Рис. 50. Царь Миротворец (Соломон) как ученый. Библейская легенда в апперцепции современного европейского художника. Из книги La Sainte Bible , с рисунками Густава Дорэ.
Рис. 50. Царь Миротворец (Соломон) как ученый. Библейская легенда в апперцепции современного европейского художника. Из книги La Sainte Bible , с рисунками Густава Дорэ. |
Почему возник язык?
«Физиологическая необходимость принуждает живую душу выражать звуком общий характер ее внутреннего состояния»—говорит нам современная физиология. И действительно, вряд ли кто-либо отвергает связь чувства со звуками в криках испуганных животных, в плаче ребенка, в смехе и стоне взрослых. Но и членораздельный звук был первоначально непроизволен, а имел характер междометий, хотя потом и стал послушным орудием мысли, несмотря на то, что мысль может и отделиться от голоса, выбрав себе другие членораздельные символы, как это и бывает при обучении чтению глухонемых.
«Язык,—говорит В. Гумбольдт,—развивается только в обществе, и человек начинает понимать себя, только испытавши на других понятность своих слов». «В языке живее, чем где-либо, каждый человек чувствует себя только эманациею всего человеческого рода»,—прибавляет к этому А. А. Потебня,1 прекрасной книгой которого я не раз буду пользоваться здесь и далее.
1 А. А. Потебня. Мысль и язык. Одесса. 1922.
Да, никто не может достаточно высоко оценить огромное значение дара слова для нашей общественной и индивидуальной жизни. Мысли, выражаемые нами в речи, переходят вполне или отчасти к слушающим, нисколько не убавляя нашего умственного багажа, но это происходит лишь потому, почему не убавляется и пламя свечи, от которой зажигается множество других. Но, подобно тому, как в каждой новой свече воспламеняются свои собственные газы, так и от нашей речи возбуждается только личная умственная деятельность понимающего ее, который все же мыслит при этом своею собственною мыслью.
Вот почему люди понимают нас не путем воспроизведения в себе абсолютно одинаковых с нами впечатлений, а тем, что мы затрагиваем в них своими словами те же последовательные звенья в цепи их чувственных представлений и понятий, прикасаемся к той же клавише их душевного инструмента. И это заставляет в слушающем звучать соответственно настроенную, но не тожественную с нашею, психическую струну.
Последовательность членораздельных звуков нашей речи есть орудие понимания, на первый взгляд невероятно простое сравнительно с важностью того, что им достигается. Звуковые импульсы открывают человеку целый новый мир, уже переработанный и ассимилированный другою душою, и этим показывают ему другое существо с такими же способностями восприятия и настроений, а потому и способное разделить с ним все его душевные стремления. Келейная одиночная работа мысли есть явление уже позднейшее и предполагающее в душе предварительный, значительный запас знаний и опытности в выражении своих мыслей, невозможный без предварительного развития письменности, сторицею заменяющей разговор. Без предшествовавшей большой начитанности никто не мог бы быть способен в уединении к сколько-нибудь продолжительным и плодотворным усилиям ума. В одиночном заключении прежде других погибают мало читавшие люди.
Таким образом речь и письменность не только служат посредниками между мыслящими людьми и устанавливают между ними разумную связь, но являются и рычагами их дальнейшего умственного развития, налагая новые восприятия нашего сознания на находящийся в нем прежний запас мыслей и впечатлений. Но, именно благодаря этому последнему обстоятельству, восприятия слушающего и не бывают никогда тожественны с тем, что в действительности воспринял в свое сознание рассказывающий человек.
«В процессе речи полученное впечатление подвергается новым изменениям, как бы повторно воспринимается», или, как выражаются в психологии, апперцепируется.
Но что же такое этот чисто-психологический термин—апперцепция? Он впервые введен в науку Лейбницем, и означал у него просто сознательное впечатление. Гербарт определил его как взаимодействие нового сознательного представления с целым рядом прежних, а Вундт—как усиление данных представлений среди других, вследствие сосредоточения на них внимания. Но можно и соединить вместе оба последние определения.
«Когда одна из дам,—говорит Потебня,— фигурирующих в 9 и 10 главах «Мертвых Душ» Гоголя, находит, что губернаторская дочка манерна нестерпимо, а румянец на ней в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками, а другая дама утверждает, что эта девица—статуя, и бледна, как смерть, то обе лишь различно апперцепируют, т. е. освещают своим предварительным душевным настроением почти совершенно одинаковые реальные впечатления, полученные ими из внешнего мира от той же самой особы.
«Обе дамы были, конечно, совершенно искренни и глубоко убеждены, что говорят абсолютную правду.
«Точно так же был искренен и убежден в своей правоте и гоголевский почтмейстер в тех же «Мертвых Душах», воскликнувший при сообщении о необыкновенных покупках Чичикова:
«— Это, сударь мой, никто другой, как капитан Копейкин!
«Новое представление о Чичикове и старое о капитане Копейкине неразрывно слились у него, и оба уже не различались душою, несмотря на ряд последующих впечатлений, опровергавших такое представление.
«Но не в одном слиянии новых восприятий со старыми проявляется апперцепция (так как слияние возможно и без нее), она проявляется также и в стремлении отбросить из сознания или исказить в нем все, что не соответствует устанавливающемуся слиянию. Все постороннее, мешающее раз составленному представлению, прямо вызывает неудовольствие. Так, та же гоголевская дама, которая неправильно апперцепировала губернаторскую дочку, спеша к своей знакомой передать ей как можно скорее новость о странном приезде Чичикова, апперцепировала свою собственную езду, как нестерпимо медленную, и сказала кучеру, что он «несносно долго едет». Попутную богадельню она назвала проклятым строением, не имеющим конца»...2
2 А. А. Потебня. Там же.
Так, конечно, и эта моя книга о «Христе» будет апперцепироваться многими, как ни на что негодная, «которую не стоило даже и печатать, а прямо надо запретить», потому что ее содержание плохо наляжет на их прежние апперцепции...
Отсюда видно, что апперцепция состоит в видоизменении нашим сознанием получаемых им из внешнего мира впечатлений, и это видоизменение происходит, повидимому, только при их переходе из серой коры большого мозга, этого огромного склада подсознательных впечатлений всей нашей прошлой жизни, в мозжечок, как единственную совершенно светлую область нашего сознания, при чем всякое новое впечатление приходит туда из вечной тьмы мозговых полушарий уже на фоне прежних родственных с ним впечатлений или даже смешавшись с ними. Иначе трудно анатомически объяснить апперцепцию, так же, как и многие другие несоответствия между сознаваемым нами и реальным, которые мы увидим далее при разборе гипнотических явлений, нужных для понимания некоторых евангельских сообщений. И результатом апперцепции не всегда является заблуждение, как в только-что приведенных случаях, но также и истина.
Ведь всякая апперцепция есть, собственно говоря, объясненное ощущение реального события, а объяснение бывает тем полнее и правдивее, чем богаче и правильнее сорганизован тот склад прошлых впечатлений в сером веществе большого мозга, сквозь который оно должно профильтроваться и из которого должно увлечь с собой в мозжечок, как сознательно-волевой координирующий орган, все однородные или ассоциировавшиеся с ним следы прежних впечатлений.
В вышеприведенных примерах отмечены лишь уродливые апперцепции, потому что Гоголь в «Мертвых Душах» является никак не реалистом, а только карикатуристом русского общества начала XIX века, и сам апперцепирует это общество в высшей степени односторонне, как нетрудно видеть, сравнив его апперцепции с апперцепциями того же общества Тургеневым, или Гончаровым, или Львом Толстым.
В некоторых случаях, а в особенности в области точных знаний, подвергающихся математическому анализу, апперцепция сообщаемого и наблюдаемого бывает почти тожественна у всех образованных людей. Так выражение «дважды два четыре» понимают одинаково все умеющие считать. Выражение «квадрат, построенный на гипотенузе прямоугольного треугольника, равен сумме квадратов на двух его катетах»—понимают однородно все, изучавшие элементарную геометрию, а для неизучавших, это—и фраза без смысла, разговор на незнакомом иностранном языке.
Но попросите, например, ребенка московского учебного округа нарисовать цветок, и вы почти всегда увидите, что он нарисует тонкий стебелек с очередными узкими листьями, а на верху венчик лепестков, в роде полевой ромашки. А между тем растения, называемые цветками, бывают и с колокольчиками, и с зонтиком на вершинах, и с колосками, и с язычками (как у фиалок), и с округленными, и с перистыми листьями. Здесь обобщенное понятие апперцепировалось с обычнейшим из частных случаев, а так как обычные для одной местности цветки являются редкими для другой, то апперцепция понятия «цветок» неизбежно бывает различна у народов, живущих в отдаленных друг от друга местностях, сильно различающихся по своей флоре. Египетский ребенок нарисует «дерево» наподобие пальмы, европейский—наподобие лиственных деревьев, северный сибиряк—по типу хвойных, и эти апперцепции общего понятия «дерево» бессознательно сохраняются и у взрослых.
Таким образом, апперцепция является везде, где получаемое сложное восприятие пополняется и объясняется, наличным, хотя бы и самым незначительным, запасом других понятий, ассоциирующихся с ним.
Когда этот запас (локализирующийся в различных областях коры большого мозга) мал, тогда и сознательное мышление, т. е. последовательное соединение психически обработанных импульсов, посылаемых корою (как мне кажется) в мозжечок, бывает неизбежно ничтожно. Когда запас предварительных впечатлений хотя и велик, но односторонен, как это бывает у специалистов с недостаточным общим естественно-научным образованием, тогда и мышление бывает односторонне и большею частью ошибочно во всем, что уходит за пределы их специальности.
Но даже и при разносторонних сведениях не может быть сильного творческого мышления у тех людей, которые приобрели свои знания не из общечеловеческой потребности «знать истину во что бы то ни стало», а исключительно с какою-либо личной утилитарной целью (например, из честолюбия и, в частности, для карьеры). Эта личная цель, присутствуя как общий фон мыслительного аппарата, неизбежно будет накладывать свой отпечаток и на весь ход его мышления; такой ум сможет усовершенствовать уже проложенный до него путь, но никогда не создаст новых путей в науке.
К этой же категории относятся и люди, у которых страстность берет верх над объективным отношением как к личностям, так и к вопросам мысли. Апперцепция у них часто достигает степени галлюцинации, что легче всего можно видеть на современных полемиках враждебных друг другу политических и социальных деятелей, или на таких же полемиках былых религиозных сектантов. Вся наша церковная история обратилась, благодаря этому, в ряд галлюцинаций, а связанные с нею исторические документы вернее можно назвать истерическими, тем более, что мышление бывает особенно криво у того, кто вместо реальных знаний приобрел лишь призрачные, какими являются забытые теперь псевдо-науки минувших дней—магия и каббалистика, и не забытая до сих пор мистическая теология.
Апперцепируясь на этом фоне, многие впечатления внешнего мира принимают в мозгу мистиков волшебный характер и служат к созданию фантастических рассказов, легенд и мифов, которыми они и окружают жизнь каждого, так или иначе известного, общественного деятеля прямо пропорционально квадрату его известности, так как впечатления о нем увеличиваются не только пропорционально мощности его деяний, по и пропорционально числу передач о них, при чем при каждой передаче в той же среде происходит односторонняя апперцепция. И чем дальше такой деятель уходит в прошлое, т. е. чем больше было число передатчиков о нем не только в пространстве, но и во времени, от поколения к поколению, из которых каждое апперцепировалось одинаково односторонне,—тем более осложняется небылицами миф, особенно в те времена, когда господствовала мистика и когда печатный станок еще не закреплял исторических документов, размножая их сразу в тысячах экземпляров и делая этим мало вероятной их пропажу, особенно при возникновении официальных книгохранилищ, где их тем более берегут, чем древнее документ.
Вот почему все наши сведения о древних знаменитых деятелях являются не реальными представлениями о них, а только историческими апперцепциями их былого облика и деятельности, доходящими у многих до степени, галлюцинаций, с которыми совсем невозможно бороться: человек становится похожим на сумасшедшего, уже не отличающего реальных впечатлений от призраков своего воображения, и реальных ассоциаций идей—от беспорядочной их последовательности. Он не способен даже выслушать не сходящегося с ними чужого мнения.
И все это легко объясняется физиологически, если читатель станет на мою точку зрения, что светлая область нашего сознания сосредоточена в регулирующем наши сознательные впечатления мозжечке, и все приходящие из мира внешние впечатления передаются в мозжечок не непосредственно органами чувств, а обязательно через серое вещество полушарий большого мозга, которое, подобно тенденциозному передатчику, сообщает в мозжечок лишь то, что находит нужным, скрывает неподходящие детали, а когда сильно взволновано неправильной деятельностью кровообращения, сообщает ему из своего склада прошлых впечатлений беспорядочно что попало, а светлая область сознания в мозжечке принимает все это за реальность.
Когда в до-печатные времена такие апперцепции с течением времени безгранично слагались или скорее помножались друг на друга в благоприятном и возвеличивающем смысле, тогда из первоначального реального зерна вырастали грандиозные исторические мифы, какими являются библейские повествования о царях Давиде и Соломоне, или о библейском Моисее и евангельском Христе, где фантастическое уже совершенно поглотило реальное. Когда апперцепции накоплялись в отрицательном смысле, миф не принимал самостоятельного характера, благодаря тому, что человек вообще не любит вспоминать неприятное, а потому и всякие прошлые чьи-либо низости и гадости вспоминаются и дополняются воображением лишь в том случае, когда посредством них возвеличивается какое-либо доблестное лицо. Так возникли все мифы о героях и о великих мыслителях и учителях, которым приписываются невозможные в природе дела или невозможные по данному времени познания, а их противники изображаются в карикатурном виде или ничтожествами. Попав в разные местности, такой миф начинает в каждой развиваться самостоятельно, и, благодаря фонетической ассимиляции имени героя к местному языку или переводу его прозвища на новый язык, каждая вариация становится различно национальной, место и время передвигаются в разные стороны, и одна и та же реальная личность превращается в нескольких, грандиозно не реальных.
При этом надо отметить, что то историческое лицо, которое является чрезвычайно доблестным и полезным с точки зрения своего народа, может казаться вредным и злобным для другого враждебного ему, а потому в различных этнических бассейнах и мифы о том же самом деятеле могут иногда принимать прямо противоположное содержание.
Кроме всего этого, при изучении древних исторических апперцепции мы не должны упускать из вида и недостатков нашей собственной памяти. В нашем воспоминании всегда забываются менее заметные части виденного нами предмета и их связь с другими, а при попытке восстановить в памяти весь этот образ мы, не замечая, цементируем существенные детали чужими подробностями, взятыми нами из того же общего склада в сером веществе мозга, и считаем их уже за реальные. Так происходят и те странные явления, которые при ярких психиатрических процессах мы называем результатом внушения. Оно с нашей точки зрения тоже легко объясняется локализацией светлой области нашего сознания исключительно в мозжечке и тем, что серое вещество мозговых полушарий способно, бессознательно для нас, воспринимать (через ту же барабанную перепонку наших ушей) и такой тихий шопот, какой обычно не вызывает у них импульсов для передачи в мозжечок при нормальном состоянии, но вызывает это в состоянии того сна на яву, который характеризует загипнотизированных (если мы не допустим, что нейроны серого вещества нашего большого мозга способны и непосредственно действовать на чужие такие же нейроны по способу беспроволочного телеграфа).
Огромную роль при создании мифов играет то обстоятельство, что всякий рассказ дает нам лишь неполные образы реальных впечатлений рассказывающего, подобно рисункам тех художников-символистов, где недостающие детали мы пополняем собственным воображением, т. е. творим их уже сами, а не художник, который несколькими штрихами лишь предоставил нам простор, хотя и связал его отчасти тем, что отметил на бумаге.
* * *
Таким образом, психологический метод исследования всех без исключения исторических документов должен быть основан не на одном стремлении поскорее заапперцепировать в себе апперцепции авторов, а на ясном представлении, что во всяком документе мы имеем не фотографический снимок описанного события, а его переработку чужим сознанием.
Если бы это сознание было настолько же совершенно и разносторонне, как и наше, то мы, очевидно, ни в чем тут не смогли бы разобраться. Но, к счастью для нашей исторической науки, современный всесторонне образованный человек стоит настолько выше средневекового, через которого мы получили наши первоисточники, что он может часто по его рассказу апперцепировать давно минувшую личную жизнь какого-либо общественного деятеля или сложное, общественное событие много ближе к реальности, чем апперципировал сам автор документа, хотя бы он и был единственным нашим первоисточником. Руководясь отчасти лингвистическими следами, сохранившимися в прозвищах действующих лиц, отчасти сложными числовыми соотношениями событий, менее всего подвергающимися апперцепции, а отчасти астрономией и геофизикой, позволяющими иногда точно установить время и место действия, он может научно интерпретировать документ и действительно создать историческую науку, на основании общих законов социологического развития человечества, подобно тому, как опытный зоолог может определить животное по его зубу или узнать пролетевшую птицу по ее тени на единственно видимом ему клочке почвы.
Попыткой создать такую точную науку о древней жизни по относящимся к ней мифам и является все мое настоящее исследование. В первом томе я дал абрис возможности определять время по астрономическим деталям первоисточников; во второй книге—абрис возможности локализировать их на основании геофизических соображений, а в этой—я пытаюсь дать возможность внутреннего исследования мифов отчасти психологическим методом и отчасти лингвистическим, руководясь в понимании документов и самого их языка исключительно лишь собственным непосредственным наблюдением, а не просто апперцепируя апперцепции своих предшественников.
