского пророка, за тридевять земель в тридесятом царстве от Аравии, единственно удостоверенные биографии исламитского пророка...
Но будем ли и мы прыгать вместе с ним? Мое кажется, что в этом нет никакой нужды. Если д-р Шпренгер, продавая сэру Вильяму Мыору свои находки, не был сознательным обманщиком, то это лишь в том случае, когда мы допустим, что он был обманут сам, какими-нибудь профессиональными и притом очень ловкими фабрикантами корейшитских книг. Нужна была, значительная предусмотрительность для того, чтобы устроить им, пометки не первыми годами Геджры, а 1307 годом для Хишама, 1318 годом для Ибн-Саада. А для единственно не помеченной годом и именем писца из всех исламитских сенсационных находок д-ра Шпренгера — книги Ат-Табари — сам Шпренгер дает XIV век нашей эры, т. е. то же самое время как и для других своих «находок». Но все это было бы очень хорошо лишь в том случае, если где-нибудь в других местах открылись другие, хотя бы и вариантные, копии этих книг. А факт тот, что все они уники, и потому является естественный вопрос: каким же образом за полторы тысячи лет со времени смерти таких великих авторов ни один из мусульманских калифов, эмиров, мулл, муфтиев и медрессеров, которые, конечно, перемерли за это время сотнями тысяч и даже считаются просвещенными, не догадался переснять с них других копий кроме «открытых» Шпренгером? Ведь это же было первостепенно важно для их собственных религий! Если б книги эти были действительно древние, то к эпохе книгопечатания они были бы уже, как и Евангелия, в сотнях медрессе и мечетей. И вот, в продолжении полутора тысяч лет муллы, калифы, султаны, шахи в всякие правоверные медрессеры и философы, сохранили только один экземпляр каждого автора специально для того, чтоб гяур Шпренгер составил на них свою карьеру! Ведь даже в палеонтологии к подобным уникам относятся с недоверием. Вот, например, когда в августе 1856 года открыли в Неандертале на берегу Рейна верхнюю часть черева, промежуточного между человеческим и обезьяньим, то, не смотря на ожидаемость такой находки, многие естествоиспытатели считали возможным, что это остаток какого-то урода. И нужны были несколько других находок того же типа, чтоб антропологи решились признать существование таких своих отдаленных прародителей в смысле естественной стадии человеческой эволюции. А ведь там об умышленной подделке не могло быть и речи!
Итак: всякая хорошо обработанная и важная для современных нам религиозных представлений или для истории древности, или вообще сложно компонированная и общеинтересная книга от имени древнего или средневекового автора должна априорно считаться подложной, если дошла, до нас, или до своего напечатанья, только в одном экземпляре.
Я чувствую уже, как мне скажут с обидою: значит несчастному филологу нельзя теперь сделать ни одного первоклассного открытия, которого не сделали другие, чтоб не быть заподозренным в мошенничестве? Но обижаться тут нет причины, так как я же рекомендую и средство избавиться от подозрений. Если кто сделает открытие такого рода, как Шпренгер, равносильное девственному зачатию, то он и должен поступить, как все поступают в сенсационных случаях, т. е. схватив младенца в охапку, бежать во все лопатки в первое почтово-телеграфное отделение и телеграфировать во все академии наук, чтобы немедленно снарядили специальную экспедицию для удостоверения правильности находки... Да надо показать и самого архангела Гавриила, возвестившего о ней, а не говорить, как это делалось до сих пор:
— «Получил от проходившего мимо неизвестного монаха, который, нуждаясь в деньгах на дорогу, продал ее мне за такую-то цену, за которую согласен перепродать и вам».
Или:
— «Нашел в пыльном подвале Эчмиадзинского захудалого монастыря под хламом; сам не понимаю, каким образом пролежала там эта рукопись несколько сот лет и каким образом невежественные монахи не употребили ее на обертку сыра или масла».
А если вы скажете, что хотите сами туда съездить, то получаете уклончивый ответ:
— «Там больше ничего нет. Монахи даже и внимания не обратили, что я ее у них взял с несколькими другими мелочами на память, или давно забыли, потому что я изучал эту рукопись несколько лет раньше того, как решился опубликовать»...
И так далее в том же роде.
Как не быть тут скептиком? Но всякий раз, когда я высказывал такие соображения в разговоре, я наталкивался на какую-то неспособность, даже у литературно образованных людей мыслить этнопсихологически и математически, чтобы сразу же понять меня. Слова мои оставались гласом вопиющего в пустыне до тех пор, пока я не придумал такого наглядного способа доказательства, который в общежитии называется «разжевать и в рот положить».
Так позвольте же мне, читатель, повторить этот способ и здесь. Дело в следующем.
Само собой понятно, что если вы найдете в каком-нибудь старинном египетском уголке, положим, хороший папирусный рецепт окраски холста, какого до сих пор еще не было известно, то можно сказать: изобретатель скрыл его от всех, иначе рецепт его не пролежал бы несколько веков, не будучи переписан во множестве. Точно также, если вы найдете в саркофаге еще никому неведомое каббалистическое разложение букв имени «Христос» и нелепые выводы отсюда, то можете сказать: этот папирус мог остаться без переписки даже и тысячелетие, потому что никто не хотел переписывать такую глупость. В обоих случаях нахождение в единственном экземпляре не исключает идеи о глубокой древности, но это же самое обстоятельство уничтожает и всякую ценность находки для серьезного историка. Для него важны лишь такие документы, которые бросают свет на жизнь той эпохи, а раз документ остался лежать неведомым ни для кого тысячи лет, то он ничем и не отражался в истории культуры и общенародной жизни. Это не материал для серьезной исторической науки. Ей нет времени заниматься всякими индивидуальными мелочами, и годен такой одиночный документ разве только для исторического развлечения.
Но вот, например, перед вами обратный случай — Евангелие Луки. В своем предисловии автор говорит, что пишет свое жизнеописание Христа для какого-то «Теофила», а вместо одного Теофила его книжку через несколько столетий стали читать сотни тысяч людей, и перевели на все языки. Почему так случилось? Потому, что Евангелие это было — интересовавший всех христиан рассказ о жизни их учителя. Все грамотные знакомые «Теофила» (т. е. того, кто первый прочел этот манускрипт) стали списывать с него копии, с этих копий стали списывать другие.
Число заново переписываемых экземпляров росло в геометрической прогрессии, а геометрическая прогрессия приводит всегда к головокружительным результатам. Положим, например, что оригинал Луки пролежал, не истрепавшись, у «Теофила» только десять лет, но в это время было снято с него десять копий. Пусть и каждая из этих копий пролежала, не истрепавшись, у своего владельца только десять лет, но с каждой в те годы было снято также по десяти экземпляров. И вот через 20 лет ходило бы по рукам уже сто экземпляров. А ведь чем более распространяется книга, тем более о ней говорят, и тем более любители чтения такого рода книг, при отсутствии книгопечатания, стремятся ее переписывать. В результате каждый из получившихся ста экземпляров был бы переписан в среднем тоже десять раз за десять лет своего существования. И вот через тридцать лет по рукам ходила бы уже тысяча копий! Через сорок лет — десять тысяч, через пятьдесят лет — сто тысяч, и этот процесс саморазмножения приостановился бы лишь тогда, когда накопившееся огромное количество экземпляров данной книги удовлетворило бы всех интересующихся ею, т. е. когда все читающие люди уже имели бы ее.
Так и было со всеми Евангелиями и с Библией. Когда Гуттенберг изобрел печатный станок, ему не зачем было ездить по всему свету, чтобы разыскать с великим трудом какой-нибудь экземпляр этих книг для отлечатания в своей мастерской. А затем печатный станок, сделав книгу дешевой, красивой и общедоступной, неизбежно прекратил процесс рукописного копирования и его геометрическую прогрессию, и рукописи стали исчезать. Произошло то же, что с кремневыми ружьями, заряжавшимися шомполом с дула. Ими была вооружена в 1812 году вся армия Наполеона, и армия Кутузова, и армия Блюхера. Их были сотни тысяч, и они все более и более размножались. Но вот во второй половине XIX века были изобретены скорострельные ружья, заряжающиеся сзади патронами, и старые ружья пошли в лом, стали переделываться на скорострельные. Старинные образцы сохраняются теперь только в музеях, да у богатых частных лиц в тех странах, где такие еще существуют.
Приложим же все это к находкам д-ра Шпренгера. Ведь те жизнеописания Магомета, которые он «открыл у никому другому неизвестных индийских книжников» равноценны для мусульманского мира Евангелиям. Положим даже, что рассказы о большой культурности Гарун-Аль-Рашида и других халифов — праздные сказки. Но ведь в магометанском мире существует множество мечетей и школ теологии, где жизнью Магомета чрезвычайно интересуются, сохраняя о нем сотни тысяч сказаний... Ведь для них такие обстоятельные жизнеописания величайшего из их пророков были бы величайшим кладом. Как же случилось, что в продолжении тысячелетия никто из правоверных не захотел их переписать для себя и для своих знакомых? Почему тот естественный процесс размножения в геометрической прогрессии общеинтересной книги, который я выяснил на жизнеописании христианского учителя, не повторился здесь?
Ведь, если бы первоначальные рукописи Ат-Табари, Аль-Вакиди и др., после того как они их написали, просуществовали, например, только 100 лет, то за это время с них неизбежно списали бы хоть 10 копий; с этих десяти — еще по десяти в сто лет, значит через два века получилось бы 100 новых копий, через три века 1000, через четыре века 10 000, через пять веков 100 000 новых копий, после чего списывание книги, делающейся все более и более популярной, прекратилось бы только потому, что она оказалась бы у всех грамотных, и далее пришлось бы восстановлять лишь портящиеся экземпляры. Отвергать это естественное саморазмножение общеинтересной рукописи значит прямо игнорировать основные этно-психологические законы.
Все это приложимо, конечно, не к одним находкам Шпренгера, а ко всем другим общеинтересным книгам вроде, например, Платона, Тита Ливия, за открытие единственных экземпляров которых меценаты издатели платили большие деньги. А относительно Шпренгера является и еще одно недоумение.
Открыв свои «уники» арабских биографов Магомета, Шпренгер прославился на всю западную Европу, получил немедленно кафедру в университете, содержание и милости высокопоставленных особ. Но почему же он сторицею не прославился в мусульманском мире, который он именно и облагодетельствовал открытием своих Евангелий? Потому ли, что мусульманский мир даже и в XIX веке был настолько невежествен, от султанов до последнего медрессера, что не мог их оцепить? Но если там никто не мог оценить такие книги, то сторицею никто не мог их и написать, особенно за тысячелетие назад. Значит разгадка тут только одна: написал все эти книги сам Шпренгер, но как европеец, он изобразил Магомета по европейским апперцепциям, а мусульманские апперцепции оказались несколько иными. Угодив прекрасно своим соотечественникам, он мало угодил мусульманам, и потому естественно и не прославился на весь правоверный мир и не получил равноценных наград ни от турецкого султана, ни от египетского хедива, ни от персидского шаха.
Все эти «Шпренгеровы находки почему-то очень напоминают мне одну интересную книгу XVIII века, озаглавленную (по-латыни: «Берингерово Вюрцбургское камнеописание, украшенное двумя стами удивительных изображений фигурных камней, представляющих большею частью насекомых.6 Я привожу из них только три образчика (рис. 59), но и все остальные в том же роде.
6 I. B. A. Baringer's Philos. et Medic. D-ris, Prof. etc. etc. Litographia Wirceburgensis, ducentis lapidum figuratorum, a potiori insectiformium, prodigiosis imaginibus exornata. Editio secunda. Francofurti et Lipsiae, apud Tob. Göbhardf. 1767.
Рис. 63. Образчики «удивительных» ископаемых животных, помещенных в книге проф. Берингера «Вюрцбургское Камнеописание» в 1726 году (переиздана для курьеза Гёбгардтом во Франкфурте в 1767 году, после смерти автора). |
При выходе в свет первого издания этой интересной и психологическом отношении книги в Вюрцбурге в 1726 году ее автор «профессор и доктор философии и медицины и проч. и проч.»,. снабдил ее обширным ученым трактатом о пользе изучения окаменелостей, в которой перечислял все мнения своих предшественников о их происхождении и самым авторитетным образом доказывал, что их нельзя признать ни за изделия идолопоклонников, когда-то обитавших в Германии, ни за произведение «пластической силы солнечных лучей, ни за развившиеся яички морских животных, унесенные в облака вместе с водяным паром и упавших потом с дождем на землю, ни за остатки морских животных и растений после всемирного потопа, ни за Lusus naturae (игру природы), ни за произведения человеческих рук. Он мечет в конце гром и молнии против своих завистников, распространяющих слухи, что эти глиняные фигурки подкинуты в раскапываемую им пещеру вюрцбургскими студентами как шалость, и предсказывает своим врагам, что направленное на него орудие клеветы падет на их собственные головы и изранит их.
Но вот, обиженные им «клеветники», собрали студентов и те демонстрировали перед публикой, как они лепили все это... Несчастный профессор потратил почти все состояние, чтобы скупить у издателя все экземпляры своей книги и отобрать у купивших, но и это ему не удалось. Через сорок лет, уже после его смерти, предприимчивый франкфуртский издатель Гёбгард, нашел один экземпляр и выпустил второе издание.
В седьмой книге «Христа» я посвящаю апокрифизму специальное исследование под названием «Психология лживости и обмана» в связи с историей Византийской церкви, где привожу и другие курьезнейшие примеры и документы. А здесь по причине недостатка места я ограничусь лишь несколькими предварительными строками.
История пауки показывает нам, что все серьезные открытия сделаны в ней только теми, кто бескорыстно отдавался ее изучению и готов был претерпеть во имя истины всякие лишения и даже гонения. Но именно тот самый престиж, который они связали своею чистой личностью с именем ученого, вызвал в человеческом обществе явление, которое в зоологии называется мимикрией. Как в мире животных какой-нибудь безвредный вид мухи вырабатывает себе внешность жалящейся осы, чтобы ее не ловили ласточки, а ночная бабочка принимает окраску древесной коры, чтобы ее не было видно днем, так и в человеческом обществе мимикрия более распространена, чем это кажется с первого взгляда.
Благодаря ей стремятся, между прочим, стать учеными и такие люди, главный интерес которых состоит не в том, чтобы пожертвовать своей жизнью в пользу науки и истины, а, наоборот, прославиться посредством нее, и этим обеспечить себе приятное существование среди всеобщего почета и преклонения окружающих.
Они нередко употребляют в юности большие усилия, чтоб изучить какой-нибудь редкий по тому времени предмет, так как рассчитывают меньше тут встретить конкуренции, и, обыкновенно, стремятся съездить в далекие страны, где воображение рисует им возможность замечательных находок, без всяких умственных усилий. Но не найдя там ничего, кроме невежества, и чувствуя, что долгие годы жизни и труда пропадают даром, они впадают в унылое состояние, которое у одних кончается отчаянием и удалением в частную жизнь, а у других становится порогом к мимикрии, в основу которой всегда ложится внутренняя, хотя и не обнаруживаемая мизантропия.
Уже овладев совершенно каким-нибудь редким языком и чувствуя, что он в этом предмете сам верховный судья, такой человек сначала с внутренним стыдом, а потом, после первых успехов, войдя во вкус, начинает писать свои собственные произведения, обычно в стиле какого-нибудь уже известного всем специалистам автора и выдавать их за манускрипты, найденные во время своего далекого путешествия. Он получает личную славу, но так засоряет дорогу последующим бескорыстным исследователям, что редко кому удается выбраться на правильную дорогу, не споткнувшись сотни раз в накопившемся апокрифическом хламе.
Вот почему и здесь, отбросив в сторону всякие ненадежные и подложные рукописи (а особенно залежавшиеся в далеких странах и монастырях «уники») обратимся с нашими вопросами о началах агарянства и магометанства к самой природе, которая никогда не обманывает.
