Рис 38.
Родословное дерево народов и языков.
(Из «Науки о жизни» Луневича.)
|
Молчат гробницы, мумии и кости... Валерий Брюсов. |
«Особенности произношения долее сохраняются, чем сам язык»,—говорит отец сравнительной лингвистики славянских говоров Бодуэн-де-Куртенэ, и это совершенно верно и неизбежно.
Ведь полость человеческого рта, прежде чем в ней составится желаемый звук, долго должна наудачу артикулироваться так и сяк, чтобы найти, наконец, нужное для него положение всех своих частей. А раз все это совершилось у ребенка, инстинктивно старающегося подражать голосу своей матери и окружающих, то привычка прочно удерживает приобретенное и в дальнейшей жизни человека, когда чуткость уха в этом отношении всегда значительно слабеет. Взрослый человек должен особенно долго практиковаться, чтоб получить из органов своего говора характеристичные метатоны незнакомого ему звука иностранной речи и без усилия его произносить где нужно. Да и самое его ухо долго должно приспособляться, чтобы правильно доводить до сознания неотмечаемые им в обычной родной речи мета-тоны. Так, например, когда мы, русские, произносим наши гулкие звуки ж и з, то шведам, у которых этой вариации нет, кажется,1 что мы произносим имеющиеся у них и соответствующие им шопотные ш и с с призвуком р. Китайцы, у которых нет звука р, а только л, даже и выучившись произносить этот звук (кажущийся им видоизменением л), долго путают оба: они говорят рошадь, вместо лошадь, колова вместо корова и т. д., а восточные монголы вместо русского р слышат ж и говорят жубули вместо рубли.
1 По А. Д. Рудневу.
Когда Руднев произнес перед одним восточно-монгольским мальчиком из Дурбуш-Бойсе слово солнце, тот расслышал его как тонтэ, а слово куртка—произнес как кужсха.
И мы не должны смеяться над этим мальчиком, потому что и сами не лучше его слышим и повторяем с первого раза новые для нас звуки иностранных языков.
«Когда произношение наблюдаемого объекта,—говорит очень удачно А. И. Томсон,2—не отличается существенно от произношения наблюдателя, последний всегда склонен слышать в речи наблюдаемого те звуки, которые сохраняются в его собственном воспоминании, т. е. подставлять свои готовые звуковые представления вместо воспринимаемых».
2 «Сравнительное языковедение». 1906. Стр. 103.
«С одной стороны, мы воспринимаем как тожественное,— замечает также удачно и Л. В. Щерба,— все мало-мальски сходное с акустической точки зрения и ассоциированное с одним и тем же смысловым представлением, а с другой стороны, различаем все, способное само по себе ассоциироваться с новым значением».
Так мы не слышим разницы звука Е в словах одет и одеть, тогда как французы различают обе вариации, из которых первая имеется у них в dé—игральная косточка, а вторая в dais—балдахин. Они называют второе Е (ai) широким, потому что при нем рот раскрывается шире.
Благодаря обычности такого рода психо-акустических галлюцинаций, особенно ярких у прежних необразованных людей, перепутались почти все собственные имена' при переводе на иноязычную почву. Я уже указывал, как из еврейского Эшуа—спасателя, врача—греки сделали Йесýса, итальянцы (Дж)езу (Gesù), французы Жезю (Jesus), англичане (Дж)изес (Jesus), немцы и латинисты Йезус (Ièsus), русские Исус, а потом и Иисус. Тут даже не произошло никакого приспособления чуждых сочетаний звуков к осмысленным словам своего родного языка, в роде того, как в простом народе говорят: чихаус вместо цейхгауз, карасин вместо керосин, волосипед вместо велосипед, галдарея вместо галлерея, и как еще ранее наши предки из монеты рупии сделали сначала рупь, а потом и рубль, приспособив к своему слову рублю, а из английского слова морская корова, (see wash) сделали сивуча. Особенно же часто происходит замена р через л, как, например, лыцарь вместо рыцарь, перфил вместо порфир и т. д.
Все это замены грубые для нашего научно-развитого слуха, но в меньшей степени, как я уже говорил, и мы не застрахованы от подобных же воспроизведений совсем незнакомых звуков.
Все это вполне понятно с физиологической точки зрения. Прикройте, например, как я уже говорил, маленькими бумажными полосками струны открытого рояля и произнесите перед ним громко и отчетливо звук о. Вы увидите, что только некоторые из его струн, соответствующие по частоте колебаний его основному тону и наиболее ясным обертонам, дадут резонантный отзвук и сбросят колебаниями свои бумажные колпачки, и вы услышите, как рояль произнесет вам постоянно замирающее, но совершенно ясное О-о-о... Произнесите громко и отчетливо звук е и вы увидите, как тот же рояль сбросит другие колпачки, и ответит вам тем же замирающим Е-е-е...
То же самое делает и маленький рояль в улитке вашего уха, но вы воспринимаете звук не ухом, а определенными нейронами височных областей мозга, к которым идут от каждой струнки уха нервы и приводят их в колебания, подобные электромагнитным, при чем для сознательного ощущения звука, повидимому, необходим еще (может-быть, по способу беспроволочного телеграфа) резонантный отзвук соответственно настроенных нейронов в коре мозжечка, без чего не будет сознательно координированного ответного действия на звук, а только рефлекторное, как в гипнотическом состоянии.3
3 Аналогичное можно сказать и о зрении. Мы видим не сетчатой оболочкой, на которой, как на дне фотографического аппарата вырисовываются внешние изображения, а зрительными нейронами, в которые передаются нервами от сетчатой оболочки получаемые ею световые впечатления. А для сознательного отношения к ним необходима еще и передача их в соответствующие нейроны мозжечка.
Вот именно на этом-то пути от Сильвиевой области мозга к мозжечку и происходит превращение звуков. Благодаря тому, что проводящие пути от этой области к той части мозжечка, которая сознательно координирует все доходящие до нее впечатления, недостаточно проторены для незнакомых метатонов, те метаморфозируются в более привычные, благодаря чему сознательная область мозжечка и слышит не тот, а привычный ей звук. С этой точки зрения чрезвычайно интересно проверить, насколько верно загипнотизированные лица, дающие бессознательный речевой рефлекс, повторяют незнакомые им иностранные звуки, так как это и определит, где именно происходит их метаморфоза.
Особенно поучительны для нас те ежедневные и даже ежеминутные галлюцинации нашего слуха, которые мы называем мысленным шопотом, или «разговором про себя». Произнесите, например, мысленно:
— Я слышу! Я слышу!
Ведь вы ясно слышите каждый звук этой фразы, а между тем, не открывая рта, вы не могли ничего произнести, потому что не было струи шумящего воздуха в полости вашего рта, и вы ее не артикулировали для соответствующих обертонов. А между тем вы можете мысленно произнести и стихи с их полным ритмом и пропеть песню с интонациями, когда в действительности весь ваш голосовой аппарат абсолютно молчит. Вы только в воображении посылали в него нервные импульсы для всех соответствующих манипуляций. И этого было достаточно для того, чтобы сознающая область вашего мозга (которую я локализирую в мозжечке) услышала вместо этих, ни к чему не приводивших, манипуляций настоящие звуки и тоны. Уже одно это показывает, что наша сознающая звуки область лежит обособленно от височных лопастей нашего мозга у Сильвиевой борозды, и не тут совершается их превращение в иные. А при «чтении про себя», при каждой новой видимой букве происходит еще и ее метаморфоза из зрительного ощущения в соответствующую слуховую галлюцинацию, которая составляет канву нашего мышления.
Все эти обстоятельства и должен брать в соображение работающий в области антропофоники, и он должен тренировать свой слух и язык, чтобы не впадать в такие грубые ошибки, как люди, принимающие английское J за дж или не замечающие, что русский звук щ просто состоит из мягкого шь перед мягким чь (не замечающие, например, что начертание щи вес равно что шьчи).
Благодаря отсутствию преподавания антропофоники в общеобразовательных учреждениях и недостатку проторенных проводящих путей от новых звуков к новым фонемам, огромное большинство людей все равно что глухие по отношению к незнакомым иностранным звукам, и говорить с ними об общечеловеческой речи раньше, чем они усвоили хотя бы мои звуковые квадраты, не легче, чем с глухими.
Не многим меньшее затруднение представляет и задача выяснить эволюцию человеческой речи в ее корневых и грамматических формах даже и при достаточном знакомстве с филологической акустикой. Когда биолог задается эволюционными вопросами, он пользуется и онтогенетическим методом, состоящим в том, что каждый, даже и наиболее развитой, организм проходит в зародышевом состоянии через предшествовавшие ему формы. Он пользуется и методом сравнения друг с другом современных видов животных и растений, из которых одни эволюционировали быстрее, другие медленнее и в разных направлениях, а потому и в настоящее время мы видим представителей животного мира как бы сидящими на всех ступеньках нескольких био-эволюционных лестниц, отклонившихся от своего общего микробиологического основания в различные стороны и достигшие различных, высот. Он пользуется и палеонтологическими остатками вымерших видов, и явлениями атавизма, или возвращения к типу предков среди случайных уродцев.
Всеми этими методами должен владеть и филолог-теоретик, классифицируя языки по их общим грамматическим и звуковым признакам на семейства, роды и виды, и определять их эволюцию (за невозможностью воскресить давно отзвучавшие речи наших отдаленных предков), главным образом онтогенетически, по развитию языка ребенка у разных человеческих рас, и классификационно (рис. 38).
Рис 38. Родословное дерево народов и языков. (Из «Науки о жизни» Луневича.) |
Посмотрим, насколько это сделано в настоящее время и чего тут недостает.
Все существующие языки разделяются теперь на два типа: односложно-корневые—интонативные и многосложно-корневые, распадающиеся в свою очередь на суффиксовые и префиксо-суффиксовые.
К односложно-корневому типу принадлежат: китайский, тибетский, корейский, аннамский, сиамский, бирманский. В них, как и во всех остальных, фраза состоит из подлежащего, сказуемого и дополнений и определений к последнему, но все слова односложны, и взаимные отношения их обозначаются посредством их места в грамматическом предложении и посредством изменения интонации при произнесении их одинокой гласной (как изредка и в языках германского корня, например, в английском, man —человек и men—люди).
Так, обозначая звуки обычным европейским способом, имеем в китайском: жэнь хáй ли—человек любит пользу и хай ли жэнь,— любящий пользу человек. Этот тип аналогичен суставчатым животным в зоологии, где твердый хитиновый покров, заменяющий внутренний скелет позвоночных, не дает возможности для дальнейшего роста и потому их членики остаются сравнительно мелкими. То же самое и в односложно-корневых языках. Там рост словесных корней ограничен, а потому и разнообразие невелико, и приходится давать отличительным словам членистое строение, как у насекомых. Так, например, льу, как существительное, значит и роса и путь, а дай и знамя, и путь. И вот, чтоб отличить росу и знамя от дороги, китаец вместо простого дай говорит дай-льу—путь-повозка. Можно думать, что таков же был вначале процесс образования и наших многосложных слов.
Многозвенные нацепления корней особенно употребительны в односложно-корневых языках для обозначения собственных имен, каковы, например, личные и географические. Мы все, например, знаем на географической карте столицу Китая, имя которой Бый Дин—Северная столица—переиначено средневековыми европейскими путешественниками в Пекин; знаем и главную реку этой области Х
ан-Хэ—Желтая река,—имя которой переиначено у нас в Гоанго и т. д. Тут мы ясно видим, как и везде в чуждых говорах, грубые ошибки в нашем произношении, которые было бы легко устранить систематической азбукой, а на обычных, особенно на западно-европейских, где нет даже мягкого знака, так же трудно выразить многочисленные китайские осмысленные интонации, как заставить курицу заговорить по-человечески.
Самую древнюю и значительную литературу развил в односложном лингвистическом типе китайский язык, но для чтения ее надо предварительно заучить до 3000 значков его безазбучной письменности, из которых древнейшие прямо рисуют указываемый предмет, применяемый и к однозвучному с ним незрительному представлению. Относясь вполне скептически к утверждению китайцев, что их первый историк Сы-Ма-Тянь жил в I веке до начала нашей эры, когда и зарисовал символически историю китайских событий, происходивших между —263 и —122 годами, я могу только подтвердить довольно хорошую передачу астрономических событий китайскими летописями Шы-Тьи (что значит «Исторические записи», у европейцев они переделаны в Ше-Ке) и Ма-Т(в)ань-Линь после IV века нашей эры, с возможностью случайных верных зарисовок и до него. Указываемые в них небесные явления сходятся в этих пределах с получаемым астрономическим вычислением.
Личные имена у китайцев сводятся к прозвищам, как и у европейских народов в до-христианский период. Так, имя только-что названного первого китайского историка Сы-Ма-Тянь значит: «Управляющий конюшнями», то же, что шталмейстер по-немецки. Конфуций значит «Пустопорожний философ», что по-китайски представляет высшую похвалу (Кун—пустой, Фу—господин и Цзы—старик). Более подходят к европейскому вкусу женские имена: Йюй фын (где н—длительно)—«Повелительница ветров»; Бый Сўэ—«Белый снежок»; Сянь-Юй—«Ароматная яшма» и т. д. Уроки китайского произношения я брал у А. Железновой, преподавательницы русского языка в китайских учебных заведениях. Но я извиняюсь перед жителями великого «Срединного цветущего государства» (Чжун-Хўа-Хо) за то, как мои читатели будут произносить их слова, написанные но нашей однобокой европейской азбуке, и за самое название их «китайцами», неизвестное в «Китае».
Во всяком случае, китайский язык один из древнейших среди существующих в настоящее время, и сложная рисунковая письменность его указывает на огромную зрительную память старинных ее разработчиков, вместе с их способностью соединять зрительные символы со слуховыми ощущениями. А это могло быть достигнуто только благодаря сильному развитию у них проводящих путей между зрительными и слуховыми областями серого вещества большого мозга.
Переходя теперь ко второму типу коренного состава словесных элементов человеческой речи, т. е. к многосложным-корневым языкам, я не могу не отметить их аналогии с позвоночными животными, у которых скелет помещается внутри и дает возможность нарастания на развившемся значительно корне слова еще многочисленных приростков и отростков, дающих словам особые оттенки, при выработке, кроме того, целого ряда специальных распорядительных частиц речи в грамматической конструкции фразы.
Переходя к этому типу, я ничего не буду говорить о тех человеческих языках, которые не могли развиться до серьезной письменности. Такова, прежде всего, группа полинезийско-малайская на островах Великого Океана, к которой принадлежат: 1) языки ново-гвинейских и австралийских дикарей, 2) меланезийские языки на фиджи и на других островах к северо-востоку от Австралии, 3) малайская группа на Малайских и филиппинских островах и 4) полинезийская в Полинезии, Новой Зеландии и на Мадагаскаре. Если правда, что и мадагаскарцы говорят на языке этой же группы, то такое обстоятельство будет прекрасным подтверждением высказанной мною в предыдущей книге «Христос» теории, по которой центр тяжести земного шара периодически перемещается через 12700 лет то к северу, то к югу, вследствие чего южные архипелаги периодически сливаются в континенты, а северные превращаются в архипелаги, так что от них остаются над водой лишь вершины гор. В согласии с этим будет и высказанная еще Дарвином теория коралловых атоллов, основанная на том, что кораллы могут жить лишь на глубине не более 45 метров, тогда как основные разветвления их теперь начинаются нередко около километра (почти версты) под современной поверхностью океана. Отсюда ясно, что вековое понижение дна южных континентов перешло в обратное повышение лишь теперь, так как вершины этих островов уже выступили вверх и подвергаются выветриванию и размыванию.
К этому же выводу приводят и остатки северных третичных морей, которые когда-то соединялись с Ледовитым океаном на несравненно большем протяжении, чем показывают их сохранившиеся до сих пор осадки. Ведь несомненно, что с тех частей морского дна, которые первыми выступили из воды, последние осадки смывались дождями в области, еще находящиеся под водой, и при медленном оползании береговой полосы не только к северу, но и в боковые низины и заливы остаточные следы последних доисторических морей могли сохраняться только в таких заливах. Сухопутные же остатки животных и растений обыкновенно истребляются и истлевают целиком на поверхности земли, за исключением тех случаев, когда они сразу глубоко заносятся землей, вследствие большого прорыва воды в какую-нибудь низину, или когда они попадают в глубокий омут большой реки.
За попеременное перемещение земных вод то на север, то на юг говорят и меридиональные трансгрессии отдельных морей северного полушария земли, выражающиеся в явных следах предъисторического векового отступления их воды от северных берегов с затоплением южных. Мы видим, что следов таких перемещений много на земле, и в этом первостепенно-важном для человечества вопросе сравнительная филология может оказать ценные услуги даже и геологии.
Не меньшее значение в этом отношении может иметь и всестороннее исследование—как по звуковому составу, так и по грамматическим формам—американских языков, которые характеризуются исследователями как полисинтетические, где несколько слов составляют как бы одно в роде «во вчера-написанной статье», что, впрочем, характеризует также и английский, и немецкий языки.
То же можно сказать и об южно-африканских говорах, разделяемых: 1) на группу готтентотских и бушменских языков Южной Африки, в которых есть и звуки прищелкивания языком (у кафров и бушменов), 2) на группу каффрских языков на ее Юго-Востоке, 3) на негрских центральной Африки от Сахары до Конго. Их изучение, давая мало материала для исследователя исторического периода человеческой культуры, может бросить свет на ее предъисторические времена, которые там, впрочем, доходят вплоть до нашего времени.
Совсем иное можно сказать об африканско-азиатских языках, распадающихся на два семейства: 1) хамитские языки, к которым причисляются: ливийские говоры берберов в Марокко, Алжире, Тунисе, Триполи и оазисах Сахары, эфиопские на юге Египта и вымерший теперь коптский язык и 2) группа семитских языков, к которым принадлежат арабский и сирийский, при чем Аравия и Сирия геофизически более связаны с Африкой, чем с Азией, да и арабский язык употребляется как господствующий во всей Северной Африке, от Марокко до Египта и Аравии включительно, и только национализировался в Сирии и Месопотамии. А в средние века он был господствующим в Испании, Сицилии, Сардинии, Корсике и в Южной Италии. Это, кроме китайского, был единственный из неевропейских языков, развивший в средние века богатую литературу, особенно если присоединить к нему и еврейский (т. е. переселенческий)4 язык, как его чисто литературное эмигрантское ответвление.
Главный признак семитических языков, это—частое употребление в них трех согласных в корне слова. Хотя в них существует значительный процент и односложных и двусложных словесных корней, но трехсложные значительно преобладают.
Второй их признак—это внутренняя флексия. Подобно тому, как в немецком языке обозначение множественного числа достигается часто не суффиксом, а смягчением гласной внутри корня,5 так и здесь:
4 Снова напомню, что слово еврей значит переселенец.
5 Например, в английском man (человек) и men (люди), в немецком Bruder (брат) и Brüder (братья).
дабара—он говорил,
а дубира—ему говорили
или
катаба—он писал
и кутиба—ему писали.
В арабском имеются три падежа: именительный, родительный и винительный, но другие наречия этой группы не обладают даже и ими. В еврейском встречаются лишь редкие их случаи, и падеж определяется местом слова в предложении или соответствующим предлогом без изменения звукового состава.
Здесь впервые получаются для существительных имен мужской и женский роды, а времена глаголов еще не вполне развились. Тут мы обычно находим только совершившееся время и не совершившееся, где настоящее сливается с будущим. Так, для глагола писать мы имеем только
катаб-та—ты писал
та-ктубу—ты пишешь и ты напишешь.
Отмечу, что и в русском языке настоящее время часто сливается с будущим: «ты ему пишешь это завтра»—приказываете вы кому нибудь. Но благодаря такому слиянию живое поэтическое описание событий легко переходит тут в форму пророчества. Представьте, например, что вы написали лирически по воспоминанию:
«Вот падают стены нашего города. Огонь вырывается из жерла вулкана и пожирает все кругом. Бегут люди без оглядки и бросают своих близких» и т. д.
Ведь это будет то же самое, что сказать:
«Вот падут стены нашего города. Огонь вырвется из вулкана и пожжет все. Побегут люди без оглядки и бросят своих ближних» . . .
При переводе на другой более определенный язык вы принимаете описание за пророчество и передаете его как таковое. Не потому ли еврейский язык и особенно богат пророчествами?
В этой семитической группе мы имеем языки с внутренней флексией, представляющей дальнейшее развитие китайских интонаций при произнесении их одиноких гласных, но здесь появились вместе с ней уже и некоторые префиксы и суффиксы особенно для придания предметным именам фантастического мужского и женского рода, что наложило половую окраску на всю окружающую семитов природу и способствовало развитию их мифов.
Об этом я буду говорить еще подробно далее, когда отмечу такую же черту и в европейских языках, а теперь перейду к чисто азиатским многосложным языкам.
Я пропущу здесь семейство северо-западного угла Азии с юкагирским, корякским, камчадальским и чукотским языками, пропущу и северо-кавказские языки (черкесские, чеченские, лезгинские) и южно-кавказские (сванетский, мингрельский и грузинский—георгинский, на котором письменность, как говорят, началась еще с IV века нашей эры, литература с VI и книгопечатание с 1709 года). Я отмечу только доказанную академиком Н. Я. Марром принадлежность к этой группе также и языка пиринейских басков, указывающую на то, что эта лингвистическая группа была одна из самых распространенных в доисторический период в Европе, и прямо перейду к огромному по занимаемой территории отделу суффиксовых языков, заполнивших всю северную половину Азии и значительную часть восточной Европы и обычно называемых урало-алтайскими. В них совсем не развилось префиксов, т. е. предлогов и других вспомогательных частиц впереди слов, а только задние приставки, как, например, в турецком:
Ода—комната,
ода-га—в комнате,
ода-лар—комнаты,
ода-лар-га—в .комнатах.
Или:
Эл—рука,
эл-им—моя рука,
эл-им-де— в моей руке,
эл-им-де-ки—находящийся в моей руке.
Здесь нет различия рода в существительных, а не склоняемые прилагательные ставятся (как в английском языке) впереди существительных.
Сюда принадлежат:
1. Тюркская группа с языками: турецким, татарским, киргизским, якутским, чувашским, башкирским и их мелкими разновидностями, называющими себя издревле «тюрки». Здесь только на турецком языке, называемом османлы, возникла с IX века и значительная литература, когда вместе с исламом проникла в Малую Азию арабская азбука, получившая лишь несколько дополнений.
2. Монгольская группа с восточно-монгольским, бурятским (на юге Сибири) и калмыцким (в Чжунгарии) языками, имеющими лишь зачаточную литературу и несколько летописей.
3. Тунгузская группа, с манчжурским языком, развившим лишь с начала XVII века свою первобытную литературу при помощи монгольского алфавита, и с несколькими другими ответвлениями, в роде ламутского в Якутской области, оставшегося до последнего времени без национальной письменности.
4. Самоедская группа на северо-западе Старого света имеет четыре наречия на протяжении от низовьев Енисея—до западной части Архангельской губернии, без самостоятельной письменности.
5. Финская группа, в которой волжско-болгарская ветвь—мордва, черемисы, чуваши, и пермская—пермяки, зыряне, вотяки—не развили до последнего времени своей литературы; финны, эсты, ливы, корелы, мещеряки поздно примкнули к письменности, а в угорской группе вотяки и вогулы прошли исторический наш период тоже незаметно.
Во всей этой группе лишь мадьяры играли большую роль в средние века в Дунайской области и выработали свою старинную литературу.
На дальнем востоке Азии представителем суффиксовых языков является японская группа, заключающая в себе лишь наречия японского языка. Она сильно подверглась в средние века влиянию китайской культуры и заимствовала ее символическую рисуночную письменность, но с XIX века примкнула к европейской культуре.
На юге Азии представителями этой группы суффиксовых языков являются дравидийские, на которых говорит главная составная часть Ост-Индского полуострова, и ее же ветвями являются наречия: телугу, тамиль, малайялим и канара.
Отсюда мы видим, что всю среднюю, северную и южную Азию, с некоторыми ответвлениями в Европу, занимают суффиксовые агглютинирующие языки, а потому и санскритский язык, обнаруживающий полное несходство с этими говорами и полное сходство с европейскими, должен быть занесен в Индию из Европы, на что имеется, как я покажу в особой главе, много указаний и в нем самом.
* * *
В противовес чисто суффиксовым языкам, которые мы видели выше, мы должны были бы искать группу чисто префиксовых языков, в которых все склонения, спряжения и другие грамматические соотношения слов определялись бы предшествующими словам вспомогательными частицами—префиксами. Такими и являются немногие из африканских языков, в которых и склонения, и спряжения совершаются приставками к началу слов.6 Но вся эта группа не имела своей литературы, и потому нам нет надобности разбирать ее здесь.
6 Бодуэн-де-Куртенэ. Общий характер звуков в отдельных языках славянских (Русск. филолог. Вестник, т. V, 1881, стр. 283—300).
Что же касается до европейских языков, развивших свою богатую письменность, то все они являются префиксово-суффиксовыми, так как впитали в себя и африканскую систему поясняющих смысл передних приставок в виде ряда предлогов и азиатскую систему задних суффиксов, и даже заимствовали иногда и аравийский метод внутреннего склонения, как, например, в образовании множественного числа некоторых немецких и английских слов (Vater—Väter, Mutter—Mütter, man—men) и в обозначении падежа путем перемены ударения в русском:
из села́ я вижу сёла,
из окна́ я вижу о́кна,
от реки́ я вижу ре́ки,
от сосны́ я вижу со́сны.
Все префиксы и суффиксы—выработались, повидимому, из сокращения слов, носивших первично реальные значения.
Таковы, между прочим, и падежные окончания наших прилагательных. Возьмем хотя бы слова: свеж-ий, свеж-его, свеж-ему и т. д. Ясно, что они являются первичным словом, к которому приставлены: ий (итальянско-французское il—он) и его первичные падежи ie-go, ie-mu. Так и наш предлог кроме произошел от древнего существительного крома (край), так и определенный член среднего рода в греческом языке та (τα) есть не что иное, как славянское местоимение тот, та, то, приставляемое, как и в славянских языках, в качестве определяющего члена. А там, где строй речи еще изолирован, т. е. нет или не было ни распорядительных частиц, ни внутренней флексии, их приходится (или приходилось) заменять жестикуляцией,, которая и является характеристической чертой бедно-язычных народов, а как атавистическое возвращение к типу речи предков она характеризует и теперь в Европе всех страстных ораторов. Но ясно, что жесты не могут быть воспроизведены в письменности, а потому такие языки и негодны для литературы. На крайнем западе Европы мы видим преобладание префиксов, а на востоке Европы—суффиксов.
По отношению к именам существительным, мы имеем, например, английский, французский и итальянский языки, где падежи определяются изменениями лишь одного члена или приставкой различных предлогов, а в спряжения входит префиксом вспомогательный глагол и обязательные личные местоимения: я, ты, он...
То обстоятельство, что почти все префиксы отделяются в письменности от определяемых ими слов, не должно нас смущать: с таким же правом мы могли бы отделить и суффиксы, написав: хорош-его, хорош-ему, хорош-им, хорош-ими и т. д. В произношении же префиксы и предлоги так же связаны с корнем, как и суффиксы, и стали отделяться лишь с возникновением словарей для удобства разыскания слов. Однако, и в наиболее префиксовых языках множественное число определяется всегда окончанием, что свидетельствует о том, что если на западе Европы и был когда-нибудь чисто префиксовый язык африканского типа, то он давно уже трансформировался соприкасавшимися с ним суффиксовыми языками Азии.
В европейской суффиксово-префиксовой группе мы имеем:
1. Кельтский язык, остатки которого еще сохранились в глухих деревушках Ирландии и в Бретани.
2. Италийские языки: румынский, вымершие умбрийский и окский, и особенно сильно развившиеся в литературном отношении в средние века: итальянский, французский, испанский и португальский.
3. Германские наречия: готский, немецкий, голландский, английский, датский, шведский, норвежский и исландский с началами письменности в средние века. В этой западной группе особенно сильно развились формы глаголов. Не говоря уже о множестве оттенков прошлого времени и даже будущего, в этих языках иногда и настоящее время можно выразить несколькими оттенками. Так у англичан I write—я пишу, I am writing—и занят писанием. А у существительных имен, кроме собственных, обязательно еще разделение по смыслу на определенные или неопределенные во всей этой группе.
4. Из славянских наречий: русского, польского, чешского, словенского, сербско-хорватского, болгарского и лужицкого в средней Германии, болгарский язык, повидимому, первый приобщился к литературе. Из них в русском особенно характерны виды глаголов: несовершенный, многократный, совершенный и однократный.
5. Греческий язык с очень древней литературой.
6. Албанский или иллирийский.
7. Латышские наречия: литовское, древне-прусское и собственно латышское, поздно воспринявшие письменность.
8. Иранские языки: персидский, армянский (в нем по Сиверсу есть взрывные вариации английских th и Th, к которым приводятся и греческие θ и δ) и древний зендский, т. е. комментаторский7 язык, ответвлением которого служат и санскрит (т. е. искусственный язык индусских браминов), и пáли (священный язык буддистских жрецов), и кави на Яве, и индустани или урду (язык индийских мусульман), и бенгали, и муратори, и синди, и хинди, и близкий к нему индустани, на которых говорит ближайшее к городам население Индустана. О зендском же языке в Европе впервые узнали от Анкетиль-дю-Перрона, привезшего в Европу в 1762 году текст Зендавесты 1.
7 От Zend—комментарий и Abastâ—закон.
Все это показывает, что суффиксово-префиксовые языки совсем неправильно были когда-то названы индо-европейскими. Это настоящие европейские языки, которые, развив, благодаря своей сложности и гибкости, огромную литературу, перелились, постепенно варьируясь под влиянием местных говоров, в средние века через иранское плоскогорье до самой Индии, точно так же, как после распространения океанического мореплавания они перелились в Америку, Австралию, Южную Африку и на острова Тихого океана, везде быстро становясь языком культурной части населения и ассимилируя ему язык туземцев. И если в наше время английский, испанский и португальский языки в отдаленных странах не разошлась сильно в своих грамматических формах и в произношении с языками своих родин, то это только благодаря школьным влияниям и общности литературы, чего не было в средние века между Европой и срединной или южной Азией.
С такой точки зрения и санскрит, и индусский пáли никогда не были в Индии народными языками, да и пракрит не может считаться их прародителем, а, наоборот, вульгаризацей.
Та сексуализация всех или почти всех предметов окружающего мира, разделяемых на мужские и женские, которую я уже отметил при характеристике семитических языков, достигла в некоторых из европейских говоров полного завершения. В то время, как в армянском ее еще нет, в английском уже имеются ее зачатки, так как перед названием каждого предмета там можно поставить he—для обозначения мужского пола и she—для обозначения женского, что делается лишь при специальной надобности в сказках. В других же европейских языках это обозначение пола обязательно входит в имя предмета, нередко в противовес здравому смыслу. Так, всякой мыши мы невольно приписываем женский пол, и всякому грачу—мужской, хотя под каждым из этих названий должны подразумеваться оба пола. Для неорганических предметов существует, правда, средний род в греческом, немецком и славянских языках, но и он применяется лишь к меньшинству, а в романских языках среднего рода совсем нет: там все мужское или женское.
В своей интересной заметке о связи грамматического рода с миросозерцанием и настроением людей, говорящих разными языками, Бодуэн-де-Куртенэ8 совершенно справедливо отмечает, что «сексуализация всего субстанциального—вот существенный признак этого различения» (стр. 58). «Мозг арио-европейцев пропитывается,—говорит он,—сексуальностью. Само божество приняло у них половую окраску». Этому же обстоятельству Бодуэн-де-Куртенэ приписывает и особенную силу эротических элементов в арио-европейской изящной литературе, сравнительно с литературами других, не сексуальных языков, и во всяком случае разделение всех предметов природы на полы лежало в основе как астральной, так и остальной мифологии европейско-аравийских народов.
8 Лингвистические заметки. Журнал Министерства Народного Просвещения. 1900 г., № 10, ч. II.
Этот маленький всеобщий очерк человеческих наречий, звучащих и теперь на земле, является совершенно необходимым для понимания множества частных выводов и соображений, разбросанных почти во всех главах моей книги.
Я не считаю себя специалистом по сравнительной лингвистике. Она лежит лишь на берегу тех отделов человеческого знания, которые я более полно изучал. С детства я знал только русский и французский языки, потом в гимназический период выучился латинскому, греческому, славянскому и немецкому. Совершенно случайно ознакомился в Москве с украинским, близко сойдясь с киевским студенческим кружком, где пели украинские песни, читали стихи Шевченки, «Наталку Полтавку» и «Москаля Чаривника» Котляревского. Из церковных служб и чтения духовных книг я ознакомился с церковно-славянским. А после, уже самостоятельно, во время первого заточения, в 1875—1878 годах я выучился английскому, на котором прочел тогда и потом особенно много книг (не менее нескольких сот томов), в, увлекшись языкознанием, тогда же подучился итальянскому и испанскому (хотя последнему и недостаточно хорошо). На итальянском я прочел всего десятка два—три книг, а на испанском, кроме учебника, читал несколько раз только одного Дон-Кихота, по причине невозможности достать в Доме предварительного заключения что-либо другое. Затем уже в Шлиссельбургской крепости я выучился с помощью товарища по прогулкам, Яновича, польскому языку и говору и прочел десятка два привезенных туда польскими заточенными книг. С древне-еврейским я познакомился только в 1912 году во время годичного заточения за стихи в Динабургской крепости и читал на нем только одну Библию, а на санскритском, арабском, новогреческом не читал ничего, кроме грамматик да словарей.
С деталями франдузского, английского и немецкого живого произношения я ознакомился довольно хорошо во время моего пребывания в этих странах в качестве эмигранта, а из восточных говоров я слыхал только кавказские и китайско-манчжурские произношения, не занимаясь ими специально, во время недолговременных пребываний в этих странах.
Я никогда не слыхал большинства тех говоров, о которых упомянул в своих предшествующих перечислениях, и знаю о них немногим более того, что написал здесь, но общность анатомического устройства как голосовых, так и слуховых органов у всех людей заставляет меня думать, что все земные языки и звуки речи усвоимы для европейского исследователя после соответствующей тренировки его слуха и голоса, и легко изобразимы небольшим числом самостоятельных значков систематической научной азбуки, без которой немыслима общая научная филология.
Отсутствие всесторонних знаний по сравнительной лингвистике и прямая невозможность представить при помощи русской азбуки (которая все-таки самая лучшая!) даже и того, что знаю, лишает меня возможности обосновать многие из моих второстепенных идей по этому предмету, и потому я остановлюсь лишь на звуковой характеристике немногих, доступных моему исследованию, человеческих языков.
Я уже показывал ранее, что некоторые звуки очень употребительны в одних из европейских языков, а в других даже и совсем отсутствуют, и в каждом языке мы можем расположить его звуки в виде постепенно убывающего ряда. Так, в русской письменности (выбросив твердый знак и объединив в одном символе е, ѣ и э, а в другом и и i) мы получаем ряд, представленный на таблице, которая помещена на таблице XXI стр. 171.
Вся эта последовательность настолько мало подвергается колебаниям в различных произведениях, что если какое-либо из них будет написано неизвестными вам буквами, то вы легко определите эти буквы по только-что приведенной табличке, считая, что значок, повторившийся около 72 раз, будет О, повторившийся около 56 раз окажется А или С или Н и т. д. Выставив над каждым значком соответствующие им по частоте немногие значения из этой таблички, вы легко найдете звуки, при которых данный вам отрывок перестает быть их бессмысленным сочетанием, и если даже некоторые значки и будут определены вами неправильно, то вы найдете их звуки по смыслу. Так однажды я разобрал в один вечер шифрованное письмо, от которого мой товарищ по «Народной Воле» потерял ключ, и я восстановил самый его ключ. Еслиб писавший это письмо был опытен, он никогда не стал бы употреблять для каждого звука речи только один значок, а взял бы несколько, и тогда расшифровать стало бы почти невозможно.
В древней письменности не знали еще этого постоянства в частоте употребления каждого звука речи в разных произведениях на том же языке и потому не умели, зная общую частоту употребления в нем различных звуков, легко разбирать всякие древние незнакомые алфавиты и устанавливать в них значение каждого значка, да и теперь еще этот метод не применен ни к иероглифам, ни к клинописям.
На приложенной XX диаграмматической таблице (стр. 168—169) я даю частоту повторения значащих звуков в нескольких знакомых мне языках.9
9 Для русского языка я перечислил на промилли обычные нормы типографских шрифтов, при чем на диаграмме получились несколько иные числа, чем в табличке I (дающей способ расшифровки писем), потому что я в ней принял во внимание звуки, а не буквы, разложив, например, Я на ИА, Ю на ЙУ и т. д. (хотя и слил в одно число неударенные гласные с ударениями и не принял в расчет их второстепенных оттенков и «подгласника»). То же сделано и для немецкого языка. Для английского, где письменность совсем разошлась с произношением, я прямо взял отрывок из первой главы романа Wilkie Collins: The Moonstone; для французского сделал то же по книжке P. H. Jacob: Curiosités des sciences occultes, при чем ввел в счет и немые е, как произносимые в поэзии, и конечные s и t, как произносимые перед гласными. Для итальянского я взял I главу романа A. Manzoni: I promessi sposi. Для древне-еврейского—XIX главу книги Бытия (прямо по письму, а не по современным произношениям). Для древне-греческого—сказание περί Κροίσου χαί Άδράστου. Для латинского—отрывок из Тита Ливия о Фабии и Муниции и т. д.
Уже при первом взгляде на нее видна характеристика всех взятых тут языков и их отличительные особенности по отношению друг к другу.
Не останавливаясь уже на ясно заметном и без чертежей почти полном отсутствии мягких согласных звуков в западноевропейских языках, где только Л всегда мягко, да N во французском и Ch в немецком принимают иногда высокие обертоны, мы остановимся прежде всего на мягких и твердых гласных.
Среди твердых гласных мы видим замечательный провал на месте Є и Ы, к которым западно-европейцы могут пролагать в своем мозгу проводящие пути лишь с большим трудом, особенно в сочетании с предшествовавшей твердой согласной. Среди мягких гласных мы видим полное отсутствие мягких Ä, Ö, Ü в русском, итальянском, латинском, древне-греческом и древне-еврейском языках, при чем до сознающей области мозга их народов (если он не тренирован специально) Ä доходит в виде йа, Ö в виде йо и Ü в виде йу. Только у англичан мы видим полный набор, да у немцев и французов, которыми мягкое Ä как-будто сознается.
Если мы будем продолжать считать латинский язык за натуральное ответвление древне-итальянского языка, то становится непонятным присутствие в нем соединения гласных в роде ае, показывающее на мягкое ä и т. д. Точно также мы видим в еврейской письменности число фактически употребленных гласных не меньшее, чем в итальянском, и потому едва ли в нем действительно существовало то огромное число дополнительных гласных, какое дает современная пунктуация, но в нем, как восточном, обязательно должен был существовать на родине и звук Ы, исчезнувший в современном произношении западноевропейских евреев, но сохранившийся в произношении польско-литовских, живущих в таких местностях, в национальном говоре которых существует и такой звук. Это лучше, чем что-либо другое, показывает нам, как местное произношение врывается в говор принесенного туда иностранного языка, и как мало мы должны поэтому доверять правильности нашего чтения латинских, древне-греческих и санскритских слов.
В отделе сложно-резонантных согласных фонем мы видим вообще преобладание N и R над M и L, за исключением древнееврейского языка, где получается обратное соотношение. Во всех этих фонемах, при их произношении европейцами, мы не видим в азбуке особых значков для гулкой и шопотной, отрывной и длительной вариаций, хотя они и существуют.
В губном звуковом квадрате остается нерешенным, как надо произносить греческую бету (β). Приравнивать ли ее к δ, как в Западной Европе, или к b, как на востоке, или, наконец, читать ее, как современные греки? Последнее, конечно, всегда лучше. Аналогичное можно сказать и о еврейской вите (ב).
В передне-десновом квадрате мы видим во французском языке полное отсутствие взрывных вариаций (шопотного ц и гулкого Ц) и интересную замену их в английском придувными th и Th, да и в древне-греческом сюда же, вероятно, приходится отнести θиту (Θ), а в средне-нёбном квадрате мы отмечаем везде смягчение длительной вариации из 
в Й.
Особенный же интерес представляет верхне-десновый (ш, ж, ч, чж) квадрат, который существует в полном виде только в русском и английском языках. В немецком и древне-еврейском имеется из него только Ш, а в латинском и древне-греческом весь он отсутствует. В чем причина такого исчезновения, когда на родине латинского языка—Италии—этот квадрат существует почти целиком? Очевидно, это потому, что древне-греческое произношение прошло через фильтр немецкого средне-векового языка, а древне-италийское произношение латинского—еще ранее прошло через греческий фильтр.
Распространяясь и на другие языки, такие недочеты букв могут привести к очень важным историческим соображениям, и потому является совершенно необходимым такое же фонемо-метрическое исследование всех остальных языков человеческого рода и, на ряду с фонемометрией необходимо также и обоснование антропофонической географии, где частота употребления каждого звука на поверхности земного шара была бы показана различиями цветных оттенков на географических картах.
К не менее важным выводам может привести и расследование происхождения тех букв, которые соединяют в себе два звука, например, греческие кси и пси. Очень трудно допустить, чтобы, имея и К и С, кому-нибудь пришло в голову употреблять для их сочетания особые буквы: кси (ξ=кс) и пси (φ=пс). Такое сокращение еще можно было бы допустить для скорости, если бы эти сочетания употреблялись очень часто. Но дело в том, что они, наоборот, принадлежат к особенно редким. Сочетание кс вы встретите лишь раза два—три на целой странице, а сочетание пс нередко не найдете и на двух или трех страницах. Так зачем же нужно было именно для них изобретать объединяющее начертание, когда оставлены без него самые частые из обычных сочетаний? Ведь это не русское щ, которое возникло потому, что звук ш в русском языке смягчается лишь перед ч, благодаря чему первый орфографист и не догадался, что тут надо произнести не ш и ч, а непривычный для него звук шь перед чь. Ясно, что в греческом было что-то другое и что кси и пси обозначали какие-то особые звуки, которые не прошли через ушной фильтр наших средневековых учителей. Не произошло ли тут того же самого, что случилось с превращением греческого звука х в латинское кс, благодаря неуменью итальянцев и франков произносить первый звук? Но в таком случае как же звучали кси и пси у себя на родине в том алфавите, который взяли греки для своей азбуки? Скорее всего кси был тот персидско-арабско-итальянско-английско-ман-чжурский звук, который мы перековеркали в дж в словах в роде арабского Girgeh (псевдо-Джирджех), персидского Ginnistan (псевдо-Джиннистан), итальянского Giulio (псевдо-Джулио) или английского Jems (псевдо-Джемс) и т. д. С этой точки зрения во всех восточных, иностранных для греков, именах надо кси и читать как гулкое Ч, и надо писать по нашей современной орфографии вместо, например, неудобопроизносимого Ксэркса Джордж (Георгий), несмотря на то, что он обратным рикошетом перескочил в Персию в виде Хшайарши.
Что же касается до пси (φ), то это, вероятно, было на перво-родине греческого алфавита гулкое Ц (псевдо-дз) и потому в иностранных для грека и особенно восточных словах мы всегда можем заподозреть под пси этот звук и, например, читать Псамметиха как Дзаметтих, а греческая дзета (ζ) могла произноситься, как теперь у новогреков, просто з; так и читается она в еврейской азбуке. (ז)
Все это я, понятно, говорю не для того, чтобы обязательно настаивать на своем произношении кси и пси, а только для того, чтоб подчеркнуть, что в нашем современном произношении восточных собственных имен в древне-греческой транскрипции мы можем оказаться в положении того манчжурского мальчика, который вместо солнце говорил тонтэ.
