Рис. 39. Утренняя Заря подает колесницу Солнцу. Рисунок Шрейберга.
Классический миф в апперцепции европейского художника XIX века.
|
Грубая церковная латынь средних веков на западе Европы была матерью более совершенной классической латыни, а не ее уродливой дочерью. Из моей записной тетради. |
После этих предварительных замечаний я решаюсь, наконец, приступить и к предмету, который, без сомнения, возбудит негодование всех горячих патриотов латинского, санскритского и древне-еврейского языков. Но я надеюсь, что мои предшествовавшие заметки и этюды покажут более широко и бесстрастно смотрящим филологам, что я уже совсем не так легкомыслен в своих выводах об искусственности древних языков, как это может показаться с первого взгляда.
Я, конечно, вполне понимаю, что после всего того, что нам преподавали в гимназиях, трудно даже слушать, не зная всех причин такого вывода, мое утверждение, что мертвые языки созданы потомками эмигрантов из Италии, Египта и Балканского полуострова, позабывшими неупотребительные на чужбине звуки их родной речи, вследствие чего древне-италийский язык превратился под готским влиянием в латинский; арабский перешел в Испании, Египте и Италии в древне-еврейский, самое имя которого в переводе значит—переселенческий, а греко-славянские языки Византии, смешавшись в Индостане у балканских проповедников Христа (положивших начало касте браминов\ создали санскритский язык, подобно тому, как немецкий язык превратился у польских евреев в «ново-еврейский».
И вот, само собой понятно, что раньше, чем продолжать мою работу о «Христе», в которой мне еще не раз придется возвращаться к подобным утверждениям, мне необходимо показать, что и для них у меня имеются не одни поверхностные аналогии, а серьезные причины, вышедшие, главным образом, из совершенно неожиданной для моих оппонентов области, из науки о звуках человеческой речи, подобно тому, как и предъидущие мои возражения против достоверности древней истории и неразрывно сплетенной с нею мистической теологии были основаны на астрономических вычислениях и геофизических соображениях.
Что такое представляет собою латинский язык? Его имя происходит от Лациума, области средней Италии. Но там говорили с незапамятных времен на таком же италийском языке, как и в других областях Аппенинского полуострова.
Под впечатлением большей сложности грамматических форм латыни сравнительно с итальянским, французским и испанским у некоторых лингвистов, считающих его более древним, составилось даже представление о «нисходящем движении языков; в первичный период времени» и стремление отнести наибольшее совершенство языков чуть не в палеолитическую эпоху,
«В исторические времена,—говорит Потебня,—мы замечаем падение языков. Латинский, например, гораздо богаче формами, чем происшедшие от него романские. Поэтому восходящее движение языка должно быть отнесено ко временам доисторическим».
И действительно, такой противоестественный регресс романских языков в самую прогрессивную и в самую общественную эпоху жизни этих народов на земле пришлось бы и мне неизбежно признать, если б мы согласились, что латинский язык был когда-то народным и влиял на развитие романских языков, а не сам образовался из италийского и греческого с примесью даже и славянского, как искусственный конгломерат, не ранее IV века нашей эры.
Рассмотрим же его звуковой состав по нашим звуковым квадратам.
Латинский звук Ц итальянцы произносят как Ч: Чезаре вместо Цезарь; (дж)енте—вместо гене (народ); буква h, которая в латинском читается как гулкое х, совсем не произносится итальянцами,— они говорят: abitare (обитать) вместо habitare. А в латинском h скорее заменяет жесткое придыхание ( ' ), с которым греки произносили бы италийские слова, начинающиеся с гласных звуков. Вот первый след греческого влияния при переработке древне-италийского языка в латинский.
Буква Z в Италии читается как русское Ц; для звука Ш у итальянцев нет специального обозначения, как у греков, и он заменяется сочетанием SC; латинская буква U не произносится итальянцами, как v даже и после q, а как гласный звук и или как Ŭ—короткое (согласное), например, вместо латинского кватвор имеем quattro (куатро). Буква х встречается в итальянской литературе лишь в иностранных словах, в которых разделяется на два звука k и s.
В итальянском есть член определенный, мужской и женский (il и la), и неопределенный (uno и una), а в латинском членов нет. Латинского среднего рода в итальянском тоже нет. Характеристического окончания существительных имен на -us, соответствующего греческому -os, тоже не существует в италийском.
Как и когда мог такой итальянский язык образоваться из латинского, если латинский ему предшествовал? Мы просто должны сказать: никак не мог образоваться. Звуки речи в каждой стране держатся особенно прочно. И это не мнение меня одного, а всех серьезных исследователей. «Особенности произношения,—говорит отец нашей сравнительной лингвистики, Бодуэн-де-Куртенэ,—долее сохраняются, чем сам язык, когда он: переходит в другой».
Точно также очень прочен и грамматический строй всякой национальной речи: итальянское чисто префиксовое склонение не могло выработаться из латинского чисто суффиксового. Сколько греческих слов вошло в современные нам европейские языки, и однако же каждый народ склоняет их по своей грамматике, а не по греческой!
Значит, если имя Цицерон произносится современными итальянцами как Чичероне, то так же произносилось оно народом и в древнем Лациуме; если слово Genoa (Генуя) произносится итальянцами как (Дж)еноа, то так произносилось оно и латинами. Если греческая ζ (псевдо-дзета), попав в итальянский язык в виде z, произносится в нем как Ц и как псевдо-Дз (особенно в удвоении zz, например, в mezzo—средина), то так же произносилась она и в латинском, если он был когда-нибудь народным в Южной Италии. И если какой-нибудь Антоний склоняется теперь в Италии, как и все мужские имена, префиксами—Antonio, d'Antonio, ad Antonio,—то он и никогда не склонялся там народом по латинскому суффиксовому способу: Antoni-us, Antoni-i, Antoni-o.
Объяснение всех этих псевдопревращений лежит в том, что латинское произношение пришло к нам не от итальянцев, а профильтровалось сначала через произношение греческих колонистов в самой Южной Италии, составлявших там когда-то господствующий класс и имевших суффиксовое склонение, а потом еще оно просеялось и через средневековое немецкое произношение, при чем передатчики, не умевшие произносить итальянских звуков: псевдо-Дз, псевдо-Дж и Ч, заменили их своими привычными, как это делается постоянно и теперь.
Посмотрим, прежде всего, какие звуки должны были не пройти через такие сита? Как раз те, которые мы и предусмотрели a priori.
Рассматривая нашу сопоставительную таблицу, мы видим, что в европейской письменности хорошо развился губной квадрат (ф, в, р, б). Там есть особые начертания для всех четырех вариаций. Только в греческом β заменяет сразу и Б и В, которое выработалось в латинской азбуке, как губная вариация краткого Ǔ, писавшегося в древности тоже как V. Вот почему все эти звуки дошли до нас неизменно и в латинском языке, и это же показывает нам, что греческая-бэта (β) у самих греков произносилась в одних словах как Б, а в других—как В, хотя и с придувным оттенком.
Передне-десновый квадрат (с, з, ц, Ц') развился в европейской письменности слабо; в греческом языке для обеих взрывных вариаций (ц и Ц') тут только символ ζ, а для обеих длительных выработались только σ в средине слова и ς на конце слова. Последнее, длительное обозначение (S) перешло без расчленения и в древне-италийскую письменность, вероятно потому, что в Италии звук s почти всегда делается гулким между двумя гласными, а в редких случаях, когда этого нет, предпочитали ставить ss вместо того, чтобы придумать два особых начертания. В таком же неопределенном виде дошел этот звуковой квадрат до, нас и в латинском языке, и мы не можем быть вполне уверены, где букву S в нем надо читать как з и где как s.
Еще труднее ориентироваться во взрывном обозначении Ц у этого квадрата. В каких случаях оно читалось гулко, как итальянское удвоенное zz, и в каких шопотно, как (большею частью) итальянское одинокое z, если латинский язык действительно был народным в Лациуме?
Для филолога-теоретика, не доверяющегося слепо средневековым авторитетам (не умевшим даже и выговорить звука псевдо-Дз или произнести S как з не между двумя гласными), Этот недочет алфавитных обозначений причиняет большие затруднения при установлении правильного произношения слов, содержащих буквы S и Z в древних языках.
Еще более это относится к сходным друг с другом буквам C и G. Первая перед гласными e и i читается итальянцами как русское Ч, немцами—как Ц, и французами—как s. А вторая буква G итальянцами произносится как псевдо-Дж тоже только перед этими же двумя гласными (e и i), французами как Ж, немцами как Г. Но эта буква по ее первичному .начертанию (G) есть только вариация С, а по месту в азбуках соответствует греческому ζ, или еврейскому ז, которое в славянской азбуке расчленилось на Ж и 3. Не следует ли отсюда, что и в древне-италийской письменности буква С читалась первично всегда как К или Г, а буква G произносилась всегда как псевдо-Дж, при чем и самое начертание С есть сокращенное итальянское G (т. е. С читалось как Ч)?
Если это так, то и слова в роде Цицерона, Цезаря и других подобных писались прежде как GIGERONE, GESARE (Чжичже-роне, Чжесаре), а потом значок у G стал сокращаться, и она превратилась по одному жаргонному произношению в К (Кесарь вместо Чезаре, Кикерон вместо Чичерона), а по другому, немецко-латинскому жаргону, стремившемуся быть ближе к итальянскому, но не умевшему произнести Ч и заменившему его через ц. эти же имена получили наши современные произношения Цезарь, Цицерон и т. д.
Как выйти из этой действенности тому, кто желал бы правильно произносить звуки С и G перед e и i такими, какими они действительно существовали в Лациуме, а не у одной немецкой и французской интеллигенции эпохи Возрождения?
Здесь трудно дать общее правило. Но если мы допустим, что латынь была когда-нибудь там национальным языком, то наиболее вероятное произношение будет современное народно-итальянское, так как звуковой состав языка, как я уже сказал, изменяется на своей родине медленнее всего остального, потому что он инстинктивно усваивается всеми еще в раннем младенчестве. Без предварительной искусственной и продолжительной последующей тренировки языка, доступной лишь культурным слоям населения, необычное произношение иностранных слов в народе совсем не прививается. Если чуждое произношение пришло к нему извне, то туземные массы изменяют все его непривычные звуки на свой, обычный лад, так как находятся в любой стране в огромном большинстве.
Но я решаю здесь этот вопрос много проще: латинский язык нигде и никогда не был народным, а только языком пришлой или совсем чужой интеллигенции.Подтверждение этому мы снова увидим сейчас.
Перейдем к дальнейшему исследованию задне-деснового квадрата итальянской азбуки. В ней мы уже видели особое обозначение для обоих взрывных произношений согласных G (псевдо-Дже) и С (русское ЧЪ). А для шопотно-длительного Ш и для гулко-длительного Ж в латинской письменности недостает особых обозначений. В итальянской азбуке взамен их пишете» комбинация SC, читающаяся как русское Ш. Здесь мы снова натыкаемся на недоумение относительно латинского языка. Если верить традиции, то в нем совсем не было задне-десновых звуков, не было ни Ж, ни Ш, ни псевдо-Дж, ни Ч, из которых последними очень богаты все говоры современной и средневековой Италии!
Но если в первичной Италии их не было, то как же и откуда они появились в ней в средние века? Они не могли придти извне. Ни в одной из окружающих стран—ни во Франции, ни в Германии, ни в Греции, нет ни звука псевдо-Дж, ни русского Чэ (у немцев вместо него—тшэ). Ясно, что это национальные итальянские звуки, господствовавшие здесь с доисторических времен. Но если так, то почему же вся эта группа исчезла в латинском языке? И тут может быть опять только одно естественное и научное объяснение: латинский язык это жаргон иностранцев, которые не имели в своем родном языке таких звуков и, усваивая итальянский говор вне Италии и лишь в зрелом возрасте, уже не могли выговаривать непривычных для них его звуков.
Не видя верхних представителей этого квадрата во французском и немецком языках, мы можем смело заключить, что это (в окончательной своей трансформации) был говор средне-вековой французской и немецкой интеллигенции, употреблявшей латинский язык, как международный.
Но тут явно помогли и греки.
Подумаем только: какою причиной можно объяснить недостаток особого начертания для звука Ш, очень частого в итальянском языке? Почему он заменяется в Италии комбинацией букв SC, например, в словах: scesa—шеза—склон, scintillare— шинтилляре—искриться или SCI перед буквами A, O и U, например, sciocco—шокко—глупый, sciugare—шугаре—осушать, и так далее? Мы неизбежно должны заключить из этого, что если бы латинская азбука была выработана итальянскими учеными, познакомившимися с греческой грамотностью и приспособившими ее азбуку к своему говору, то они поступили бы как славяне или копты, которые, ясно видя ее недостаточность для своего языка, пополнили ее нужными буквами. А раз этого нет, то латинская азбука есть дело греков, которые, приехав в Италию,—захотели ввести в пределы своей письменности и усвоенный ими итальянский язык. Не умея выговорить итальянского звука Ш, они приняли его за СК и ввели в свою литературу в этом сочетании (sc), оставшемся по традиции и теперь в итальянской литературе. А немецкий фильтр переменил еще это СК в СЦ и получились латинские слова в роде nescio (нэсцио)—не знаю, вместо итальянского нэшо—непонимающий.
Рассмотрим теперь и длительные глоточные звуки—немецкое h и русское X. В итальянском языке этих звуков совсем нет, во французском—тоже. Не должно их быть поэтому и в латинском, если он был народным в Италии. А между тем, первый звук в нем есть. И по самому начертанию его h видно, что он представляет введенную в итальянскую азбуку греческую эту (η), которая стала употребляться потому, что греки начали произносить и итальянские слова, начинающиеся с гласной со своим жестким, гулким придыханием, говоря вместо Uomo (человек)— homo, вместо ora (час)—hora и т. д. Но еще хуже вышло со звуком X. Греки ввела и его как шопотное придыхание в италийское слово Re (царь), а последующие фильтровщики из франков, не умея произнести этого звука, расчленили его на КС, и начертание Rex (читавшееся как русское рэх) стали читать как рекс. Все это подтверждается и тем, что звук X, начертание которого взято с греческого χ, остался без изменения в конце слов и далеко от Греции—в испанском языке, и его превращение в КС могло произойти лишь в такой стране, где не было совсем такого звука. Его и нет в Италии, не было, следовательно, и в древнем Лациуме, а потому и появление греческой буквы χ в латинских словах (в роде lux — свет, или nox — ночь) представляется последующим искажением первичного произношения люче (luce) и ноче (теперь notte), хотя и трудно сказать, где и когда оно произошло.
Загадочным также остается и разнообразие начертаний для звука К. Его и до сих пор в Западной Европе пишут тремя способами: C, K и Q (да еще вдобавок в виде Ch перед e и i) и в придачу к этому еще скрывают этот же звук в начертании икс. Всего же страннее то, что его пишут через Q только перед кратким u, как и в современном итальянском (например, в слове quattro—четыре), а в виде К только в иностранных словах. Почему была такая изобретательность для обозначения звука К, тогда как для звука Ш не сумели заимствовать ни одного специального начертания хотя бы от коптов или евреев?
Все это требует еще специальной разработки, при которой мы никогда не должны забывать, что наше современное латинское произношение есть произношение германцев эпохи Возрождения, и они нас вполне поняли бы и одобрили в ту эпоху, а если б мы заговорили на таком языке с римлянами первых веков нашей эры, считая его за ихний, то они не смогли бы нас слушать от приступов непреодолимого хохота.
Не вдаваясь теперь в детали, мы рассмотрим только еще одну сторону затронутого нами вопроса.
Я уже говорил, что итальянский язык склоняется посредством передних распорядительных частиц, т. е. предлогов с членом определенным и неопределенным, а в латинском члена нет и он склоняется конечными приставками, и я отметил уже, что естественное превращение в большой стране суффиксового склонения в префиксовое невозможно. Я говорил еще, что, кроме того, у итальянцев существительные и прилагательные слова мужеского рода обыкновенно оканчиваются на -о и женского рода — на -а (figlio—сын, figlia—дочь), а по-латыни обыкновенно на -us и на -а (filius, filia) соответственно греческим -ος и -α. Кроме того, в латинском жаргоне есть еще средний род на -um (соответственно греческому -ον), которого нет в современном итальянском, и никогда не было в прошлом, иначе средний род не исчез бы из него без следа.1
1 В древних латинских надписях мы видим для мужского рода прямо греческое окончание -ος: Manios вместо Manius (Маний), filios вместо filius (сын), а в среднем роде окончание -om вместо -um, например, donom вместо donum (дар) соответственно греческому окончанию на -ον.
Откуда же произошли все эти изменения?
Здесь, повторяю, может быть опять только один ответ. Латинский язык есть итальянский, прошедший в средние века сквозь фильтр греческой культуры. Приезжие греки, привыкшие оканчивать имена мужского рода непременно на согласную S, а среднего на N, колонизировав Сицилию и юг Италии и оставив в ней верхний класс населения, стали употреблять для сношений с простым народом древне-итальянский язык, но придавали ему свою грамматику. Так, вместо итальянского dio (бог) вышел deus, вместо fato (судьба) вышел fatum, а в склонениях греки-колонисты стали отбрасывать итальянский член и префиксы и довольствоваться изменением окончания слова по образцу восточных народов.
Такое метаморфизирующее влияние греческого языки на итальянский при образовании из него латинского сказывается во множестве и других всевозможных деталей, когда к ним присмотришься без предубеждения.
Возьмем хотя бы местоимение первого лица «Я». В итальянском языке оно с древнейших времен произносилось io. Это слово того же незапамятно древнего корня как и русское — Я (йа) и французское жё (je), так как у французов слог йе постоянно переходит в же: вместо Юпитера они говорят Жюпитер, вместо Иезуса (Исуса) произносят Жезю и т. д. Это наше Я—остаток первичного общего личного местоимения, потому что оно сохранилось, как в окончании русских прилагательных в виде iй (свеж-ий и т. д.), так и в итальянском и французском определенном члене il. А в греческом языке, как совершенно исключительный местный случай, мы имеем для Я совершенно посторонний звуковой комплекс эгó (έγώ). И вот в латинском языке это же самое эго (лишь с перемещением ударения на первый слог) и заменяет древнее io! Понятно, что такую вещь могли сделать только греки, в большом числе приехавшие в Италию, да и то лишь для своего говора, а не для народного, потому что вместе с латынью исчезло из Италии и слово эгó, уступив место первичному io.
Возьмем также и самые употребительные числительные имена:
| Итальянские. | Греческие. | Латинские | ||
|---|---|---|---|---|
| один: | { | уно | эйс, энос | унус |
| (uno) | (εΐς, ένός) | (unus) | ||
| два: | { | дуэ | дюо | дуо |
| (due) | (δύο) | (duo) | ||
| три: | { | трэ | трэйс | трес |
| (tre) | (τρεĩς) | (tres) | ||
Везде латинские числительные здесь ближе к греческим, чем к италийским!
Точно также вот два самые первые слова, которые произносит человек:
| Итальянские. | Греческие. | Латинские | ||
|---|---|---|---|---|
| мать: | { | мадре | мэтэр | матер |
| (madre) | (̃μήτηρ) | (mater) | ||
| отец: | { | падре | патэр | патер |
| (padre) | (πατήρ) | (pater) | ||
А также:
| Итальянские. | Греческие. | Латинские | ||
|---|---|---|---|---|
| ночь: | { | нотте | нюкс | нокс |
| (notte) | (νύξ) | (nox) | ||
| свет: | { | люче | лейкос | люкс |
| (luce) | (λειχός) | (lux) | ||
Откуда взяты латинские пáтер и мáтер? От греческих ли патер и мэтер или от италийских падре и мадре? Одного их произнесения достаточно, чтобы сказать, что итальянский язык и тут временно уподобился греческому, а после того, как последний выбыл из Италии, в ней остались первичные слова для; отец и мать.
Такое же уподобление греческому мы видим и во множестве других особенностей латинского языка. Вот хоть итальянский петух—il gallo. Вырастив себе греческий хвост, он превратился в латинского галлюса (gallus) и улетел в Грецию под именем галлоса (γάλλος), как там и до сих пор зовут французов, потому что их средневековые предки носили шляпы с петушиными перьями.
* * *
Я не буду приводить дальнейших примеров, которыми мог бы заполнить несколько страниц, потому что и этих вполне достаточно.
Все эти эллинизмы закрепились возникшей «латинской письменностью», для которой даже итальянские ученики под влиянием своих учителей старались, как они, ломать природный свой язык и писать на возникшем итало-греческом литературном жаргоне, пренебрегая природным говором «некультурного италийского населения». Насколько эта подделка чужого словаря под свою национальную грамматику является общим правилом эволюции языков, мы можем видеть из того, что и сами мы склоняем по своей грамматике все входящие в употребление в нашем языке иностранные слова и фамилии и даже коверкаем их. называя Боклем Бёкэля, Дарвином Дарŷина и т. д.
А наши первые писатели приделывали к иностранным словам и привычные им русские окончания. Из Дидро у них вышел Дидерот, из Мара—Марат, а по-латыни авторы эпохи Возрождения писали бы этого самого Марата—Maratus, прибавляя обычное окончание -us и ко всем иностранным именам.
Таким образом, из итальянского языка и вышел неумышленно тот международный латинский жаргон, в роде самопроизвольно зародившегося эсперанто или воляпюка, на котором возникла своя поэзия, литература и наука, прекратившаяся лишь в XIX веке, когда развитие просвещения в европейских странах, выросшее на этой самой искусственной международной гряде, достигло такой широты, при которой стало возможно появление национальных литератур на натуральных языках.
По таким же причинам, как увидим далее, выработался в юго-восточном районе бассейна Средиземного моря и тот международный жаргон арабского языка, который мы называем библейским или древне-еврейским (т. е. древне-переселенческим, эмигрантским) языком, тоже никогда не существовавший в смысле какого-либо национального языка, и санскритский язык, как латино-греко-славянский, добравшийся до самой Индии.
* * *
Мне остается только выяснить, когда же на латинском языке выработалась та богатая литература, которую мы называем классическою?
Конечно, не раньше, чем образовался и сам латинский язык из итальянского под влиянием культурных греческих колонистов. А эти колонисты не могли появиться в южной Италии раньше изобретения кораблей дальнего плавания, и уже одно это обстоятельство, при доказанной мною (во второй книге «Христос») несостоятельности легенд о Тире и Сидоие, показывает, что выработка латинского языка не могла начаться в Италии до начала нашей эры и даже до тех пор, пока сношения между эллинским востоком и романским западом стали постоянными.
В наше время господства эволюционной теории во всем органическом мире, когда самопроизвольное зарождение не только людей и крупных животных, но даже и блох из сырости и грязи подвергнуто учеными остракизму, когда теория геологических катастроф Кювье давно уже опровергнута Ляйэлем, трудно даже представить себе, каким образом еще остается в исторических науках старинная метафизическая идея о внезапных появлениях и внезапных бесследных исчезновениях высоко-развитых человеческих культур. Возьмем хотя бы наши современные представления о латинской классической литературе.
Относительно ее внезапного появления еще можно сказать, что до тех пор, пока не подвергнута сомнению древность такой же греческой литературы (а я это сделаю далее), такой необыкновенный случай можно объяснить посторонней прививкой: «начитавшись, мол, греческих писателей, итальянцы стали и сами писать такие же вещи, приспособив, как мы видели и свой собственный язык к греческим грамматическим формам и звуковому составу».
Что может быть проще этого? Такое происхождение латинской литературы подтвердит даже и мою теорию происхождения латинского языка и будет в полном согласии и с современными явлениями жизни, например, с быстрой прививкой западно-европейской беллетристики и поэзии в России.
Но как же объяснить внезапное исчезновение всего этого, если верить нашей хронологии, во II веке нашей эры, сейчас же после того, как Апулей написал своего «Золотого Осла» и почил крепким сном без сновидений вместе со всеми своими предшественниками на тысячу слишком лет, вплоть до 1469 года нашей эры, когда завалявшиеся где-то (но будто бы бережно хранившиеся многими поколениями неизвестных добрых душ!) сочинения древних классиков были подобраны издателями (см. табл. XXII)? Как объяснить появление их непосредственных подражателей в XV веке?
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Взгляните на приложенную таблицу, где сбоку даны года по пятидесятилетиям, а в средине соответствующие им трагики, комики, сатирики и т. д. Целый ворох их вдруг вывалился откуда-то в латинизировавшуюся Италию между —150 и +150 годами нашей эры, а затем, и притом помимо каких-либо геологических или социальных катастроф, все прекратилось на 1000 лет, после чего вдруг вновь воскресло тут же и дало пышные ростки во всей Европе. Возможно ли в реальной жизни что-либо подобное?
Рассказы о богатырях, заснувших на тысячу лет, мы, правда, встречаем в волшебных сказках, но и там воскресший витязь видит через тысячу лет все новое, все чужое и с трудом приспособляется к ушедшей далеко жизни, а не приспособляет ее, наоборот, к себе. А, между тем, нам говорят, что именно это самое случилось сейчас же после того, как издатели XV века вывели из заколдованных гробниц спокойно почивавших там более 1000 лет латинских и греческих писателей! Началась— нам говорят—ново-классическая эпоха в западно-европейской литературе, представлявшая воскресение из мертвых греческих и латинских авторов, и их эволюционное продолжение.
Прежде всего, во Франции появились—говорят нам—под их влиянием драматурги Жоделль (1532—1573), Гарнье (1534—1590) и Мерэ (1604—1687). Затем явился в Англии Шекспир (1564—1616), первые драмы которого «Перикл», «Тит Андроник», «Два веронца», «Сон в летнюю ночь»—отличаются от латинских и французских только его огромным талантом. Появились сатиры и драмы Драйдена (1631 —1700), сатирические, дидактические и юмористические поэмы Александра Попа (1688 —1714). Все они носят характер непосредственного продолжения латинских писателей, окончивших, будто бы, свое писательство еще во II веке нашей эры и забытых более 1000 лет. Возродились и их миросозерцание, и их форма изложения, и их содержание, и приемы творчества, и даже их скабрезность, но только постепенно совершенствуемая. Одновременно с этим нео-классицизм захватывает и Германию и господствует там вплоть до Лессинга (1729—1781) и, наконец., перебрасывается в Россию, отразившись в лирике Ломоносова (1711—1765), в трагедиях и комедиях Сумарокова (1718—1777), одни названия которых «Семира», «Нарцисс» или «Цефал и Прокриса» показывают на влияние палео-классицизма, зарытого прежними историками в бездонную глубину тысячи веков!
Затем во франции эволюционно появляются более высокие отпрыски этой школы: Корнель (1606—1684), Расин (1639—1699), Мольер (1622—1763), перенесшие место действия своих пьес уже на национальную почву, а из поэтов—Буало (1636—1711). Одновременно с драмой совершенствуется и поэзия, в которую вводятся рифма и новые размеры, заменяющие прежний латинско-греческий гекзаметр, и Аристотелева мудрость превращается в современную. Одним словом, все идет так, как еслиб нео-классицизм XVI—XVIII веков был прямым продолжением палео-классицизма, неправильно относимого к началу нашей эры, да и переход нео-классицизма в современную реалистическую драму, роман и поэму как-будто не является его неожиданной гибелью, а только дальнейшей эволюцией человеческой изящной литературы, поднимающейся чуть не с каждым десятилетием на высшие и высшие ступени!
Мы должны раз навсегда оставить наивное мнение, что литература и ее постепенный прогресс есть дело человеческого произвола, а не неизбежный результат эволюции человеческой психики и человеческого языка. Мы улыбаемся, когда читаем в Библии: «И сказали люди: Наделаем кирпичей и будем строить из них дома! И стали они делать дома из кирпичей». «И сказали люди: Пойдем и построим башню до небес! И начали строить башню до небес».
Точно также должны мы улыбаться и тогда, когда читаем о том, будто нео-классики XV—XVIII веков вдруг вздумали продолжать то дело, которое исчезло с поверхности земного шара за тысячу лет до них. Ведь никакое дерево не может вырасти за тысячу километров расстояния от своего корня! А если этот корень вдобавок должен был еще и ежегодно гнить во время тысячелетнего периода своего лежанья на земле без ростков, то такое дело становится вдвойне невозможным.
Единственным разумным решением вопроса здесь служит только одно: подобно тому, как законодательство Моисея и Арона было отправлено с Везувия на Синай, да вдобавок еще и отодвинуто на тысячу слишком лет назад, так и латино-греческая классическая литература возникла накануне нео-классицизма, главным образом, в Средней и Южной Европе, на тогдашних международных языках, но была апокрифирована фиктивными древними авторами, самые имена которых были вымышлены тогда же или просто служили псевдонимами, а в некоторых редких случаях могли, конечно, принадлежать и действительным писателям начала средних веков, сочинения которых были забыты.
С этой точки зрения и та «кухонная латынь», на которой написаны средневековые клерикальные и научные сочинения, является не перерождением классической латыни, а ее предшественницей, и сам латинский язык в своем начале был языком священников и монахов, а не ученых. Это был такой же священный язык, как и церковно-славянскнй в русском богослужении и русской церковной литературе, и если мы хотим познакомиться с ним в том виде, каким он действительно был в древности, то нам надо идти его послушать не в наши аудитории, а в католическую церковь, и читать не Виргилия и Горация, а тамошние латинские молитвенники и «Жития Святых».
Естественнее всего его эволюция, вплоть до классического, шла таким путем. Это первоначально был богослужебный итальянский язык у подножий Этны или Везувия. Этна по-гречески значит—Языческая или Народная, а Везувий по-еврейски значит—Гвоздь Ужаса. Борьба единобожнических жрецов Громовержца с языческими жрецами сводилась, вероятно, к тому: Где надо молиться? у подножья Этны или у подножья Везувия? И куда нужно совершать пилигримства: на Везувий или на Этну? Атак как Везувий был ближе Этны по сухопутному пути из средней Европы, то культ Громовержца и взял в ней верх, тогда как у греков, приезжавших в Италию через Мессину, язычница-Этна еще долго могла служить главным алтарем.
Благодаря постоянному притоку пилигриммов из Средней Европы к подошве Везувия, после грозного начала его вулканической деятельности, или даже к подошве Этны до него, у той и другой горы образовался большой штат священников, повидимому, ливийского или греческого происхождения. Принужденные совершать свои молитвы на новом для них местном итальянском языке, они придали ему чуждые грамматические формы и чуждое местоимение первого лица (греческое эго вместо итальянского io). Произошло то же, что происходит и теперь во всех церквах, то самое, почему и теперешние священники нигде не хотят перейти к чистым национальным языкам: полупонятное служение на несколько чуждом говоре дает ощущение особенной торжественности, чего-то необычного.
Когда одного русского священника спросили:
— «Почему вы не хотите перевести богослужение на современный русский язык?»
Он очень удачно ответил:
— «А попробуйте-ка при причастии вместо:
Приидите, пиво пием новое,
не от камени неплодна чудодеемое,
запеть это же по-русски:
Приходите! Выпьем нового пива,
не чудом сделанного из бесплодного камня!
Какое чувство благоговения у вас останется?»
Вот то же самое случайно вышло и с первым католическим богослужением. Понимая только наполовину свой язык в говоре чужеземных священников, итальянцы приняли его за что-то таинственное, мистическое, наводящее благоговение! Затем, вместе с распространением христианства по Западной Европе, этот язык, как богослужебный, стал распространяться и повсюду. В романских странах, где он был наполовину понятен по одинаковости коренного состава большинства слов, его легко усваивали все слушающие богослужение. В германских странах совершилось сначала то же самое, хотя и с несравненно бòльшим трудом. Звуча повсюду в церквах, этот жаргон стал естественно международным языком всех католических священников и монахов, а так как почти вся средневековая письменность сосредоточивалась в духовенстве или около него, то на нем же стали писаться и духовные гимны, как первые зачатки лирической поэзии, и возникли наполовину или совсем фантастические рассказы из жизни «Великого Царя» и других святых, как первые зачатки романа.
Но, вот, возбужденная на этой почве фантазия, а иногда и юмористика, стала естественно обращаться и на другие, на фривольные предметы: кроме воспевания божественной мадонны, начали воспеваться по-латыни и просто донны, вместо одного чувства благоговения стали выражать и другие человеческие чувства; вместо божественной проскомедии, как ряда ритуальных действий и разговоров при богослужении, стали писать и просто комедии. «Церковная латынь» первых ее основателей, священников, сильно развилась в своей фразеологии, обогатилась придаточными предложениями и превратилась накануне эпохи Возрождения в обычную классическую латынь, которую и преподавали потом в классических гимназиях. По самым условиям тогдашнего существования писать что-либо фривольное или чисто житейское на священном языке богослужений было не безопасно, и потому авторы стали приписывать свои собственные произведения вымышленным ими языческим писателям того отдаленного времени, когда христианства еще не существовало, или оно еще не было господствующей религией. Появившийся дух свободомыслия и скептицизма стал вызывать на этом же, когда-то священном, но теперь уже опрофаненном языке, и скептические сочинения относительно самого христианства. Подписывать свои произведения латинскими и греческими псевдонимами стало всеобщей модой, а потом, когда умирала авторы и их близкие друзья, а копии произведений распространились среди посторонних людей, последние стали относить их к началу нашей эры.
Но позднее происхождение их доказывается не только общим и детальным сходством этих произведений по их языку и приемам изложения с откровенными латинскими и греческими произведениями знаменитых писателей эпохи Возрождения, но и многими деталями мировоззрения их авторов. Вот хотя бы отрывок из легенды о «Фаэтоне», т. е. в переводе: о «Метеоре».
|
Огненно-красною медью и золотом ярко горящим Солнцев2 дворец утверждался на чудных высоких колоннах.. Виделись горы внизу и дубравы, и дикие звери, Нимфы и все божества, населявшие чащи и поле. Сверху художник поставил блиставшее звездами небо, Где находилось шесть входов направо и столько ж налево. Входы всегда сторожили двенадцать Огромных Животных, Светлый царь-дня восседал на пурпурном и дивном престоле Из изумруда зеленого. Справа и слева вкруг трона В стройном порядке стояли дни, месяцы, годы и веки, А между ними виднелись часы в расстояниях равных. С ними—Весна молодая в венке из цветов благовонных, Лето нагое со сжатым снопом, пожелтевшим от жара, Осень, в земле от работы в садах виноградных, Также Зима с волосами седыми, торчащими дыбом. Сняв лучезарный венец и к себе подозвав Метеора,3 Крепко и нежно его обнимает отец его солнце. «Мать твоя верно сказала, что мне ты потомок по крови, «А чтоб сомненье покончить, проси у меня чего хочешь, «Все от меня ты тотчас же получишь, клянусь тебе, сын мой» «Тою рекою, которую ставят в свидетели боги «И до которой лучи моих ясных очей не доходят.»4 |
2 Φοĩβος (Фойбос)—лучезарный, эпитет солнца.
3 Φαεθων (фаэтон)—сияющий метеор, а никак не Сириус в этой поэме (по неправильному толкованию филологов).
4 Стикс, подземная река.
|
Но не успел он еще довести до конца своей речи, Как Метеор пожелал получить у него колесницу С правом на ней прокатиться, приняв управленье конями. В клятве раскаялся Феб и, своей головою прекрасной Несколько раз покачав, отвечал: «Эта просьба, я вижу «Всю необдуманность клятвы с моей стороны обличает. «В полном неведеньи, сын мой, ты хочешь, чего невозможно «Даже богам получить. Если кто и решится на это, «Не устоит он никак на оси раскаленной как пламень. «Мне лишь все это возможно, и сам Громовержец Олимпа, «Он, чья десница бросает на землю могучие громы, «С той колесницей не справится... Ну, а, ведь, ты понимаешь, «Кто у вас больше его? Сверх того указать тебе должно, «Что при начале дорога крута... Быстроногие кони, «В ночь хорошо отдохнувши, едва лишь взбегают на кручу» «Неизмеримая высь в середине. Я сам ужасаюсь, «Если на море и земли оттуда взгляну ненароком. «Путь, наконец, завершается страшным обрывистым скатом» «Где не удержишь коней, и жена Океана со страхом, «В море меня принимая, глядит, чтобы я не свалился. «К этому надо прибавить, что вечно вращается небо «И, увлекая светила, кружит их с ужасною силой. «Только борьбой непрестанной я сам устранить успеваю «Этот ужасный напор, увлекающий все остальное,5 «Круговороту полярному противостать ты не в силах, «И увлечет тебя страшная сила крутящейся оси... «Если и верно пойдешь по пути, не собьешься с дороги, «Все же нельзя миновать тебе встречи с Тельцом круторогим, «С Луком Стрельца и с ужасною Львиною пастью. «Там Скорпион с удлиненной и Рак с серповидной клешнею, «Прямо к тебе протянувшись, стараться схватить тебя будут. «Не заставляй же, мой сын, подарить тебя гибелью верной «И пока время еще не ушло, измени свою просьбу». Кончил отец увещанье. Ему Метеор не внимает Крепко стоит на своем: колесницы отцовской желает. Горести полный родитель, промедливши сколько возможно, Сына ведет, наконец, к колеснице, подарку Вулкана. Вот на блестящем востоке раскрыла уж настежь Аврора Двери пурпурные, портики розовым светом облила. Звезды бежали. И светлый Люцифер,6 их строй замыкая, Скрылся последний со стражи небесной. Заметив, что стали Быстро рога у луны притупляться, как пар исчезая, А поднебесные земли все алою краской зарделись, Феб повелел своим слугам-часам—запрягать колесницу. Близкое горе душой прозревая н тяжко вздыхая, Так говорил он: «Последуй же, сын мой, хоть этим советам «Не налегай ты на бич, лишь затягивай возжи потуже. «Пять ты увидишь кругов параллельных, но их не держися. «Истинный путь мой эклиптика, выйдя дугою, «Соприкасается только с тремя поясами. «Он далеко от Медведицы, где Аквилон обитает, «И в расстояний таком же от южного полюса с Австром.7 «Ты поезжай, где увидишь прорез от колес колесницы, «Не поднимайся высоко к Дракону и Жертвенник пусть будет ниже». |
5 Солнце идет но эклиптике против суточного вращения небесного свода.
6 Теперь Венера.
7 Auster—южный ветер, Аквилон—северный.
|
Тут Метеор во мгновение ока вспрыгнул в колесницу, Знаки привета сыновнего шлет недовольному Солнцу. Огненный, Светлый, Лучистый, Пылающий—кони могучего Феба— Нетерпеливой ногой по засовам ворот ударяют. Моря богиня, не зная, что внука ее ожидает, Настеж ворота ему распахнула, и мир беспредельный открылся. Кони, свободу почуяв, помчались. Работают ноги, Встречный туман рассекая. Взвиваются легкие крылья. Опережая рожденных от их же движения ветров. Не узнавали однакоже кони своей колесницы, Груз был так легок, что прыгал хомут на плечах их. Сбившись с привычной дороги, бегут не туда, куда надо. Сам Метеор испугался! Куда ему возжи направить? Жар испытать привелось тут впервые холодным Трионам8 И тяжела показалась для них невозможность, хоть ныне В море запретном для них погрузиться от страшного зноя.9 Свившийся с холоду в кольца, всегда неподвижно лежавший Между Медведиц, ленивый Дракон, безопасный дотоле, Снова согрелся, и вновь закипела в нем прежняя злоба. Помнят, что сам Волопас, несмотря на природную леность, Вялость свою позабывши, бежал от палящего зноя. Книзу взглянувши и вдруг увидав под ногами Будто как в бездне глубоко лежащие земли, Весь обомлел Метеор, задрожали от страха колени, Света не взвидел, хотя окружен был сияньем. Быстро мелькают пред ним по дороге различные дива, И замирает в нем сердце при виде громадных животных. По небу много рассеяно их. Существует опасное место, Где Скорпион, как две равные дуги, расставил широко Две ядовитых клешни, занимая хвостом и клешнями Ровно два места один.10 А теперь от палящего зноя Черным он ядом потел и хотел нанести Метеору Острым хвостом своим с жалом смертельную рану. |
8 Septemtio—север, от septem—семь и trio вол. Так называлось созвездие Б. Медведицы.
9 Отсюда видно, что легенда возникла не южнее Калабрии или Константинополя, так как Б. Медведица там уже отчасти заходит.
10 Его клешни в древности охватывали созвездие Весов.
Рис. 39. Утренняя Заря подает колесницу Солнцу. Рисунок Шрейберга. Классический миф в апперцепции европейского художника XIX века. |
|
Бедный возница при этом утратил последний рассудок, Весь охладел, опустилися руки. Но только лишь возжи К спинам коней прикоснулись, ударили в сторону кони, По незнакомым путям необдуманно-быстро помчались, Волю почуяв, метались туда и сюда в беспорядке, По бездорожью в пустынях небесных влача колесницу И на ходу задевая в эфире за встречные звезды. То вдруг подымутся вверх, то помчатся, к земле опускаясь, Прямо по кручам ужасным. Луна не могла надивиться, Видя, что кони у брата ее понеслись непривычной дорогой. Копоть валит с облаков, поднимается дым коромыслом, Горы зарделись, леса; загорается Тавр Киликийский, Эта, и Тмол, и Афон, и богатая прежде ключами, Ныне иссохшая Ида, и Гем (не Балканы как ныне), И Геликон еще девственный. С силой удвоенной пышут Этна высокая, Отрис, Парнас двухголовый и Эрик,11 Нет и для Скифии пользы в морозах. Зарделись вершинами Осса Пинд и Кавказ, и Олимп, поднимавший над ними вершину, Альпы воздушные и Аппенины с вершинами в тучах. Чувствует уж Метеор, что не выдержит долее жара, Сил не хватает стоять в колеснице отца раскаленной И выносить отовсюду врывавшийся в горло и в очи С искрами жгучими, с дымом густым перемешанный пепел. В черном тумане не видит он, где и куда ему ехать, И бессознательно мчится по воле коней быстроногих. С этих-то пор,—говорит нам преданье,—вся кровь в эфиопах, К коже прихлынувши, черным окрасилась цветом. Страны Ливийские влагу утратив, бесплодными стали. Вплоть до средины курились Донские12 могучие воды, Ганг и Евфрат Вавилонский,13 Дунай14 и Рион, и Оронто. Золото в Таге расплавилось. Даже и Нил устрашенный, В дальние страны сбежав, на пределах Земли поселился, Так свою голову скрыл, что ее не видать и доныне. Высохли Рона н Рейн, как и По, гесперидские славные реки. |
11 Ardet in immensum geminatis ignibus Aetne Parnasusque biceps et Erix, Cynthus et Othrys.
Это сопоставление с Этной заставляет предполагать, что двухголовым Парнасом называется Везувий, Отрисом—Стромболи и Эриком—Гекла в Исландии.
В подтверждение своей догадки о Парнасе, отожествляемом классиками с современными скромными Лиакурскими горами в Греции, приведу, что его имя происходит, очевидно, от италийского faro—маяк (латинское fornus—печь, французское fourneau—горн). Отсюда же и еврейское פאר (ПАР)—гореть и русское слово пар. Самое определение: двухголовый дает фигуру Везувия, и на это же указывает посвящение Парнаса богу света Аполлону-Фебу, с его лирой в руке и колчаном и стрелами за плечами. Тут же, на Парнасе, жил и воскресший из мертвых Дионис, Вакх с его причастной чашей (по-латыни—кратером, crater) в руках, об избавлении от которой молился по сказанию и евангельский Христос.
12 Tanais—Дон.
13 Euphrates Babylonius, при чем Babylonius, должно быть, очень поздний эпитет.
14 Ister—Дунай.
 Рис. 40. Вид северной части неба в сентябрьскую полночь.  Рис. 41. Вид южной части неба в сентябрьскую полночь. |
|
Даже и Тибр, обнадеженный будущей властью над целой вселенной, Был иссушен всегубящим, пылающим зноем. Море сбывало и сохло. Где прежде оно волновалось, Там широко распростерлось песчаное днище. Кроткая даже Земля, океаном вокруг обвитая, Между морей и источников водных, собравшихся вместе, Ироизподительный лик свой из них приподнявши до шеи Я заслонивши от блеска глаза, содрогнулась, а с нею Все всколыхнулось. Осевши пониже от жара, Так возопила она к Громовержцу: — «О, боже, из всех величайший! «Что твои молнии медлят? Уж если судьбою жестокой, «Мне суждено погибать от огня, то пускай я погибну |
 Рис. 42. Гея—Земля. Рельефное изображение на фризе алтаря Громовержца в Пергаме. (Берлинский музей.) |
|
«Прямо от молний твоих. Для меня и погибель сноснее. «Если виновником будешь ты сам, наш отец всемогущий! «Видишь, как в рот и в глаза мне влетают горящие искры, «Сжалься над небом своим! Посмотри: оба полюса пышут! «Если огонь повредит их,—разрушатся неба чертоги. «Видишь, как страждет Атлант, напрягая последние силы, «Чтоб на плечах удержать раскаленную ось мировую. «Если и земли, и море, и неба чертоги погибнут, «Все мы, пожалуй, опять в первобытный хаос обратимся. «Что не сгорело— спаси, и приди на защиту Вселенной!» И прогремел Громовержец... Пустивши стрелу роковую. Разом ссадил Метеора с воздушной его колесницы, Дрогнули кони, в противную сторону быстро метнулись, И понеслись, хомуты исковеркав и возжи порвавши, И разбросав по дороге обломки от дивной запряжки (рис. 43). А Метеор бездыханный скатился стремглав с колесницы И, распустивши по ветру пылавшие русые кудри, Воздух мгновенно прорезал, как звезды, которые с неба Падают (или как будто бы падают!) в ясные ночи. Божьего сына в стране, отдаленной от родины милой, Принял чужой для него Эридан в свои хладные волны, И, пораженное молнией, сплошь обгорелое тело Предали гробу потом геспериды15 и сделали надпись: «Здесь погребен Метеор, колесницы отцовской возница, «Доблестно подвиг свершивший, хотя и не смог ею править». |
15 Жители западных стран.
 Рис. 43. Взрыв большого метеорита (в Австрии). |
Астрономический смысл этой поэмы указывался и до меня, но только греческое слово «фаэтон»—т. е. светоч, служащее тут заголовком, неправильно толковалось как Сириус, тогда как все детали описания указывают, что поэма эта навеяна падением большого ночного метеорита, сначала ярко осветившего все алым светом, как бы зажегшего всю природу, а потом взорвавшегося с грохотом, дымом и пламенем, при чем обугленные обломки его упали в реку По (древний Эридан) в Ломбардии перед глазами автора этой поэмы.
Нам интересен здесь не сам метеорит, а подробности его падения. Автору поэмы известны уже и небесный экватор и эклиптика и. кроме того, не только два тропика, но и два полярных круга, за которыми солнце, восходит не каждый день, и не каждая ночь остается без солнца. Здесь имеется уже представление и о земной оси, которая служит для вращения звездных небес. Созвездие колесницы превратилось в Медведицу, а взамен древних уродливых представлений о метеоритах, изображавшихся в виде огненных летучих змей и злых чудовищ, мы видим уже большую литературно-художественную фантазию, обнаруживающую у автора сильно развитое творческое воображение, недосягаемое для жителей земного шара в начале нашей эры, так как им тогда не на чем было его изощрить.
 Рис. 44. Осколки взорвавшихся метеоритов (Овидиевы «обгорелые кости Метеора»). |
Вот, например, еще поэтическое объяснение солнечных затмений у Овидия, показывающее, что автор знал их причину не хуже Коперника:
«Не от того ты бледнеешь, о солнце, что прямо луна поместилась
«Между тобой и землей, как светило соседнее с нею,—
«Но от любви к Левкотее... Одну ты, одну ее любишь!16
16 Nec, tibi (soli) quod lunae Terris propioris imago
Obsliterit, palles; facit hune amor iste colorum. (Metam. IV, 203.)
Точно так же и цинические пьесы Овидия совершенно в таком же духе, как рассказы у Раблэ, или в Декамероне.
В других его поэмах передаются тоже более чем средневековые представления о мироздании и понятие о боге-отце, как творце вселенной.
Вот хотя бы поэма в начале первой книги.
|
Дух мой в восторге стремится воспеть, как тела изменялись Из первообразов в новые виды. Молю вас,—о боги!— Вы, как виновники тех превращений, меня вдохновите Песнь непрерывно провесть от начала вселенной доныне. Прежде земля и вода, и небесные чудные своды, Вся, одним словом, природа была одинакова видом И называлась хаосом неясная, грубая масса, Смесь безразличная. В ней, в постоянной вражде меж собою Споры друг с другом вели современных существ элементы. Не было Солнца-титана, который светил бы вселенной, Не обновляла рогов и Луна бледнолицая ночью, Не утверждалась Земля в окружавшей ее атмосфере Осью своей, как с обоих концов равновесная тяжесть, И не сжимали земли океаны в объятиях влажных. Руки свей протянувши по дальним окраинам суши. Где находилась вода, там и воздух в смешеньи с землею: Так что вода не казалася жидкою, воздух—прозрачным, Суша—достаточно твердою. Все было в виде превратном, Все было в вечной борьбе. Ибо в теле одном совмещались: С мягкостью твердость, с холодным горячее, с влажным сухое, С тяжеловесным и плотным—лишенное всякого веса. Бог и могучая сила природы борьбу прекратили, Порознь раздвинувши небо с землей, с океанами сушу, А с невесомым эфиром плотнейший строением воздух. Но, разобрав все на груды и врозь по частям разложивши. Все, разобщенное местом, связали союзом согласья. В светло-лазурном, тончайшем эфире огонь засветился, Местом жилища избравши высокий свод тверди небесной; Тотчас примкнул к нему близкий по легкости воздух прозрачный. Плотною массою суша под собственным гнетом осела, Все элементы тяжелые вместе с собой увлекая. Землю, кругом обогнувши, вода по краям разлилася, После того, когда бог (неизвестный доселе, всесильный) Каждой из этих частей предназначил отдельное место. Он же и землю скруглил наподобие шара большого, Чтоб ни с одной стороны не казалася гладкой равниной, Пролил моря, чтоб они обошли по окраинам сушу И поднимали волну при напоре бушующих ветров. К ним он прибавил источники, реки, озера, болота; Берег крутой приподнял по излучинам рек, из которых Часть поглощает друг друга; иные ж, раскинувшись вольно, Водной, широкой равниной, вливаются в бурное море. Он повелел протянуться полям, приподняться пригоркам, Зеленью лесу покрыться, восстать каменистым стремнинам. В небе устроил—два пояса справа, два пояса слева, Пятый в средине—жарчайший. Таким же числом разграничил Промысл божественный землю, кругом заключенную в небе. Столько же поясов в ней оказалося. Средний — Необитаем от жару, два крайних снегами покрыты; Но средь холодных и жарких по поясу лучшему сделал С климатом мягким, как-будто там смешан был пламень с морозом, Сверху их воздух устроил, который огня тяжелее настолько, Сколько земля тяжелее воды. А по сферам прозрачным Он повелел разместиться и влажным туманам, и бурям, Молниям, ветрам, с собой приносящим морозы и тучи. Ветрам, однако, премудрый Строитель вселенной дозволил Краем воздушным и легким владеть не кому как попало: С ними при строгом порядке, едва лишь управиться можно, Чтоб не разрушили мира: таков уж раздор между братьев. Выше над всеми—поставлено было эфирное небо, Где даже признака грубой земли отыскать невозможно. Только-что каждая область поставилась в верные грани, В небе зажглися лежавшие долго под сводами звезды. И закипело своею отдельною жизнью все в мире огромном. Боги и разные виды светил в небесах поселились, Рыба, блестя чешуёю, нырнула в прозрачные воды, Воздух удобоподвижный достался в жилище пернатым, Дикие звери в удел получили сухие пространства. Не было только животного с разумом крепким и с волей, Чтобы законы всем прочим предписывать, властвовать всюду. Произошел человек. Порождение лучшего мира, Был ли он создан Строителем прямо из семени вышних, Или же в новорожденной земле, разлученной недавно С светлым эфиром, родных ей небес семена удержались, И Иафетов потомок, смешавши ту землю с водою, Сделал из смеси подобье богов,—неизвестно доселе. Так из земли безобразной и грубой Строителем мира Был сотворен человеческий образ, незнаемый прежде. Первый век был золотой,—уважавший и честность, и правду» Не из боязни закона иль казни, а доброю волей. Горестей, страха и муки в то время не ведали люди. Грозное слово закона на медных досках не читалось, Все без судьи и суда проживали в покое и мире. Вечно царила весна, и Зефиры, резвяся, летали. Теплым дыханьем цветы, без семян выраставшие, нежа. Землю не драли плугами, а хлеб в изобильи родился, Поле, в пару не лежавши, желтело от тучных колосьев. После ж того, как Сатурн был низвергнут титанами в Тартар. Миром правление принял Юпитер, и век изменился. Стал уж серебряным: золота хуже, а меди ценнее. Древнюю вечную весну Юпитер тогда уничтожил, Год разделив на четыре неровные части: на зиму, На переменную осень и лето с короткой весною. Воздух от сильного жара впервые тогда накалился, Лед от холодного ветра повис на деревьях безлистных. Все забралися в дома, а домами избрали пещеры, Или густые кусты, или лыком скрученные лозы. В первый раз семя Церерино под бороздой завалилось, И закряхтели быки, под тяжелым ярмом надседаясь. Третий век медный настал, предыдущих гораздо грубее, Более к войнам пристрастный, однакоже век не преступный, Только в последний—в железный, все разом пороки ворвались. Правда и честь, и стыдливость с земли навсегда удалились. Место же их заменили обманы, коварства и козни, И ненасытная, гнусная жадность к захвату чужого. Сосны, стоявшие долго на горных родимых вершинах, Легкой ладьей обратившись, спустились в морские пучины, И понеслись по волнам прихотливым в открытое море На парусах, незнакомых еще с своеволием ветров. Общую прежде, как солнечный свет или воздух свободный. Землю тогда землемер обошел, разделив на участки. Но не плодов или жатв от земли ожидали народы, А, углубившися в недра, на горе себе добывали Смерти орудье, железо и—ах!— еще хуже железа— Золото. Ибо и то, и другое у них обращалось В средство к ведению войн беспрерывных и вечных усобиц. |
Но ведь это же все—в астрологической части—предкоперниковские представления, а в космогонической части они дышат кануном Лавуазье и Лапласа! Как можно подумать, что все это писалось за тысячу лет до них? Это значит прямо издеваться над всеми законами эволюции.
А вот и литературные приемы того же «Овидия», подписаться под которыми не отказался бы и Лессинг. Возьмем хотя бы его поэтическое объяснение происхождения эхо:
|
Раз, когда робких оленей Нарцисс уловлял в свои сети, Нимфа красавица, звучное Эхо, его увидала. Ныне она обратилася в звук, а в то время имела Обыкновенное тело, но словом все так же владела, Как и теперь, потому что она из всего, что услышит, Только и в силах была передать лишь последние звуки. Так захотела Юнона, которой нередко был случай С нимфами мужа застать на горе средь объятий преступных, Но, как нарочно, богиню, бывало, займет разговором Ловкая Эхо, а нимфы в то время как раз и исчезнут. Сметивши хитрость, Сатурния так прорекла в озлобленьи: «Будешь ты плохо владеть языком, посмеявшись над мною, «И перестанешь болтать без умолку!» Сбылися угрозы: В ней вдруг осталася только способность в конце разговора Снова слова повторять, передать только то, что услышит. Видя Нарцисса, бродившего в темном лесу на охоте, Эхо его полюбила, за ним все следила украдкой. Чем она больше к нему приближалась, тем больше пылала. Словно смола на кудели, которая вспыхнет мгновенно, Если ее хоть немного поближе к огню пододвинуть. Сколько раз думалось ей подойти к нему с милым приветом, С ласковым словом. Но есть ли возможность природу осилить? Силы начать разговор не хватает, и ждет не дождется Звуков его, чтоб на них отвечать, по природе. Раз, отделившись от прочих товарищей, юноша крикнул: «Гоп-Гоп! Здесь кто-нибудь есть?» «Есть»,—ответила Эхо проворно. Юноша был поражен, с удивленьем вокруг осмотрелся И еще громче: «Сюда!»—восклицает. Ему отвечают Зовом на зов его. «О! для чего от меня убегаешь?» Он говорит, никого подходящего близко не видя, И получает в ответ свою фразу от слова до слова. Остановился Нарцисс и, увлекшись таким повтореньем Собственных слов, восклицает: «Вот здесь мы с тобою сойдемся!» Не было звука на свете, который бы Эхо хотела С большей любовью теперь повторить, и сказала: «Сойдемся!» Речью своею увлекшись, вот, из-лесу нимфа выходит В полной надежде обвиться вкруг шеи, столь долго желанной. Но убегает Нарцисс, на бегу отвечая поспешно: —«Прочь отними свои руки! Скорее лишу себя жизни, «Нежели повод подам, что отвечу на страсть твою страстью». Эхо, в ответ повторивши: «Отвечу на страсть твою страстью!» Бросилась в лес, и румянцем стыда запылавшие щеки Спрятала в зелени. С этой поры для отринутой нимфы Стали приютом всегдашним пустынные только пещеры, Но в ней любовь не остыла, а больше росла от отказа. Тело несчастной заботы бессонные все источили. Только лишь голос остался, а кость обратилася в камень. Скрылася Эхо в леса. На горах уж ее не видали. Слышать же слышали все: ее жизнь проявляется звуком. |
Как можно даже на минуту подумать, что такая «изящная поэзия» существовала в то время, когда еще не было известно даже и бумаги, за 600 лет до того, как сторонники Магомета писали его Коран на бараньих лопатках, когда папирус был драгоценностью в Европе? Ведь при такой литературе для пергамента, при широком употреблении, не хватило бы бараньих кож, да и выделка его была такая дорогостоящая, что приходилось писать на нем без черновиков. А изящная литература, как и артистическая игра на рояли, требует постоянного упражнения и преемственности. Она,—дитя скорописи и беглого чтения.
Нет! Это явный апокриф эпохи Возрождения, такое время, когда тряпичная писчая бумага была уже в широком употреблении, и ее не жалели тратить на предварительные опыты и черновики.
С тех пор, как укрепилась в науке эволюционная теория и вошла в сознание идея о том, что фундаментом психического совершенствования человека является материальная культура, приписывать «классическим писателям» большую древность стало совершенно невозможно. Самая манера латинских классиков давать своим героям греческие имена характерна для эпохи Возрождения.
В одном из своих произведений сам Овидий говорит, что по происхождению он не какой-либо новоиспеченный, а старинный знатный рыцарь—equis illustris (Reiter, chevalier, cavaliere), хотя и не состоял никогда на военной службе. Родиной его считают именье на реке Пескаре в Неаполитанских Абруццах, потом он,—говорят,—жил в Риме, путешествовал по Греции и, наконец, был сослан «Августейшим» неизвестно за что на Нижний Дунай в какое-то Томи, где и умер.
Знаменитость его, не известного в средние века, сделалась так велика (и не напрасно!) в начале XVI века нашей эры, что в царствование большого любителя классиков Фридриха III Мудрого (14-86—1525), основавшего Виттенбергский университет, было открыто вслед за быстрым распространением сочинений Овидия и несколько его гробниц. Особенно посчастливилось в этом отношении 1508 году, когда были сразу найдены две несомненные, судя по надписям: одна в Нижней Венгрии, на которой начерчено прямо: P. OVIDII NASONIS, и другая в Саварии с такой же точно надписью. Из остальных его могил более достоверны: одна в Паннонии, другая на пути из Понта в Рим и третья в Томи на Дунае, где Овидий,—говорят нам,—писал стихи и на немецком (готском) языке.
Все это показывает, что он жил едва ли много ранее XV века нашей эры, но, к сожаленью, я не нашел в его стихах (хотя в них и постоянно упоминаются планеты и созвездия) ни одного астрономического места, годного для точного вычисления времени его жизни.
Прибавлю еще, что и в самих псевдо-именах классических писателей, когда их произносишь, зная смысл, выходит иногда сплошной комизм. Вот хотя бы знаменитый Виргилий, рукописи которого Медицейская и Ватиканская были открыты лишь в 1740 году, почти через триста лет после того, как в 1469 году были изданы его сочинения. Его полное имя Publius Virgilius Maro (или Marro) в переводе с латино-итальянского значит «Публичный девичий каштановый орех», при чем еще вдобавок «каштановый орех» по-итальянски фигурально обозначает секретную книгу для чтения.17 Немногим лучше выходит при переводе и Корнелий Непот, по-латыни «Рогатый внук», и сам знаменитый оратор Марк Цидерон—в переводе «Увядший горох»,18 и только что дитировапный Овидий, полное имя которого Публий Овидий Назо—значит «Публичный яйдевидный нос» (Ovidius— Ovoideus).
А если обратимся к разговорам древних исторических деятелей, то и в трагически-патетическом предсмертном восклицании Юлия Цезаря, убиваемого своими же друзьями: «И ты, Брут!», мы с изумлением услышим: «И ты, скотина!», потому что имя «Брут» и значит по-латыни «скотина».19 Невольно спрашиваешь себя: не юмористика ли это средневековых апокрифистов, нарочно выдумывавших себе такие псевдонимы?
17 Publius— вариация слова publicus, Virgilius или Vergilios—прилагательное от слова Virgo (древне-италийское vergo)—дева. А если допустим, что maro не есть транскрипционное сокращение marro, то находим в итальянском и просто maro—кошачья трава, италийское название растения из рода marum.
18 Marcus—увядший, усопший, клейменый; cicero—горох.
19 Латинское brutus, итальянское bruto, французское brute—грубый зверь, скотина.
В общем же мне кажется, что частые прибавки букв M, C, L и R. перед именами «римских» деятелей имели в Италии и значение титулов: M—marchece (маркиз), C—conto (латинское comitus—граф), L—lucidezza (его светлость), publico (его знаменитость). В церковном же языке M могло означать усопший (mortus), C (Caius)—святой (греческое άγιος). А потом уже все это было превращено в латинские собственные имена.
При специальном обзоре классической литературы, в связи с развитием религиозных представлений в средневековой Италии а Западной Европе, я еще буду специально развивать эти свои воззрения на палео-классическую литературу, как на апокрифы конца средних веков, а теперь я сделал только краткие замечания, без которых мое скептическое отношение к древности классицизма показалось бы слишком необоснованным непредупрежденному читателю, особенно же специалистам по этому предмету, которым с юности внушена идея о древности классической литературы.
Но я убежден, что ее детальное исследование посредством указанных здесь мною стилеметрических, астрономических и других рациональных методов вольет новый свет и в этот запутанный предмет.
«Средневековой латинский язык (т. е. еще носивший многочисленные следы современных ему живых средневековых говоров) существовал вплоть до эпохи Возрождения,—говорит В. А. Богородицкий 20—и лишь потом был восстановлен древне-латинский язык».
И вот, вся моя разница в воззрениях на этот предмет с нашим ученейшим сравнительным языковедом заключается лишь в одном слоге: вместо восстановлен, я говорю установлен.
20 Лекции по общему языковедению. Казань. 1913.
