Одновременно с возрастанием числа исламитян, — говорят нам — поднималось и обаяние их пророка и не только в глазах поклонников, но и в его собственных глазах. Он принялся ставить перегородку за перегородкой между собою и соплеменниками, понимавшими равенство в смысле панибратства. Желая уменьшить число назойливых просителей, он объявил верующим, чтобы они, прежде чем вступать в беседу с ним, подавали какую-либо милостыню.
— «За это вам будет хорошо от бога, при том же это очень благовидно».
Но подавшие милостыню считали уже своим оплаченным правом идти к пророку, не стесняясь условиями аудиенции и называть его просто по имени, без титула. Такое их нахальство возмущало «Достославного» до того, что ангел Гавриил, пожалев его, объявил всем:
— «Не зовите пророка так, как вы между собою зовете один другого...»
И вот пророк Магомет, в VII веке нашей эры в пустынной Аравии, к удивлению мыслящего читателя получает все характеристические черты первых турецких султанов, как будто списан с султана Магомета I в XV веке нашей эры или, по крайней мере, с Махмуда Газнийского, завоевателя XI века.
Все тем же «кораническим» путем, издает он целый церемониал обхождения со своею особою. Все, вступавшие с ним в разговор, должны были слушать его без возражений и размерять свой голос так, чтобы он был тише его голоса.
Ничем и никем более не стесняемый, он занялся расширением своего гарема до размеров, о каких не мечтал ни один многобожник. Пребывая в атмосфере своего величия, он придал и своим женам и наложницам положение «матерей верующих», предназначенных заживо в обитательницы рая.
Сословие корейзитов, изменившее ему во время нападения на него Мекки, не предприняло ничего, что могло бы спасти его от мстительного гнева правоверного пророка. Тому стоило только развернуть на минарете своей «столицы» зеленое знамя, чтобы к нему стеклись три тысячи вооруженных людей, которым выпущенная накануне глава Корана повелевала обнажить меч единобожия и разить неверных...
Против этой силы корейзиты могли выставить, да и то после долгих приготовлений, не более шестисот человек. Боясь при таком неравенстве сил не только поражения, но и полного истребления, они укрылись в своих замках, где не без ужаса помышляли о предстоящей их осаде дисциплинированным и опытным врагом, не брезгавшим никакими средствами.
И действительно их ручьи были отведены от замков, рощи вырублены, скот отогнан, и осажденным ничего не оставалось как умирать голодною смертью или сдаться на волю победителя. И они сдались в числе 600 человек мужчин с женами и детьми, несмотря на то, что их укрепления были еще богаты средствами обороны.
В распоряжении правоверных нашлось достаточно цепей, чтобы обременить ими шестьсот мужчин, которых повели на казнь в «столицу». Здесь на площади были вырыты поместительные могилы, и в них разместили пораженных ужасом пленников. Говорят, что новый султан лично присутствовал при исполнении приговора, и во всяком случае не отвратил ни одного камня, ни одной стрелы, сыпавшихся на головы узников.
Побоище длилось целые сутки, в течение которых победители делили добычу. Пророк-султан получил пятую часть, пешим воинам досталось по одному жребию, а конникам — по два. Жемчужиною той доли, которая досталась «Достославному», была девушка Рихана, дочь богатого корейзита, первая красавица погибшего сословия. Она украсила собою гаремный поселок пророка и приняла безропотно ислам.
Нанося удар за ударом бедуинам и последователям Иуды-Учителя, «Достославный» почувствовал себя достаточно сильным, чтобы потребовать свободного пропуска в Мекку. Наиболее рьяные из ее жителей схватились за мечи, но партия благоразумных принялась убеждать сограждан в невозможности отстоять богов метеоритного храма перед оружием нового Соломона. Более богатые корейзиты, утратившие и без того в борьбе со «столицею» все выгоды караванной торговли, опасались, что правоверные отнимут и остатки их благосостояния и не затруднятся повторить над ними свой страшный приговор над корейзитами. Упоминание об этом событии дало верх партии благоразумных и корейзиты согласились отворить правоверным добровольно ворота Мекки с условием, чтобы они пришли без оружия и, помолившись богу-громовержцу в храме метеоритного камня, возвратились бы домой.
И вот султан-пророк порадовал своих сподвижников, рассказав им свой вещий сон о скором переходе ключей Метеоритного храма в распоряжение правоверных.
По одним сказаниям семьсот, а по другим тысяча пятьсот правоверных, неся на себе только оружие благородных — мечи направились к Мекке без зеленого знамени, но с частыми возгласами :
— «Аллах акбар!».
Их вождь в этот раз ограничился заключением мирного договора на десять лет с корейзитами, которым хотелось, во что бы то ни стало, возобновить караванное движение в Сирию. Новый султан, — говорят нам, — закончил этот победоносный шестой год Геджры отправлением своих послов к византийскому императору Гераклию, находившемуся в ту пору в Сирии, а также к арабам-пассанидам и к царю Абиссинии. Император, только что разгромивший Персию и восстановивший давно утраченные границы Византии, был — по догадкам позднейших историков — не мало удивлен получением приглашения от какого-то араба, именовавшего себя апостолом бога. А Египет — говорят нам те же первоисточники, забывая что он тогда был под властью византийского императора — Гераклия, — посмеялся над его приглашением.
Шпионы доносили корейзитам, что правоверные не соблюдут десятилетнего срока перемирия и явятся при первом удобном случае для завладения Меккою. Корейзиты не хотели верить лазутчикам, так как в Аравпи свято чтились договоры, .заключенные перед храмом метеорита. Но, наконец, и дядя пророка Аль-Аббас, продолжавший оставаться многобожником, заявил мекканцам, что «столица» не вмещает уже в своих стенах толпы нахлынувших новообращенных, примкнувших к мечу единобожия и к идеям священной войны за него. Рядом с городком пророка вытянулись бесконечные ряды шатров, в которых сыны пустыни молились теперь также усердно, как точили свои мечи и копья и наполняли колчаны тростниковыми стрелами.
Под страхом надвинувшейся грозы корейзиты пошли на все уступки, но, назначенный главнокомандующим отрядами правоверных — Омар поклялся не расставаться с рукоятью меча, пока не вступит под кровлю Небесного камня. «Достославному» приходилось сдерживать пылкие побуждения своих воинов, готовившихся отсекать повально головы противникам, провозглашая :
— «Ислам или твоя жизнь!».
Вскоре, по приказанию пророка-султана, все партизанские набеги были прекращены и только по направлению к Мекке были высланы соглядатаи, они же и застрельщики в готовившемся на нее нападении.
Бедуины — сторонники обоих лагерей — явились первыми нарушителями священного договора о десятилетнем перемирии. Вслед за ними, по знаку «Достославного» из его «столицы» вышли в передовой колонне ансары под начальством Али, за ними мугаджиры под начальством Абу-Бекра и новоприсоединившиеся к исламу племена: племя абса, еще хранившее доблести своего великого полководца Антара, племя козаа и бедуины, утратившие связь с родными шатрами. Сознавая, что дело Мекки проиграно, в лагерь пророка явился прежде всего сам его дядя, многобожник Аль-Аббас, принесший перед племянником повинную и клятву служить исламитянам верою и правдою. «Достославный» оказал ему снисхождение, поручив служить проводником его армии, неудержимо следовавшей к Мекке...
За Аль-Аббасом появился в лагере правоверных Абу-Сафьян, попавший неожиданно в руки Омара. Рассудительный купец предпочел изменить своим богам и признать единобожие, а вместе с тем и «Достославного», как божьего апостола. При этом он выторговал пощаду мекканцам, по крайней мере тем, которые выйдут навстречу без оружия и примут присягу на верность зеленому знамени.
Теперь пророк-султан спешил к храму метеоритного камня, чтобы освободить его от кумиров. По сторонам его стремян, выступали — Белял, готовившийся провозгласить «азан», ансары. мугаджиры и легион правоверных с лицами, озаренными духовным восхищением. Может быть, к этому душевному состоянию примешивалось кой у кого и чувство обиды, потому что овладение Меккою обошлось без грабежа, но утвердившийся пророк уже приучил теперь своих последователей подчиняться дисциплине.
Дотронувшись своим посохом с чувством глубокого благоговения до метеоритного камня, «Достославный пророк-султан» сошел на землю и направился тихо размеренным шагом, с поднятыми к небу глазами в обход храма. За ним шествовала свита его приближенных, а вокруг храма стояли плотным кольцом ряды правоверных. Мекканцы отошли на задний план. Семь, раз обошел вождь правоверных вокруг храма и столько же раз почтительно потуплял взоры перед камнем, на котором по преданию оставался отпечаток ноги Авраама.
Хадж был окончен.
Предания молчат, кто первый занес руку на Гобала, подателя дождя, на статую Аб-Рама или на христианского голубя, представителя святого духа, но, разумеется, честь первых ударов принадлежала Омару, Али и их сотоварищам по мечу и вере. В течение всего дня в стенах храма был невообразимый хаос. Дребезги разбитых статуй Уззы, Аллаты и Менаты смешивались с осколками второстепенных божеств, Ягука, Ягуса и Несра. Из всех трехсот шестидесяти богов образовалась куча мусора.
После разрушения статуй Белял взобрался в нишу, в которой несколько веков ютился Гобал, и провозгласил «азан». Муслимы ответили победоносным «аллах-акбар !» — и многобожие Мекки было уничтожено навсегда.
Проведя в Мекке не более двух недель, пророк-султан назначил в ней себе наместника и возвратился в «столицу». Многобожникам был дарован четырехмесячный срок для принятия правоверия. Промедлившие этот срок лишались права посещать Мекку и совершать на ее земле какое бы то ни было богослужение.
Но в народе говорили, что пророк не долговечен и что с его смертью Кааба увидит вновь своих исконных богов и богинь. Получив четырехмесячную отсрочку для полного изучения правоверия, мекканцы запрятали своих домашних кумиров в безопасные места. Одних они заделали в стены, других — в тюки с шерстью, а миниатюры подвесили в виде амулетов к длинный шеям дромадеров. Побывав, по призыву Беляля, у пятикратного намаза, мекканец очищал свою совесть дома тайным поклоном своему кумиру или сочувственным взглядом на место его сокровенного хранения.
Что же касается до окрестных племен и зáмков отдельных шейхов, то туда были посланы экзекуционные отряды с прямым требованием примкнуть к правоверию или выселиться из пределов Аравии.
Теперь уже не было колебания в точной редакции символа: «нет бога, кроме бога и «Достославный» его пророк». Отказывавшийся от признания его пророком признавался неверным, непокорным и лишался наравне с закоснелыми язычниками не только надежды на обитание в небесном раю, но и гражданских прав на земле...
В Таиф были посланы наиболее разумные и спокойные учителя правоверия, но поклонники Аллаты обратились с воззванием к религиозной оппозиции во всей Аравии и на этот зов. стеклись к ним недовольные элементы городов, пустынь и оазисов. И многие мекканцы, попрятавшие своих кумиров, убежали в Таиф, как в последнее прибежище оскорбленных и угнетенных. Граждане Таифа заперли цитадель, подняли мосты, окружили рощи оливок и фиников одетыми в кольчуги силачами и ответили только смехом, когда посланник «Достославного» раскинул свой коврик и, обратившись к кыбле, провозгласил:
— «Ла-Иллахи-аль-Иллах!»...
Но взамен военной экзекуции пророк-султан прибегнул здесь к другому, более верному приему: все невольники, обрабатывавшие поля и рощи непокорных язычников, были объявлены свободными и, разумеется, заявили себя немедленно правоверными, так что их господа очутились между двух огней. Внутри они наталкивались на разбивавших свои цепи рабов, а за стенами цитаделей — на копья грабителей, нахлынувших сюда во имя веры и пророка.
Наступила пора обработки полей и расчистки оросительных каналов, но работать было некому. Хозяева не в состоянии были обойтись без помощи разбежавшихся рабов. Да и самый урожай винограда оказался бы бесполезным, так как за стенами цитаделей виднелись вражеские шатры и люди, прервавшие караванное сообщение с Таифом. Аллаха безмолвствовала. Наступило оскудение водою и обеднение в виду торжествовавшей Мекки и ликовавшей «столицы».
Обессиленному Таифу оставалось последовать их примеру и послать к «Достославному» депутатов для переговоров о переходе от многобожия к исламу.
Таиф смирился, но никто в нем не посмел наложить руку на богиню, которая так долго служила здесь своему народу. Депутатам пришлось побывать еще раз в «столице» и просить о присылке оттуда людей, способных сокрушить Аллату. Недостатка в желающих не было, присланный пророком Аль-Могейра разбил се кузнечным молотом. Падение Аллаты на землю знаменовало окончательное уничтожение многобожия в Аравии.
Усердие, с каким ансары и мугаджиры, а за ними и все правоверные принялись за разрушение статуй, не прервалось и по смерти пророка. Оно перешло от предков к потомкам, приобретая в каждой генерации новые приливы фанатиков.
Так говорят нам историки ислама, ведя отсюда и «иконобойство», вспыхнувшее, в Византин через сто лет после Аравии, когда император Лев III Исаврянин приказал в 726 году разбивать везде статуи и ломать доски с изображениями отца и сына, и святого духа, девы Марии и всех апостолов, пророков и святых.
Но точно ли это византийское иконобойство, продолжавшееся с переменным успехом вплоть до 842 года, когда церковный собор при императоре Теофиле предал такие поступки анафеме, было последствием аравийского иконобойства при «Достославном пророке-султане»? Все это как-то неправдоподобно, и гораздо естественнее допустить, что на Аравийском полуострове, как более диком, разрушение статуй было лишь поздним отголоском византийских событий и только апокрифировано арабистами на несколько столетий вспять.
Более правдоподобно сказание об установлении только пилигримств к осколкам метеоритной катастрофе в Мекке в VII веке нашей эры, когда, вероятно, они и упали.
Вот как рассказывают об этом.
«Наступил десятый год Геджры и шестьдесят третий жизни пророка, когда на всем пространстве Аравии послышался призыв к священному путешествию в Мекку.
«Пророк назначил два сборных пункта: для людей севера — Ясриб (Медина) и для южных паломников — Таиф, с тем чтобы перед входом в Мекку обе массы паломников соединились в одно величественное шествие муслимов. Народу дозволялось идти в обыкновенном платье, хотя пророк и его приближенные явились в странническом облачении из грубой шерсти черного цвета...
«Народ жадно следил за всеми движениями пророка-султана. Вот он приложился к Небесному камню и методично, шаг за шагом, обошел семь раз вокруг его Скинии. Видно было, как уста его шептали в это время молитву за молитвой. Поело семикратного обхождения Скинии, он направился к колодезю Зям-Зям. Здесь Аль-Аббас поднес ему чашу воды для питья и ушат для омовения с ног до головы. Отсюда он направился к священным холмам Сефо и Мерве и семь раз пробежал между ними беглым шагом.
«По возвращении в Мекку он переменил одежду...
«Программу паломничества, в которую входило двукратное бросание камней против воображаемого сатаны на горе Арафат и в долине Мин, пророк завершил принесением в жертву верблюдов, которых он заклал лично и потом роздал жертвенное мясо паломникам. По числу минувших 63 лет жизни он принес в жертву 63 верблюда. Совершив этот великий церемониал, он обрил в первый раз за все путешествие свои волосы и обрезал ногти, раздавая окружавшим его муслимам свои обрезки, как вещества немалой святости...
«В течение этого богомолья, которое в жизни пророка было прощальным, он произнес несколько речей к внимавшим ему ста тысячам муслимов. На Арафате он напомнил, что хотя сатана и бессилен над муслимами, но все же нужно остерегаться его, так как он хитер и живуч.
«Окончив хадж, он, утомленный, подал знак возвращения домой. Людям следовало разойтись в разные стороны, но большинство паломников предпочло сопутствовать пророку до половины пути к столице».
Вот первое сообщение, которое приходится признать правильным во всем, что я до сих пор говорил: установление в VII веке нашей эры пилигримств на поклонение осколкам меккского метеорита под предводительством какого-то священника, прибывшего туда из «столицы» (по-корейшитски: мединет), но только отожествлять эту «столицу» с аравийским Ясрибом, получившим лишь в позднее время название Медины (или правильнее Мединет-Эль-Неби — столица пророка), очень неосторожно. Скорее всего это был священник из какого-нибудь культурного города вроде Александрии или Каира, до которых докатились волны крупной метеоритной катастрофы около Мекки, как я буду специально говорить далее. И этот священник мог быть ядром сказаний, на котором наслоились целые ряды позднейших сообщений, относящихся совсем к другим «Магометам».
А теперь я пока закончу тот исторический роман, с которым я хотел предварительно познакомить читателя, чтобы позднее показать его нереальность.
Есть много основания думать, — говорят нам современные биографы султана-пророка, — что в последние годы своей жизни Магомет был только флагом для его воинственных сторонников, Абу-Бекра, Османа, Али и т. д. Дело в том, что после смерти своей первой жены Хадиджи, прожившей с ним 25 лет, он предался необузданно женолюбию. Вот как рассказывает об этом Череванский, которого я уже не раз цитировал, так как он вырисовывает психологическую сторону предмета (хотя предмет этот и простой роман) много лучше, чем остальные биографы Достославного.1
1 Череванский: Мир ислама и его пробуждение, I. 140—145.
«Кроме материальной обеспеченности, Хадиджа наполняла душевный мир любимого ею человека спокойствием и полною свободою, как в жизни, так и в полетах фантазии, уносившей его в заоблачные миры. Служа Магомету опорою на земле, она охотна вела переговоры с враждебной ему партией и служила посредницей в его столкновениях с личными и политическими врагами. Она первая признала в нем человека, отмеченного перстом провидения, первая уверовала в провозглашенный им догмат и никогда ни в чем не изменяла ему до мгновения, когда ангел смерти освободил ее душу из телесной оболочки. Ни в одной из многочисленных гаремных спутниц Магомет не встречал более кроткого, разумного и успокоительного утешения, какое он находил в угасшей подруге. Но аравитянка в шестидесятипятилетнем возрасте — это уже дряхлая старуха, и пополненный по смерти Хадиджи гаремный персонал пророка посмеивался частенько над своим господином, когда он восхвалял добрые свойства своей «беззубой». Последнее название дано было покойной Хадидже самою юною из женщин его гарема, Айшею, доставлявшею пророку и минуты наслаждения, и часы душевных тревог, рождавшихся при поводах к справедливой ревности.
«Очевидно одни материнские заботы Хадиджи были недостаточны Магомету, который и поторопился развернуться во всю ширь после ее смерти на поприще конкубината. Родоначальницею зародившегося гарема была семилетняя девочка Айша, дочь Абу-Бекра. При всем льготном отношении жителей юга к возрасту женщин, Айша не могла вступить в то время в права и обязанности жены, и жадно любовавшийся ею Магомет видел в ней, в первые годы после обручения, только милого ребенка, требовавшего попечительного внимания. Отыскивая ей наставницу, он женился на бывшей кормилице своей дочери Фатимы — Савде, подходившей уже к возрасту матроны и следовательно очень слабой соперницы остроумной и шаловливой Айши.
«Свадьбу с Айшей Магомет отпраздновал уже в Медине (т. е. в переводе: столице), куда после его переселения из Мекки корейшиты отпустили беспрепятственно всех близких ему людей, и из них образовался вскоре пригород, из которого произросли и раскинулись впоследствии чуть не по всему миру оазисы исламитян. Свадьба Магомета с Айшею состоялась приблизительно на 54-м году его жизни, так что разница в их возрасте доходила до сорока лет. Айша была единственною из жен Магомета, вышедшею за него замуж девушкою, тогда как все прочие, поступившие к нему в гарем, были то вдовами, то разведенными женами и наконец пленницами, доставшимися ему по праву военной добычи.
«Если покойная Хадиджа благоговела перед своим молодым супругом, то теперь настала очередь последнего предаться ребенку-жене со всем пылом страсти. Айше не трудно было приобрести над ним власть любимого тирана, так как предания изображают ее очаровательницею, невольно пленявшей лучших из аравийских юношей. Поклонение последних не миновало ревнивых взглядов ее супруга, который, покидая по военным делам Медину (т. е. столицу), не решался оставлять у себя за спиною Айшу даже и под соглядатайством Савды или родственников, охранявших зорко его покой.
«Айша сопровождала Магомета и в походе против племени Бени-Мусталик. При обратном возвращении исламитян, на последнем переходе, произошел эпизод, отравивший надолго сердечное спокойствие пророка. По приходе отряда на отдых оказалось, что укрепленный на дромадере паланкин Лиши был пуст. В лагере произошел переполох. Не успели однако посланные на разведки служители оседлать скороходов, как на горизонте пустыни появился верблюд, сопровождаемый молодым арабом Сафваном.
«На верблюде была Айша. Завистницы, которым не посчастливилось попасть в гарем пророка, воспользовались этим загадочным происшествием. Выслушивая со всех сторон обидные замечания, Магомет впал в угрюмое состояние духа. Айша представила чересчур наивное объяснение: «При подъеме лагеря она потеряла свое запястье и пошла отыскивать его, не предупредив о том верблюдовожатого: Отыскав потерянное запястье, она не нашла своего верблюда. В это время появился Сафван, предложивший к ее услугам своего верблюда».
«Айша передала эту повесть с горькими слезами. Но Магомета слишком уже вооружили против деспота-ребенка, так что он не решался нарушить устроенное им затворничество ее. День за днем она упорно отказывалась от пищи, высказывая намерение умереть голодной смертью. Магомет не сдавался, и Айше пришлось воротиться в дом отца, облекшийся по этому случаю в глубоко-траурное настроение.
«Магомету предстояло таким образом спасать не только свое сердечное дело, но и дело ислама. Этот мучительный эпизод разрешился у него эпилептическим припадком. Появление его было, как известно, и появлением вместе с тем архангела Гавриила. Придя в себя, Магомет воскликнул во всеобщее услышание:
— «Радуйся, Айша! Аллах открыл мне твою невинность!».
Вслед за этим объявлением, наполнившим радостью весь дом Абу-Бекра, он отправился в храм, куда поспешила придти и вся «Медина», ожидавшая с нетерпением, чем разрешится любовный эпизод пророка. Он разрешился его речью, передававшею, по повелению Аллаха, пламенное оправдание невинно оскорбленной женщины: для обвинения Айши, не было ни одного свидетеля, поэтому, согласно с обычаями страны, Магомет восстал против всех, кто позорил Айшу, и издал уголовный закон о наказании людей, обвинявших честную женщину, восьмидесятью ударами плетей. Наказанию этому подвергнулся прежде всех сатирик Хасан, распустивший по Медине памфлет насчет Айши и Сафвана. Была отстегана и одна из мединских красавиц. Сафван получил позволение убить Хасана, но этот спас свою жизнь обещанием обратить свои сатиры против врагов пророка. К той же эпохе относится и смягчение наказания за измену мужу, за что практиковавшаяся до тех пор смертная казнь заменена была плетьми в довольно щедром количестве.
«Эпизод с Айшей — продолжают авторы — сам по себе не имеющий серьезного значения, вызвал однако колоссальной важности распоряжение: носить всем женщинам покрывала на лицах. Таким образом шалость, увлечение или необдуманный поступок одного существа повел к тому, что многие века и многие сотни миллионов исламитянок смотрят на божий мир через сетку, что служит и унижением женщины и отчуждением ее от общения с человечеством. Охраняет ли эта сетка целомудрие? Пусть судят правоверные, которым разумеется известно, что сетка приподнимается без затруднения — если нет свидетелей — перед гяуром».
Так просто объясняется, читатель, повсеместный в правоверном мире обычай его женщин закрывать свое лицо! Какие малые причины могут вызвать огромные результаты! Но не проще ли допустить, что вся эта легенда выдумана уже в очень позднее время для того, чтобы объяснить то почти повсеместное явление в правоверном мире, причины которого были много более общего характера?
К этой эпохе жизни «Достославного» относят и получение им непосредственно с неба привилегии брать всех, кого захочет, в жены. Она не миновала и Корана:
«Пророк! Мы разрешили тебе брать в супруги всех, которым ты дашь брачные дары: невольпиц, дочерей твоих дядей: и теток, как по матери, так и по отцу... и всякую верующую женщину, если ты захочешь на ней жениться» (33. 49).
При этом бог оговорился, что такой устав он дает только пророку в изъятие из общего брачного положения.
И Магомет не пренебрег этим небесным разрешением, па словам его биографов.
Однажды, войдя по праву отца в дом усыновленного им Зеида, он увидел его молодую жену Зейнабу и, пораженный ее красотою, не удержался от восклицания, дававшего понять, что такой красоте место в гареме пророка, а не у его сына. Благодарный ему Зеид, при всей привязанности к своей жене, не замедлил дать ей развод, после которого ничто не мешало Магомету отпраздновать новое приобретение его гарема великолепным брачным пиром.
Вновь заговорила Медина о сластолюбии своего пророка и о нечестивости его последнего поступка. Говор был настолько силен, что ислам впал вместе со своим учителем в новое тяжелое испытание. На этот раз не только многобожники, обрадовавшиеся случаю позлословить на счет своего обличителя и противника, но даже и мюриды называли этот брак постыдным.
Достославный еще раз ощутил надобность в скорейшей помощи небесного вдохновителя, который продиктовал ему милостиво главу, разрешающую вступление в брак с женой усыновленного человека, с прямым указанием на правильность уже совершившегося факта. «Когда Зеид исполнил желаемое дело, то мы сочетали тебя с его женою, чтобы и на верующих не было греха сочетаться с супругами усыновленных ими...». Это повеление неба вошло в Коран, после чего улеглась — говорят нам — волна народного ропота. Зеид перестал именоваться сыном Магомета и удовольствовался быть сыном своего действительного отца.
Вообще на склоне лет «Достославный» — говорят нам — торопился вознаградить свою скромную жизнь с Хадиджею, так что мусульманские биографы подсчитали его мединский гарем в 15 жен и 11 зарегистрированных наложниц. У каждой его жены была отдельная сакля, но, несмотря на такое количество наложниц, он продолжал сам чинить свои сандалии, чистить свой плащ и ходить на рынок за провизией.
Красивым пленницам трудно было миновать гарем пророка. В этом отношении надо указать на Сафию, жену Кенана, которая впрочем еще по время осады ее города видела сон, будто бы Солнце спустилось с неба и скрылось в ее чреве. После разгрома Хейбара, муж Сафии — первый богач своего племени — был казнен, а красавица жена досталась победителю и даже сделалась одною из его любимейших жен.
Возможно допустить, что весть о сластолюбии пророка перешла и за пределы Аравии, так как ничем другим нельзя объяснить присылку ему властителем Египта в подарок двух жен. Из них одна известна под именем Марии Коптской. Как рабыня, она принуждена была довольствоваться тайными свиданиями с пророком. Однажды они свиделись в сакле Хавсы, которая, обнаружив их супружеские отношения, забила в набат. Гарем стал на ее сторону, и этот маленький бунт привел к тому, что Магомет, не желая подвергаться презрению своих дам, просидел целый месяц взаперти в своей сакле. Такой новый соблазн вызвал новые перешептывания в народной массе, которые нужно было прекратить во имя интересов ислама. «Достославный» пригрозил и Айше, и Хавсе, действовавшим заодно, разводом, что вовсе не входило в их планы. Они смирились и в результате этой истории в божественной книге ислама очутилась целая глава под заглавием «запрещение». В ней бог разрешил пророку не обращать внимания на ропот ревнивых жен. «Знайте, что Аллах и Гавриил окажут своему излюбленному всякую помощь против недовольных». Эта угроза была необходима уже по одному тому, что Магомет, объявив Марию свободною, возвел ее в сан супруги и даже угрожал поставить ее старшею в гареме. Мария подарила ему сына Ибрагима, что привело пророка в неописуемый восторг. Мальчик однако прожил всего полтора года и скончался на глазах отца. Отчаянию Магомета не было пределов. Его упрекали за проливаемые слезы, напоминая, что он не так давно еще, в борьбе с обрядами многобожников, запретил проявления скорби по покойникам.
— «Что я запретил?» — спросил он окружавших. — «Я запретил вопли, обезображение лиц, а не слезы, которые Аллах даровал человеку, как особый дар его милосердия».
Многочисленность гаремного персонала, — догадываются биографы «Достославного»,— приводила к неизбежным последствиям: вечным спорам, сплетням, взаимным насмешкам и заговорам одних жен против других. Желание привлечь супруга на свою сторону вело к перебранкам, козням и интригам. Встречавшиеся дамы гарема не могли разминуться, не обозвав одна другую дурою, бывшею рабынею или кокоткою, готовою изменить пророку за железный браслет на лодыжке ноги. Тем не менее все женщины Аравии льнули к его гарему, как мухи к идолу Каабы, облитому жертвенным медом. Если пророк пил мед у Хавсы, то Айша уверяла, что от него дурно пахнет. Если он приводил в гарем новую жену, то ее подучали сказать нечто такое, что вело к неизбежной ссоре с «Достославным».
Небесному вдохновителю, — говорят вам дурные языки его историков, — пришлось то и дело разбирать дрязги и устраивать дела своих жен.
Вопрос, как распределяться пророку между ними, служил предметом общего обсуждения гарема. Порешили на том, что ему следует жить по трое суток с каждою женою и совершать в этом порядке весь цикл его супружеской жизни. Одни жены могли уступать свои права другим. Но пророк уклонялся нередко от этого условия, и тогда гарем вступал с ним в борьбу, которую опять приходилось разрешать угрозами:
— «Берегитесь — говорит Коран его женам — роптать, так как господь может заменить всех вас лучшими женщинами и девицами».
А начавшаяся революция, — говорит нам тот же Череванский, — шла своим путем, уже независимо от своего первоначального главы, ставшего только номинальным ее вдохновителем. Вскоре начались передовые стычки2 исламитян с гассанидами и пограничными патрулями византийцев. В числе первых павших в этой священной войне был Зеид, а за нам погибли и его заместители. Правоверные возвратились обратно, как и следовало ожидать.
2 Череванский1 «Мир ислама и его пробуждение», II, 153—160.
Несколько лет после понесенного поражения «Достославный» — говорят нам — занимал своих воинов набегами на поднимавшихся против него аравийских бунтарей и тщательно готовил меч священной войны над головою императора Византии. Стянув к Медине громадные толпы бедуинов, прекрасно понимавших размеры той добычи, которую они могли получить в случае успеха «на пути божием», пророк назначил главнокомандующим сына убитого Зеида, которому предстояло отомстить за смерть отца. Все было готово к выступлению в поход. Новый главнокомандующий развернул уже зеленое знамя, но в это самое время «Достославный» (чтобы выручить своих историков) почувствовал приступы лихорадки. Болезненные припадки проявились в грудобрюшной области, что наводило больного на воспоминания о поднесенной ему хайбарскою еврейкою отравленной пищи. Пророк-султан не рассчитывал на выздоровление, и мысль о приближающейся кончине не оставляла его уже до минуты действительного появления у его изголовья ангела Израфила.
Рассмотрим же подробнее его последние дни и часы, пользуясь на этот раз фундаментальной книгой Вильяма Мьюра: «Жизнь Магомета по оригинальным источникам».