Выскажу мысль фантастическую. Некий неизвестный нам народ V-IV тысячи лет до н.э. покоряет мечом и богом некоторые европейские и некоторые азиатские народы и за века подавления откладывает в разных по происхождению языках общий слой лексики и вместе с ней неопределенное количество грамматических черт.
Через тысячелетия Вильям Джонс (1746-1794), познакомившись с санскритскими рукописями, смог написать восторженные слова, ставшие теоретической основой сравнительного языкознания: «Санскритский язык, какова бы не была его древность, обладает удивительной структурой, более совершенной, чем греческий язык, более богатой, чем латинский, и более прекрасной. чем каждый из них, но носящий настолько близкое родство с этими двумя языками, как в корнях глаголов, так и в формах грамматики, что не могло быть порождено случайностью, родство настолько сильное, что ни один филолог, который бы занялся исследованием этих трех языков, не может не поверить тому, что они все произошли из одного общего источника, который, быть может, уже более не существует».
Направление развития родившейся науки было определено этой формулой.
Главное в его высказывании: 1) сходство не только в корнях, но и в некоторых формах грамматики, не может быть результатом случайности, 2) это есть родство языков, восходящих к одному общему источнику.
Франц Бопп (1791-1867) прямо пошел от декларации В. Джонса и исследовал сравнительным методом спряжение основных глаголов в санскрите, греческом, латинском и готском (1816), сопоставляя как корни, так и флексии.
Датский ученый Р-К. Раек (1787-1832) всячески подчеркивал, что лексические соотношения между языками не являются надежными, гораздо важнее грамматические соответствия, ибо заимствования словоизменений, н в частности, флексий «никогда не бывает». Предположения Джонса в работах последователей развивались в категорические утверждения.
Из сонмища языков мира была, наконец, выделена индоевропейская группа языков, в которую вошли все европейские (кроме венгерского и финского), иранские и индийские.
Создавалась она по следующей огрубленной схеме: некоторые латинские и греческие элементы грамматики похожи на санскритские, кельтские и готские похожи на латинские, латинские на славянские и т.д.
Почему первые же лингвисты настаивали на мысли, что совпадения лексики для установления родства языков — недостаточный аргумент?
Подробное сопоставление языков, оказавшихся в родстве, выявило разительное расхождение в лексике. Объяснение было найдено: в языке, оказывается, имеется ядро — основной словарный фонд и оболочка — словарный, состав, который может в течение двух тысячелетий полностью замениться даже в близкородственных языках. В неизменный основной фонд были отнесены общие для большинства «индоевропейских» языков термины, составляющие по данным математической лингвистики «обычно не более 1-2% всего словаря»1.
«Материалом для сравнения могут служить только слова, выражающие наиболее старые, наиболее устойчивые понятия — слова основного словарного фонда, составляющие обычно не более 1-2% всего словаря. Как установлено математической лингвистикой и из этого основного фонда в среднем 15% в течение тысячелетия вымирает, заменяясь другими. Видимо, поэтому не удастся установить родство, например, шумерского с каким-нибудь современным — момент расхождения относится к слишком далеким временам»2.
Словарный же состав, т.е. 99% словаря по этой теории, разрушается полностью в самые короткие сроки. Если верить маститому В. В. — за два тысячелетия. Поверим и предположим, что прототюркский язык в 4 тысячелетии до нашей эры состоял из 10 тысяч слов. Из них, следовательно, 100-200 слов входили в основной словарный фонд. За 6 тысячелетий исчезнуть должны были 90% слов основного фонда, т.е. до наших дней добредут 10-20 слов, к тому же до неузнаваемости стертых фонетическими изменениями. Таким образом, даже если бы тюркские слова отразились в шумерских памятниках, сравнению с современным словарем подлежат лишь 10-20 слов, да и то фонетическая и смысловая разность будет столь велика, что установить их родство с современными практически невозможно.
Правильно, но только, наверное, в отношении языков, объединенных в индоевропейскую группу. Сопоставляя языки этой искусственно созданной в XIX веке семьи, ученые увидели, сколь велика разность в словарях и грамматике, и сделали вывод о смертности слова, придав ему универсальное распространение. Небольшая группа слов совпадала во многих языках. Ее признали остатком праиндоевропейского наследия и вывели учение об основном словарном фонде, который менее разлагается. А все те слова, которые не совпадали, попали в разряд словарного состава, рядовых слов, наиболее смертных.
К каким же классам относятся лексемы общие в индоевропейских, т.е. входящие в основной фонд, т.е. те, которые доказывают генетическое родство индоевропейских языков. Это:
1) Числительные от трех до пяти (когда существовала пятиричная система) или до девяти (в период существования десятиричной системы). Числительное «один» менее устойчиво. Почему? Потому что в индоевропейских языках название единицы не совпадают (ср. уан — один — ек). И потому эта закономерность становится общей для всех языков.
2) Личные или притяжательные местоимения 1-го и 2-го лица. Почему только первых двух? Потому что в индоевропейских местоимения 3-го лица не совпадают.
3) Некоторые термины родства.
4) Названия некоторых частей тела (в индоевропейских общее только название ноги — *от).
Таким образом, достаточно при сопоставлении двух внешне не схожих языков увидеть близость этих лексических групп, чтобы заявить о генетическом родстве языков. Индоевропейская семья создавалась по этой несложной схеме, на первых порах, когда схожесть санскритских и греческих числительных, местоимений и терминов родства буквально ослепила европейских ученых. Когда существовала только такая альтернатива — или генетическое родство или никакого. А живая история языков знает несколько разновидностей родства. Лингвисты их не заметили и не описали. В противном случае индоевропейская семья языков распалась бы на несколько семей. Возникает вопрос: а может быть, числительные, местоимения и термины родства вовсе не остаток праиндоевропейского языка, а просто заимствованы из какого-то одного (скажем, персидского) в эпоху наибольшего распространения этого языка (скажем, при Ахеменидах, 1 тысячелетие до н.э., когда власть персов распространилась на западе до Греции и Египта, на востоке до Индии и Китая)?
Этот вопрос индоевропеисты предвидели и заготовили указ, по которому — слова основного фонда не заимствуются. Следовательно, числительные, пара местоимений и несколько терминов родства во всех языках (семитских, тюркских, угро-финских и др.) родились вместе с этими языками и только им принадлежат и не отдаются никому, и не заимствуются ни у кого. Если бы сравнили хотя бы тюркские с индоевропейскими, этот столп рухнул бы без особого шума. Сравнение показало бы, что языкотворцы не знали этого сурового указа, и заимствовали лексику на всех уровнях. И грамматику. Например, тюркские числительные первого ряда совпадают с индоевропейскими. Некоторые сложные числительные в индоевропейских заимствованы из тюркских. Латинская система спряжения объяснима только при уравнении с тюркской. Супплетивизм форм местоимений 1 лица именительного и косвенных падежей, служащие одним из основных аргументов родственности индоевропейских, объясняется при сравнении с тюркскими и угро-финскими языками (ср. я — меня, мне и мен — мени, менге). Происхождение форм терминов родства — mather, father, sister, brather — будет неполным без учета тюркского материала, в частности, без исследования истории тюркского форманта множественного числа — тер, который употреблялся и как суффикс, придающий смыслу слова звательно-уважительный оттенок.
— ※ —
Положение «индоевропейские языки» стало теорией, минуя стадию отрицания. Теория родилась в рубашке первой формулировки Джонса, но так и не выросла из нее за последующие столетия.
Она не эволюционировала, не революционировала; вековечность ее лишь доказывает неполноценность. Термин «индоевропейские языки» разрастается вширь, количественно, как раздел в оглавлении языкознания, но не в теоретической ее части. Как легко можно стать языком индоевропейским, заметно на новейшей истории картвельских.
В 1965 году в Тбилиси выходит книга Т. В. Гамкрелидэе и Г. И. Мачавариани «Система сонантов и аблаут в картвельских языках».
«Авторы убедительно доказали близость картвельского языка основы к семье индоевропейских языков»3.
Некоторые лингвисты отозвались об основных выводах книги более сдержанно. Можно назвать очень глубокую и содержательную статью Арс. Чикобава «Отношение картвельских языков и индоевропейских»4.
В 1908 году в Петербурге вышла работа Н. Я. Марра «Основные границы в грамматике древнегрузинского языка в связи с предварительным сообщением о родстве грузинского языка с семитическими».
Так было сделано открытие, важное по своим последствиям не только для картвельских языков. Объявив семитическую модель архетипом, Марр конструировал систему грузинской грамматики, возведя ее к архетипу.
Арс. Чикобава пишет: «В картвелологии не так уж редки «открытия»: первое из них было сделано фр. Боппом (картвельские языки родственны индоевропейским — 1847 г.), второе принадлежит И. Марру (картвельские языки ближайшие родственники семитическим — 1888-1908 гг.), третье дано в исследовании «Система сонантов...» (стр.62).
Существующая теория родства языков по 1% делает по сути неограниченной возможность генетического объединения языков разного происхождения.
Этот принцип не позволяет отличить первичные признаки от вторичных, привнесенных. Родство от знакомства.
Картвельские языки в течение одного века «развились» от индоевропейских до семитических и вновь вернулись в лоно индоевропейских (Агглютинативный принцип морфологии несколько раньше давал повод сближать картвельские языки с алтайскими).
Когда я слышу многомудрые речи об индоевропейской или об алтайской семьях, мне вспоминается рассказ Твена «Как я редактировал сельскохозяйственную газету», где герой, подражая ученому стилю, внушал подписчикам полезные сведения из агрономии: «Тыква — единственная съедобная разновидность семейства апельсиновых, произрастающая на севере, если не считать гороха».
По образцу индоевропейской общности была создана и алтайская семья языков. По существующей теории, современные индоевропейские и тюркские языки возникли незадолго до рождества Христова. Иными словами эти языки прошли до наших дней примерно одинаковый отрезок времени. Следовательно, и тюркские языки должны были разойтись так же, как и индоевропейские. Но в тюркских трудно отделить основной фонд от словарного состава.
Большинство тюркских языков соответствуют друг другу полностью: словарями и грамматикой. Потребовалось объяснить этот феномен. Поставил этот вопрос Н. Я. Марр. Прошу прощения за величину цитаты. Некоторые его высказывания, может быть, и устарели, но суть его трибунных эмоций все ещё актуальна.
«... турецкие языки генетически не только не разъяснены, но и не освещены ни в какой мере. Генетический вопрос о них, т.е. вопрос о происхождении тюркских языков по существу никем не ставился. Всем известно, что турки происходят из глубин Азии. Следовательно, там они и возникли. С литературной активностью турки известны с VI века, и если китайцы их знают почти за тысячелетия до того, то специалисты нас учат, что турецкие языки отличаются консерватизмом, так как памятники от VI века говорят о таких же диалектических группах, какие существуют и в современности. Выходит, невозмутимый консерватизм на протяжении одной тысячи трехсот лет. Тем более турецкие языки могли проявить свою природную консервативность не одну тысячу прежних лет. Следовательно, и тогда, когда о них нашли нужным упомянуть китайцы, и значительно раньше.
Все это так. Более того, как хорошо известно применение такой причастности, при отсутствии действительного объяснения и к другим языкам. Известный лингвист Карнгран совершенно серьезно пишет про консерватизм китайцев в отношении речи: «Основание, почему был удержан древний язык, это неотвратимая сила традиции в Китае». Но языки не создание природы, у них нет никаких особых отприродных качеств, даже консерватизм имеет свою историю. Словом, вопрос о происхождении турецких языков нельзя отводить, как уже назревшую научную проблему, без которой ни на шаг нельзя дальше продвинуться вперед в их изучении и действительно, целостным осознанием, как нельзя научно мириться с признанием прародины турок в Азии только потому, что они массово обретаются там (впрочем, и этого сказать нельзя) и что их знаем мы так же с первых существующих о них письменных свидетельств...
Прародиной турок, конечно, нельзя признать Азию по внешнему свидетельству факта, известного короткой исторической памяти человечества — короткой, сравнительно с судьбами возникновения и развития турок и турецкой речи».
После убеждающих доводов он приходит к выводу:
«Следовательно, какая громадная общественная работа, какой громадный отражающий ее динамический языкотворческий процесс пройден турецкими языками, чтобы достичь того статического состояния, того консерватизма, который отличает турецкие языки, по общему мнению самих тюркологов»5.
Там же он выступает против метафизического применения приемов индоевропейской лингвистики в изучении тюркских языков.
«Ведь это тупик, причем тупик, отличающийся от тупика индоевропеистов тем, что индоевропеисты глубоко вошли в изучение языков своего ведения и им трудно и при желании возвращаться назад, не разбив вдребезги своих кумиров, а лингвисты-тюркологи не успели так глубоко углубиться в языки своей системы, они стоят перед ними, как перед сфинксом. Общего между тупиком индоевропеистов и тупиком лингвистов-тюркологов только то, что метод у них всех одинаково формальный, и цепляясь в море живого и богатого материала от материальной реальности звуков, за почвы местонахождения, всегда сомнительной опорой, особенно зыбкой под ногами турок, лингвисты-тюркологи абсолютно не увязывают богатой турецкой речи органически ни с хозяйством, ни с общественностью турецких или сродных с ними более верных социальных старине народов»6.
Марр, наблюдая «угрюмые затеи» формального метода, восклицал: «Научно — это ясно, но как быть с «политикой», именно с «политикой»? Я никак не знал, что ученому надо быть стратегом, политиком, дипломатом и потом только на последнем месте ученым, т.е. носителем и взрастителем определенных социальных знаний и новизной их будителем, а посему посильно их бесхитростным излагателем с одним долгом: не стесняясь говорить о том, что в обстановке прежних знаний по данному предмету диктуется смыслом того, что или давно узнано, но даже в ученых кругах неизвестно, или вновь узнаешь, только что слышишь и видишь — не стесняться высказываться, хотя бы пришлось говорить о таком зрелище, как непристойное состояние голого царя, про что все отлично знали, но никто из мудрых не решался говорить, и пришлось высказаться «ребенку». Не всегда же истины изрекают мудрые змии. Бывает, значит, когда и ученому не сором стать ребенком».
За десятилетия, прошедшие после слов неистового Марра, мало что изменилось. Если бы тюркскому языку было уделено достаточно серьезное внимание, сколько бы мифов языкознания и историографии уступили место реальности и, может статься, гуманитарные науки ещё на шаг приблизились бы к точным. Но пока индоевропеисты считают тюркские языки окраинными, поздними; наречиями, провинцией индоевропейской империи, пока сами тюркологи не могут удержать свои портки без помочей преданного ученичества, и без конца глухо и слепо повторяют оскорбительные истины благообразных учителей своих, мы будем блуждать по своему дому в черных повязках Фемиды, натыкаясь лбами на до боли знакомые углы.
1. В лексике современного английского языка содержится более 50 процентов одних только романских заимствований. В корейском словаре — 75 процентов китайских слов. По подсчетам О. Н. Трубачева, в «Этимологическом словаре русского языка» Фасмера находится общеславянских слов (и ранние заимствования) — 3191. Восточнославянских — 72. Русских слов — 93. Поздних заимствований — 6304. Неясных по происхождению — 1119. («Вопросы языкознания», 1957 г., № 5, стр. 67). Цифры приблизительные. Не учтены последние выпуски словаря Фасмера. Но и этот список дает наглядное представление о том, как открыт язык для влияний.
2. Дьяконов И. М. Языки Древней Передней Азии. Москва, 1967, стр 21.
3. Ахваледиани Г. Начало дороги в мир... «Литературная Грузия», 1968, № 11, стр. 14.
4. См. «Вопросы языкознания», 1970, стр. 51-62.
5. Марр Н. Я. Избранные работы, т. IV. Москва, 1937, стр. 184-186.
6. Там же, стр. 144-145.
