Я нарочно отделил исследование евангельских апперцепции жизни и деятельности «Великого Царя» в самый конец этого отдела, так как все они, написанные по-гречески, ясно переносят сцену действия из Италии в Палестину. Вместо Миц-Рима уже везде стоит здесь Египет (Αΐγυπτος), а вместо Флегрейских полей Италии—Сирийское побережье. Слог евангелий делается уже настолько гладким, что после книг «Старого Завета» их можно бегло читать от начала до конца без головокружения: как-будто из тряской телеги пересел в тарантас. Этот слог и это перенесение действия в Палестину, характеризующие не ранее как VII век нашей эры, и послужили затем, но мере распространения евангельского христианства по Европе, поводом к Крестовым походам, а сами Евангелия были написаны, как я уже показывал в I книге, в промежуток VII—IX веков. От них же произошло юдофобство.
Но даже при беглом прочтении Евангелий нельзя не видеть сразу, что они все-таки представляют не монолитные произведения, а суставчатые сборники чудесных и нечудесиых рассказов о жизни «Великого Царя», ходивших в публике, отчасти, может быть, еще при нем, а большею частью уже после его исчезновения со сцены, которое, во всяком случае, казалось таинственным для всех, считавших его самим вочеловечившимся богом Громовержцем.
Все эти рассказы, как я уже не раз упоминал, распределены случайно. Выражения: «в тот день» или «после сего», соединяющие их и употребленные большею частью лишь по одному в начале каждой главки,—это только искусственно построенные мостики между ними, прибавленные к ним автором, чтобы сделать чтение но внешности связным от начала до конца. Для того, чтобы определить, к какому времени жизни Иисуса относится тот или другой из евангельских рассказов, имеющих не чисто астральное, а полулегендарное происхождение, т. е. представляющих лишь украшенный фантазией автора действительный факт из жизни основателя христианской церкви, надо, прежде всего, старательно освободиться от внушаемой этими переходными «мостиками» последовательности, и самому распределить их, руководясь чисто психологическим методом.
Возьмем хотя бы легенду о входе Иисуса в Иерусалим, когда множество народа, пришедшего на праздник, взяло пальмовые ветки и пошло ему навстречу, восклицая:
«— Осанна! (т. е. Всесильный) Благословен идущий во имя господне! Царь богоборцев!»
Психологически чуткий и развитой читатель сам может видеть, без дальнейших моих объяснений, что весь этот рассказ исторически правдоподобен только в том случае, если описанное в нем происходило уже после «воскресения Иисуса из мертвых», а никак не до его столбования.
Все становится при этой перестановке времени не только правдивым, но и неизбежным.
Праздник Пасхи у евреев (ариан) продолжался целую неделю, и в это время слух о чудесном воскресении «Великого Мага», прикованного у столба Везувия, должен был уже облететь всех, собравшихся в Помпею для великого дня. Совершенно понятно, что все, а в том числе и упоминаемые евангелистом Иоанном «греки», желали его видеть после этого, и хотя он к концу праздника, т. е. через неделю, не мог еще вполне поправиться после событий на сомме Везувия—Голгофе, но толпа не соглашалась расходиться, и его последователям ничего не оставалось делать, как посадить его, может-быть еще перевязанного, на осла и провезти в храм, при чем он, больной, подвергся еще крещенью водою, благодаря налетевшей грозе, что и осталось в воспоминании об ударе грома во время этого события, а потом и в легенде о его крещении, тоже перенесенной из конца его жизни в начало.
Таким представляется миф о «входе Христа в Иерусалим» с предлагаемой мною психо-этнологической точки зрения, по которой в эволюции всякого первобытного и кажущегося загадочным мифа лежит какой-нибудь действительный факт или в природе, дающий начало натур-символистическому сказанию, или, как здесь, исключительный случай в реальной жизни отдельного лица. Легенды другого происхождения, как, например, халдейский миф о сотворении первого человека из глины, на том основании, что слово Адам на этом языке обозначает в одно и то же время и человека, и глину, или в роде мифа о трех сыновьях Ноя (вождя, Нехао по-египетски)—Симе, Хаме и Иафете (знати, черни и джентльмене),—настолько ясно обнаруживают источники своего происхождения в простой символистике, что не вызывают у внимательного исследователя никаких недоумений.
В рассказе о входе в Иерусалим чувствуется уже, правда хотя и слегка, последующая астрализация рассказа, так как «Осленком, на которого никто из людей не садился» и на котором,—говорят нам,—въехал Иисус, называется с древних времен звездочка в созвездии Рака, около которой и под которой, достигнув своего наивысшего положения в «небесном Иерусалиме», через каждые 27 ⅓ дней проходит по своей зодиакальной дороге Месяц, приведенный со времени его затмения при столбовании Иисуса в мистическую связь с его личностью, как это еще ранее меня показал Немоевский, хотя он и, напрасно, отвергает реальную жизнь «Великого Царя» на земле. Затем, Марк прибавляет, будто на следующий день после своего входа «Великий Царь» снова, но уже на этот раз пешком и без встреч, пришел в Иерусалим из соседнего селения и, «почувствовав голод, увидел издалека смоковницу, покрытую листьями».
«Он пошел,—говорит нам Марк,—посмотреть, не найдет ли чего на ней, но нашел только листья, ибо (прибавляет автор, неожиданно вспомнив, что отнес этот рассказ не к сентябрю, а к марту, к месяцу пасхи) не было еще время смокв». Но, несмотря на свою собственную ошибку во времени года, Великий учитель будто бы сказал ей:
«— Отныне и вовек да не вкушает от тебя плодов никто» (11, 12-14).
И когда он возвращался обратно в селение на следующее утро, ученики будто бы увидели, что смоковница, которую он проклял за то, что не принесла для него не во-время плодов, уже засохла до корня. А когда Петр указал ему на это, он, будто бы, ответил:
«— Истинно, истинно говорю вам, если верующий скажет горе: поднимись и бросься в море, и не усомнится в сердце своем, что это сбудется, то произойдет все, что ни скажет». (Совсем не уместное изречение после того, как смоковница только-что не дала ему ожидаемых им фруктов.)
Так разрасталось в миф первоначальное зерно действительного въезда недавно столбованного мага в город Святого Примирения, пуская от себя ветви то в астрологию, как главный родник мифологии, то в область гипнотических внушений, как основу тогдашней магии.
Все развитие отдельных евангельских легенд направилось здесь на творчество необычных событий и на разработку того, что, по мнению автора, должен был говорить герой его рассказа в «Иерусалимском» храме после такого своего торжественного входа в него. Благодаря тому, что Иоанн (Иоанн Дамаскин, как я показывал уже в I книге) писал свое евангелие лишь через несколько столетий после смерти Великого Царя, по слухам, и переместил его «въезд» за шесть дней до Пасхи, вместо того, чтобы сказать, что он был через шесть дней после иее, его творчество тут приняло своеобразный характер, мало подходящий к тому, что мог бы действительно говорить Великий Царь до своего «воскресения из мертвых».
Все его речи большею частью чисто софистического рода и характеризуют только средневековую схоластику и теологию средних веков, а никак не действительную личность основателя христианской литургии. То же самое и у других евангелистов.
Так, Матвей рассказывает, например, что в это время на прямой вопрос священников и старейшин храма: какою властью он уполномочен учить в иерусалимском храме?—он будто бы ответил загадкой:
«— Отец сказал каждому из двух своих сыновей: «пойди и поработай в моем винограднике». Первый сын оказал: «не пойду», но пошел, а второй сказал: «иду», но не пошел». Который из двух исполнил волю отца?
Священники храма ответили, конечно:
«— Первый».
А Иисус им будто бы сказал:
«— Так и откупщики податей и проститутки раньше вас войдут в царство бога» (Матв., 21, 27—31).
Но ведь это не ответ, а грубая увертка. В таком же роде словесные эквилибристики приводит и Лука, дающий целый ряд спорщических упражнений, которым будто бы предавался Великий Царь после своего торжественного входа в столичный храм. И хотя церковные авторы, переписывающие эти словопрения с особенной охотой, и говорят, что враги «не могли уловить его ни в одном неосторожном слове перед народом и, удивляясь остроумию его ответов, умолкали» (Лука, 20, 26), но современному читателю становится только обидно за «Христа», когда ему в торжественный момент его жизни, вместо учения вечной правды, авторы Евангелий влагают в уста только одни увертки. Из вечного же в этот момент его жизни вложена ему всеми евангелистами, кроме Иоанна, только одна фраза.
Это—когда на вопрос: «какая наибольшая заповедь в законе»,—он ответил: «возлюби бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумом твоим, а вторая заповедь подобна ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Матв., 22, 35—39; Лука, 10, 25; Марк, 12, 28). Правда, что с точки зрения обычной истории и она отпадает, потому что находится в еврейской книге Левит, относимой за тысячу лет до Христа, где прямо говорится: «Люби ближнего, как самого себя» (Левит, 17, 18), да еще прибавляется то же самое и не о ближнем: «если пришлец поселится в вашей земле, то да будет он для вас, как туземец, люби его, как самого себя» (Левит, 19, 34). Но, с моей точки зрения, относящей и книгу Левит в средние века, она легко могла быть навеяна туда как раз из учения Великого Царя. Очень возможно, что только она одна из всего евангельского и имеет корень в действительности. Остальное, в том числе и его апокалиптическое пророчество о предстоящем конце мира, когда «солнце померкнет, и луна не даст света, и звезды падут с неба, и заколеблются небесные силы» и «увидят человеческого сына, идущего на облаках небесных с силою и славою великою, и пошлет он вестников своих с громогласною трубою, и соберет избранных своих от четырех ветров, от края до края небес» (Матв., 24, 29—31; Марк, 13, 24; Лука, 21, 25),—все это так явно заимствовано из Апокалипсиса (1, 7), что придавать ему историческое значение для бесед Великого Царя после его выздоровления было бы слишком наивно.
Психологически правдоподобной для восстановления последующей жизни царя богославцев является, как это ни странно, прежде всего легенда об его искушении дьяволом в пустыне.
Нет никакого сомнения, что после знамения на небе в виде лунного затмения при его столбовании и после приписанного ему извержения Везувия и землетрясения, его публичное появление на празднике Пасхи живым должно было фанатизировать толпу до такой степени, что она готова была немедленно провозгласить его императором, вместо Валента, и даже требовать от него, чтобы он тотчас же короновался. Однако,—говорят нам евангелисты,—он от нее скрылся и даже ответил римскому наместнику, если допустить, что и тут была перестановка хронологии рассказа:
«— Царство мое не от этого мира» (Иоанн, 18, 36).
Во всяком случае наша обычная история ничего не упоминает о бунте ни в Италии, ни даже в Палестине после его столбования в 368 году. Значит, «Учитель» (т. е. Василий Великий) после того, как его приверженцы провезли его на осле в иерусалимский храм, отказавшись от политической карьеры, как несвойственной его созерцательной и вдумчивой душе, избрал карьеру полудуховную, в роде папской, и скрылся, наконец, и от врагов, и от друзей в какую-нибудь «пустыню».
С этой точки зрения и отнесенная к его времени легенда об искушении его дьяволом приобретает неожиданный смысл. Прежде всего отметим, что такого рассказа нет у Иоанна. Впервые появляется он у Марка, прибавившего его, как отдельно ходившее сказание (и, понятно, уже по собственным соображениям), к рассказу Иоанна о крещении Иисуса в Эридане (Иоанн, 1,32). Для нас же, понимающих, что вся последовательность евангельских легенд искусственная, он, как и рассказ о крещении, конечно, должен являться совершенно самостоятельным объектом исследования.
По этно-психологическим соображениям, необходимость которых при разборе всяких легенд я уже показывал, рассказ об искушении должен быть или совершенно отброшен, как чистая фантазия, или с большой долей вероятности явиться продолжением вышеописанного исчезновения Иисуса во время грозы от толпы, хотевшей провозгласить его цезарем после воскресения. Особенно это становится естественным, если допустить, что и легенда о крещении его водою и о том, что сам Иисус (т. е. Василий Великий) будет крестить огнем и святым духом, возникла именно оттого, что при этом его торжественном входе в город Святого Примирения, когда его осла переводил через реку одни из его учеников (Иоанн Златоуст), налетела действительная гроза и омыла его и всех проходивших с ним вброд через эту реку, хотя день крещения и был, по астрологическим соображениям, вычислен на 6 января, когда в полночь кульминировала самая яркая звезда нашего неба Сириус, а Водолей восходил на востоке.
Вот все, что говорит Марк о крещении, относя его еще более к началу евангелия.
«Когда он выходил из воды, увидали разверзающиеся небеса (т. е. молнию) и голубя, спускающегося на него, и был глас (гром) с небес:
«— Это сын мой возлюбленный, на котором мое благоволение!
«Немедленно после того Вдохновение увело его в пустыню, и был он там сорок дней (т. е. в точности до христианского праздника пятидесятницы, считая, что вход в Иерусалим был через неделю после его столбования). И сатана (повидимому, Петр, уговаривавший его объявить себя цезарем, за что Иисус, по другому евангелию уже, назвал его сатаною) искушал его, а вестники божии (созвездия) служили ему» (Марк 1, 10—13).
 Рис. 76. Искушенно Иисуса Дьяволом в апперцепции современного иллюстратора Евангелий. «И понес его Дьявол на высокую гору, и показал ему в одно мгновение времени все царства земные: все это отдам те6е,— сказал он,—если ты поклонишься мне» (Лука, 4. 5). Из книги J.J.Tissot: «La vie de notre seigneur Jesus Christ». |
Вот и все, что говорится об этом у Марка, переходящего затем к другим самостоятельным рассказам об Иисусе. Матвей же развивает этот сюжет много подробнее:
«Когда Иисус,—по его словам,—возведен был Вдохновением в пустыню, для искушения от дьявола, и, пробывши без пищи сорок дней и сорок ночей, почувствовал (наконец-то!) голод, приступил к нему Искуситель, сказавший ему:
«— Прикажи этим камням сделаться хлебами!»
Иисус ответил ему словами Второзакония:
«— Не одним хлебом жив будет человек, но всяким словом, исходящим из уст бога» (Второзаконие, 8,9).
«Искуситель показал ему все царства мира и славу их и сказал ему:
— Все это ты получишь, если поклонишься мне!
«Иисус же отвечал ему:
«— Отойди от меня, сатана! Ибо сказано: богу своему поклоняйся и ему одному служи» (Матв., 4,1—11).
А у Марка эти слова искушаемый «Христос» сказал своему же ученику Петру:
«Отойди от меня, сатана! Ибо ты думаешь не о том, что божие, а о том, что человеческое» (Марк, 8, 33).
То же самое почти дословно переписано и у Луки (4, 1—12) и затем прибавлено, что «после этого пошел Иисус в Галилею» (Галлию), пришел в «Венчальный город» и стал читать там из пророка Исайи:
«— Дух бога Громовержца на мне, и он помазал меня благовествовать неимущим, исцелять печальные сердца, проповедывать пленным освобождение, слепым прозрение и возвестить божье лето благоприятное» (Ис., 61, 1—2).
Однако, мы знаем уже, что Галилея, созвучная с Галлией, по-халдейски значит также и «Зодиакальный круг небес», а «Назарет» (Венчанный) обозначает и созвездие Овна; мы знаем также, что слово «Исайя» значит бог-спаситель, и по астрономическому вычислению времени ряда мест этой книги мы определили уже, что она была написана только в конце V века нашей эры. Поэтому и цитата из нее не дает нам надежных указаний о дальнейшей судьбе «Великого Магистра оккультных наук», и мы должны искать каких-либо других первоисточников.
Некоторые из легенд о нем (какова, например, легенда о преображении) объяснялись просто снами его учеников, но это маловероятно, как я покажу далее.
Превращение снов в исторические мифы может быть только в связи с исключительными случаями, так как сны видит каждый из нас при неполном усыплении. Это не только в человеческом, но даже и в предчеловеческом уме (как мы часто замечаем, например, у собак) первые ростки той области творчества, которую мы называем игрой фантазии, создающей из случайных сочетаний отдельных частей людей и животных невозможные в природе комбинации в роде центавров, сфинксов, ундин или других чисто фантастических существ (рис. 77— 80), а из случайных сочетаний разнородных по своей сущности житейских событий и поступков—сказочные приключения, или, при достаточном приведении их в аналогию с действительностью,—аллегории.
Снами наяву или полуснами вызвано все наше поэтическое, литературное, музыкальное, художественное и научное творчество, и чем ярче у кого-нибудь эти полусны, тем рельефнее и сильнее выходят его произведения. У гениальных людей их яркость граничит с действительностью и отличается от нее только несравненно меньшей деятельностью воспоминания, т. е. быстрым затуханием сменяющих друг друга, как в калейдоскопе, образов. С анатомо-физиологической точки зрения, это—переменчивость связей у ганглиозпых отростков серых клеточек коры большого мозга, микро-колышащихся там, как колосья от ветра, и приходящих в гальванические соприкосновения то с одним, то с другим из соседних отростков. Как только они закрепляются неподвижно, или когда в мозжечке, или возбуждающем аппарате, нет достаточно сильных стимулов, чтобы приводить их в микро-движение,— творческая фантазия перестает работать, и простая память сменяет творчество. Человек расскажет виденное и слышанное, но не создаст ничего. Ассоциации идей, вызываемые не комбинацией возникающих в мозгу образов из реального мира, а только комбинацией припоминающихся рассказов о нем, могут вызвать к жизни лишь чисто схоластическое произведение.
Из всех евангелистов только Иоанн обладал творческой фантазией и творил из себя яркие, хотя и апперцепционные образы жизни Христа, а остальные евангелисты только записывали и скудно развивали то, что слышали кругом от других.
Вот почему легенде о преображении приходится приписать, как увидим далее, чисто метеорологическое происхождение. Значительная часть врачебных чудес Иисуса, как я уже говорил в предшествовавшей главе, может быть легко объяснена гипнотическим воздействием. Понятно, что после воскресения из мертвых у него должна была получиться необычная сила внушения на толпу, а в особенности на истерических больных, считавшихся в древности бесноватыми, а потому и приводимые в евангелиях случаи исцеления таких больных от одного прикосновения к нему могут быть совершенно историческими фактами, но и это лишь в том случае, если мы отнесем их ко времени вслед за воскресением его из мертвых. Часть их и отнесена первоисточником этого рода чудес, Марком, ко времени вслед за преображением или полным выздоровлением «Великого Магистра».
Но мы не будем здесь останавливаться на медицинских чудесах евангельского учителя, которые разберем далее. Мы отметим только легенду о его вознесении на небо, после чего о нем теряются в Евангелиях все сведения, которым можно придавать характер некоторой историчности.
О вознесении его на небо, определенном византийской церковью на сороковой день после его воскресения, ничего не говорится в Евангелии Иоанна. О всей жизни «учителя» вслед за появлением его, еще израненного, Марии Магдалине и после того, как его, конечно, неоднократно видали там и ближайшие из его последователей, в том числе и не веривший сначала Близнец (Фома), говорится только в последней главе, и это место, в виду его важности для вопроса, выздоровел ли евангельский маг после столбования или умер, я привожу почти целиком:
«После того, как видел его Близнец,—говорит Иоанн,—опять явился Иисус своим ученикам при Тибрском море. Там были Симон, называемый Камнем, и Фома, называемый Близнецом, и Нафанаил (Божий Дар, по-гречески Феодор) из Каны Галлильской, и сыновья Щедрого (Заведен), и двое других из его учеников.
«Камень говорит:
«— Иду ловить рыбу.
«А другие отвечают ему:
«— И мы с тобою.
«Они пошли и тотчас вошли в лодку, но не попалось им и ту ночь ничего. Когда уже настало утро, воскресший Иисус пришел на берег и говорит им:
«— Дети! Нет ли у вас какой-нибудь пищи?
«Они отвечали:
«— Нет.
«— Закиньте—сказал он им,—по правую сторону лодки и поймаете.
«Они закинули, и уже не могли тащить сети от множества рыбы. Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Камню:
«— Это учитель!
«Камень опоясался своей одеждой (ибо был наг) и бросился в море. А другие ученики приплыли в лодке (которая была локтей на двести от берега), таща сеть с рыбою. А когда они вышли на берег, то увидели уже разложенный огонь и на нем рыбу и хлеб.
«— Принесите теперь рыбы,—сказал Иисус,—которую вы поймали.
«Камень—Петр—пошел и вытащил на землю сеть, наполненную 153 большими рыбами».
И при таком множестве,—прибавляет автор,—не прорвалась сеть!
«— Придите, обедайте!—сказал им Иисус. «Из учеников никто не смел спросить его: кто ты? зная, что это он.
«Так третий раз явился Иисус своим ученикам после воскресения из мертвых» (Иоанн, 21, 1—13).
Здесь мы видим его уже здоровым, а затем идет рассказ, как он ушел, взяв с собою только одного Петра. Это, по-видимому, было последний раз, когда Иоанн Златоуст видел Василия Великого. А одноименный с ним Иоанн Дамаскин оканчивает свое Евангелие так же мистически, как и начал.
«Во время обеда Иисус спросил Петра:
«—Симон Ионин! Любишь ли ты меня?
«Тот сказал:
«— Да. Ты знаешь, как я люблю тебя. «Иисус ответил:
«—Иди со мною.
«Петр пошел с ним, но, увидев, что и Иоанн тоже идет, спросил Иисуса:
«— А он что?»
Иисус ему ответил уклончиво:
«— Если я хочу, чтобы он оставался, пока я не приду снова, что тебе до этого? Ты иди со мною.
«И пронеслось слово между учениками,—заключает Иоанн свое евангелие,—что ученик тот не умрет» (Иоанн, 21, 23), т. е., очевидно, возродится в личности автора евангелия Иоанна.
Что же сделалось после этого с Христом?
Марк, тоже никогда не видавший Иисуса, так как жил тоже несколькими поколениями позже, в своем простодушном стиле пишет, что после воскресения он явился сначала Марии Магдалине, которую ранее будто бы исцелил от истерических припадков («изгнал из нее семь бесов»); потом явился «в ином виде (?)» двум из учеников, когда они шли в селение, и, наконец, показался одиннадцати, сказав им:
«— Идите по всему миру и проповедуйте добрую весть всякому творению. Кто поверит и крестится, спасен будет, а кто не поверит, будет осужден. Уверовавших же будут сопровождать небесные знамения. Именем моим они будут изгонять бесов, будут говорить неизвестными языками, будут брать в руки змей, и если выпьют что ядовитое, то оно не повредит им, и если возложат руки на больных, то они исцелятся.
«И он вознесся на небо и сел там по правую сторону от своего Отца» (Марк, 16, 12—19).
Матвей, к удивлению, не переписал из Марка этого рассказа, что заставляет думать, что и к Марку он приставлен позднейшим редактором. У Матвея сказано только, что когда ученики впервые «встретили своего учителя живым, они ухватились за его ноги», но он сказал им:
«— Возвестите моим братьям, чтобы шли в Галилею (Галлию). Там они увидят меня.
«Одиннадцать учеников пошли туда на гору, куда им повелел Иисус и, увидевши, поклонились ему, а иные усумнились» (Матв., 28, 10—17).
Не многим подробнее сообщается нам о вознесении и у Луки, но здесь рассказ принимает уже чисто фантастический характер. Неожиданно явившийся в запертой комнате «учитель» показывает собравшимся ученикам свои израненные руки и ноги, но, несмотря на это, ест с ними и пьет, а затем лично выводит их из дому. «Проводив их до Дома Милости, он, подняв руки,—говорит Лука,—благословил их и стал отдаляться от них и возноситься на небо. Они поклонились ему и возвратились в город с великою радостью и пребывали всегда в храме, прославляя и благословляя бога» (Лука, 24, конец).
Мы видим отсюда, что объяснение исчезновения Иисуса мыслью о его вознесении на небо, к нашему удивлению, так и осталось без дальнейшей разработки даже в двух самых поздних Евангелиях. Почему такое, на первый взгляд прекрасное, семя для возникновения мифа так и не дало никакого ростка? Мне кажется, объяснить это можно только одним: приставка о вознесении была одной из самых последних. Первые же христиане, даже и после появления Апокалипсиса, все еще ждали его возвращения откуда-то с земли, а не с неба.
