|
Грубая церковная греческая литература средних веков была матерью классической греческой литературы, а не ее дегенеративной дочерью. Из моей записной тетради. |
Разделение труда,—говорят нам,—есть одно из важнейших условий его производительности. Вот хоть изготовление булавок, как оно было в XIX веке. Один режет проволоку, другой ее заостряет, третий пристукивает головку, четвертый укладывает в пачки. Изготовляемая булавка переходит из одних рук в другие, каждый делает лишь свою деталь, и все быстро кончается, потому что происходит в одном месте и в одно время. Но что сказали бы вы, если б кто-нибудь устроил свою мастерскую так, чтобы в одном городе только рубили проволоку, в другом, и притом очень отдаленном, только ее заостряли, и в третьем, еще дальше, только пристукивали бы к ней головку и везли в четвертый город на склад для распределения?
А если это было бы нелепо, то как же можно себе представить, что именно так и случилось при развитии литературы какого-либо передового народа, где поэзия и проза, наука и беллетристика, во всех их формах, представляют только различные стороны деятельности пробудившегося человеческого гения, всегда и везде рвущегося по всем доступным направлениям? Как можно себе представить, чтобы они были распределены по различным векам и городам? Как можно представить, что, например, греки несколько сот лет разрабатывали в одной своей области только один род литературы, потом, забросив его, несколько сот лет занимались в другом месте другим, потом, забросив и это, несколько столетий занимались третьим, и опять в новом месте? Возможно ли такое разделение литературного труда по городам и векам?
Конечно, нельзя себе даже и представить. А между тем нам говорят, что это было так, и разделяют греческое умственное творчество на пять периодов.
1 период. В нем,—говорят нам,—греческая и вся вообще человеческая лирическая поэзия была начата сразу величайшим из всех поэтов Орфеем—сыном музы Каллиопы, укрощавшим зверей своими песнями, выведшим с ними свою жену Эвридику даже из подземного царства, но разорванным, наконец, на клочья восхищенными его музыкой вакханками более чем за 1000 лет до начала нашей эры, и от его песней и стихотворений ничего не осталось.
Затем был поэт Музей (которого, быть-может, сделали из Музея-Грамматика, автора поэмы «Геро и Леандр»). Затем Эвтолп и Памир и, наконец, Гомер, будто, бы живший около 900 года до начала нашей эры и написавший «Илиаду» и «Одиссею». Однако, по исследованиям современных авторов, он был только талантливым компилятором, скомпановавшим в одно целое песни греческих баянов, героем которых в Илиаде является быстроногий Ахиллес, а в Одиссее—хитроумный Одиссей -Мореплаватель.
Когда же это было? Действительно ли за 900 лет до начала нашей эры? Но появление в полном виде таких огромных поэм (для которых не хватило бы никаких глиняных плиток и на которые даже пергамента пришлось бы употребить целый воз) явно невозможно в древности. Это—компилятивная литература скорописного и бумажного времени. Такие вещи не могли быть. написаны ранее средних веков. Да и город Илион в Тройаде очень напоминает Элию Престольную (Aelia Capitolina, как назывался палестинский современный Псевдо-Иерусалим при Траяне. А самое имя Элий то же самое, что и Илия.
Что же касается до «Войны мышей и лягушек», тоже по стилю приписывавшейся прежде Гомеру, то эта поэма теперь считается лишь талантливой пародией на «Илиаду», в которой в напыщенной, величавой форме описываются под видом битв лягушек и мышей совершенно такие же деяния, как и в «Илиаде». Думать, что это произведение тоже очень древнее, совершенно невозможно.
Да вообще о всех эпических больших поэмах нельзя сказать, чтоб какая-нибудь из них предшествовала другим видам литературного творчества. Вот и у нас, в России XVIII века, Ломоносов пишет «Петриаду», Тредьяковский—«Телемахиду» и Херасков— «Россиаду». Перед этим, в Западной Европе Камоэнс создает «Луизиаду», Тассо «Освобожденный Иерусалим», Ариосто «Неистового Роланда», Фирдуси пишет «Шах-Намэ», Руставели «Барсову кожу», а еще ранее Виргилий пишет «Энеиду», тоже в такое время, когда на латинском языке существовали уже все виды поэзии и прозы. Так почему же мы должны обязательно думать, что «Одиссея» и «Илиада» (взятые целиком) предшествовали остальным видам греческой литературы, а не представляют собой даже очень поздних компилятивно-поэтических работ, непосредственно предшествовавших Виргилию, или даже являющихся дальнейшим развитием его «Энеиды?»
С этой точки зрения все большие эпические произведения, не исключая и «Нибелунгов» в Германии, и «Калевалы» у финнов, и «Эдды» у Скандинавцев, являются результатом чьего-то индивидуального творчества, которое только пользовалось отдельными мелкими поэмками своих предшественников, как каменщик кирпичами при постройке большого здания, даже очень, сильно обтесывая их, где это нужно по его форме.
Ведь и теперь у нас талантливый поэт мог бы из былин об Илье-богатыре создать целую «Илиаду», расположив их в определенном порядке, обтесав, где нужно, и сцементировав промежутки собственными вставками в том же стиле и размере. Отодвижение этого рода литературы у греков в глубокую древность не представляется естественным с эволюционной точки зрения. Много легче, наоборот, допустить очень позднее его происхождение, когда накопилось достаточно литературного материала и начитанности для цементировок больших поэм.
И вот мы дошли теперь до Гезиода, считающегося завершителем этого древнейшего периода греческой литературы, создавшего будто бы в Беотии рапсодии, т. е. сочинения на народные темы в фантастической форме, и дидактические, т. е. поучительные, стихотворения, к которым принадлежат его «Труды и Дни» и, кроме них, «Теогония» и считаемый подложным «Щит Геракла». Эта форма поэзии, излагающая в стихах научные предметы, пропав куда-то у греков после Гезиода, вдруг воскресла на латинском языке у Виргилия в «Георгиках», у Горация в его «Поэтическом искусстве», а затем снова заснув на тысячу слишком лет, опять воскресла к пышной жизни в эпоху Возрождения у нео-классиков и даже попала в русскую литературу, как, например, воспевание бога Державиным:
О, ты, в пространстве бесконечный,
Живый в движеньях вещества,
В теченьи времени предвечный,
Без лиц в трех лицах божества!
Или в стихотворении Ломоносова «О пользе стекла».
И вот, я во второй раз спрашиваю: возможны ли в эволюции человечества такие долгие спячки и внезапные короткие пробуждение одного и того же рода литературы в иных странах и иных веках, уснув навеки на своей родине? Ведь, если так, то и наша современная наука и литература могут вдруг неожиданно и беспричинно заснуть тысячи на две дет и потом внезапно пробудиться к новой жизни... например, на луне.
Перейдем теперь ко второму периоду древне-греческой литературы, начавшемуся с VIII века до начала нашей эры. Здесь тоже своеобразный колорит.
Вот,—говорит нам,—встает в VII веке до начала нашей Эры Каллин в Эфесе и создает стих из двух строк, на военные и патриотические темы, но его произведения имеются лишь в цитатах поздних авторов. А на Паросе поднимается, одновременно с ним, творец ямба, Архилох, писавший такие Эпиграммы, что люди, против которых они были направлены, кончали жизнь самоубийством, как это было, например, с некиим Ликамбом и его дочерью Необулой. А потом его стихотворный размер подхватил Гораций в Риме через 600 лет после смерти изобретателя.
В том же минус седьмом веке восстают Ксилин и Хромой Тиртей (Тиртевс) в Афинах, до того воодушевивший своими песнями спартанцев, что только благодаря ему они одержали победу над мессинцами.
А Мимнерм в Колофоне пишет в том же веке замечательные любовные элегии. Терпандр на острове Лесбосе в —676 году изобретает музыкальный инструмент кифару, и первый напевает под говор струн свои, не дошедшие до нас, лирические произведения. Алкей в Митиленах пишет в —600 году оды, гимны и любовные песни, громит тиранов и воспевает храбрость.
Его современница—поэтесса Сапфо, названная Платоном «Десятой Музой», конкурирует с ним в тех же Митиленах в любовных стихотворениях и гимнах, изобретает сапфический стих и бросается в море со скалы из-за несчастной любви.
Затем Анакреон (ум. —495) творит короткие куплеты из четырех строк, и все поселяне и горожане ведут хороводы в рошах под звуки струн и лирических напевов своих поэтов и поэтесс.
В этот период мелодическая песнь, —говорят нам,—разделилась на эолийскую, при которой, вероятно, под звуки эоловой арфы греческие пастушки и пастушки воспевали веселье и чувственные радости жизни, и хорическую, когда все пели хором возвышенные гимны при торжественных процессиях в честь богов.
Одновременно с этим, Теогнис в Мегаре и Фукидид в Милете публикуют свои поученья—гномы. Симонид первый, современник «десятой музы»—Сапфо, в 600 году до начала нашей Эры, в Аморге ядовито осмеивает женщин, а Симонид второй вслед за ним ( —556, —468) воспевает битву при фермопилах, и одновременно с ним Гиппонакс в Эфесе делается знаменит своими недошедшими до нас сатирами.
Стесихор, умерший в —556 г. в Сицилии, создает там лирические произведения в гомеровском стиле, а в Фивах восстает величайший лирический поэт Пиндар ( — 522, —448), придумывающий необыкновенные по своей силе гимны богам, дифирамбы героям и эпиники, т. е. хоровые оды с музыкой и пляской в честь победителей на олимпийских, пифийских, немейских и истмийских играх. Сорок пять из приписываемых ему эпиникий имеются и в русском переводе, но древность их рукописей, как и всех греческих, не доходит до пределов даже средних веков.
В это же время,—говорят нам,—Сусарион в Триполи и Фестид создают комедии и трагедии в виде религиозного дифирамба божественному Дионису, миф о котором носит все основные черты евангельских мифов о Христе. Он был сыном бога Громовержца, творца небес и земли, от земной девушки Семелы, которая в позднейших мифах превращается в богиню Деметру. Разорванный тиграми, он ожил после того, как его сердце проглотил Громовержец, и празднества в его честь сопровождались попойками, отдаленные следы которых остались в современном запивании причастия красным вином, разбавленным, по древнему греческому обыкновению, водою.
Отсюда происходит и слово «комедии» (греческое комой-дии), т. е. процессии богу Громовержцу, остаток которых мы имеем в православной прос-комедии, что значит,—предшествие богу Громовержцу. Менее ясно происхождение слова трагедия (τραγφδία), сокращение слова трагос (τράγος)—козел и одэ (φδή)—ода, песнь, т. е. процессии в честь Козерога с человеческим жертвоприношением. Да и самое имя Дионисий на востоке превратилось в Богуса, т. е. бога (в латинской транскрипции Бахус).
Все это указывает, что комедии вообще начались с христианской прос-комедии, и их напрасно относят в дохристианскую древность.
Из философов этого времени,— говорят нам,— Анаксимандр из Милета ( —611, —545) выделяет из беспредельности четыре элемента средневековых алхимиков: сухое и влажное, холодное и теплое. Анаксимэн в Милете ( —VI век) утверждает, что начало всего есть беспредельный воздух, из которого через разрежение образуется огонь, а через сгущение—вода, земля и ветер. А Ксенофан ( —570, —480) провозглашает, что «бог и мир одно и то же», и восстает против средневекового теологического антропоморфизма.
Начинается,—говорят нам,—классический период греческой беллетристики, когда авторы, перелетев мыслью через 1000 лет в будущее, начинают писать совершенно тем же языком, как и в эпоху Возрождения.
Выходит на сцену Эсхил ( —525, —466), истинный отец греческой трагедии, положивший начало диалогу. Он пишет «Прикованного Прометея» и,—говорят нам,— творит (без бумаги) 70 других трагедий, из которых семь имеются в наших библиотеках в полном виде. Вслед за ним выступает Софокл ( —485, —400). Вместо слепого следования року, характеризующего произведения Эсхила, он вносит психологическую мотивировку действия, вводит кроме диалогов и трилоги, и патетические разговоры. В цельном виде из приписываемых ему трагедии мы имеем тоже семь, но в отрывках ему приписывают до 130.
Выступает Еврипид ( —480, —405), особенный мастер в изображении женских дурных характеров, введший прологи и злоупотреблявший вмешательством богов для разрешения запутанных человеческих действий.
Появляются Ион на Хиосе ( —V век), со своими, не дошедшими до нас, элегиями и трагедиями; Агафон ( —448, —401) с риторическими местами в своих пьесах; сатирик-драматург Ахей ( —480, —406) и Крития. Комики—Хионид, Магнет и Кратин ( — 520, —423) выступают с комедиями обличительного характера и, наконец, появляется сам Аристофан ( —452, —380), осмеявший демагогов, философов, писателей, судей и женщин с претензиями на общественную деятельность.
Вслед за ними выступают Антифан ( —405, —330) из Родоса, написавший (без бумаги) 200 пьес; Евбул ( —376) пишет пародии на Еврипида и 104 комедии, относительно которых неизвестно даже имен. Менадр ( —342, —290) творит реалистические комедии, известные только в латинских текстах Теренцпя и Плавта. Неожиданно появляются, как deus ex machina, многотомные историки.
Геродот, отец истории ( —485, —425), дарит нам «Историю персидских войн», во введении к которым много говорит о возвышении персидского царства, Вавилонии, Ассирии, Египта, Скифии и Ливии, при чем древнейшей рукописью считается медичейская, относимая к X веку нашей эры.
Фукидид ( —424, —404) пишет многотомную «Историю пелопонесской войны». Ксенофонт ( —434, —359) дает ее продолжение и описывает отступление 10 000 греков под его начальством из Малой Азии; Ктесиас ( —400) пишет персидскую историю; Феопомп ( —IV век) продолжает историю Фукидида и дает нам очерк своего времени; Ефор ( —400) пишет всеобщую историю со времени «переселения дорийцев» до —340 года... Но вот величайший оратор мира Демосфен ( —383, —322) произносит свои «филиппики», и огромный урожай на историков прекращается в минус четвертом веке. Он возобновляется с новой силой только в минус втором веке, когда Полибий ( —205, —123) пишет (без бумаги) сорокатомную историю распространения римского владычества. Из этих сорока томов известны, правда, только пять книг, но многочисленные цитаты из него находятся у разных поздних авторов в доказательство верности их представлений. Диодор Сицилийский, живший в самом начале нашей эры, доводит в сорока томах своей «Исторической библиотеки» историю всех, известных в то время, народов до минус 60 года. Художник Аполлодор ( —520) изобрел в это время уже штриховку и тени в живописи, а другой Аполлодор ( —140) написал географию в стихах, историческую хронику и сборник мифологических сказаний. Дионисий Галикарнакский дарит нам в минус первом веке на греческом языке 20 томов «Римской археологии», из которых известны девять. Страбон ( —54, —24) пишет (без бумаги) семнадцать книг всеобщей географии, считающейся лучшим первоисточником для изучения земли и ее народов1 во времена евангельского Христа, хотя и не говорит о нем. И, наконец, появляется сам этот «Христос», великий врач, исцеляющий больных одним своим прикосновением и воскрешающий даже мертвых, великий алхимик, превращающий воду в вино и признанный компетентными людьми за сына самого бога Громовержца.
1 Прекрасный русский перевод Мищенко.
Начинается христианская эра и ее основатель, хотя и был «еврей из Сирии», но ученики его оказываются почти все греками и пишут исключительно по-гречески.
Оставляя пока характеристику первых веков христианства, обратимся снова к его кануну и посмотрим другие стороны тогдашней умственной жизни.
Не менее процветают в это время и наука, и философия. Разработка их в Греции,—говорят нам,—началась еще в то время, когда Симонид Старший осмеял женщин.
Прежде всех поднялся гигант науки и философии Пифагор ( — 580, —500) и основал в Кротоне свое пифагорейское товарищество, открыл знаменитую в эпоху Возрождения теорему «Пифагоровы штаны», выработал теорию чисел (сделавшуюся в действительности возможной только через тысячу лет после него, со времени изобретения арабами десятичной системы счисления) и, наконец, основал астрономию, которая по тем же нашим первоисточникам создана лишь в минус втором веке Гиппархом, жившим через 400 лет после него.
Оглохший к раздававшимся еще звукам последнего поэта того периода—Пиндара, греческий гений бросается к науке. Поднимается Гераклит ( —500 г.) в Эфесе, провозгласивший огонь (он же: святой дух) первопричиной всех веществ, которые возникают из него и исчезают в нем.—Но ведь это—флогистон эпохи Возрождения, изгнанный из науки только гением Лавуазье! Он объявляет, что Слово (Λόγος— по-гречески) есть мировой разум, но это же самое открывает через 500 или даже через 1000 лет и автор евангелия Иоанна, и провозглашает, как свое, в знаменитом изречении «в начале было Слово, и Слово было у бога, и Слово было—бог». Кроме этого, Гераклит же произнес и гремевшее в эпоху Возрождения изречение: «все течет».2
Одновременно с ним, в Ионии рождается Анаксагор ( —400, —428), но переселяется в Афины (впервые возрождающиеся при нем к умственной жизни) и провозглашает там, что все состоит из множества делимых до бесконечности и вечно неизменных первовеществ, распределяемых мировой мыслью; за них его, будто бы, прогоняют из свободомыслящих Афин, как это ни странно. И в то же время, в колонизированной греками Сицилии, в нынешнем Джирдженте, Эмпедокл ( — 490) поправляет и Гераклита, и Анаксагора и объявляет то самое учение, которое воскресло через две тысячи лет и господствовало безраздельно в ученом мире вплоть до возникновения новейшей химии,—учение о четырех стихиях: огне, воде, земле и воздухе, из которых будто бы слагается все сущее, когда соединяет их предвечная Любовь, и разрушается, когда их разделяет Вражда. А Зенон создает Диалектику, как искусство спора, путем приведения опровергаемого положения к нелепости...
Но, вот, не успели еще они умереть, как поднимается новый гигант мысли, Демокрит ( —460, —370), и, низвергая (будущие!) средневековые теории о делимости вещества до бесконечности и о четырех стихиях, провозглашает полностью атомистическую теорию новейшей химии за 2200 лет до ее возникновения! Он делает это открытие во Фракии, и как раз в городе Абдере, считающемся в классической литературе «глупейшим из всех земных городов», так что слово «абдерит»3 было синонимом дурака.
«Все—говорил он так же, как и Лавуазье потом в Париже,— состоит из неделимых атомов, и все явления природы объединяются их движениями». Читатель видит сам, что даже и наша современная электронная теория была предвосхищена за 2300 лет до нас в самом глупом из древне-греческих городов!
И одновременно с ним на острове Кóсе Гиппокрит ( —460, —356) основывает медицину совершенно в том же виде, в каком она будто бы вторично «воскресла из забвения в эпоху Возрождения».
Он пишет «семь книг об эпидемиях», создает диагностику, издает (без бумаги) книгу о переломах костей, о членах человеческого тела,4 и все в ней так, как писали (уже на бумаге!) в Европе, в XIII веке!
2 πάντα ρεί (панта рей)—все течет.
3 Абдерит—синоним крайней глупости у греческих классических писателей.
4 «Epidemiorum libri septem»; «De articules»; «De fracturis»; «Praenotionec et Prognosticon»/
Одновременно с ним эффектно является на сцену и уходит с нее прославленный Сократ (т. е. по-гречески: Спасатель Власти, а имя жены его—Ксантиппа—значит Рыжая Кобыла). Он,—говорят нам,—не оставил ничего от своей великой мудрости, потому что учил обыкновенно на улицах и площадях, где было очень трудно его записывать, но он был продолжен плодовитым писателем Платоном ( —427, —347), диалоги которого я уже разбирал выше стилеметрическим способом, при чем указывал, что между ними нет ни одного, который не считался бы за подложный тем или иным из новейших ученых платонистов. И наиболее характерной особенностью его философии является то, что всякому бытию, будто бы, предшествовала его идея, заменившая тут «Слово» евангелиста Иоанна, и она же по нему является и вездесущим богом, творцом всего. Но, ведь, это уже исправление наивного представления Иоанна!
И вот,—говорят нам,—вслед за Платоном выходит на историческую сцену сам Аристотель ( — 384, —328) из Македонии, мудрейший и величайший из всех ученых. Он основывает логику, дает до-Линнеевскую классификацию животных и становится,—говорят нам,—после долгого полного забвения руководителем западных ученых эпохи Возрождения по вопросам биологии, органографии, систематики, науки о государстве и делит душу животных на три души: растительную, животную и мыслящую, существующую только у человека. Через 1000 лет (не ранее VIII века) его сочинения появляются,—говорят нам,—на арабском языке, а в XIII и XIV веках он открывается в Европе и объявляется незыблемым авторитетом и всеобщим верховным учителем. Не мудрено после этого, что вместе со смертью Аристотеля урожай на философов в древней Греции прекращается.
Наступает четвертый период, называемый Александрийским, со времени постройки Александрии, как выражаются, «в 335 году до Рождества Христова», и он продолжается до самого этого «рождества».
Прекращаются на греческом языке и трагедия, и комедия, и поэты лирические и сатирические (таблица XXIII); философы перестают философствовать, политические ораторы смыкают свои уста, и только буколические поэты родятся на свет, чтоб восхвалять прелести сельской жизни, да дидактические поэты воспевают научные предметы, и продолжают пышно цвести физико-математические науки, возникшие еще в предыдущий период.
Филон в —250 г. пишет свой «Механический синтаксис», из которого нам дают отрывки только очень поздние авторы. Герон открывает свой знаменитый фонтан, Гиппарх в минус втором веке основывает в Никее (!) астрономию, дает широты и долготы для земли и неба и, составивши каталог звезд, открывает, что климатический год длиннее звездного...
— Но как же мог он это сделать,—перебиваете вы меня,— когда в то время не была еще известна даже и приблизительно длина климатического года, впервые установленная юлианским календарем, считавшаяся даже на Никейском соборе тожественною с длиной звездного и с длиной климатического года?
— Никак не мог,—решительно отвечу на это я.—Ведь для того, чтобы определить прецессию, недостаточно было составить грубым угломером каталог звезд. Для непосредственного измерения передвижения точки равноденствия нет и теперь в астрономии никаких инструментов, потому что и самой этой точки нигде не видно. Передвижение равноденствия могло быть установлено лишь косвенным путем. Когда на Никейском соборе (325 г.) декретировали, что день бывает равен ночи 21 марта, то думали, что так будет и всегда. И лишь через 128 лет астрономы 453 года впервые могли бы заметить, что весеннее равноденствие пришлось уже на 20 марта. Но заметили ли они? Конечно, нет, потому что тогда не было еще и верных часов для определения равенства дня и ночи, и во все средние века мы не видим ни одного указания на то, чтобы ученые в Европе усомнились в верности никейского решения. Нужно было пройти более 1000 лет, чтобы, сделав новые точные измерения гномонами длины теней в солнцестоянии и придумав точные часы для определения длины дня и ночи, а также наблюдая очень долго гелиатический восход близ-эклиптикальных звезд, особенно Регула (от которого и произошел термин: регулирование),—астрономы могли убедиться, что равенство дня и ночи приходится и весной, и осенью в их время ранее, чем положили никейские ученые, и что Регул начинает восходить на 9 дней позднее.
Перечислив это из дней солнечного годичного пути на градусы эклиптики, тогдашние ученые легко могли перевести все это и в те градусные единицы, в каких дается теперь прецессия в астрономии. Иначе никак нельзя было измерить величины прецессии. Одно поднятие созвездия феникса над горизонтом еще не показывало «ловцам этой птицы» обращения полюса неба вокруг полюса эклиптики...
Как же определил ее Гиппарх, только-что изобретший небесные координаты и не имевший еще достаточного количества наблюдений ни над отступлением равноденствия от чисел Юлианского календаря, которого при нем еще не было, ни над отступлением гелиатических восходов и закатов звезд от чисел того же самого, неведомого ему, Юлианского календаря?
Ясно, что это—миф о каком-нибудь более позднем астрономе. Не о Птолемее ли Александрийском? И этого не может быть. Отступление равноденствия от Юлианского календаря и отступления от него гелиатических восходов звезд были еще в пределах ошибок тогдашних наблюдений, а потому и мои сомнения даже о принадлежности сочинений самого Птолемея второму веку нашей эры вполне уместны.
Но, обратившись к истории древней астрономии, мы находим и еще более поразительные вещи. Вот Фалес, живший между —639 и —546 годами, еще не зная длины солнечного года, уже предсказывает солнечное затмение не иначе как «на 28 мая минус 584 года» по Юлианскому календарю, и оно сбывается! Вот Аристарх Самоский ( —III век) за две тысячи лет до Коперника уже учит о движении земли!
Все это так невероятно, что хочется поскорее оставить астрономов Александрийского периода и обратиться к другим гениям того времени. Особенно посчастливилось в это время Аполлониям, т. е. лицам, одноименным с провозвестником будущих времен, Аполлоном-Фебом, изобретателем цитры и предводителем муз.
Аполлоний Родосский, поэт, пишет в минус III веке поэму «Аргонавты»; Аполлоний Тралевский, скульптор, изваивает группу Фарнезского быка, хранящуюся в Неаполе; Аполлоний Пергский в Памфилии создает теорию конических сечений еще в —200 году нашей эры! Аполлоний Тианский живет в Малой Азии одновременно с евангельским Христом и так же, как и он, проповедует чистое богопознание и считается олицетворением самого божества. Из остальных деятелей Арат ( —230) в Киликии создает астрономическую поэму Phaenomena et Prognostica, известную только в латинском переводе, приписываемом самому Цицерону. Каллимах ( —310, —235), царь элегии, служит потом, через триста лет, образцом для латинских произведений Овидия, Виргилия, Пропорция и Катулла. Он пишет,—говорят нам,—более 800 произведений в стихах и прозе, множество гимнов, поэм, Эпиграмм и эротических стихотворений, и его сборник «Причины» (Αΐτίαι) в четырех книгах послужил (через 2000 лет!) источником многих романических сюжетов в европейской литературе нового времени. Теокрит (—250) в Сиракузах создает свои идиллии из жизни древне-греческих невинных пастушков и пастушек. Бион ( —200 л.) в Сицилии продолжает писать в стиле Теокрита, но прибавляет и эпиграммы, и чисто эротические куплеты.
Мосх (т. е. Москвич по-гречески) в минус втором веке пишет в том же роде поэму «Европа».
Маленькие рассказы авторов этого направления, противопоставляющие простоту и невинность деревенских обитателей испорченности городов, окончившись быстро в Греции, вдруг возрождаются сначала на латинском языке у Виргилия и Кальпурния, оканчиваются навеки и у латынян, а затем вдруг воскресают во Франции в XVI веке у Ронсара, Мадам Дезульер и Делиля, к великому ужасу академика Буало.
Несмотря на его вопли, пастушеская идиллия переносится Томсоном (1700 —1748) в Англию, Геснером, Фоссом и отчасти даже Гёте в Германию, а в Россию Сумароковым, Княжниным, Владимиром Панаевым, Гнедичем и Карамзиным.
Возможно ли, с эволюционной точки зрения, такое пробуждение одного и того же экзотического рода литературы на чужбине через тысячелетия после того, как оно вымерло у себя на родине? Мы прямо должны ответить: НЕТ!
Так мы дошли до пятого периода греческой литературы, называемого римским, а у теологов—христианским, хотя по нашим предыдущим вычислениям христианский период начался только с «Великого царя» (Василия Великого по-гречески). Продолжением Теокритовых пастушков и пастушек являются в это время евангельские рыбаки и грешницы.
Но точно ли евангелия были продолжением, а не началом пасторальной литературы? По существу своему,—это начало, потому что греческий язык евангелий, этих зародышей сентиментального романа, несравненно менее совершенен, чем у классических авторов, у которых он сходен с языком писателей эпохи Возрождения. Но и с евангелиями не все обстоит благополучно. Казалось бы, что, раз возникнув, этого рода литература должна была пышно расцвести и развиться во втором и третьем веках нашей эры. Однакоже на деле не оказывается ничего подобного. После того, как появились евангелия Марка и Иоанна, творчество этого рода приостановилось. Евангелие Иоанна не имело совсем пополнителей, а евангелие Марка вскоре значительно пополнилось новыми легендами. С одной стороны, Матвей прибавил к нему родословную и детство Иисуса вместе с несколькими другими сказаниями, а с другой—Лука сделал несколько прибавок в средине—и таким образом произошли еще два производные евангелия, основой которых служит Марк. Затем еще вышли евангелия Иакова, Никодима и некоторых других, и творчество европейских авторов в этом отношении надолго приостановилось, и, если верить церковным историкам, почти никто не хотел поклоняться новому богу. Даже во время Апокалипсиса, как видно из него самого (гл. II и III), существовали только семь общин в Малой Азии.
Взамен этого появляются обстоятельные греческие и римские историки, ничего не знающие даже и о таких первостепенно важных событиях, как сошествие на землю самого бога-Громовержца, его вочеловеченье в Палестине и обратный отлет на небо в глубоком разочаровании, вследствие того, что почти никто из людей не поверил его рассказам, будто он и есть творец небес и земли, в одно и то же время и отец, и сын самого себя, и один в трех персонах (uno in trinità).
Мы можем, конечно, не удивляться тому, что тогдашние греческие философы, ученые, историки и беллетристы не поверили последним двум странным утверждениям, возможным только в доме умалишенных (удивляться приходится лишь тому, что им верят многие современные люди, считающие себя образованными и находящимися в здравом уме). Но как же они умолчали об этой повальной болезни своих современников, когда так подробно описывали другие, несравненно меньшие, общественные бедствия, в роде сравнительно скоропреходящей чумы?
Я уже не буду ничего говорить о Рыжем Иосифе (Иосифе Флавии), родившемся, как говорят, вслед за смертью Иисуса в 37 году нашей эры, этом «фарисее», с отцом которого, вероятно, и разговаривал Иисус в Эль-Кудсе о том, нужно ли платить подати царям. Возьму другую знаменитость того времени.
Вот восстает почти одновременно с Рыжим Иосифом знаменитый Властелин Богатства (Плутарх, от 50 до 120 г.) в греческой Беотии и пишет в назиданье потомству свои «Жизнеописания знаменитых людей». Как не упомянул он ничего о такой знаменитости, как сам творец неба и земли, родившийся при его отце от палестинской девушки, и ни слова не сказал о таких философах, как Иоанн Богослов с его учением о Логосе-Слове?
На весь этот период греки совершенно бросают беллетристику, не пишут более ни драм, ни комедий, ни поэм. Подобно хозяевам, ведущим земледелие по способу трехпольного хозяйства русских крестьян, сеющих сначала рожь, на следующий год овес, а потом оставляющих землю на год под паром, они тоже оставили «под паром» свои головы для изящной литературы.
Идет целый ворох историков. Аппиан в Египетской Александрии пишет (без бумаги!) Римскую историю с древнейших времен до Октавиана Августа в 24 книгах. «Современник Христа Страбон» ( —54, +24) пишет в Понте свою огромную «Географию» в 17 книгах (есть русский перевод Мищенко, 1879 года). Дион Кассий (155—230) пишет (без бумаги) «Историю Римской империи от основания Рима» по 229 год нашей эры в восьмидесяти книгах. Геродиан (170—241) пишет политическую историю той же империи от Благочестивого Антонина до Гордиана III.
Великий астроном «Хромой Птолемей» в Александрии создает «Оптику» в пяти книгах, в которой излагает современное нам учение об отражении и преломлении света; пишет три книги о музыке, учение о гармонии, создает нашу новейшую картографию с 360-градусной сетью параллелей и меридианов (которые благодаря извилистости земной поверхности и морей можно определить только с помощью наших переносных точных часов!); доводит границы исследованного мира в Африке до Занзибара, в Азии—до Китая и Сиама, в Европе—до Скандинавии и Северной России; дает замкнутые очертания Каспийского моря и указывает впадающие в него реки: Волгу под именем Ра (река, древнее рка или rha) и Урал под именем Даик (русское: Яик) и даже ставит север наверху карт, как мы, а не восток, как даже в XII веке. И вот оказывается, что в средние века еще никто ничего этого не знает... «Средние века,—говорят нам историки географии,—были эпохой возвращения к первобытным представлениям о земле, как о плоском четырехугольнике или как о круге, и только в XV веке Марк Бехаим сделал первую попытку изобразить землю действительно в виде шара, т. е. глобуса».
 Рис 45. Образчик средневековой картографии арабов X века нашей эры. |
Но точно ли тут было простое возвращение, т. е. впадение юношеского возраста человечества в младенческое состояние, через которое оно прошло уже тысячелетие назад? Точно ли «География» Птолемея, «остававшаяся ранее забытой», была открыта, как нам утверждают,—лишь вместе с открытием Америки Колумбом в 1492 году? Не проще ли допустить, что эта книга была и написана от имени древнего греческого ученого незадолго до поездки Колумба? Ведь только к этому времени и накопились для нее достаточные предварительные материалы (см. рис. 45, 46, 47, 48). Лишь в XIII веке Марко Поло (1254—1323) ездил из Венеции к монгольскому хану Кублаю5 и написал мало распространившуюся тогда рукопись, в которой дал первые точные сведения о Монголии и впервые сообщил о существовании Японии и Малайского архипелага?
5 См. перевод его книги в «Чтениях Московского Общества Истории» 1861, кн. 3 и 4, и 1862, кн. 1—4.
 Рис. 46. Карта всей земли Макробия из рукописи X века. |
Лишь в XIV—XV веках появились первые карты, в роде Каталанской или Фра Мауро (XV век), и лишь после изобретения компаса (1300 год) и больших килевых судов с системой расположения парусов, позволяющей ходить в открытом море, по ветру и даже против ветра, начались далекие океанические путешествия, вызвавшие исключительный интерес к географии. И все же лишь благодаря изобретению книгопечатания в 1450 году открылась возможность сделать рукописи отдельных лип, доступными не только для личных знакомых автора, но и для посторонних образованных людей. Книги, приписанные Птолемею, якобы жившему еще во втором веке нашей эры, вдруг стали необычно популярными и расходились во многих изданиях, конкурируя с другими не апокрифическими «космографиями», пока открытие способов тригонометрической съемки, изобретение точных астрономических инструментов для определения широт и точных переносных хронометров для определения долгот не поставили географию на ее современную высоту.
 Рис. 47. Образчик картографии европейцев накануне эпохи Возрождения. Из рукописи Cottoniana, около XI века, хранящейся в Британском музее. |
Так трудно и постепенно доставались человечеству действительные успехи географии, всецело зависящие от успехов техники и астрономии! И вдруг нам говорят:
— Успокойтесь! Почти все это было известно и Клавдию Птолемею во II веке, но только было потом забыто на тысячу слишком лет. А Страбон в Понте6 еще до начала нашей эры предвосхитили идеи Рихтера и Бокля о тесной связи между географией и историей, но только и это было «забыто» почти на две тысячи лет!
6 Его «География» в 17 книгах переведена Мищенко в 1879 г.
Но успокоиться в науке нельзя.
Как можно даже подумать, что в IX, X и XI веках самые образованные по тому времени арабы, уже овладевшие давно Египтом и Южной Испанией, и образованнейшие по тому времени византийцы и итальянцы начали, забыв все предшествовавшие географические сведения, чертить такие карты мира, как приложенные у меня на рисунках 45, 46, 47 и 48, когда в монастырях бережно сохранялись Птолемеевские карты земного круга, почти совершенно такие же, какие рисовались в XV веке нашей эры? Ведь это же невозможное утверждение, хотя бы оно и основывалось на показаниях целых тысяч лжесвидетелей! И именно, чем больше здесь свидетелей, тем меньше вероятности, чтоб известное такому числу людей было неизвестно ни одному из составителей средневековых карт!
Не легче обстоит дело и с астрономией. По всем эволюционным соображениям «Альмагест» Птолемея должен быть непосредственным прологом к книге Коперника «De Revolutionibus Orbium Coelestium», около 1543 г., а нам говорят: «обе книги отделены промежутком в 1300 лет».7 Но и это еще не все.
7 Как доказательство давности некоторых мест Альмагесты, мне указывали, что координаты звезд показаны там от начала Овна, но такими же мы видим их и на звездных картах Любинецкого в XVII веке. А прецессию, почти в том же виде, как и мы, хорошо знали составители Грегорианского календаря в 1582 году, приспособившие его к ней, по числовым данным предшествовавших веков.
* * *
Почти вслед за Птолемеем,— говорят нам современные историки,—греки на Востоке, а с ними и весь культурный мир Европы, на много столетий «забывают прекрасный, классический греческий язык» и начинают говорить более первобытным языком церковных писателей.
Этот средневековый период, называемый византийским, начинается, действительно, с Юстиниана, куда относят, между прочим, Прокопия (VI век), написавшего книги: «Тайная История», «История войны с персами, вандалами и готами», «О постройках Юстиниана», а также,—говорят нам,—и явную «Историю» в 8 книгах. В VII веке пишут «дурным языком» Теофилакт Симокатта, Иоанн Малама, появляется первая действительно историческая книга «Пасхальная хроника». В IX веке пишут Амартолл, в X веке Константин Багрянородный, Лев Грамматик, Симеон Магистр; в XII веке выплывают историки: Анна Комнена, Никифор Вриенний, Иоанн Киннам, Никита Акоминат, Георгий Кедрин, Иоанн Зонара, Михаил Глика, Георгий Акрополит. И никому из них не было известно ничего о богатой классической науке и литературе!
 Рис. 48. Пентингерова карта (Tabula Pentingeriana), найденная в Аугсбурге в 1457 году на 12 листах пергамента длиной в 6,82 метра и шириной в ½ метра. На ней даны названия дорог и длины между городами, изображенными в виде домиков а леса представлены группами деревьев. Считается за результат маршрутной съемки Латино-Эллино-Сирийско-Египетскойимперии, сделанной будто бы еще по приказанию Октавиана Августа, за полтораста лет до Птолемея, но проредактированной и окончательно вычерченной уже через полтораста лет после Птолемея не ранее IV века нашей эры. Из географии Птолемея нет здесь и следов! |
Но вот начинается эпоха Возрождения, и классический язык пробуждается от своего заколдованного тысячелетнего сна. Им начинают и говорить, и писать совершенно такие же книги, как и в древности. Поистине плодопеременное хозяйство с оставлением голов всего культурного человечества на несколько столетий «под паром!»
Возможно ли что-нибудь подобное при естественной психической эволюции человечества? Пусть везувианские катастрофы и дали религиозной фантазии местной интеллигенции мистическое, испуганное направление, но эти катастрофы были лишь местными и приводили в беспорядок лишь одну сторону умственной деятельности людей. Средневековая теология была тем, что в психиатрии называется idée fixe, т. е. расстройством представлений лишь об одном, определенном предмете, благодаря связавшейся с ним местной порче мозгового аппарата от какой-либо страшной личной катастрофы, при чем все остальные части мозга функционируют совершенно нормально и нисколько не повреждены. Подобно людям, которые совершенно умно рассуждают обо всем, но как только вы перейдете к определенному предмету, с которым связался у них, положим, необычный ужас, локализировавшийся в той же части мозга, где остались о нем воспоминания, они вдруг начинают нести одну и ту же чушь,— так и средневековые монахи и ученые была совершенно нормальны и даже талантливы, как и современные, во всем, что не касалось божественных предметов, с которыми у их предков связался панический страх везувианских катастроф, передавшийся и им. Они могли писать очень хорошие светские трагедии и драмы и делать научные исследования и открытия вполне целесообразно и разумно. Но как только перед ними произносили слово «бог» (т. е. потрясатель неба и земли),—у них начинались по традиции от предков местные судороги в данной области серого вещества головного мозга, и взамен разумных представлений эта часть мозговых извилин начинала выбрасывать в ясную область их сознания (которую я считаю находящейся в мозжечке) всегда одни и те же уродливые представления и даже те же самые словесные выражения, в роде испуганных:
«Один в трех лицах!...» ...«бог девственно зачат Марией при Октавиане Августе»... «он, бог, был соблазняем дьяволом, однако, устоял!»... «В одно и то же время и свой отец, и свой сын!»... «Умер в 33 году после своего рождения, но воскрес потом, трехдневен от гроба!»... «Улетел на небеса и сидит теперь на них направо от отца!»...
Всякое возражение против хотя бы одного из этих пунктов вызывало еще большие судороги той извилины серого вещества большого мозга, где локализировались эти нелепые представления, как и у всякого другого односторонне помешанного, когда касались пункта его помешательства. Вместо спокойного и логического размышления начиналось раздражение против возражающего и подавляло все остальное. Но оно, как и во всех других случаях одностороннего помешательства, вскоре проходило, если разговор переходил к другим предметам: человек опять начинал рассуждать совершенно разумно.
Вот почему с психологической точки зрения мы и не видим никаких причин для того, чтоб при возникновении христианской мистической теологии,—как результата чисто местного функционального повреждения небольшой части головного мозга у испуганных Везувием поклонников бога-Громовержца,—должны были ослабеть у средневековых его поклонников и все другие области серого вещества мозговых полушарий и чтоб могло у них прекратиться или ослабеть и не связанное с теологией литературное и чисто научное творчество.
Ведь мы же знаем, что религиозные мистики нового времени, как, например, Гоголь или Шатобриан, часто были прекрасными беллетристами, да и сами основатели современной астрономии Коперник и Ньютон были религиозными мистиками, убежденными, что Иисус улетел в человеческом виде на небеса и сидит теперь там направо от отца, хотя сами же они отвергли существование кристаллического купола на небе, на котором было бы можно усесться человеку более или менее комфортабельно.
* * *
Резюмируем же все сказанное.
Таблица XXIII наглядно представляет все это плодопеременное хозяйство в древне-греческой литературе. Взгляните на нее, и вы сами увидите, как оно неправдоподобно.
До пятого века родятся только лирические, героические и сатирические поэты. И первый же из героических поэтов творит (хотя бы и из прежних отдельных поэмок, приспособляя их друг к другу, как членики длинных кольчатых морских червей) целые эпопеи в роде «Илиады» и «Одиссеи». Ведь для того, чтоб написать их тогдашним крупным почерком, нужен был свиток пергамента до версты длиною, а сшитая книга была придумана лишь в конце средних веков. И если это было все-таки возможно, то почему не сделал таких же гигантских свитков и какой-нибудь прозаик, составив, таким образом, нечто в роде арабской «Тысячи и одной ночи», растянутой версты на две?
Ведь прозаический конгломерат такого рода много легче было составлять прозой, а не выдержанным гекзаметрическим стихом. Почему нет ничего подобного «Тысячи и одной ночи» на древне-греческом классическом языке, если «Одиссея» и «Илиада» не апокрифы эпохи Возрождения (хотя отдельные сказания их и существовали раньше)? Почему во времена создания «Одиссеи» нет историков, хотя исторические записи и являются всегда первым предметом, к которому прилагается письменность? Почему, затем, этот посев лирических и героических поэтов прекращается до эпохи Возрождения, и вместо него вырастают богатые всходы драматических авторов третьего периода или, лучше сказать, посева?
Почему и драматические авторы,—как комики, так и трагики,— прекращаются от IV века перед нашей эрой до эпохи Возрождения, а взамен их выходят ростки из посева буколических и дидактических поэтов вместе с математиками четвертого, александрийского, периода?
Почему с начала нашей эры их заменяют прозаики-евангелисты со своими теософическими сентиментальными романами из жизни доброго сына бога-Громовержца? Почему их продолжением служат лишь несравненно более первобытные и по языку, и по конструкции Жития Святых? Почему продолжением таких разносторонних и хитроумных историков, как Геродот, Фукидид—служат только летописи Иоанна Малалы, Пасхальная Хроника и целый ряд других простодушных исторических сообщений, занимающих все средние века?
Если вы мне скажете: это плодопеременное хозяйство произошло лишь потому, что в первый и второй периоды все затерялось, кроме поэтов, в третий—все, кроме комиков и трагиков, да софистов и т. д., то я отвечу, что это совершенно невозможно с точки зрения математической теории вероятностей, по которой из всех родов должно было затеряться приблизительно одинаковое число процентов.
Если же вы мне скажете: в различные периоды была различная мода в литературном творчестве: в один—мода на поэзию, в другой—мода на драму, в третий—мода на сентиментальный теософический роман, а потом—мода писать простодушные летописи, то я отвечу: моды бывают только в нарядах. Само собой понятно, что матери в древности могли одевать своих новорожденных детей в разные века в пеленки разного покроя и цвета, как и писатели могли оригинальничать той или иной манерой изложения, но совершенно невозможно допустить, чтобы в одном веке у матерей была мода родить исключительно брюнетов, в другом блондинов, в третьем курчавых, а в четвертом безволосых детей. Но не то ли же самое мы видим в только-что указанном мною рождении греческими матерями в одном веке лириков, в другом драматургов, в третьем богословов, в четвертом летописцев?
Не естественнее ли допустить, что все они рождались в беспорядке, как и следует, но только это было в эпоху Возрождения и на ее кануне, при чем действительно была мода (или просто обычай) апокрифировать лирические и героические поэмы в самые древние века; драмы, комедии, философские и ораторские произведения вслед за этим, а буколическую и дидактическую поэзию еще позднее. Историков же поневоле пришлось распределить по разным векам: ведь в то время, как в один и тот же год могли быть написаны десятки различных по содержанию комедий или стихов, нельзя же допустить, чтоб в одно и то же время Греция имела несколько различных историй?
Исторические сообщения поневоле приходилось располагать в последовательном порядке, как мы и видим на нашей таблице-диаграмме, а с ними и самих историков и политических; и научных деятелей, в виду явной эволюционной преемственности их сообщений, взглядов и выводов.
Итак, мы видим, что держащаяся до сих пор в головах историков древнего мира идея о возможности плодопеременного хозяйства в умственном творчестве человечества, с оставлением на время той или другой части его мозга «под паром», является совершенно неприемлемой с эволюционной точки зрения. Значит, и все, что сообщают нам наши первоисточники эпохи Возрождения о богатом умственном творчестве греков в до-христианскую эпоху, совершенно неправдоподобно с этно-психологической и эволюционной точек зрения и должно бы быть отвергнуто серьезной наукой уже с того момента, как она начала отвергать все чудесное в исторической жизни народов и стала на эволюционную точку зрения. Вместе с тем, приходится признать, что не церковный язык византийского периода греческой литературы регрессивно развился из предшествовавшего ему более богатого классического, а наоборот: греческая литература после своего детского состояния до IV века нашей эры начала развиваться первоначально на византийском церковном языке, сразу и как религиозная, и как ученая. Апокалипсис служит ее высшим представителем в конце четвертого века. Ничего подобного ему не знали ранее, а потому он и имел такое огромное влияние на тогдашние умы. Придав религии мессианский и демагогический характер, он, вместе с тем, сделал греческий язык обязательным для церковных служб на Востоке, и этот язык начал там распространяться, как богослужебный (подобно латинскому на Западе), среди других народов, каковы были, прежде всего, балканские славяне. Таким образом на клерикальной основе образовалась и на востоке Европы международная интеллигенция, писавшая по-гречески не только религиозные увещания, но и драмы, и комедии, и исторические и философские произведения, а потом все это проникло и на Запад, конкурируя с тамошней латынью и создавая лже-греческие подлинники множества тамошних латинских произведений эпохи Возрождения, подписанных греческими псевдонимами.
Вместе с тем богато разнился и сам греческий язык и, к кануну эпохи Возрождения, принял те грамматические и стилистические формы, которые мы и видим у его апокрифических палео-классических писателей и у действительных нео-классических.
Это единственная рациональная точка зрения на эволюцию латинской и греческой литературы до конца эпохи Возрождения, как она ни неожиданна для тех, кто не посвятил, подобно мне, многих лет специального внимания этому предмету, в связи с эволюцией естественных и пред-естественных наук.
Такой мой взгляд подтверждает и астрономия, позволяющая нам вычислять время различных небесных событий, описываемых у древних авторов. Этому предмету у меня посвящен целый отдел в одном из следующих томов, где вычислено свыше ста затмений и планетных соединений, а как образчик таких вычислений я приведу здесь пока лишь следующие два случая.
Первый случай беру из Тита Ливия, цитируя его, для беспристрастности, не по своему переводу, а по переводу Адрианова, лишь с такими четырьмя поправками:
1) По Адрианову в описываемой истории фигурирует Сульпиций Галл, претор, трибун 11 легиона, консул. Но галлами на греческом языке и до сих пор называются французы, и Франция—Галлией. Это же слово проникло и в латинский язык, как эллинизированный (по моим предыдущим доказательствам) итальянский язык III—IV веков нашей эры. Так зачем же и по-русски нам употреблять греческое, а не свое, название француза, только спутывая этим ясность представления у читателя? Желая быть ясным, я заменил слово галл в переводе Адрианова истинным его греческим значением: француз.
2) Но и Сульпиций есть только латинское произношение французского собственного имени Сюльпис, употребляющегося и теперь во Франции. Зачем же латинизировать его и по-русски?
3) Точно так же слово претор есть лишь латинизация французского слова praître—священник, употреблявшегося первоначально в смысле духовного судьи, исповедника, а трибун и теперь значит судья, откуда и слово трибунал—судилище.
4) Легион по-латыни значит просто—полк, а консул—политический руководитель и советник. Я и заменил эти четыре чисто латинские слова в переводе Адрианова соответствующими русскими и тогда вышло следующее:
«Когда укрепление лагеря было окончено, француз Сюльпис (Sulpice le Francis), военный судья 11-го полка, бывший исповедником (praître) в прошлом году, с дозволения политического руководителя, созвав воинов (накануне сражения с македонцами; на собрание, объявил им:
— В предстоящую ночь—пусть никто из вас, солдаты, не считает этого за чудо!—от второго до четвертого часа (от начала) ночи будет лунное затмение. Так как это явление происходит естественным порядком и в определенные времена, то о нем можно знать наперед и предсказывать его. А потому, как не удивляются тому, что луна то является в виде полного круга, то, во время ущерба, имеет форму небольшого рога, потому что солнце и луна восходят и заходят в определенных временных соотношениях, то не должно считать предзнаменованием и того обстоятельства, что свет луны затемняется, когда ее покроет тень земли».
«В ночь накануне сентябрьских нон (т. е. с 4 на 5 сентября),— продолжает «Почтенный Ливиец»,8—когда в указанный час произошло лунное затмение, мудрость француза показалась воинам почти божественною. На македонян же это подействовало как зловещее предзнаменование, предвещающее гибель их царства и народа. Так объяснил это явление и их прорицатель. Крик и вопли раздавались в лагере македонян, пока луна не заблистала снова своим светом».9
8 Тит Ливий по-латыни значит «Почтенный Ливиец».
9 Тит Ливий. Римская история от основания столицы, кн. 44, § 37.
Вот чрезвычайно точное описание лунного затмения перед битвой латынян с македонским царем Персеем, происшедшей, как сообщает нам историческая традиция, в 586 году от «основания города Рима», т. е. за 178 лет до начала нашей эры. Если б такую речь произнес Наполеон I перед битвой под Аустерлицем, то вы, конечно, не удивились бы. Но когда вам сообщают, что это было в те времена, когда в горах южной Европы еще жили пещерные люди, то вы в праве усомниться и попытаться посмотреть, не было ли чего-нибудь подобного позднее, особенно, когда вы видите, что в указываемый исторической традицией момент ничего подобного не было.
Я уже говорил, что сочинения всех классических авторов, в том числе и «Почтенного Ливийца», дошли до нас или исключительно в печатных изданиях первых веков книгопечатанья, или в рукописях на пергаменте, древность которых почти никогда не уходит в глубину времен далее XI века. Данная рукопись, хранящаяся теперь в Венской государственной библиотеке, найдена была в Гессене, в городе Лорш, в Бенедиктинском монастыре, в первой половине XVI века и была тотчас же отпечатана в базельском издании 1531 года.
При таких условиях всегда возможно допустить если не апокрифичность всего сочинения, то возможность вставок в него из последующих эпох, а потому и важно иметь быстрый способ проверить документ астрономически.
Но по имеющимся в настоящее время немецким изданиям Оппольцера10 или Гинцеля11 очень трудно быстро ориентироваться в случаях, подобных только-что приведенному из Тита Ливия, или проверить, насколько удовлетворительны решения, даваемые предшествовавшими вам исследователями. Это и побудило меня сделать особую классификацию затмений на каждый месяц, тем более необходимую, что для эпохи до напала нашей Эры Оппольцер употребляет рациональный астрономический счет, в котором год эры считается нулевым годом, а Гинцель употребляет вульгарный счет, где год эры—нулевой—считается первым до ее начала, а начало считается моментальным промежутком между обоими отделами, так что и все предыдущие годы сдвигаются на единицу, и то, что у Оппольцера считается, например, 10-м годом до начала нашей эры, у Гинцеля считается 11-м. Это приводит Гинцеля к согласию с апокрифическим счетом старинных историков, но при выяснении движений небесных светил вызывает ошибку на один год.
10 Oppolzer. Canon der Sonnen- und Mondfinsternisse.
11 Ginzel. Specieller Canon der Sonnen- und Mondfinsternisse fur das Landergebiet der klassischen Altertumswissenschaften. 1899.
Классификация по Оппольцеру сделана была под моей редакцией моим сотрудником по Астрономическому Отделению Научного Института имени Лесгафта в Ленинграде В. А. Казицыным, а классификация по Гинцелю—моей научной сотрудницей по тому же Институту Н. М. Штауде и напечатана в «Известиях Института» (т. V и VI).
Как легко и просто делаются проверки хронологии посредством этих таблиц, видно из следующего.
Когда могло быть описанное выше лунное затмение француза Сюльписа, датированное ночью с 5 на 6 сентября?
Мы легко пробежим глазом по нашей таблице в V томе «Известий Научного Института им. Лесгафта» в пять минут все сентябрьские лунные затмения в ночь с 4 на 5 сентября. Вот они, вспять от 600 года нашей эры.
1. Лунное 5 сентября 499 года со срединой в 15 часов 6 минут от Гринвичской полночи. Наибольшая фаза 21"3 (очень глубокое, сверхполное, так как полное обозначается фазой 12"0, а неполные меньшими фазами, чем 12"0). Невидимо в Риме, а конец был видим в Афинах, Мемфисе и Кандигире. Но оно было уже вечером 5 сентября, а не перед ним. Не подходит.
2. Лунное 5 сентября 480 года со срединой в 4 часа 57 минут от Гринвичской полночи. Наибольшая фаза 7"6 (неполное). Начало было видимо в Риме и в Афинах уже на рассвете, а в Мемфисе и Кандигире совсем невидимо. Не подходит.
3. Лунное. 4 сентября 453 года со срединой в 2 часа 43 минуты от Гринвичской полуночи. Наибольшая фаза 2"0 (очень малая). Видимо во всей Европе. Но после него был еще промежуточный день 4 сентября. Значит, это не канун 5 сентября. Не подходит.
4. Лунное 4 сентября 434 года со срединой в 18 часов 18 минут от Гринвичской полуночи. Наибольшая фаза 17"6, т. е. очень глубокое, тень земли не только покрывала весь лунный диск, считаемый в 12" 0 баллов, но заходила за него в обе стороны на 5" 6 баллов, т. е. помрачение было продолжительное. В Риме, Афинах и всей Западной Европе луна вечером взошла уже в средине затмения, а в Восточной Европе, в Мемфисе и Кандигире оно было видимо все. Оно было часа на два ранее, чем предсказал француз Сюльпис при счете начала ночи от заката солнца. Почти подходит.
5. Лунное 5 сентября 415 года со срединой в 2 часа 50 минут от Гринвичской полуночи. Наибольшая фаза 11"7 баллов: почти совершенно полное затмение. В Риме и в Западной Европе—было видно все, в Афинах, Мемфисе и в Восточной Европе—начало и средина, т. е. утром 5 сентября луна зашла еще в ущербе от не успевшей сойти с нее земной тени. Это затмение, начавшееся между 2 и 3 часами Македонского времени, считаемого от полуночи, вполне подходит к предсказанному французом Сюльписом.
6. Лунное 5 сентября —41 года (т. е. уже до начала нашей эры, а по историческому счету в 42 году «до Р. X.»), неполное, в 5"0 со срединой в 18 часов 55 минут после Гринвичской полуночи, т. е. уже вечером нон, а не накануне их, и потому не подходит.
7. Лунное 4 сентября —106 года, а по историческому счету 107 «до Р. X.», со срединой в 23 часа 8 минут перед Гринвичской полуночью. В Македонии его середина была около 3 часов пополуночи; его наибольшая фаза была 8"9 баллов, т. е. закрывалось 2/3 лунного диаметра. Оно было видно целиком во всей Европе. Второе подходящее затмение, но в это время нельзя было предсказывать затмений, так как еще неизвестна была точная длина года и даже не было выработано точного календаря, без которого предсказание затмений абсолютно немыслимо.
От этого момента до —424 года не было ни одного затмения между 4 и 5 сентября юлианского счета, да и самого этого календаря не было.
И вот мы задаем вопрос: каким же образом Нетавиус, уже устанавливавший в XVI веке нашей эры астрономическим путем время этого самого затмения, отнес его вместе с вышеописанной победой над царем Персеем к 21 июня минус 167 года, т. е. почти за полтора века до начала нашей эры? Ответ очень прост: не видя никакого решения на указанный ему историками период времени и не решаясь опровергать их, он предпочел пожертвовать и теорией вероятностей, и самой астрономией и допустил, что римляне того времени, хотя будто бы и употребляли уже юлианские месяцы, но еще не знали точной длины юлианского года, и потому 4 сентября ихнего—467 года приходилось на 21 июня (!), т. е. осеннее равноденствие будто бы справлялось у них в этом году во время летнего солнцестояния!
Но разве такое допущение логически мыслимо? Разве мыслима даже возможность вычислений и предсказания затмений при подобных натяжках и при таком календаре? И вот приходится допустить, что в книгу Тита Ливия каким-то образом попало единственное соответствующее предсказанию француза Сюльписа затмение в ночь с 4 на 5 сентября 415 года нашей эры, когда действительно было уже возможно предсказывать лунные затмения и толковать их так, как истолковал это затмение военный судья 11-го полка. Около этого времени и была действительно победа римлян, но не над македонянами, а над готами.
Пусть читатель сам просмотрит мои таблицы в «Известиях Лесгафтского Института» и он убедится в несколько минут, что другого затмения, подходящего к описанию Тита Ливия, не было.
Возьмем и еще пример, хотя уже и латинский для разнообразия.
У Плиния в его знаменитой «Histria Naturalis» написано (11, § 180), что «при консулах Випсане и Фонтейо произошел ущерб солнца накануне майских календ (т. е. 30 апреля) в «Кампанье» между 7 и 8 часами дня.
Прежде всего, что тут значит Кампанья?
По-латыни так назывались две местности: теперешняя Campagna di Roma, болотистая местность по Тибру, ниже Рима, где пасется только скот (хотя Кампанья и называется «классиками» богатой и густо населенной), и французская Шампань (Champagne), действительно богатая и густо населенная, с главным городом Trois на реке Сене. Возьмем сначала римскую, болотную.
В солнечной таблице, помещенной мною в VI томе «Известий Научного Института имени Лесгафта» (аналогичной вышеуказанной лунной), мы находим за весь промежуток от 600 года нашей эры и до минус 823 только два затмения на 30 апреля, проходившие через нее.
1. Солнечное—30 апреля 59 года нашей эры, максимальная фаза которого была в Риме 9"8; в Афинах 11"3, в Мемфисе 10"2 и в Кандигире 11"'5 баллов (это почти полное затмение, так как полное обозначается через 12"0).
2. Солнечное—30 апреля минус 462 года (т. е. до начала нашей Эры). Его максимальная фаза была в Риме 11"2; в Афиаах 11"8, в Мемфисе 8" 5 и в Кандигире 9" 4. Но оно, конечно, слишком древне для Плиния.
Здесь затмение 59 года одно почти удовлетворяет описанию, если будем считать за Кампанью—римские болота. Но почему тогда не сказано прямо, что затмение было в Риме? Ведь все, что было видно в римских болотах, было видно и в городе. Его максимум в Италии был около 2 часов 50 минут пополудни. Можно ли это считать «между 7 и 8 часами дня», как говорит Плиний? Солнце в конце апреля в Италии восходило тогда около 5 часов утра. Следовательно, до максимальной фазы затмения прошло около 9 часов, время близкое к указываемому Плинием. Но интересно (хотя это и не указывает наша таблица), что если мы не ограничимся пределами классического мира, а захватим и среднюю Европу (т. е. Францию и Германию), то найдем вплоть до 1500 года нашей эры, кроме указанных нами двух затмений, только еще одно: затмение 30 апреля 564 года нашей эры, центральная линия которого шла от Нью-фаундленда через Исландию в Ледовитый океан к Камчатке. В частном виде оно могло быть видимо и в Северной Италии около 8 часов 50 минут утра по Гринвичскому времени. Здесь счет часов более подходит к указываемому Плинием, если считать от полуночи, но его едва ли могли заметить в итальянской Кампаньи, а во французской Кампаньи оно было видимо очень хорошо в 8 часов утра. Здесь можно принять за достоверное, что автор «Естественной истории Плиния» пользовался в этом месте своей книги каким-то верным первоисточником, относящимся скорее всего к затмению 30 апреля 561 года нашей эры, виденному во французском герцогстве Шампань, родине шампанского вина. Но это почти единственный случай, имеющий подходящее решение и по «классическому счету». Почти все остальные затмения, при вычислении без натяжек, в роде только-что приведенной у Петавиуса. дают решение только в средние века, если они помечены современными историками до 400 года нашей эры. А почти все помеченные более поздними датами целиком подтверждаются астрономией. В случае же двух астрономических решений выбор принадлежит логике.
Ведь если бы вычисление даже и дало случай лунного затмения за полтора века до начала нашей эры, более или менее подходящий к предсказанному французом Сюльписом, то неужели вы признали бы возможным поверить, что приведенная «Почтенным Ливийцем» его речь, с объяснением фаз луны и ее тени, ничем не хуже объяснения современного учителя космографии и требует предварительного знания, что солнце никак не меньше земли, да и лупа немногим меньше, была произнесена еще за 2000 лет до Коперника? И, кроме того, что поняли бы из нее тогдашние безграмотные солдаты?
Вот почему мне хочется, оставив пока француза Сюльписа и ему подобных знатоков астрономии до начала нашей эры, Заключить свои предварительные замечания о древних языках лишь общим взглядом на уровень их литературы в общем процессе ее исторической эволюции.
Как это ни странно, но она имеет большую аналогию с палеонтологическим развитием позвоночных животных.
Отдельные клеточки живого вещества слеплялись генетически сначала в элементарные группы, как слова в элементарные фразы. Потом группы клеточек слипались генетически, почти не теряя своей индивидуальности, в более сложные, но все еще элементарные организмы, как фразы в отдельные элементарные рассказы. Элементарные организмы, нацепляясь друг на друга генетически, давали начало суставчатым существам, в роде червей, с общим пищевым каналом, но еще без головы и без дифференциации сросшихся звеньев (так, что при разрыве на несколько частей, каждая продолжает жить как самостоятельное существо), так и отдельные элементарные рассказы, сцепляясь между собой, давали начало более сложным повествованиям, но все же суставчатым по сущности, хотя бы, подобно морским нереидам, они и достигали такой значительной длины, как арабская книга «Тысяча и одна ночь», связанная лишь личностью их воображаемой рассказчицы Шехеразады и относимая только к XV веку нашей эры. В таком же длинном суставчатом виде сложились моральные и философские поучения Заратустры, Магомета, Иисуса сына Наместника (Сираха), «Премудрость» Соломона (а в последнее время «Премудрость» Ницше) и длинные суставчатые поэмы в роде «Одиссеи», к Илиады», «Энеиды»...
Но, подобно тому, как из суставчатых животных, путем дифференциации физиологических функций между разными звеньями, образовались эволюционно позвоночные животные с хвостом, животом, грудью и головой, представляющие одно неразрывное целое, так и из суставчатых произведений путем художественной и, наконец, психологической обработки человеческим умом накопленного им литературного материала, подновленного притом и более проникновенным наблюдением окружающей жизни позднейшими поколениями авторов, начали возникать большие, цельные сами по себе, произведения с завязкой, рядом возникающих из нее действий и развязкой в конце, которые уже нельзя разделить на несколько самостоятельных частей, настолько же годных для чтения, как и все целое.
Древняя литература до IV века нашей эры имела, повидимому, только мелкие произведения, способные уместиться на отдельном свитке папируса или пергамента, так как сшитая книга, какую мы имеем теперь, была изобретена только в средние века. Ее мы не находим ни в Геркулануме, ни в египетских гробницах, и нигде в древности, а потому тогда не могло быть ни «Истории» Геродота, ни «Истории» Фукидида, ни «Одиссеи», ни «Илиады», а только разве отдельные рассказики, вставленные потом в эти поздние произведения, немыслимые для помещения даже и на самых длинных из возможных свитков папируса. Корешок переплетенной книги—это ее позвоночный столб, и только при нем и могла возникнуть высшая литература, соответствующая позвоночным животным в зоологии.
Таким образом, определение времени изобретения сшитой книги (помимо фантазий Тишендорфа и его мании относить всякий исследуемый им документ в наиболее глубокую древность, и употребление книг приписывать даже IV веку нашей эры) будет вместе с тем определением времени и возможности суставчатой литературы, а позвоночная литература с цельным художественным скелетом, зачатки которого имеются уже и в евангелиях, могла возникнуть только еще позднее, когда книги стали и переплетаться для возможности их чтения многими. Вот почему вы не должны удивляться, что, и евангелия я отнес (в первой книге «Христа») только к кануну Крестовых походов, хотя и по совершенно другим соображениям.
Само собой понятно, что, отрицая древность классической литературы, я ни в каком случае не подвергаю сомнению ее самостоятельный огромный интерес или необходимость ее преподавания даже в общеобразовательных учреждениях.
Ведь, кроме так называемых политических или династических историй, существуют и истории человеческой культуры и человеческой литературы. Если с моей точки зрения латинские и греческие классические писатели теряют значение в качестве первоисточников для сочинения династических и политических историй древнего мира, то они сторицею становятся важными, как непосредственные бабушки нашей современной европейской литературы и культуры. То же самое можно сказать и о художестве, и об архитектуре, которые даже в VI веке нашей эры не стояли выше помпейских.
С обычной точки зрения классическая культура представляется чем-то в роде праотца нашего, Адама, непосредственно сотворенного богом по своему образу и подобию, потом умершего и погребенного, и воскресшего (через тысячу .лет) по писанию, взошедшего на небеса (эпохи Возрождения) и сидящего там одесную своего отца (клерикальной литературы). А с новой точки зрения клерикальная литература, как более первобытная и по языку, и по фабуле, и по идеологии, была истинной матерью классической литературы, как части той же самой литературы эпохи Возрождения, лишь апокрифированной в прошлое по религиозно-дипломатическим причинам.
Выражаясь человеческим термином, я скажу, что клерикальная наука и литература были—тезисом, классические (и ренессанские)—ее антитезисом, а последующие за нею современные литература и наука—синтезисом их обеих, а потому и изучение как классической, так и клерикальной приобретают для современного историка-реалиста неожиданно глубокий интерес. Здесь надо только раз навсегда покончить с «глубокой древностью» классических писателей и со взглядом на их «исторические сообщения», как мы смотрим на истории Карамзина, Маколея или Тэна. Это были исторические романы эпохи Возрождения, в роде тех, какие в наше время писал Эберс, изображая египетскую жизнь.
