Средневековое дворянство было естественной средой, в которой выросла не только признанная всеми литература конца средних веков, но и та классическая., которая была апокрифирована затем в глубокую древность.1
1 Фактическая часть для беспристрастности изложения прямо реферирована мною из прекрасной статьи Евгения Щепкина «Рыцарство» в «Книге для чтения по истории средних веков» под редакцией профессора П. Г. Виноградова (1903 г.).
Рыцарство, как военное и земледельческое сословие, возникло у франков в VIII веке в связи с переходом от народного пешего войска к конному войску вассалов. Еще в VII веке у франков преобладает пешее войско свободных людей, а на конях являются только дружинники короля (антрустионы), но вслед за тем от вестготов проникает и во франкское государство конный строй. Так как свободным крестьянам было не под силу нести конную службу в отдаленных походах, то каролингам для создания конницы пришлось опираться на сеньорат. Карл Молот и его сыновья раздавали земли своим людям в условную собственность и требовали от них конной службы. С VIII века для таких «военнообязанных» людей применяются имя вассы и вассалы. Свободный, но по недостатку собственности неспособный к несению конной службы человек мог тоже стать вассалом, принеся своему сеньору присягу на верность (fidelitas) и получив от него бенифиций или, позднее, лен. Подвергшись воздействию церкви и поэзии, это раннее рыцарство, т. е. сословие конных вассалов, выработало себе особый нравственный и эстетический идеал воина, а в эпоху крестовых походов, под влиянием возникших тогда духовно-рыцарских орденов, оно замкнулось в наследственную аристократию, признавшую себя международным военным орденом.
Влияние церкви на военное сословие шло сначала через присягу на верность, которую вассал приносил сеньору, потом через присягу на охрану земного в божьего мира среди людей (treuga et pax), — и, наконец, через обряд освящения оружия перед вручением его воину при достижении им совершеннолетия. Сохранять «божий мир» —значило охранять от насилия все невоенное население. Сохранять «земной мир» —значило устранять распри между самими рыцарями.
Поджио Браччиолини под именем Тацита так описал этот «средневековый» германский обычай вооружения юноши про достижении им совершеннолетня, отнеся его в классическую древность:
«Все общественные и частные дела германцы ведут в вооружении, но надеть оружие обычай позволяет каждому только тогда, когда общество признает его созревшим. Тогда среди самого собрания кто-либо из глав народа, отец иди родственник, украшает юношу щитом и копьем. У них это все равно, что тога: это первая почесть для юноши. До этого обряда он считался как бы частью семьи, отныне он становится частью государства».
Но этот обычай возник только при каролингах, накануне XI века, и что не менее всего остального подтверждает наш прежний вывод в этой книге, что все сочинения Тацита были написаны Поджио Браччиолини в начале XV века.
Сделать кого-либо рыцарем называлось по-латыни «надеть воинский пояс» (cinigilum militare), а по-французски в средние века «опоясать мечом» (ceindre l'épée). Значит под латинским классическим названием скрывается в сущности средневековый германский обычай.
Не каждый вассал был рыцарем. Встречались вассалы, которые, для избежания расходов, на всю жизнь оставались «дамуазо». С другой стороны, звание рыцаря давалось иногда и мелким людям, которые ни в каком отношении не входили в систему ленов. Ниже панцыроых рыцарей свободного состояния (miletes) стояли легко вооруженные всадники, не свободные по происхождению (caballarii). Но из оброчного населения можно было подняться в министериалы, получив должность при дворе сеньора, и нести службу легковооруженного всадника, а затем, заслужив соответствующий лен, перейти в тяжелую конницу и стать, рыцарем.
Только с Гогенштауфенов немецкое рыцарство замыкается в наследственное сословие. Постановление Фридриха I от 1156 года запрещало крестьянам носить копье и меч, даже купец не смеет опоясываться мечом, а должен привязывать его к своему седлу.
 Рис. 150. Историческая реальность. Охота с соколами в XIV веке (со старинного рисунка в книге Гнедича: История искусств).  Рис. 151. Историческое сновидение. Древний римский рыцарь (Reiter, caballero, chevalier, всадник). По старинному рисунку (Гнедич: История искусств). |
 Рис. 152. Рыцарь в боевом вооружении. |
По «Саксонскому Зерцалу» у истинного рыцаря уже отец и дед должны быть рыцарями. Другое постановление Фридриха I (1187—88 гг.) запрещало сыновьям священников, диаконов и крестьян опоясываться мечом по-рыцарски. Во Франции хотя простые люди и попадали иногда в рыцари, но преобладающим правилом было то, что в рыцари посвящался только владелец лена. В Англии прямо посвящать в рыцари (knigt) рано стало прерогативой церкви. Генрих III и Эдуард I требовали обязательного посвящения любого ленника, владевшего ежегодным доходом с земли не ниже 20 или 30 фунтов стерлингов. Факт владения цензом тут взял верх над происхождением лица.
Нельзя было стать рыцарем, не будучи христианином, но во французском средневековом эпосе выводятся и рыцари-безбожники. Таков, например, Рауль Камбрейский. В древней былине рассказан его поединок с Эрио, графом де Дуэ, у которого Рауль убил племянника и погубил двоих детей. В этом поединке Эрио воплощает собою право, Рауль — силу. Бедному графу Дуэ не под силу долго бороться со своим врагом: один кулак у него отрублен, и он бежит по полю, исходя кровью и близкий к смерти. Он предчувствует свою гибель и трогательно молит о пощаде:
— Я еще молод, мне не хочется умирать!
Он готов сделаться монахом и предоставить свою землю победителю, но Рауля нельзя умилостивить. Самое слово «бог» доводит его до бешенства:
— Я отрекаюсь от бога! — кричит он. — Я отрекаюсь!
— Если так,— отвечает Эрио, — то ты для меня только бешеная собака, а ко мне даже сама земля и ее травы придут на защиту, и господь славы, быть может, сжалится надо мной.
И вдруг свирепый Рауль почувствовал, что умирает. В последнюю минуту пропадает его безверие.
— Бог отец, сияющий славой, всемирный судья! И ты, кроткая дева небес! Приидите ко мае на помощь! — взывает он, но это — были его последние слова. Никто не пришел его спасти.
А Эрио остался жив.
Уже первые сказки и былины, дававшие воображению знатного ребенка идеалы, говорили не о покое и мирном труде, а о борьбе и опасностях.
Такова, например, былина XIII века «Дооп Майнский» (Doon de Maince), такого содержания.
Старый граф Гюи жил на берегах Рейна недалеко от устья, у самого «соленого моря». Это был неустрашимый охотник. Во всю жизнь он знал только две страсти — войну и охоту. Однажды граф преследовал оленя в глубину леса и вдруг с изумлением увидал, что животное укрылось в маленький дворик какой-то кельи. Вот и сам вышедший из нее отшельник пал к ногам графа и молит его о пощаде оленя, близкого к издыханию.
— Нет! нет! — кричит неумолимый охотник. — У меня нет пощады! И он бросает в оленя большой дротик. Но дротик был неверно направлен: вместо животного острие попадает в отшельника и вонзается ему в сердце. Ангел спускается с неба, чтобы принять душу умирающего, а невольный убийца теперь в отчаянии.
— Я даю обет, — говорит он, — занять место этого отшельника и остаться в его келье до конца моих дней.
Пропавшего графа считают уже погибшим, и его сенешаль думает овладеть женой и землями своего сеньора. Но графиня сопротивляется. Изменник начинает ее бить, и убил бы на смерть, если бы ее не выручил семилетний мальчик Доолен (Doolin), старший из трех сыновей графа. Он, как маленький львенок, бросается на злодея, поднявшего руку на жену своего сеньора.
Чтобы отделаться от таких детей, сенешаль хочет утопить их, но ему удается, погубить только самого младшего. Двое старших на утлом челне пущены в открытое море, и волны уносят их все дальше и дальше. Доолен не унывает, но его братишка слишком мал и слаб для такого испытания: ему едва минуло пять лет. Он так хорош со своими соколиными глазками, но голод делает свое дело: ребенок бледнеет, глаза его закрываются, вот он уже мертв. А Доолен остается один, томимый голодом, среди безбрежного океана в непроглядную ночь. К утру показывается вдали полоса земли, но Доолен так слаб, что едва подымает руку до головы. Начинается буря, гром, дождь, град. Ребенок вручает уже свою жизнь господу богу и небесной деве. Жажда и голод его становятся невыносимыми. Доолен подбирает градины и сосет их, ловит ветки, плавающие по волнам, и обгладывает их листья. Но вот ветер прибивает его к берегу. Тут растет дремучий лес, и мальчик утоляет свой голод его дикими яблоками и орехами. В лесу воют волки.
— Пусть приходят! Я им засажу мой нож в самую пасть,— думает Доолен.
Куда ему укрыться на ночь? Вот старый, дуплистый дуб. Здесь и постель и кров для Доолена.
Средневековые поэты не стеснялись ни географией, ни естествознанием, и потому певец былины о Доолене населяет этот лес при устье Рейна тиграми, львами и леопардами. Мальчик из своего логова слышит и видит, как они грызутся. Вот, наконец, занялась заря. Это был тот самый лес, где скрывается в келье отец Доолена. Граф Гюи встречается с сыном, и оба узнают друг друга. Забывая об обете, данном богу, отшельник думает теперь покинуть келью и снова стать рыцарем. Он торопится освободить жену и наказать изменника, завладевшего его наследием. Но бог карает графа за нарушение обета. Ангел спускается с неба и поражает его слепотой. И вот Доолен, как маленький Робинзон, остается тоже жить в глухом лесу, один со слепым отцом, которого нужно кормить и водить. Каждый день ходит мальчик на охоту, приносит вечером дичь для слепца, солит мясо в прок морской солью, плетет циновки из лык, шьет одежды из звериных шкур.
В лесу застучали копыта рыцарского коня. Это едет посланный злого сенешаля, изменника, бросившего в тюрьму мать Доолена. Ребенок бросается на врага и убивает его ударом палицы. С восхищением видит он ого вызолоченный щит, блестящий шлем, кольчугу, сделанную из мелких железных колец, а главное стальной меч. Рыцарская кровь закипает в нем, и чутьем он постигает трудное искусство рыцарского облачения. Через несколько мгновений Доолен уже на коне со шлемом на голове и мечом в руке. Слепой слышит лошадиный топот и ощупью выходит навстречу всаднику. По голосу он узнает сына.
— О, господи!—восклицает он.—Дай мне прозреть, дай увидать мне моего сына!
И вот, у старого графа вдруг открываются глаза.
Доолену нечего больше делать в лесу, ему нужно вернуть свое наследство, отомстить за мать и покарать изменника. И он совершает это.
Так рисуется бурное детство рыцаря певцу XIII века. Домашний кров, наследство, семья — все не прочно. С малолетства вся надежда рыцаря только на свой меч, да на свою молитву. К такой только жизни и готовит юного барона домашнее воспитание, которое начинается с семи лет. Такие саги слышит он с самого детства, и они наполняют его воображение и создают его характер.
Развитие отвлеченного мышления и накопление разнородных знаний в области природы и истории были тогда лишь в зародыше. Не всякий рыцарь знал даже грамоту, редкий умел читать по-латыни.
Если у кого и были домашние учителя или школа, то не хватало времени идти дальше начатков. Вся средневековая наука XI—XII веков была сосредоточена в руках духовенства: светские знания даже у ученых были скудны и полны заблуждений и предрассудков. До рыцарей доносились только отголоски тогдашней науки на уроках в детстве и из рассказов бывалых людей, да из былин жонглеров и из сказок, прочитанных между битвами, если не считать первых энциклопедий в роде всяких Images Bibliotheques, Miroirs du Monde. В географии у рыцаря выделяются только три города — Рим, Византия и Иерусалим, да и этот Иерусалим лежит будто бы в центре обитаемой земли, которая на ранних картах рисовалась правильным плоским кругом. Из истории он знает, может быть, Александра Великого и Цезаря, да и то в оправе, созданной поэтами средних веков. В тогдашних рассказах Александр Великий выбирает себе 12 пэров, совершенно как Карл Великий, он, подобно Улиссу, ускользает от сирен, покоряет амазонок, подобно Тезею или Геркулесу. А Юлий Цезарь в этих рассказах убит предками Ганелона, который предал Роланда в Ронсевальском ущелье. Вся история Франции до крестовых походов сливается для рыцаря в один мощный образ Карла Великого. Карл Великий в эпопеях — великан. Он торжественно ведет изгнанного папу в Рим, достигает Византии и даже Иерусалима, где орошает слезами гроб господень, борется с арабами на юге Италии и видит первые подвиги своего племянника Роланда на полях Апремона. Поход Карла Великого на Пиренейский полуостров олицетворяется в образе этого Роланда, умирающего рядом с одиннадцатью пэрами на вершине, с которой он обозревает всю Испанию. Даже из уроков священной истории рыцари выносили только отрывки, как запас на всю жизнь, потому что редко кто из них мог читать латинскую Библию или понимать церковную службу на латинском языке. Весь Ветхий завет сводился к образам земного рая, да к трем сказаниям: к Даниилу во рву львином, Ионе во чреве китовом и к трем отрокам в пещи огненной. Лишь жизнь Христа он должен был помнить хорошо: снова и снова пересказывается она ему во всех крупных эпопеях. Но и эти убогие представления о мире отравлены для него, как и вся наука того времени, верой в чудовища, в страны без Солнца и Лупы, в людей с львиными когтями на руках и ногах, людей рогатых или лающих, подобно собакам.
Не об уме заботилось средневековое воспитание, а о силе и вере; фехтование и охота возведены были на степень науки. С детства сражались на мечах, сражались на копьях, бились на палках; с детства охотились с собаками или с соколами. Мальчики почти что жили в лесу в учились выслеживать дичь, а воротясь домой с охоты, они шли к своим борзым, к своим коням или к соколам своих отцов.
Одна французская былина рассказывает, например, как хотели было перевоспитать племянника великого Гильома д'Оранж, который дважды сражался с неверными на полях Аликана а победил их во второе битве.
Бедный Вивьен еще ребенком был выдан сарацинам ради спасения отца. Потом его захватил датский пират, король Гормонд, и продал за сто марок жене купца Годефруа. Эта добрая женщина, воспользовавшись семилетним отсутствием мужа, стала впоследствии выдавать ему Вивьена за их сына, родившегося будто бы после отъезда отца, и попыталась дать мальчику хорошее купеческое воспитание.
— Я научу тебя, как покупать и продавать, — говорит Вивьену купец.
— О нет, нет! — сопротивляется восьмилетний мальчик.— Дайте мне только коня и двух борзых, да сокола!
Годефруа все-таки приставил его к торговле, но Вивьен за сто кип товару выменял себе сокола и свору собак. Купец бъет за это своего приемного сына, но мальчик только кротко повторяет:
— Отец, поверь мне: это превосходные борзые!
Таков сын, внук и племянник героев-рыцарей.
Ранняя рыцарская поэзия, как и ее герои, мало обращает внимания на женщин. Однако и она создала несколько идеальных женских типов: прекрасную Од (Aude), которая умирает, узнавши о смерти своего нареченного Роланда; настойчивую Германиар (Germengart) из Павии, дочь короля Бонифация, которая может выйти замуж только за одного Эмери, избранника своего сердца; Берту, жену Жирара Руссильонского, образцовую швею и в то же время примерную хозяйку по доброте и простоте. Но тип жены средневекового барона, владычицы замка в отсутствие мужа, с особенной силой воплотился в Гибур (Guiboure), жену Гильома д'Орапж (в поэме «Aliscand»).
Гильом д'Оранж разбит при Аликане. Он один только остался в живых и на свободе из всех христианских рыцарей. Его жена Гибур далеко от поля битвы, в своем замке Оранж, ждет исхода борьбы с сарацинами. Вдруг привратник докладывает:
— Какой-то мужчина просит впустить его в замок и выдает себя за Гильома.
Дрожь пробегает но жилам Гибур. Еще не доверяя, но все-таки взволнованная, она бросается на маленькую башенку. На другом берегу рва недвижимо стоит рыцарь высокого роста в арабских доспехах.
— Это неверный, — шепчет Гибур.— Не надо отворять ему ваших дверей.
— Неверный! ты не пойдешь сюда! — кричит она рыцарю
Но тот тихо и грустно отвечает:
— Я Гильом.
Ему некогда рассказывать теперь, как ради спасения надел он сарацинское оружие.
— Я Гильом! — повторяет он, и слезы крупными каплями падают ему на щеки.
Его руки побагровели от крови, его глаза распухли от плача.
— Двадцать тысяч турок преследуют меня по пятам! Отворите, отворите мне!
Издали доносится сначала неопределенный, но все сильнее н сильнее разрастающийся шум тысячи скачущих коней, Гибур все еще колеблется.
— Ваш голос напоминает Гильома, но ведь множество людей походит друг на друга речью и голосом.
Граф отстегивает забрало, откидывает шлем за плечи и обнажает перед Гибур свою окрававленную от ран голову.
— Взгляните на меня, — говорит он теперь. — Я ли это!
Она наклоняется и с ужасом узнает Гильома. А вблизи уже слышны крики христианских пленников, которых сарацины гонят, как стадо, перед собой, в цепях, под ударами.
Кровь бросается в голову Гибур.
— Как! — кричит она, —Ты выдаешь себя за барона Гильома, и можешь спокойно выносить это унизительное зрелище! Нет! нет! ты не Гильом! Гильом никогда не допустил бы, чтобы обращались так с христианами! Нет! Ты не Гильом!
И вот побежденный, обессиленный беглец, бьющийся уже шестьдесят часов и потерявший не мало крови, молча надевает шлем, укрепляет забрало и с копьем в руках снова бросается в толпу неверных. Он настигает их, наносит удары, бьется одни против сотни и освобождает пленных.
— Что? Я — Гильом? — спрашивает он тогда Гибур.
Двери Оранжевого замка отворяются, наконец, перед несчастным. Однако Гибур все еще как-то не верит. Ей чуждо видеть Гильома побежденным: она так привыкла к его торжеству и победам. Пятнадцать ран, изрубленное и окровавленное тело, крупные слезы на щеках вызывают в пей жалость, но одна мысль о былом поражении снова делает ее нечувствительной.
— Нет! Это все-таки невозможно, чтобы ты был Гильои1 Тогда ты был бы победителем. Где же все французы?
— Убиты.
— Где твои племянники?
— Убиты.
— Где Вивьен, которого я так любила?
— Убит.
С рыданьями и слезами, Гильом, как ребенок, повторяет только:
— Убиты, убиты! Они все убиты при Алпкане.
К ней первой возвращается мужество.
— Ну, теперь не до отдыха, — торопит она, сдерживая слезы: — надо отомстить! Иди и проси помощи в Париже у императора! С богом.
— Не отправить ли мне вестника вместо себя? — раздумывает Гильом.
Но Гибур не помнит, ни пятнадцати его ран, ни 60 часов битвы.
— Нет! Отправляйся сам!
— Но я боюсь оставить тебя одну.
— Я одна сумею выдержать осаду турок. Я взойду на укрепления и сверху буду убивать их. Иди!
Настала минута прощанья, графиня чувствует, что мужество покидает ее, и на мгновенье она становится опять женщиной. Муж и жена нежно обнимают друг друга.
— Ах! ты увидишь там других женщин, более молодых, в красивых, — говорит Гибур мужу, — ты забудешь меня.
Тогда Гильом, чтобы утешить ее, дает клятву отпустить себе бороду и волосы, не стричься, пока не вернется домой, в никогда во время путешествии не касаться других уст.
И вот побежденный герой опять на коне и скачет от Оранжа к Лану, где сам король Людовик. Гильом освободил его некогда от врагов, посадил на престол и дал ему свою сестру в жены. От кого же, как не от Людовика, ожидать побежденному Гильому помощи? Но во дворце никто из пирующих не хочет узнать Гильома в его лохмотьях, на загнанном коне.
— Я вам говорю, что христиане побеждены при Аликаие, что Вивьен убит, что все французы пали.
Но даже сама королева, сестра Гильома, гордо остается на своем тропе. У нее нет ни улыбки, ни ласкового слова для побежденного брата, пришедшего смущать всех в годовщину ее былого коронования, Гильом чувствует, что кровь из всех жил стала бить ему в голову. Он бросается па неблагодарную сестру, хватает ее за белокурые косы, волочет ее по полу, вынимает из ножен меч и готов уже нанести последний удар. Но вдруг в дверях показывается озаренная светом молодая красивая девушка, с мягким взглядом и улыбкой на устах. Это дочь королевы и племянница Гильома, Аэли (Aelis). На глазах у испуганных зрителей, среди гробового молчания Аэли идет прямо к исступленному дяде и молча опускается на колени. Гильон как бы замирает на месте, и девушка решается заговорить:
— Я не подымусь, пока вы не простите мою мать!
Гильом чувствует уже, что слезы навертываются ему на глаза, роняет меч, обнимает племянницу.
«О, боже, как радуется прекрасная Аэли»!—говорит поэт закапчивая эту сцену своей первобытной беллетристики.
В IX веке Европа начинает покрываться крепостями. Ее первые замки сооружались только из дерева и глины, без камня. Прежде всего насыпался искусственный холм (motte), и на нем ставился сруб о четырех стенах в три-четыре этажа вышиной. Под этой башней в глубине насыпи делался еще один подземный этаж с колодцем, необходимым при продолжительной осаде. Таково жилище господина (dominio, donjon). Вокруг него, кроме рва, устраивают вал, или живую изгородь, или грубый палисад, отсюда в названия всех этих замков: «La Haye, Le Plessis, La Motte» и т. д. Только к XII веку рыцарские замки стали сложнее. Дерево всюду заменяется камнем. Четырехугольная деревянная башня (donjon) превращается в каменную самых разнообразных форм. Палисад остался, но сзади него вырастают стройные стены с зубцами, бойницами, окружной дорожкой и башнями.
Официальная верхняя одежда, которую носил и рыцарь и его жена, — это мантия (mantel) без рукавов, из шелковых тканей с горностаевой опушкой. Мантия на правом плече скреплялась пряжкой, и сам рыцарь легко поддерживал ее рукой на высоте груди. Отсюда списаны и классические мантии. Голову рыцарь прикрывал шапочкой.
Чем наполнял он весь свой день, когда не было войны?
Он посещал турниры в округе, хотя бы расходы на вооружение и пути поглощали половину его доходов; охотился в лесах или по болотам; ловил рыбу в прудах и в быстро бегущих ручьях, или просто предпринимал бесконечные прогулки по полям.
Он открывал свои двери для всевозможных менестрелей принимал и угощал гостей, упражнялся на рапирах или давал другим уроки фехтования, играл в шахматы, перемежая их трик-траком и игрою в кости, долго и много ел, производил суд над зависимыми вилланами, хлопотал по хозяйству, надзирал за челядью. У каждого сеньора был свой «двор», хотя бы его башня и была из дерева.
От средних веков дошло много поучений, как держать себя рыцарю в обществе, в особенности за столом.2 Не следует съедать хлеб, прежде чем успеют подать первое блюдо. Пальцы надо держать в чистоте и коротко стричь ногти, потому что мясо приходится брать руками с общего блюда. Во время еды не чесать себе руками ни шеи, ни ушей, и не ковырять в носу. Не макать в общую чашу кусков хлеба, которые обкусываешь, не бросать за свою спину обглоданных костей, не распускать за столом пояса и т. п. Roman de la Rose дает советы и дамам: хозяйка, должна заботиться по хозяйству так, чтобы это было всеми замечено; опаздывать нарочно к столу, садиться последней. Дамы не должны совать в чашу пальцы до самых суставов; они могут брать куски только кончиками пальцев, пить маленькими глотками, не обливаться питьем и перед кубком обтирать жир с губ.
2 Reineri Phagitacetus sive de faceutia comedendi; Contenance de la table; Altdeutsche Tischzuchten и т. д.
Вот в зале где идет пир, уже темнеет, и появляются мальчики с факелами в руках: употребление восковых и сальных свечей началось только с конца средних веков.
Старинные хроники приписывают турниры изобретению Жофруа де-Прельи, умершего в 1066 году, но Дюканж доказывал, что турниры существовали и раньше. Одно можно сказать с достоверностью: они зародились во Франции и оттуда проникли в Германию и Англию: недаром назывались они «галльскими схватками» (conflicti gallici у Матвея Парижского). Гильом де-Ньюберри (умер 1208 г.) рассказывает, будто Ричард Львиное Сердце ввел турниры и в Англии, убедившись в том, что французы именно им обязаны своим военным превосходством; то же передает и Матвей Парижский под 1194 годом.
Турниры всегда были опасною забавою. В XIII веке убитых считали на них десятками, не говоря уже о разрубленных лицах и целых повозках раненых. Лишь впоследствии стали притуплять мечи и копья, назначенные для турнира.
Средневековые дамы не боялись крови и наполняли ложи и ступени на подмостках для зрителей, убранные коврами и знаменами. Только Клермонский собор, собравшийся в Оверни в 1130 году, при папе Иннокентии II, запретил турниры, потому что они «нередко стоят жизни людям». Если кто ранен на турнирах, — будто бы постановил он, — то ему не следует отказывать в исповеди и предсмертном причастии, нпо его надо лишить церковного погребения.
Впрочем это постановление нельзя считать достоверным, так как позднее его папа Александр III (1150—1181) и оба «великие Иннокентия» (III и IV) вплоть до 1254 года тоже боролись против турниров. Только папа Николай III в 1279 г. велел кардиналу Симону де С. Сесиль отлучить от церкви всех рыцарей, принявших участие в турнире, который французский король Филипп III разрешил по своей слабости.
Приглашения на турнир рассылались обыкновенно всем рыцарям на 20—30 лье в окружности.
Для дам и для судей турнира воздвигались наскоро ложи на подмостках из дерева. Вся местность кругом ристалища покрывалась на время турнира множеством палаток, а в самом городе, который устраивал такое празднество, над всеми окнами и над всеми дверями здание укреплялись знамена гостящих рыцарей.
Руководили турниром и его порядком — герольды, которые заранее объезжали местности и оповещали день праздника, а перед началом турнира они выкрикивали имена рыцарей, выезжающих на состязание. Во время битвы они ободряли сражающихся, напоминая им подвиги их предков, или взывали к дамам, чтобы те не щадили знаков любви. И вот дамы, которые уже до начала состязаний раздавали знакомым рыцарям свои шелковые рукава на знамёна, теперь, во время битвы, бросали им в поощрение на арену свои платки, перчатки, веера, мантильи.
Нам остается только рассмотреть теперь отношение рыцарей к женщинам своего сословия.
 Рис. 153. Французский костюм XV века в расцвет парусного мореплавания (Гнедич: История искусств). |
 Рис. 154. Английские женские моды XVI века (Гнедич: История искусств).  Рис. 155. Дамская одежда XII века во Франции. Со старинного изображения (Гнедич: История искусств).  Рис, 156. Придворная дама французского короля Франциска I (1494 —1515 г.). |
Возьмем прежде всего германское рыцарство. До крестовых походов женщина у германцев редко выдвигалась в первые ряды светского общества и никогда не становилась средоточием умственной или политической жизни. Она всегда стояла в зависимости от какого-либо мужчины: ребенок в доме отца, жена в замке рыцаря. С ней часто обходились жестоко, грубо, но не распутно, ей могли наносить побои, но не бесчестие.
Мужчина завоевывает женщину подвигами, а женщина любит мужа за его доблесть и ценах его за привязанность. «Minne» — как в средние века называлась у германцев любовь — длится у нее по гроб, следует даже в могилу. Недаром выработался погребальный обряд, где женщина, пережившая любимого человека, следовала за ним на костер, пожиравший покойника с его конем, оружием и ладьей. Но отношение к женщине перерождается в XII—XIII веках, под влиянием крестовых походов и поклонения Мадонне. Вместо грубых воинов появляются утонченные придворные рыцари. Женщины перестают скромно удаляться в семейную жизнь и выдвигаются на первое место в обществе. Они начинают даже повелевать мужчинами, изнывающими в преклонении перед ними. Походы на Восток, в Византию и в Иерусалим впервые раскрыли феодальному рыцарству глаза на весь необъятный мир. Дикой и узкой должна была сразу представиться феодалу вся его прежняя уединенная жизнь в мрачном замке. Под южный небом, среди благословенной природы, где на ряду с опасностями рыцарство находило и небывалую по богатству добычу, впервые запала в его душу страсть к утонченному удовлетворению как всех своих пяти низших чувств, так и самых высоких потребностей ума и сердца.
Искание идеалов в соединении с потребностью наслаждаться действительностью и культ Мадонны в молодой женщине составляют особенность рыцарского духа XIII века.
Феодальное рыцарство, сомкнувшись в крестовых походах, перестает сидеть по своим замкам и жмется к дворам тех сюзеренов, которые раньше других были охвачены новым духом. Так возникли впервые общественные центры, где стали царить женщины.
Рыцарь был по-прежнему обязан здесь служить всем женщинам, как существам физически слабым, но одной он посвящает себя по преимуществу, как воплощению идеала. Как женщина преклоняется теперь перед доблестью героя, так и рыцарь перед красотой своей дамы сердца. Провансальские трубадуры выработали целую систему культа женщины и различали в нем несколько ступеней. На первой стоит робкий рыцарь, который носит уже в сердце тайную любовь, но не смеет еще открыться возлюбленной. Если ободряемый своей дамой, он решается на признание, то он подымается уже на вторую ступень и становится «молящим». Если дама допускает его к открытому служению себе, рыцарь превращается в «услышанного» и т. д.
Допущению к культу дамы предшествовало более или менее продолжительное испытание в доблести и верности. Выдержав искус, рыцарь становился вассалом своей дамы. Как при заключении вассальной зависимости, так и здесь он преклонял колено, влагал свои руки в руки «сюзерена», а сюзерен давал ему поцелуй и кольцо, как символ соединения душ. Отныне рыцарь начинал носить цвета дамы и герб, который она дала ему. Гербом бывало ее кольцо, пояс, вуаль или рукав. Рыцарь укреплял дар любви на щите или копье, и чем больше рубило этот символ в битве, тем сильнее радовалась дама. Иногда дамы требовали от своих рыцарей какого-либо чрезвычайного доказательства любви и послушания, чаще всего участия в крестовом походе. Избалованные всеобщим культом дамы не всегда соблюдали границы уважения, которое должна была бы внушать им доблесть их поклонников. Они привыкли играть чувством, которое относилось собственно даже не к ним, а к идеалу.
Тангейзер, лирик XIII века, смеется над этим женским высокомерием:
«То я должен принести красавице саламандру, то заставить Рону течь к Нюренбергу, а Дунай перебросить через Рейн. Едва скажу я «да», как она говорит уже «нет»... Одна надежда осталась еще у меня: если гора по моему приказанию растает, как снег, то она ответит мне любовью. Какое-то дерево стоит где-то далеко в Индии. Если я принесу его ей, тогда она исполнит мое желание ... О горе, горе мне! Я буду ей отныне ненавистен, если не достану сейчас же ковчег, откуда Ной выпускал своих голубей!».
В книге «Frauenbuch und Frauendienst» немецкий рыцарь — поэт XIII века Ульрих Фон-Лихтенштейн — воспел причуды своей дамы.
Еще будучи экюйэ, избирает он себе даму сердца и с восторгом пьет воду, в которой она мылась. С годами растет его безумие. Он отрезает себе слишком широкую верхнюю губу, потому что этого требует дама. Ульрих уколол палец, но дама находит, что эта рана пустяк. Тогда Лихтенштейн отрубает весь палец и посылает его ей в богатой коробочке, но дама водит теперь в этом только верх безрассудства.
А между тем у Ульриха Фон-Лихтенштейна в замке есть жена, к которой он сердечно привязан, но для отвлеченного культа в духе времени он избрал другую женщину.
Размышляя об этих отношениях западно-европейских рыцарей к женщинам их круга, нельзя не придти к предположению, что они являются результатом крестовых походов. Для рыцарей, проживших годы на чужбине, не видя ни одной женщины своего круга, а только чуждых и по расе и по языку сириянок, приезд к ним женщины, с которой они могли разговаривать на родном языке, должен был казаться чем-то в роде появления ангела, спустившегося с неба, за одну улыбку которого они готовы были вступать в смертельный бой друг с другом. Только этим и возможно объяснить возникновение такого дикого по внешности обычая, как турниры в честь дам.
Расцвет феодального рыцарства был только в XII веке. В XIII веке начинается уже переутонченность.
Благодаря развитою производства писчей бумаги и размножению профессиональных переписчиков — каллиграфов, которых легко читать, развивается и прозаическая рукописная литература, хотя и отличающаяся от современной нам как одногодичный росток от столетнего дерева.
Рыцари романов «Круглого стола» (о короле Артуре и его 12 палладинах, о волшебнике Мерлине, о Тристане и Изольде и т. д.) не имеют ничего общего со старым рыцарством, как его рисует французский эпос. Школа Кретьена де-Труа (Chretien de Troyes), трувера конца XII века, черпала сюжеты из кельтических преданий Бретани и Уэльса и внесла дух крестовых походов в рыцарскую поэзию, которая раньше была представлена германско-христианскими chansons de geste. А романы Круглого стола (Les Romans de la Table Ronde), изображающие рыцарство XIII века кельтического происхождения, всегда дают почти одни и те же темы в таком роде:
Среди красивых пейзажей, оживляемых птицами и цветами, гордо едет молодой рыцарь в поисках чего-то неизвестного и переживает много приключений, в большинстве случаев похожих друг на друга. Он встречает наглые вызовы, завязывает дуэли, входит в заколдованные замки, начинает тонкие любовные похождения, получает таинственные талисманы. Чудесное перемешивается с естественным, волшебники чередуются со святыми, феи с ангелами, и все это рассказывается отшлифованным и обработанным в совершенстве языком.
Эта утонченная поэзия существовала уже и в XII веке на ряду с шансон де жест, но с XIII века она взяла верх в литературе, а в XIV веке рыцари Круглого стола, в лице Валуа, сели па трон Франции.
С этого захвата ими центральной власти начинается национализация прежнего международного рыцарства.
Столетняя война между Францией и Англией в XIV веке вносит идею «национальной чести» в среду рыцарства обеих враждебных стран, которое раньше составляло общечеловеческий орден. Новая идея национального соперничества в рыцарской доблести оживляет в своеобразных формах характеристические стороны этого учреждения, его воинское мужество, верность сюзерену, любовь к родине и сознание своих обязанностей по отношению к низшим классам, принадлежащим к тому же племени.
А вычурный культ женщин входит в разумные рамки и удерживается ровно настолько, чтобы сообщить мягкость, гуманность и долю поэзии общественным отношениям между людьми.
Хроникер XIV века Фруассар в своих хрониках, посвященных преимущественно истории Столетней войны, прославлял современное ему французское и английское рыцарство, подобно тому как chansons de geste воспевали феодальное рыцарство XI—XII веков, и как миннезингеры и все труверы в легендах о короле Артуре и о рыцарях Круглого стола прославляли утонченное придворное рыцарство XIII века.
«Я родился на свет заодно с подвигами и приключениями»,— пишет Фруассар и вспоминает слова, сказанные ему лично одним рыцарем той эпохи, графом Гастоном де-Фуа по поводу его хроник:
«В течение последних пятидесяти лет совершено более военных подвигов и чудес в мире, чем в предшествовавшие триста лет».
Подвиги рыцарей за первые годы Столетней войны были еще у всех в памяти, когда Фруассар задумывал свой труд. Сталкиваясь с англичанами и французами, участвовавшими в битвах, он черпал свою хронику прямо из устных рассказов. Во время своего путешествия на юг в Беарн к графу Гастону де-Фуа, Фруассар недалеко от Анжера встречается с рыцарем Гильомом Д'Ансень.
— «Видите вы там эту башню ? — говорит ему французский рыцарь. — Это замок Рильи, который англичане и гасконцы укрепили однажды, чтобы отягощать поборами всю область Луары. Видите вы также вон эту маленькую речку и лес, который оттеняет ее? Мы перешли ее в брод, притаились под этими ветвистыми деревьями, чтобы перехватить их, когда они должны были ехать к Сомюру. На этой самой лужайке, где пасутся наши лошади и где мы с таким удовольствием спокойно беседуем теперь на свободе, напали мы тогда на грабителей. Их было девятьсот человек, а у нас насчитывалось до пятисот копий. Мессир Жан де-Бейль развернул свое знамя, под которым в этот день угодно было сразиться и Бертрану дю-Геклэну, на ряду с Морисом де-Трезгиди (Trèseguidi), Жоффруа де-Кермелем и другими доблестными бретонскими рыцарями, которые шли всюду за его шпорами. Схватка была кровавая и жестокая, но три сотни наших врагов остались распростертыми вот на этом самом месте, где мы разговариваем. С тех пор не было больше в этой стране ни англичан, ни гасконцев».
От Памье до Ортеза (Orthez) Фруассар ехал десять дней с рыцарем Эспеном де-Лион (Espaing de Lion). Рыцарь показывал хроникеру самые знаменитые замки, и все время, пока они ехали лугами вдоль Гаронны, не переставал рассказывать кровавые приключения, свидетелями которых были эти места.
Он говорил ему лро граФа Гастопа де-Фуа, к которому они оба ехали в Ортез, что у него в сокровищнице хранятся три миллиона флоринов и что каждый год он раздает шестьдесят тысяч «чужестранцам, рыцарям и экюйэ, которые идут и едут через его землю, герольдам и менестрелям и всем, кто обращается к нему. Никто не расстается с ним без подарка.
ГраФ де-Фуа задержал Фруассара у себя в замке на 12 недель слишком, и среди пестрой толпы рыцарей и экюйэ в Ортезе Фруассар мог расспросами пополнить рассказы Эспена де-Лион.
Утро в Ортезе уходило тогда на охоты в равнинах и по горам, а вечер посвящался пирам, чтению стихов и песням менестрелей. Примеры рыцарских добродетелей подавали Фруассару сами короли. Так Эдуард III, рыцарственный король Англии, идет за море инкогнито под знаменем Готье де-Мони и избирает себе противником Эсташа де-Рибемон (Eustache de Ribemont), потому что тот был рыцарем сильным и смелым. Эсташ дважды повержен королем на колена и дважды подымался и возобновлял бой.
— Рыцарь, я сдаюсь вам пленником! — кричит, наконец, сир де-Рибемон своему противнику, которого он еще (будто бы) не знает.
И он узнает, что это был сам король только тогда, когда ему приносят в дар от Эдуарда III новое платье и приглашают на ужин в замок Калэ. Король хочет, чтобы его собственный сын, принц Валлийский, служил побежденному им рыцарю за столом и по окончании ужина говорит:
— Сир Эсташ! Я дарю вам эту нитку жемчуга, как лучшему бойцу сегодняшнего дня, и прошу носить ее из любви ко мне. Я хорошо .знаю, что вы веселый влюбчивый рыцарь, охотно вращающиеся в обществе дам и девиц. Так говорите же всюду, куда ни пойдете, что я подарил вам этот жемчуг.
А вот другой рассказ о рыцарской вежливости.
Однажды во время осады города Рен (Rennes) англичанами, осажденный Французский рыцарь Оливье де-Монни (Monny) переплыл в полном вооружении крепостной ров, чтобы только отнять у находившегося там английского рыцаря шесть захваченных им куропаток, сбитых его ястребом, и поднести их дамам осажденного города. Он берет куропаток вместе с английским рыцарем в плен, но сам ранен во время подвига. Он вернул пленнику свободу, но зато попросил у него позволения остаться в лагере осаждающих, чтобы излечиться от своих ран. В лагере его радушно принял герцог Ланкастерский и после выздоровления осыпал на прощанье богатыми подарками:
— Монни, передайте, пожалуйста, мой привет вашим дамам и девицам, — сказал герцог. — Скажите, что мы часто от души желали им куропаток.
Дамы города Ренн — говорит автор — много смеялись приключению Оливье де-Монни, но всего более смеялся его кузен, знаменитый коннетабль Бертран дю-Геклен.
* * *
Изобретение пороха в половине XIV века3 и Столетняя война, сильно истребившая рыцарей Франции и Англии, в конце концов дала перевес новым общественным началам. Они повели к усилению королевской власти и к основанию постоянного войска, вооруженного огнестрельным оружием.
3 Впервые пушки употребили англичане в битве с французами при Кресси 26 августа 1346 года.
Но, несмотря на торжество огнестрельного оружия в отдельных войнах, первоначальный идеал рыцарства воскресал иногда и в XVI веке, например, в Байарде, рыцаре без страха и упрека, но, как учреждение, рыцарство уже умерло. Однако рыцарский дух не погиб с этим учреждением: из замкнутого круга орденов и феодальной знати он перешел сначала ко всему знатному сословию Западной Европы. Путем пожалования за выслугу или за деньги рыцарский идеал вместе с его достоинством стал распространяться под именем дворянской или военной чести и на группы горожан.
«Когда в конце прошлого (т. е. XVIII) века привилегии знати начали, наконец, терять свое значение, и высшие слои войска и общества пополнялись уже выходцами аз непривилегированных классов, остатки рыцарского духа стали общим достоянием образованной части населения независимо от сословности и смешались с понятиями светскости, общественной порядочности, чести джентльмена. Рыцарский кодекс с его требованиями вежливости, верности слову, внимания к слабым, уважения в женщинам, щедрости, покровительства правде — до сих пор исполняет свое исконное значение и сдерживает именем; условной общественной «чести» грубые или малодушные натуры, мало развитые или недостаточно еще установившиеся для того, чтобы без всякого давления со стороны общественного мнения добровольно следовать в своих поступках внутреннему безусловному нравственному закону».
Так заканчивает Евгении Щепкин свою характеристику рыцарства, но он все же мало освещает ту роль, которую играло это учреждение в развитии интеллектуальной стороны западноевропейской жизни.
Длинные обеды совместно с дамами вызывали многочисленные рассказы собравшихся о всевозможных удивительных или смешных приключениях и наполняли воображение молодежи, побуждая ее к самостоятельному творчеству.
Благодаря им появились первые романы, и вместе с тем возникли и сатиры на хвастовство слишком развязных в своих, рассказах рыцарей.
Уже в XIII веке появилась шуточная поэма «Одижье» (Audigier), издевающаяся над рыцарскими обрядами. Вот как братья посвящают в ней Одижье в рыцари: его возводят на кучу навоза, на голову надевают стальное шлем, который года три. пролежал в закладе за динарий, ему дают лошадь с толстой головой, у которой шея воронкой, а спина остра, как рыбья кость; она делает три шага, а на четвертом уже останавливается.
— Какой борзой конь! — со страхом восклицает Одижье. — О, господи! Спаси мою голову! Сохрани ее для смертного боя! И т. д.
А затем появляется и знаменитый Дон-Кихот...
Такова, читатель, была почва, благодарная для возникновения романа, повести, комедии, трагедии, нравоучительной истории, поэзии, живописи, скульптуры, архитектуры и мистической философии в конце средних веков. И мы видим, что на этой почве действительно могло вырасти все, что мы напрасно относим к древней классической культуре.
А пересадить эти тепличные цветы на почву древней пастушеской Аркадии, это все равно, что развести фруктовый сад на песке.
