Рис. 160. Площадь Св. Марка в Венеции во время старинного карнавала. На середине колокольня Св. Марка, за нею Пияцетта
Рис. 161. Зал Большого Совета в Венеции в эпоху республики, расписанный Тинторетто.
Нет ничего расплывчатее представления, вызываемого у нас словом право. Во всех европейских языках оно этимологически связано со словом справедливость. Возьмем ли мы его название jus по-латыни, le droit по-французски, das Recht по-немецки, the right по-английски, или право по-русски, всегда находим прилагательное того же лингвистического корня, означающего справедливый: justus, droit, ricbtig, right, или даже существительное со смыслом правда, справедливость, как противоположность неправде, несправедливости. И однако это же самое слово — право — употребляется везде и как противоположность слову обязанность, а в этом смысле оно становится уже синонимом слова привилегия.
Вся эта расплывчатость смысла объясняется тем, что слово право сильно меняло свой смысл за последние столетия, да это было и неизбежно.
Ведь право есть дитя человеческой общественности. Одинокий человек на необитаемом острове не имеет ни прав, ни обязанностей среди окружающих его зверей, и чувство справедливости к ним отсутствует у него. Я уже говорил, как однажды проворовавшийся негр, на укоризненный вопрос (кажется, Ливингстона): «скажи, хорошо ли воровать?», подумавши, ответил с полным убеждением: «хорошо, если я сворую у других и не попадусь, но плохо, если другие своруют у меня и не попадутся». Так и одинокий человек, очутившийся на острове среди зверей, сказал бы, нимало не сомневаясь: «хорошо, если я их буду ловить и есть, но не хорошо, если они меня поймают и съедят».
Значит наше понятие о справедливости и нраве ограничивается пределами человеческого рода, и даже не целиком всего, а только более или менее обширного круга людей, которых мы признаем равными себе по политическому развитию. Ни одна компания современных европейцев, попавшая в общество антропофагов в центральной Африке, не будет считать себя равноправной с ними, а выделится в особую группу, считая это совершенно справедливым. Таким же образом считал себя справедливым и феодальный барон, создавая для себя особое феодальное право, и средневековый церковник, выработавший себе особое церковное право, не относящееся к светским профессиям. И только очень поздно стало считать себя равноправным все население той же самой культурной страны, а особые права тех или других профессий или лиц начали называть привилегиями (хотя и за ними осталось еще в общежитии название «право», спутывающее оба эти совершенно различные понятия).
Отсюда ясно, что, ограничивая свое применение известным кругом людей, первичное право в смысле справедливости, а не привилегий, исходило из представления об одинаковости этих людей и регулировало отношения между ними в смысле наибольшего удобства для всех входящих в данный круг мужчин, женщин, или детей, к которым до совершеннолетия применялось особое родительское право... Но эти первичные права — называемые обычными — в зависимости от обычаев данной местности никогда не являлись результатом свободного договора между обитателями, а вырабатывались, как моральный условный рефлекс, постоянными уроками самой жизни в продолжение многих поколений, как и все вообще условные рефлексы в физиологии.
Всякий первобытный человек, в том числе и наши предки, рассуждая о хорошем и дурном, сказал бы, как тот негр: «хорошо, если я украду и не попадусь, но плохо, если у меня украдут и не попадутся»... Но вот то один, то другой вор попадались, им отрубали проворовавшуюся руку, и в результате с представлением о воровстве стала связываться и кара за него. «Не хорошо, если мне отрубят руку», — рассуждал с полным убеждением первобытный человек. А так как это «нехорошее» представление связывалось у него ассоциативно с представлением о «хорошем» воровстве, то в результате борьбы этих двух представлений появился, как условный общественный рефлекс, и страх перед совершением воровства, и выработалось понятие, что и сам этот поступок не хорош. Но об этом я уже говорил и ранее в связи с вакханалиями первых христиан.
Так развивались эволюционно, а не прирожденно, наши моральные инстинкты, как условные общественные рефлексы, до тех пор, пока человеческая мысль не выработала им и формулировки: «не делай другому того, что ты не хотел бы видеть сделанным тебе». А затем появились и «десять заповедей» на Везувии-Синае — единственное «римское право», возникшее в древней Италии. Моральное поведение людей было поставлено тогда впервые под непосредственное наблюдение бога Громовержца, который все видит и слышит, и от которого не укроется ничто и ничто не останется без возмездия.
Таким образом и справедливость, и привилегии стали вырабатываться сначала от имени Громовержца, но тут же обнаружилось, что Громовержец не спешит с карой при каждом нарушении его законов-заповедей. Пришлось выработать учение о вознаграждении, и о каре в загробной жизни, и о «страшном суде». Но и он, как отдаленный, не удерживал от соблазна тех, кто руководился в своей жизни правилом «хоть день да мой», да, кроме того, почти всю угрозу уничтожила христианская церковь учением о «милосердии божием», прощающем «кающихся грешников».
Без светской кары обойтись стало нельзя, и так будет до полного преобразования человека, т. е. до внушения ему (путем наказаний то того, то другого из его собратий, а иногда и его самого) инстинктивного отвращения от всех несправедливых поступков.
Насколько же соответствует этой естественной эволюции «права» представление о том, что почти все современные законы были давным-давно выработаны римлянами в Италии, а в VI веке нашей эры собраны византийцами (которые тоже называют себя до сих пор тем же именем — ромеи), и что потом, погрузившись на пятьсот лет в Реку Забвения, эти законы были выброшены ее волнами на берег Эпохи Возрождения?
Вот как говорит об этом А. Вормс в своей статье «Болонский университет и римское право в средние века».1
1 «Книга для чтения по истории средних веков», составленная кружком преподавателей, под редакцией П. Г. Виноградова. 1903 г.
В конце XI века в Болонье возникла школа «глоссаторов», т. е. толкователей. Основатель этой школы Ирнерий был сначала преподавателем риторики, но по почину маркграфини Матильды Тосканский, он около 1088 года стал читать в Болонье «римское право», т. е. ромайское, греческое право.
«Сохранилось предание, —говорит А. Вормс,— что Ирнерию первому удалось вновь собрать по частям полный текст Юстиниановых сборников римского (т. е. ромайского) права».
Значит, и здесь мы натыкаемся на ту же средневековую бездонную пропасть. Сохранилось — говорят нам — предание, что Ирнерий в начале XII века, восстановил затерянный в продолжении 500 лет Юстинианский кодекс. Но не проще ли допустить, что он сам и создал его, а что в VI веке при Юстиниане были только одни его зародыши?
По словам одного из его преемников, Ирнерий был знатоком логики (logicus fuit) и человек топкого ума (vir subtilis), Он быстро занял влиятельное положение, как судья и как преподаватель. Не зная сколько времени преподавал Ирнерий, — по видимому, до 1125 года, — нельзя решить, его ли учениками были те четыре глоссатора, которые, опираясь на «римское учение о неограниченности государственной власти»,отстаивали в 1158 году на Ронкальском сейме права кайзера Фридриха I как законного преемника римских кесарей. Ценя поддержку среди преподавателей римского права, новоримские (т. е. австрийские) императоры оказывали этой школе особое покровительство, которое много содействовало быстрому ее росту. Знаменитые преподаватели права непрерывно сменяли у них друг друга в течение полутора столетий. Наиболее прославился из них юрист начала XIII века Ацо. При нем в течение нескольких лет в Болонью собирались со всех концов Европы до 10000 слушателей ежегодно. Толкования Ацо обладали общепризнанным решающим значением в судах, применявших так называемое «римское право». Учеником его Аккурсием (умер в 1260 году) заканчивается ряд глоссаторов. Как бы подводя итог деятельности своих предшественников, Аккурсий составил полный свод своих толкований, и этим сводом («glossa ordinaria») почти исключительно пользовались все позднейшие юристы.2
2 Glossa (откуда русское: голос) по средневековой латыни обозначает вообще всякое иностранное слово, а также его истолкование.
Таким образом современное «римское право» правильнее бы называть «болонским правом». С эволюционной точки зрения оно все — апокриф, тем более, что, ничем не смущаясь, глоссаторы относили к законам римских императоров и средневековые постановления о ленном владении и оправдания родовой места.
Подобно тому как один итальянский художник следующего периода изобразил Сципиона Младшего в доспехах рядом с пушкою, направленною против готических башен Карфагена, так и суждения глоссаторов рисуют нам иногда быт средневековой Италии, а не древнего Рима, Но именно эта апокрифичность, придававшая вес моральным постановлениям логически (а не церковно) установленным, и была увлекательна для современников, у которых еще не пробудилась способность к самостоятельному мышлению.
Ученое о светском праве, возникшее в Болонье под именем древнего римского права, быстро охватило всю Западную Европу.
«В XII веке, —говорит тот же автор,— еще одни болонские глоссаторы преподавали право как самостоятельную отрасль знания, как науку, а не как отдельные божьи и императорские повеления, и потому с самого основания школы в Болоньи в нее стали стекаться ученики не только из Италии, но также из-за Альп, из романских и славянских земель. Иностранцы здесь получили, наконец, решительное преобладание. Под их влиянием болонская школа из городской, какой она была первоначально, превратилась в школу общую для всех народов, в «Studium Generale».
Еще серьезнее было значение поддержки, оказанной в то время высшей школе папскою властью, хотя светский характер новой науки и не вполне соответствовал Библии. К папе обращались за разрешением споров, возникавших между преподавателями и слушателями, среди которых долго преобладали клирики. Для бедных студентов был основан при университете ряд общежитии (collegia или bursae, откуда русское бурса), а преподавателям, плохо обеспеченным взносами слушателей, часто предоставлялись бенефиции, т. е. известные доходы с церковного имущества.
Высшей степенью, которую давал университет окончившим студентам, было звание «доктора», т. е. ученого. Оно соответствовало званию «мастера» в технике и давало право преподавать вполне самостоятельно где бы то ни было, и впоследствии, когда возник ряд университетов, такая возможность много содействовала установлению тесной связи между ними. Лучшие университеты Запада стали привлекать еще большее число слушателей, и всегда без различия подданства. Установился даже обычай посещать в течение многолетних иногда занятий по несколько университетов в разных странах. Сохранились сведения о странствующих студентах, перебывавших в 15 и более университетах.
Средневековая наука, тесно связанная еще со школой, не знала национального обособления, и мы увидим на примере римского права, что новые познания и приемы исследования, несмотря на отсутствие печати, поразительно быстро распространялись но всей Западной Европе.
В Болонье особое значение получили союзы слушателей. В состав этих союзов долго входили одни лишь студенты-юристы, которые пользовались рядом привилегий на том основании, что болонская школа первоначально была исключительно юридическою школой.
Но и внутри университета повторился процесс, который можно проследить в истории городской общины: к концу средних веков власть переходит к профессиональным союзам, т. е. цехам и гильдиям, как их тогда называли.
Общество студентов в 1497 году именует себя братством (fraternitas). Оно избирает из своей среды двух прокураторов для внешнего представительства и для управления делами братства. Прокураторам вручается судебная власть над товарищами и воспрещается под страхом высокого денежного штрафа привлекать товарища к общему суду, помимо своего корпоративного. Устав обязывает членов питать друг к другу братскую любовь (fraterna caritas), ухаживать за больными, оказывать поддержку нуждающимся товарищам, сопровождать их к испытанию на степень доктора и затем домой; складываться, чтобы справлять достойно похороны своих умерших и, наконец, сообща праздновать торжественные для общества дни. Каждый вновь поступающий член общества должен принести присягу, что будет строго соблюдать его устав. Эта черта, в связи со всем вышеизложенным,, доказывает, что корпорации были не чем иным, как древне-германскими Schwurbrüderschaften (присяжными братствами), обычной Формой профессиональных союзов купцов и ремесленников.
Так было и в возникших после Болоньи итальянских университетах в Виченце (1204 г.) и в Падуе (1222 г.).
Рис. 160. Площадь Св. Марка в Венеции во время старинного карнавала. На середине колокольня Св. Марка, за нею Пияцетта |
Рис. 161. Зал Большого Совета в Венеции в эпоху республики, расписанный Тинторетто. |
Корпоративные права преподавателей и учеников были основной причиной процветания и культурного влияния университетов. И раньше, до возникновения их, в школе известного ученого собирались многочисленные ученики. Но когда такой преподаватель сменялся, или наступали неблагоприятные внешние условия большинство учеников уходило, а школа, после непродолжительного расцвета, приходила в забвении. Подобная же участь грозила бы и школе, основанной глоссаторами, если бы она не превратилась в самостоятельный независимый союз, со своей особой жизнью, особыми обычаями и преданием, связывавшими последовательные поколения преподавателей и слушателей. Тогда только и было обеспечено на многие века преемство научной работы и непрерывное существование школы среди смут и борьбы средних веков. Университетские города Италии много раз переходили от одного завоевателя к другому и нередко при этом опустошались, но университеты в них развивались почти безостановочно. Вот как поздно началась преемственная наука!
Эта организация высшей школы, возникшая одновременно и независимо друг от друга в Болонье и в Париже, настолько соответствовала потребностям эпохи, что немедленно вызвала подражания. До конца XIV века в разных странах Западной Европы появилось около 50 университетов, и все они были основаны по образцу первых двух.
Болонский университет, таким образом, создал римское право. Он же воспитал и лиц, которые должны были провести его в жизнь европейских государств.
Эти лица, по крайней мере главная их масса, вышли уже не из школы глоссаторов. Последних сменили к концу XIII века пост-глоссаторы, или «комментаторы». А так как глоссаторы соответствовали еврейским массоретам, то и массореты должны относиться к той же эпохе. Их учениками были французские «легисты» и немецкие «юристы», деятельные поборники псевдо-римского права на своей родине. Такою активною, практическою ролью и ограничивается историческое значение комментаторов.
Лучшие из них, вроде Бартола (умер 1357 г.) и Бальдо (1400 г.), пользовались небывалым почетом и как юристы-практики. К ним обращались за решением не только споров в области частного права, но нередко также в международных отношениях а даже в церковных вопросах. И так велико было их влияние на общественное мнение, что их решениям приходилось подчиняться, хотя никто не облекал их судебною властью. Только теперь наступила эпоха, когда болонское право под псевдонимом римского получило авторитет действующего права, когда его старались принять и, по возможности, целиком применить к жизни. Суды стали слепо преклоняться перед ним даже там, где государственная власть не предписала этого.
Многочисленные, воспитанные на «римском» праве, «легисты», как назывались во Франции и в Англии ученые юристы, в своем увлечении думали, что всякий пробел в обычном праве должен быть дополнен из «римского права». Только часть легистов признавала за ним лишь значение ratio scripta, наиболее разумного права, которое нуждалось для практического применения в особой санкции. Но как те, так и другие, на деле лишь широко черпали из богатых сокровищниц «болонских сборников».
Первые пополнители местного права ограничивались простою вставкой в него, на ряду с обычаями и королевскими указами, постановлений псевдо-римского и близкого ему канонического права. Так поступили авторы древнейших сборников, например, сборника «Etabllissements de St. Louis», составленного частным лицом около 1272 года. Обходя трудный вопрос о времени, автор другого сборника — «Livre de Jostice et de Plet» («Книга о правде и суде») — называет рескриптом Людовика Святого тот его том, который теперь юристы приписывают — кому бы вы думали? — императору Адриану! И можно думать, что автор книги о «Правде и суде» был прав...
Особенно много болонских понятий заимствовал сборник «Coutumes de Beauvoisis» (1283 года) в области обязательственного права и в частности по вопросу о заключении и исполнении договоров.
Древне-Французские кутюмы требовали торжественной формы заключения договоров, т. е. произнесения определенных формул при известной обстановке, и подлежали исполнению во всяком случае. Но Бомануар уже держится болонских начал и говорит в своем сборнике:
«Сделки, заключенной под влиянием принуждения или страха, можно не исполнять. Только принуждение и страх бывают различны. Говоря: «я сделал это по принуждению», следует указать, в чем оно состояло, и доказать его, если противная сторона будет отрицать это. После этого уже и надлежит рассмотреть, таково ли было принуждение, чтобы можно было уничтожить сделку. То же самое, если кто заключит договор из страха»
Под влиянием болонских взглядов стали видоизменяться и другие постановления обычного права, например, порядок наследования. Средневековые обычаи при разделении наследства (в особенности недвижимого имущества) отдавали предпочтенье сыновьям перед дочерьми (так называемый салический закон), и иногда старшему сыну в ущерб младшим. В Болонских же сборниках указывалось равное наделение всех детей без различия пола.
Применение болонских правил вместе с другими, тесно с ними связанными постановлениями, постоянно расширялось в Западной Европе, пока они, с конца прошлого столетия, не легли в основу общефранцузского права. Во Франции легистов вывел на почву практической деятельности Людовик Святой, думая, что они более способны водворить правду и справедливость на суде, чем невежественные феодалы, но он не предвидел еще той политической роли, которую им суждено было сыграть. При преемниках его почти все отрасли государственного управления перешли в их руки. Они заседали в королевском совете и в верховном суде, они же занимали обыкновенно должности бальи и прево, которым поручалось местное управление, сбор податей и отправление суда. Постепенно легисты составили как бы особый класс, многочисленное и сомкнутое чиновничество, сильное своим знанием писанного права и деловым навыком. Опираясь на авторитет псевдоримского, а на деле болонского нрава, легисты упорно проводили его идеалы, враждебные средневековым формам и соответствовавшие потребностям буржуазии, которая шла на смену феодальному барону.
Король, по этому учению, был, не только верховный сюзерен,— но был император своих владений и блюститель всего права. Бомануар говорит: «ce qui lui plait à faire doit être pour la loi» (то, что ему нравится, должно быть законом. Beaumanoir, 30, 29). Отсюда стремление последовательно ограничивать всеми средствами круг ведомства феодальных судов и подрывать самостоятельность, как феодальных баронов, так и городских общин. На смену средневековому разновластию создавалось «централизованное» управление. Исподволь подготовляя монархию Людовика XIV, легисты хотели, чтобы король, при помощи своих органов, из одного центра мог направлять и согласовать жизнь всех отдельных частей государства. Легисты отважились даже на опасную тогда открытую войну с церковной властью. Они оспаривали и последовательно суживали светские полномочия духовенства, они решились даже засудить своим светским судом духовный орден тамплиеров и папу Бонифация VIII.
В Германии римское право стало оказывать заметное влияние на общественный и частный быт страны позже, чем во Франции. Убеждение, что Германская империя есть продолжение легендарной Римской империи, заставляло императоров пользоваться своим псевдо-римским правом для обоснования и расширения своих прав.
Вполне определенно это изложено Фридрихом III в указе 1484 года.
«Наша воля и самые энергичные наши усилия направлены к тому, чтобы бесконечно-мудрые законы и указы наших предков, священной памяти римских императоров, все более усваивались нашими подданными, так как мы убеждены, что только при последовательном применении их наше государство будет крепнуть и расти. Только могущественная королевская власть, опирающаяся на это право, может укротить необузданные страсти подданных и обеспечить будущность государства».
Но Германская империя уже не могла или не сумела воспользоваться болонским правом. Оно выдвинуло и укрепило в XV—XVI столетиях власть областных принцев (Territorialfürsten), которые создали новые суды и воспитали умелое чиновничество. При помощи и участии «юристов» областные владетельные князья побороли как феодально-общинный мир, так и самостоятельность духовенства, которое в ту эпоху пустило в оборот даже поговорку; «Juristen böse Christen» (юристы плохие христиане).
Таково было развитие «римского права» за всю его достоверную историю. Древний Рим оказывается для него совсем ненужным привеском и потому мы с полным убеждением можем сказать:
Римское право есть лишь апокрифированное для авторитетности болонское право.
Никакого древне-римского классического права никогда не было, кроме разве десяти заповедей Диоклетиана-Моисея на двух глиняных плитках.
И что же мы видим после всего сказанного в этих первых пяти томах нашего исследования?
От древней классической Греции и от древнего классического Рима ничего реального не осталось. Не осталось ничего реального и от древней Финикии, древнего Карфагена и от царств Израильского и Иудейского.
