– shi (shin) ← 
thi (thin) – служащий, исполнитель (кит.). В качестве самостоятельного слова сохранилось в чувашском «чин» – человек. Как детерменатив выступает в родовом имени Чингизхана – Тиму чин. (Тимур-чин) – «Железный человек» → «кузнец». Ныне в большинстве тюркских языков – тимурчи, тимирши, темерче – «кузнец».
Как суффикс деятеля: -чи, -ши, -че, -джи, -дьи, -жи.
Самые древние формы суффикса содержали носовой. Например, уй (ой) – мысль, разум; уй-шин (ойшин) – многодумающий, разумный. (В этнониме: уйсин)
Закон NLR -шин → -шил. Ныне ойшил, уйшил – думающий, многодумающий (каз.).
Заимствованный из иранск. яз. равнозначный суффикс -ер (например: зер – золото, зергер – золотых дел мастер, ювелир) участвует в синониме уй-гер → уйгур – многодумающий, разумный (тат.). Слово ойгыр (каз.) также стало этнонимом-прозвищем.
... Суффиксы давно утратили самостоятельное лексическое значение, обретя грамматическую функциональность. Их положение (после основного слова) определило подчинённость и фонетическую: качество звуков служебной части зависит от качества корневых.
Знание начинается с вопросов – «почему?». Определить причинность явления – цель любой науки. Будь то физика или лингвистика.
Причинность суффикса деятеля, его формы и значения меня заинтересовала со студенческих времен.
... Курсовую по «Слову о полку Игореве» можно было написать дня за два. Пересказать главу из учебника своими словами и получить зачёт. Меня подвела «Ленинка». Ради любопытства заглянул в каталоги и оказалось, что о «Слове» написаны сотни трудов. Любопытства ради затребовал несколько названий. К вечеру того дня понял, что курсовую следует назвать «Тюркизмы в «Слове о полку Игореве».
Дореволюционные исследователи сего древнейшего памятника спорили по каждому его слову. Журналы отвели много страниц дискуссии Коржа и Мелиоранского по происхождению – «кощей». Хана Кончака автор поэмы с презрением называл «поганый кощей», князь Игорь после разгрома и пленения «пересел из седла злата в седло кощиево».
Из контекста угадывался смысл слова, давно вышедшего из употребления: «поганый раб», «в седло раба». Такое решение стало итогом обсуждения и вошло в науку. Оно не оспорилось ни одной из последующих работ. Ученые нашли обоснования и лингвистические в тюркских языках: кош – 1) соединение, пара, 2) соединяй, спаривай; кошчи – 1) спутник, 2) помощник при пахоте (кирг.). В средние века, полагали, могло появиться переносное – «раб». Но такому толкованию мешал уже исторический контекст «Слова». При всем своем недобром отношении к хану Кончаку автор едва ли назвал бы его, победителя – «поганый раб». И потом, зачем применять тёмное тюркское речение, когда имелось ясное, всем читателям 12 века понятное славянское определение этого понятия – «раб»?
Наконец, почему исследователи не учли былинно-сказочного имени Кощей Бессмертный? Уж этому-то персонажу звание рабское никак не пристало. Вся злая, неистребимая сила, которой противостояла Русь в эпоху татаро-монгольского ига, сосредоточено олицетворена этим образом.
Я выписал литературу по былинам и сделал первый шаг к своей версии: в текстах, записанных в разное время у разных сказителей имя это приводится с долгим мягким шипящим – Кощщий, Кощщей, Кощщеище.
А что, если и автор «Слова» произносил его с долгим? Внимательно просмотрел текст – нет ни одного слова с буквенным удвоением. Просмотрел летописи. И пришел к выводу – древнерусские писатели, возможно, из экономии письменного поля применяли эту «неграмотность» намеренно. И если даже сам Автор произносил «русский», «оттвориша», «кощщиево», «кощщей», он обязан был записать «руский», «отвориша», «кощеево», «кощей»...
Слово «кошчи», приведённое в дискуссии Корж-Мелиоранский, могло преобразоваться в русском произношении в лексему с долгим шипящим, даже, возможно, с мягким. Но несогласованность со смыслом, выступающим из обрусевшего слова, серьезно мешала согласиться с трактовкой уважаемых тюркологов.
В моей пятимесячной геологической практике я занимался поисками поверхностных выходов нефти. Колеся по пустыням Усть-Юрта и Мангышлака, наш маленький отрядик отыскивал родники, брал пробы из заброшенных колодцев и пользовался гостеприимством жителей редких поселений. В одном из них мы взяли на работу бодрого старика, который заявил, что знает каждый бархан от Усть-Юрта до Каспия: «Это теперь я оседлый, а в молодые годы я был самый настоящий кöщщи. Всю пустыню обскакал, объехал, обошёл!» Так ему хотелось поступить в наш отряд! Это его слово, в которое он и его род вкладывали смысл – «кочевник», я и вспомнил, прочитав «Кощщий Бессмертный». Такая семантика оправдывала все ситуативные применения термина в древне-русской литературе, устной и письменной. Кочевник в период противостояния христианской Руси Дикому языческому Полю мог приобрести христианскую характеристику – «поганый кочевник», то есть «кочевой нехристь, язычник». (От греческого «поганос» – нехристианин.) И такую отчаянно-фаталистическую как «бессмертный», неистребимый. Игорь, попав в плен, пересел из седла злата в седло кочевника.
Я тогда впервые понял, что признанные, уважаемые ученые могут ошибаться. И что их заблуждения, тиражируясь, становятся научной истиной. Корж и Мелиоранский, а за ними все русские тюркологи не заметили казахского слова кöщ – 1) кочевье, 2) кочуй. (Потом через много лет я осознал понятие «грамматический синкретизм», когда древнейшее слово выступает в двух-трёх грамматических значениях без прибавления аффиксов – «глаголо-имя», например. В старой именной форме это слово уже редко употребляется, и потому недавно Терминком Каз.ССР образовал отглагольное существительное кöщпе – «кочевье» и от него – кощпелi адам – «кочевник». Буквально – «человек кочевья». Последние кочевники Центральной Азии, сохранившие этот образ жизни и хозяйствования до XX века, вынуждены теперь называть себя столь сложным вычурным именем. Неужели в минувшие тысячелетия не могли выработать более экономный термин?
Стихи – это поток ассоциаций. Им только дай повод и в них, расплодившихся в геометрической прогрессии, утонет начальная мысль. Самое трудное в этом творчестве – в хаосе отвлечений сохранить намеченный маршрут замысла. Но никогда не удавалось закончить так как планировалось. И в моей курсовой появилась новая глава – суффикс деятеля в казахском – «ши/щи», в других тюркских – «чи/чi», который, прибавляясь к существительному, создает «имя существующее»: «темiр» – железо, «темiр-щi» – кузнец; «балык» – рыба, «балыкши» – рыбак... В других тюркских: «казна» – казна, «казначи» – казначей (ст.тат.) и др.
Так я вышел на староказахскую лексему кöщ-щи – кочевник от кöщ – 1) кочевье, 2) кочуй.
Одна из самых печальных казахских народных песен.
(Эту интонацию и образ я использовал в стихах исторического цикла:
В тексте песни слово кощ употреблено в обоих грамматических значениях: 1) «кöщ келедi' – «кочевье спускается» – имя существительное. И как глагольная основа причастия прошедшего времени 2) – кöщкен – откочевавший.
Русские не смогли произнести мягкий губной гласный кöщщи → кощщи.
Это явление проявляется системно: ÿлiк – «труп» (ст.тат.) → улика – вещественное доказательство преступления (рус.), ÿйме – «куча», от ÿй – скучивай (каз.) → уйма – куча (рус.).
При освоении этого слова окончание совпало с показателем дательного падежа, и пришлось «возвращать» его в именительный: уйме → уйма. И окончание «и» в заимствованиях из тюркских и других языков корректировалось при освоении: оно совпадало с показателем множественного числа в русских именах. В диалектах древнерусского выработалось три способа нейтрализации неуместных звуков:
1) если встречалось окончание, совпадающее с аффиксом косвенного падежа (уйме), то оно заменялось на аффикс именительного (уйма),
2) финальный «и» не осознавался как окончание множественного, но чтобы не путать с таковым, добавлялся нейтральный гласный «и», не имеющий ни падежного и никакого другого грамматического содержания (зодчи → зодчий; казначи → казначий → казначей),
3) если финальный «и» воспринимался как показатель множественности, то слово возводилось в ед. число путем сокращения окончания: пала – палаш, меч с широким лезвием, орудие казни: паладжи – тот, кто казнит (тур.). В русском: палач (ед.ч.), палачи (мн.ч.)1.
Масса таким образом переработанных тюркских слов позволила русичам определить морфологическую схему «существительное + ч(щ) = существующий», по которой создавались термины от своих основ типа: труба – трубач – трубачи; товар – товарищ – товарищи.
( Обо всем этом учебники молчали. Людям моего поколения приходилось узнавать историю слов и своих народов самим, не читая готовое, но отдавая годы и годы анализу отрывочных сведений, чтобы, соединив фрагменты рассыпанной по всей земле мозаики, воссоздать хотя бы в своем воображении картину античности, в уголке которой нашлось бы место и твоему роду-племени. Как геолог я уже понимал в общих чертах историю земной коры – происхождение коренных и органических пород. Представлял генезис угля, золота и нефти, гранитов, известняка и глины. Об истории народов, населяющих дневную поверхность, тоже имел кое-какое понятие. Период княжеско-царского прошлого Руси-России узнал довольно хорошо ещё в школе. Европа, Северная Америка, Китай, Индия, Аравия, Османская Империя – в пределах положенного среднеобразованному человеку.
О казахах мне было известно только то, что до революции 17-го года мы находились под двойным гнётом – царизма и местных феодалов. Большего по программе обучения не полагалось. Да и знать особенно не хотелось. )
Профессор Сидельников, задавая мне эту курсовую, едва ли предполагал, что Слово о походе средневекового князя Игоря на половцев, кочевавших у Дона, неожиданно станет импульсом, остро стимулировавшим мой зачаточный интерес к истории казахов прежде всего. Узнав, что наречие моих предков входит в семью тюркских языков, некогда взошедших от одного корня, я впервые ощутил особое чувство кровного братства. Атавизм, да, но как он прибавляет человека в младости.
Обретая тюркскость, я почувствовал в себе подъём ранее не ощущаемых качеств, описать которые не берусь, но они сформировали мою личность и способствовали развитию юношеского тюрковоззрения как элемент основы моего мировоззрения.
... Тогда впервые я испытал осознанное уважение к русскому языку. За его способность сохранять, почти не изменяя, формы и значения древних тюркских слов, многие из которых вышли из употребления в наречиях, их создавших. Речевой аппарат восточных славян, почти не трансформируя, воспроизводил тюркские созвучия, особенно заднеязычные, то есть твёрдые. Произнести не удавалось только искусственные мягкие – ö, ÿ, ä, они превращались в твёрдые – о, у, а. Благодаря сохранности тюркизмов в русском языке, узнавал как звучали древнеказахские и древнетатарские суффиксы. Переход -чи → -че в татарском произошёл в одно время с таким же преобразованием в русском. Ныне «казначей» = «казначе» (тат.). Но если бы слово поступило в русский язык в этой форме, то окончание совпало бы с падежной флексией и ныне мы бы знали русское «казнача» – казначей и «казначе» – казначею. Следовательно, славяне сначала восприняли казначи и потому оснастили окончание иотой: казначий → казначей. Такое же расширение гласного произошло в кощщий → кощщей. Обе формы употреблялись в диалектах синхронно.
Но этот вывод противоречит предположению о невозможности окончания «е» в именительном падеже: далеко не надо ходить, вполне русские слова «кочевье», «зимовье»... Объяснений может быть несколько, но прежде необходимо было восстановить первичные формы слов: кочевие; зимовие. Подтверждали возможность подобных праформ параллели – «условие», «сословие», «явление», «поколение». Отчетливо выделяется формант «-ие», в котором «е» выступает как дубль й-краткого. Тогда предшествующий гласный изначально относился к основе. И эта мысль проверяется на слове кочевьник, где легко отчленяется суффикс -ник: кочевь ← кочеви.
В турецком есть исторический фразеологизм «кöч еви» – «дом кочевника», юрта на колесах. Но как термин он уже не сохранился, ибо сам предмет ушел из быта. Отдельные части фразеологизма существуют и поныне кöч – 1) кочевье, 2) кочевник, 3) кочуй; ев – дом. Суффикс «и» выражает родительный падеж первого слова в паре. Древние русичи восприняли это сочетание как монолит «кочеви» – и, сохранив «родительность» падежа, добавили своё понимание – «мн.число». Эта редкостная, уникальная контаминация подвигла слово на место – имя существительное, мн.числа, род. падежа: кочеви(й). Хотя по форме оно входит в ряд «именительных» – зодчий, ловчий, лесничий...
Такая передвижка должна была вызвать другие. И форма дательного падежа выступает в роли именительного. Главное, что «е» появилось уже на русской почве, если бы пришло в окончании заимствованного, обязательно заменилось бы.
... Некогда кощщий в общерусском было названием жителя степей, Дикого Поля. Потом побеждает турецкое сложное слово. Турки-сельджуки появились на южных границах Руси в 11 веке, в период их борьбы с Византией. До этого в Диком Поле кочевали кипчаки – предки казахов, татар, кара-калпаков, ногаев, балкарцев. И называлось оно в восточной литературе Дешт-и-Кипчак («Страна Кипчакская»). Когда «коч-еви» вытесняет «кощ-щи»?
«Слово о полку Игореве» (1185 г.) употребляет «кощей», «кощиево» в его оригинальном значении – кочевник, кочевническое. И былины донесли с той поры это уже сказочно-обобщенное слово, допитавшееся негативным смыслом во времена ига, в имени крайне отрицательного героя трагедии земледельческой Руси – Бессмертного Кочевника.
II
В сокровищнице русской речи не как музейные ветхости, но как живые, нужные в обиходе речения сберегаются отзвуки тюркских диалектов.
Все годы учебы в Москве я не выходил из Ленинки. И находил, находил всё новые и новые свидетельства древности казахского слова. Многим тюркским языкам повезло больше. Языки средневековых турков, азербайджанцев, уйгур, узбеков, татар удостоились записи в великих письменных памятниках средневековья. Казахи же так увлеклись борьбой за пастбища, что не удосужились оставить письменных свидетельств своего существования в истории. Устное слово не датировалось, пока я не набрёл на «кощея» и не понял, что языки соседей по Евразии в состоянии помочь установить возраст казахского слова.
1 Даже в XX веке поступившее «басмачи» – оккупант, насильник (от «басма» – насилие, подавление – узб.) превращено в «басмач» (ед.ч.), «басмачи» (мн.ч.).
