Не успели индийские племена, — говорит Д-р Лемани в Копенгагене,1 — еще освободиться от своей кочевой, первобытной жизни, как уже их первая религия оказывается достигшею полного развития и изложенной в учебной литературе.
1 Иллюстрированная история религий, II, 161.
Как вам это нравится, читатель? По-моему, ведь это смертный приговор всей древне-индусской ученой литературе. Великие судьбы, выпавшие на долю индских народов, мало изменили внутренний строй их жизни, и спустя целые тысячелетия, мы находим у этих непоколебимых народов те же самые политические условия, те же нравы и жизненные воззрения.
А это, читатель, не кажется ли вам смертным приговором всей индусской истории? Но вот, переходя к персам, автор становится еще наивнее.
«Резко развертывается, — говорит он, — жизненная драма персидского народа. Из первобытного периода, совершенно скрытого во мраке, персы внезапно выступают на полный свет истории. Владея удивительными военными способностями, они под председательством вождей, одаренных блестящим политическим талантом, распространяют свое владычество над древними государствами западной Азии и в течение немногих поколений создают мировое государство от Турана до Абиссинии, от Инда до Эгейского моря. Благоразумною терпимостью и введением цивилизующих порядков еще более, чем силою и умом своих деспотических правителей, это громадное государство достигает прочной организации и цветущая культура растет на новой почве до тех пор, пока не разрушается вследствие собственной величины, вместе с внезапным падением государства через двести лет».
Таки, читатель, исторический закон и полезный вывод для правителей: не давайте культуре своего народа сильно развиваться, чтоб не упала от собственной величины и не раздавила вас самих, но пойдем и далее.
Возвысившееся на развалинах древнеперсидского Парфянское царство унаследовало воинственную силу древних персов, но не культуру, и именно поэтому (какое противоречие) не могло утвердиться на продолжительное время. Но должны были пройти целые столетия опустошительных войн, прежде чем уничтожилась навсегда самостоятельность этого народа, и только после его слияния с магометанами мы видим, что язык его и религия постепенно угасает.
От иранских народов, живущих оседло между Каспийским морем и Персидским заливом, следует прежде всего отделить жителей Сузианы. Их нельзя считать ни за иранцев, ни, как думали иные, за сумерийцев древней Южной Месопотамии. Они, как доказывает их язык, — эламиты; но более точное этнологическое определение сузиан до дальнейших исследований невозможно.
Что касается мидян, самого западного из иранских народов и притом ранее всех появившегося на исторической сцене, то нужно прежде всего заметить, что скифы древних писателей по всей видимости находились с ними в племенном родстве. Таким образом, цветущая и даже утонченная культура мидян выросла из недр кочевой скифской жизни. Слияние обоих народных элементов было так тесно, что после Кира и Дария, можно, конечно, говорить лишь только о мидо-персидском народе, так же как и греки упорно называли персов «мидянами».
Остается нерешенным вопрос, действительно ли Кир, основатель Персидского царства, соблюдал мидийские обычаи. Совершенно иное дело с Дарием. В надписях он деятельный почитатель Ормузда и уже это имя ручается за то, что вера имела своим основанием определенно развитое учение Заратустры, так как имя Агура Мазд, или Гоуса Мазд носит по преимуществу абстрактно-догматический характер этой теологии и без нее немыслимо.
Но ведь Заратустру современные историки религии считают за мифический образ. Дело находится в том же положении, как относительно легенды о Будде. Если рассматривать поздние и плохие рассказы о Будде, то можно, пожалуй, думать, что имеешь дело с мифами и сказками; если же обратиться к действительно древним (и хорошим) источникам, то дело явится в совершенно другом свете.
Но почему же, спросите вы, хорошие рассказы более древние, чем плохие? Чем это доказывается? Ничем! Одним желанием историков.
«Сведения о Заратустре, взятые из позднейшей Авесты, или из еще более сказочной новоперсидской Заратустровой книги в значительной мере легендарны, но не таковы древние гимны (Гата): здесь мы видим перед собой человека, облеченного духом и верою пророка, мужа, который жил и страдал, надеялся и боролся, и которого личность и мысли действительно дали религии свой отпечаток».2
2 Шантепи-де-ля-Соссей, II, 167.
Но каким же образом определили, — спросите вы, — что «хорошие» гимны древнее «плохой» Авесты, а не наоборот? Опять тут полный произвол.
«Гимны, — продолжает автор, — не сама собою выросшая народная религия, представления и обычаи которой, насквозь проникнутые суеверием и чародейством, как в Ведах. Здесь мы видим строго продуманную и систематически и практически последовательно проведенную теологию, занимающую по отношению к народному верованию, на почве которого она возникла, вполне определенное положение и строго осуждающую в нем все то, что не уживается с системой. Но подобная система указывает на действие одной личности, чем на случайное самообразование идей. Если бы даже Авеста не давала таких богатых доказательств существования Заратустры, каких и следовало ожидать от такой книги, то о существовании подобного ему человека следовало бы заключить уже на основании характера его произведения».
И вот, значит, Заратустра, — говорят нам, — несомненно существовал. Отечество его всеми восточными источниками относится к западному Ирану и «самые лучшие из них определяют его в северо-западной окраине Мидийского царства. Именно здесь нужно искать область Ариана-Бэджа (т. е. арианское ведение), на которую Авеста всегда указывает как на страну пророка; также и Бундехеш упоминает, что он там жил. Так можно ли в этом сомневаться? По другим известиям он даже родился в Гецне, в самой Атропатене, и проживал в городе Раге.
В Авесте он часто называется по имени своего предка Спитама; если же судить по имени пророка (которое, вероятно, значит «богатый верблюдами») и его отца Пурушаспа («богатый лошадьми»), то он принадлежал к богатому роду. При дворе царя Гистаспа он имел влиятельные связи. С Ямаспой, министром царя, он находился в дружественных отношениях и даже женился на его племяннице Хвови и с тремя его сыновьями связывается сказание, что от них происходят три иранские сословия: жрецы, воины и земледельцы.
Но вокруг этих исторических (?) данных, — говорит д-р. Леманн, — которые и сами по себе довольно скудны, а за совершенной неопределенностью их хронологии висят как бы в воздухе, создался с течением времени цикл более или менее баснословных легенд. Черти и змеи угрожают во сне уже матери будущего пророка, но она видит также, как он, окруженный лучами света, разгоняет силы мрака; рассказывалось еще, что он засмеялся при своем рождении и с победоносным превосходством преодолел все напасти и затруднения, которые готовятся ему еще в детстве царем злых духов (Дурансаруном). От угрожающих ему тайным убийством, огнем и дикими зверями, Заратустра спасается чудесным образом, благодаря божественной силе; взрослым юношей он высказывает открыто свое отвращение от волшебства и вскоре после этого призывается к пророчеству могучими сновидениями. Откровение, сообщившее ему всю мудрость, воспринимается им в разговоре с самим Ормуздом на небе, куда он был отнесен ангелами.
Здесь опять встречаем мы отголосок сказаний о Христе (Ведидад XIX). По приказанию дьявола один из демонов бросается на Заратустру, чтоб уничтожить его, но пророк отражает его святыми молитвами и затем сам нападает на демонов, бросая в них большими камнями (метеоритами). Дьяволу становится страшно, и он старается уловить обещанием земного господства. Но Заратустра определенно отказывается, говоря: «Лопни мое тело и моя душа, но я никогда не оставлю закона поклонников Тора Мазды».
О дальнейшей жизни Заратустры легенда рассказывает еще целый ряд чудес, имеющих обычный легендарный характер. Многие полагают, что Заратустра, в качестве пророка, выступил в Бактрии. Однако, установлено, что древний Гистасп не был бактрийским царем; ни одно слово в Авесте не указывает на это, а греческие известия показывают, что он царствовал в Западном Иране, в Мидии. Таким образом, чудесное путешествие Заратустры в Бактрию является совершенно излишним. Заратустра, как равно и его жрецы, называют себя постоянно и исключительно атраванами, жрецами огня.
Прежде чем мы попытаемся представить главные черты этой религии, нам нужно вкратце рассмотреть ее литературу. Прежде всего обращает на себя внимание Авеста персов. Авеста значит «знание» (русское весть) и пророк получил его в беседах с богом, чтобы возвестить его людям. Название «Зенд-Авеста», которое часто приходится читать, значит приблизительно предание вести, соответственно Ведам — ведению.
Первоначальная Авеста, — говорят нам, — вероятно представляла обширную литературу, которая обнимала собою также всю область науки. Но наибольшая часть ее давно погибла; согласно мало вероятному преданию, она была уничтожена Александром; скорее в этом виноваты были арабы. То, что имеется в нашем распоряжении, состоит, к сожалению, из отрывков, притом в плохой редакции и на языке, который особенно в самых важных частях книги очень трудно понимать. Первые рукописи ее были принесены в Европу французом Анкетилем, который в качестве колониального солдата жил в Индии в течение семи лет. Затем датский лингвист Раск (который впервые правильно определил историческое значение языка Авесты) нашел в Индии другие важные манускрипты ее. Объяснение текстов было научно обосновано Бюрнуфом (1801—1852), критические издания дали Вестергард и Гельднер, словарь — Юсти, комментированные переводы — Шпигель и Дармстаттер. Но преимущественная заслуга исследования Авесты принадлежит Виндишманну.
Наша Авеста распадается на различные части, из которых Книга Жертв (Ясна) содержит гимны, которые произносятся при жертвенных действиях. Часть этих гимнов, так называемые гаты, или песнопения, вследствие своей более широкой форме языка, древне-арийского размера, и темного, сжатого способа выражения, признаются за самую древнюю часть этой литературы. Часто они цитируются в поздней Авесте почти так же, как мы приводим библейские тексты; делались даже попытки подражая диалекту гат, сообщить позднейшим поэтическим произведениям старинный оттенок.
Жертвенные песни — яшты — более новы. Форма языка их легче, изложение пространное и менее искусное, часто вполне тривиальное. Как гаты являются важнейшим источником нашего знания об учении Заратустры, так яшты важны в качестве источника сведений относительно образов авестийских богов; много мифов и сказаний о богах и героях древности рассказываются в них вполне обстоятельно и наглядно. Ведидад, книга закона, как уже можно видеть из самого названия «Данный против демонов» есть по преимуществу книга очищений; тут мы видим этику и право мидо-персов. Для иранской археологии Ведидат является главным источником, так как в нем мы встречаемся с нравами, обычаями и суеверными представлениями, но изображение их вполне в духе Заратустры и редакция всей книги очевидно очень нова: географический обзор мира, которым начинается эта книга, помимо святой земли Ариана-Вэджи, упоминает только провинции «Западного государства». Это единственная книга из Авесты времен Сассанидов, которая дошла до нас в целом виде; она начинается космогоническими объяснениями и заканчивается концом мира. Ясны и Вендидат образуют в обычном делении, вместе с небольшим жертвенным молитвенником Висперед, собственно Авесту, а яшты перечисляются в сокращенной Авесте, небольшой молитвенной книге, в которой помещаются также молитвы, читаемые мирянами и предназначенные для различных времен дня и года.
Знание авестийской религии, которое дают нам эти фрагменты священного писания, очень отрывочно; но пополняется другими сочинениями. Прежде всего обращает на себя внимание Бундегеш и другие произведения, относимые ко времени Сассанидов, и написанные на пехлевийском диалекте, которые содержат в себе позднейшую, создавшуюся на почве Авесты, геологию парсизма. Греки, имевшие с персами такие оживленные сношения, посвящали персидской истории много интереса. Известия Геродота часто подтверждаются надписями, так же, как и известия Бероза и, напротив того, Ктезий, якобы живший при персидском дворе, совершенно ненадежный свидетель. Киропедий Ксенофонта отличается романтическим характером, но можно пользоваться сочинениями Страбона и Плутарха, считая их, конечно, не ранее крестовых походов. Латинские источники еще более скудные.
Из арабских и армянских известий средних веков Арабская хроника Табери переведена Нольдеке (1879), но она не важна для знания персидской религии. Больше дает сочинение Шарастани «Религиозные партии», переведенное Хаарбрюкеном (1850—51). А армянские известия о древне-персидской религии переведены Ланглуа (1868—69).
Нельзя не заметить, что Авеста не содержит в себе одно лишь чистое учение Заратустры, но что изложенная в ней религия часто является конгломератом из различных верований. Уже первый гимн Ясны, призвав господствующих богов и ангелов Заратустрова учения, продолжается:
«Я приношу в жертву звездам, созданиям святого духа, звезде Тиштрии (Сириусу), блестящей чудной звезде; луне, которая обладает семенем тельца и блестящему солнцу с мчащимися конями, оку Ормузда; я приношу жертву духам — покровителям праведных и тебе, огонь сын Мазды, вместе со всяким другим огнем; доброй воде и всяким созданным богом водам; и сякому богом созданному злаку».
Здесь за немногими исключениями являются те же самые объекты почитания, как и во всякой еще первобытной религии.
Почитание стихий, играющее важную роль в системе Заратустры, так же, как и связь между высшими духами этой веры и стихиями, указывает с разных сторон на первоначальный культ природы.
Есть также и анимистический пережиток в Авесте: духи-покровители, число которых бесконечно, по собственному признанию Авесты, суть души умерших, имеющие характер древних семейных и местных духов, каких можно встретить повсюду на свете. Злые духи и черти прямо кишат в Авесте.
Сказания и обычаи скотоводства обнаруживаются на каждом шагу. Святость коровы и собаки для парса стоит столь же незыблемо, как и святость самого Ормузда и с этими животными связаны такие мифы и обычаи, из которых достаточно ярко выясняется вера в их сверхъестественную силу. Создание растительного и животного мира из убитой перво-коровы принадлежит у иранцев, как и у многих других народов, к числу первых космологических представлений. Давать обильную пищу коровам составляет не только само по себе священную обязанность, но и обыденный образ выражения для исполнения обязанностей вообще. Как у индусов и многих других народов, так и в Авесте, бычачья моча составляет самое священное очистительное средство, несмотря на то, что по авестийской этике моча в высшей степени нечиста и воняет. Собаке в «Ведидад» посвящаются одна за другой целые главы; она прогоняет чертей и убить ее опасно. Она, как творение Ормузда, вполне равного достоинства с людьми. Большая часть практической этики Авесты, может быть понята лишь с пасторальной точки зрения, не говоря уже о представлении рая в виде картин из пастушеской жизни со старым пастухом Йима в роли охранителя блаженных.
Но наряду или над этими отголосками скотоводства мы находим в Авесте небольшой ряд индогерманских мифов и сказаний.
Так в сказании Авесты о Йиме-царе мертвых, оказывается, что конец мира будет чем-то вроде зимы, полной холода и мрака, из которой затем должно было произойти состояние блаженства в виде вечной весны в раю у Йимы. Это представление не соответствует системе Заратустры, на основании которой мир должен погибнуть через огонь и только праведные спасутся от этой катастрофы. Но авторы Вендидада не сознают противоречия и сказание это приводится в числе многих других, как один эпизод общего хода мировых событий. В иранском сказании о борьбе героя Трэтаона со змеем Ази-Дахака мы находим черты, напоминающие даже германские мифы, а также и апокалиптическое пророчество. Так Дакхака, побежденный героем, не убит, но привязан к скале Демавенда и должен находиться там до последних дней, производя своими конвульсиями землетрясения. Так и у германцев змий Локи был привязан Тором; и если дракон перед решительной битвой вырывается из своих оков и в рядах злых выступает против богов, то это сказание опять напоминает миф о волке Фенрисе.
Гораздо чаще встречаются в Авесте совпадения с индусами. Связь между иранцами и индусами в древности признается такой тесной, что круг сказаний Авесты многие считали почти однозначащим с кругом ведийских преданий, и обе религии выводили из одного общего корня. Так, бог Митра является и в Ведах, и в Авесте, где он функционирует в качестве судии мертвых. Но и он, и Сома, божественный, жертвенный напиток, общий обоим народам, странным образом не упоминается в гатах.
Более прочную опору представляет родство между индийским названием богов асура и иранским словом агура, которое не только образует главную составную часть в имени высшего бога Агура-Мазда, но, как нарицательное имя, обозначает и весь подчиненный ему мир духов. Здесь мы находим действительную общность, полную значения; поклонение Асурам (от еврейского Ассур — вождь), неоспоримо бывшее основным культом в арийское время, сохранилось в Иране и развилось там в официальную теологию, между тем как в Индии оно все более и более уступало месту почитанию Дев. Но боги-Девы в иранской религии должны были отдать свое имя для дьяволов, совершенно подобно тому, как и в Индии Азуры сделались злыми существами. Девы были божествами древних арийцев, от которых отреклась жреческая теология и на которых она мало-помалу стала смотреть как на дьяволов.
Как у индусов есть Яма, так и у иранцев бог Йима (по-еврейски Эло-Им), и можно доказать, что первоначально это было одно и то же божество, хотя в обоих религиях они имеют далеко не один и тот же образ. Индийский Яма есть прежде всего бог мертвых, царь преисподней, а персидского Йиму в этом звании мы встречаем лишь в исключительных случаях. Йима у иранцев является отцом-покровителем первобытного человечества и авестийская теология делает даже попытку согласовать древнее почитание Йимы с позднейшим почитанием Заратустры. Ормузд (говорится в Вендидат) сначала избрал Йиму для того, чтобы открывать на земле небесную истину. Но он отказался, предоставляя это будущему Заратустре и удовлетворился добрыми делами: охранять творение, помогать ему и делать его счастливым. В его время был золотой век, так Йима был блестящий, богатейший, великолепнейший из рожденных, которого освещало солнце. Все живущее так размножалось, что Йима должен был до трех раз расширять землю, чтобы дать место. Во время его не было ни холода, ни жара, ни старости, ни смерти; ни вода, ни растения не сохли, а люди и животные были бессмертны и вечно юны.
Для выяснения соотношения между Ведами и Зендавестой отметим, что Авестийское слово для обозначения понятия «победоносный» — Веретрагна (т. е. убийца Вритры) доказывает, что иранцы также имели этот миф. Слово удержалось в имени бога победы Веретрагни. Имя Индра имеется также в Авесте, но лишь как название второстепенного бога. Предполагалось, что Ормузд есть то же, как и Варуна, что Тратаона — есть индийский Трантана и т. д.
Но наибольшая часть авестийской религии возникла на иранской почве. В Авесте предполагается, что для помещения мертвых устраивается особенное здание (дакма), но вместе с тем упоминается и о первобытном способе выставления в горах и других пустынных местностях, и о сожигании трупов, ибо Авеста энергично восстает против этого нечестивого обряда; но уже отмеченное нами название погребального места Дакмой (что значит костер) выдает, что сожжение ранее было обычным способом погребения среди иранцев.
«Здесь, — говорит д-р Леманн, — был истинный культ огня, а не только признание его в качестве священной стихии; в этом заключается различие от индийского почитания Агни; уже одно то, что название огня у двух соседних и родственных народов различно: у индусов агни, а в Авесте атар — в высшей степени замечательно». В борьбе со злым началом мы встречаем огонь в сказании о битве между Атаром и драконом за царскую славу. Ормузд посылает свой огонь, а Ариман — дракона, чтобы овладеть ею. Они преследуют один другого, дракон одерживает перевес и Царская Слава спасается бегством в озеро Вурукаша, где Сын воды принимает ее под свою защиту. Один злой туранец голым бросается в озеро, чтобы похитить ее, но озеро вздымается и дает возможность славе уплыть подальше. Трижды повторяется одно и то же, и туранец, при всей своей ловкости не может ее схватить. Она приплывает к царю Ирана и приносит ему плодородие, богатство и уважение, остается у него и он уничтожает все не арийские народы.
Боги в Авесте называются Язатами («достойные почитания»), а в клинообразных надписях употребляется слово бага — русское «бог», откуда богатырь. Затем идет еще ряд духов, полубогов и героев, а всему этому миру богов противостоит царство демонов с дьяволом Ариманом во главе.
Аура-Мазда (в клинообразных надписях Аурмазд, позднее Ормузд) значит мудрый дух или «господь». Это древнее божество иранских племен. В одной хвалебнойпесне он чествуется так:
«Я назначаю эту жертву торцу Агура-Мазда, лучезарному, величественнейшему, высочайшему, непоколебимому, мудрейшему, великолепнейшему по телу, высшему по чистоте, который создал нас и дал нам образ, святейший дух, который нас питает».
В другом месте он называется «познанием и мудростью, всевидящим, совершенной святостью, высшей благодетельностью, непобедимым защитником хранителей».
Он представляется в виде царя с тиарой, с кольцом и со скипетром, а также с крыльями птицы. Его святость, чистота и справедливость — образуют в Авесте троичное единство. Он сотворил этот мир и часто называется творцом всех вещей, хоть теологи и говорят, что лишь вещи, принадлежащие к царству добра, берут от него свое начало. Благочестивым, которые веруют в него и поступают по его справедливости, он обнаруживает себя как благодетельный хранитель и помощник. Вся природа охраняется им, и когда нужно, поддерживается его добрыми духами, чтоб не портилась, не увядала и не разрушалась.
Но хотя Ара-Мазда есть самый непреодолимый и великолепный, однако его могущество, как и христианского бога, имеет свои границы. В течение этого мирового периода он лишь с помощью чистых сил, и прежде всего, благодаря участию людей, верующихв него, одержит окончательную победу над противником Ариманом. Весь культ Заратустры более или менее относится к участию человечества в поражении злого Аримана.
Вокруг Аура-Мазды стоит его небесная свита слуг, семь «бессмертных святых», которые все семеро имеют одну и ту же мысль, говорят одно и то же слово, совершают одни и те же деяния, «помня благие мысли, слова и деяния и созерцая рай; пути их светлы; они помогают приносящему жертву» (Яшты 17).
Двое величайших из них — дух Благомыслия и дух справедливости. Далее следуют дух Вожделенного Царства и дух Святого Смирения, дух Совершенства, дух Бессмертия и дух Послушания. Абстрактный характер их имен навел Дармстетера на мысль, что здесь являются идеи позднейшей и чужой философии. Он вспоминает о неоплатонизме, в особенности в его философской форме, и делает предположение, что теперешняя Авеста представляет собой отчасти обратный ее перевод с греческого языка. Это смелое по его времени предположение он распространяет и далее, доходя до утверждения, что гимны, в которых Амеша-Спенты играют значительную роль, как в силу этого обстоятельства, так равно и в лексическом отношении, составляют самую новую часть Авесты.
«Столь странные выводы, — восклицает Шантепи-де-ля-Соссей (II, 186), — понадобились для того, чтоб объяснить поразительный идеализм и абстрактность семи бессмертных святых! Тем не менее их идейный и в то же время личный характер является прочно установленным, как первоначальное, основное определение Заратустры. Таким образом, Дух Справедливости является и покровителем огня, дух Святого Смирения покровителем земли, дух Вожделенного царства — металлов, дух Благомыслия — скота, дух Совершенства — покровитель растений, и дух Бессмертия — воды.
Все в мире, по Зенд-Авесте, распределено в системе классов, из которых каждый поставлен под наблюдение какого-либо определенного существа. Этот надзиратель называется ратуном; он есть типический представитель своего класса (как, например, есть ратун четвероногих) и в то же время начальник, которым управляется и охраняется этот класс. И во главе всей этой правительственной системы стоят Бессмертные Святые, как ратуны самого высшего порядка, которые, подобно министрам, управляют миром от имени Ормузда и осуществляют его волю. Эти деятельные духи в религиозном сознании часто выдвигаются на первый план и на них смотрят не только как на наблюдателей и покровителей, но и как на создателей и руководителей мира; однако же права Аура-Мазды остаются при этом нерушимыми, потому что все то, что создали семь бессмертных, остается все-таки творением Мазды, всегда ему принадлежащим миром, в котором они только управляют, содействуют и поддерживают порядок. Даже и они сами суть его творения.
Внешний образ семи бессмертных святых так же разнообразен, как разнообразны и те религиозные функции, которые они выполняют. Все они вообще представляются личными существами. Так дух Святого Смирения есть женское существо и как богиня земли, жена и дочь Аура-Мазды, она же и мать первого человека (Гайомаретана) и через него всех людей. Дух Благомыслия, наоборот, мужчина; чрез него, как через христианский Логос, Ормузд сотворил землю и этот дух не только величайший, но и прежде всех сотворенный из семи; через него дано было откровение закона; он привратник неба, который в своем золотом седалище встречает освободившуюся душу. Духу Справедливости (Аша-Вагисту) присвоена вся законоспособность. В загробной жизни он заведует исполнением наказаний. В особенно же абстрактном виде представляется дух божьего царства, т. е. грядущего, ожидаемого царства, которое мы стремимся приобрести сами и распространять среди других людей. Совершенные же абстракции представляют собой и духи Совершенства и Бессмертия. А Дух Послушания представляется, напротив, в живом пластическом виде; он изображается как жреческий бог и напоминает Агни. В природе это бог утренней зари; ему посвящен петух, который призывает людей к деятельности и труду. А ночью он стережет дом и очаг; в особенности же оказывает помощь бедным и с поднятым оружием защищает творения Мазды против нападения демонов. У него всегда есть дело; он не может спать. Перед ним преклоняются все демоны и с ужасом бегут от него в ад. Он самый крепкий, самый храбрый, самый быстрый из юношей; он едет в виде вооруженного копьем воина на четырех белых конях, блестящих, быстрых, золотокопытных; его славные палаты, поддерживаемые тысячью колонн, построены на Эль-Урзе; внутренность их сверкает собственным светом, внешняя сторона подобна блеску звезд. Охранительная деятельность духа послушания простирается также и на будущую жизнь человека; он проводник душ, сопровождающий их на исполненном опасностей пути мертвых. Он же судья над умершими. Он подготовляет будущую жизнь также и борьбой, которую он ведет против демонов в последние времена мира заодно с Ормуздом. Возникнет борьба между ним и Эшма — дьяволом, соответствующим апокалиптическому «Зверю с семью головами», и только после того, как он победит его, Ормузд сможет даровать рай блаженным. Как вполне развившееся божество, он находится в связи с Мифрой, который чужд учению Заратустры.
«Происхождение персидского Мифры, — говорит Шантепи-де-ля-Соссей (II, 189), — для нас неизвестно; он появляется только в более поздней (?) Авесте, уже с пышным могуществом и с правами бога, получившего полное право гражданства. Говорится, что Агура-Мазда создал его столь же великим и достойным жертв, как и он сам».
Слово Митра означает в Авесте «верность» (как в санскритском митрам — друг, обманывающий Мифру и клятвопреступник однозначащие слова). Но это еще не значит, чтоб такое значение не пришло сюда из Великой Ромеи, где Митра — значит по-гречески коронованный.
Кто нарушает ему клятву, тот оскверняет страну так, как сто еретиков, и его поразит Мифра, имеющий тысячу ушей и тысячу глаз, бдительный и проворный, коней которого никто не может догнать. В гневе он разрушает тот дом, деревню, город, страну, где кто-либо поступает против него. Но кто сохраняет ему верность и чтит его жертвами, тому он ниспосылает благословение и победу. Если сам он не бог солнца, то его предвестник, «который, как первый бессмертный святой, восходит над Эльбрусом», в впереди солнца, первый достигает золотистых прекрасных его вершин и обозревает все арийские (т. е. арианские) владения. Но уже самое восхождение его над Эльбрусским хребтом на южном берегу Каспийского моря показывает нам, что миф о нем пришел с запада через христианскую Армению, история которой вплоть до Багратидов (859—1046) должна считаться мифом, в который могли войти путем смешения сходных имен детали даже из Германской жизни.
Юношеский образ, в котором Митра является в Яштах и впоследствии побеждает полмира, невольно сближает его с императором Юлианом, уничтожившим арианский культ созвездия Тельца и заменившим его почитанием созвездия Овна, сгорающего в огне вечерней зари при наступлении весеннего равноденствия.
Богиня Анагита, упоминаемая вместе с Митрою в надписи Артаксеркса Мнемона, несомненно, пришла от ариан. Характер и ее культ указывают прямо на семитическое происхождение. Сильная и непорочная, она заставляет все потоки и моря разливаться по семи частям света и сама называется великим потоком, который стекает с гор в океан. Она в мужчину вкладывает семя, в женщину зародыш, дает благополучные роды и производит своевременно молоко в грудях матери.
Анагита изображается в образе женщины сильной, лучезарной и прекрасной, с полными белыми руками. Культ ее, как сообщает Страбон, отправлялся среди многих церемоний, около рек и озер. И в ее храмах, которые в позднейшее время находились в глубине Армении, молодые девушки должны были проституироваться в сесть богини; греческий повествователь рассказывает, что дочери лучших фамилий предавались этому служению и что это не считалось для них позором. Эта черта показывает нам, что мы имеем здесь одну из форм культа Милитты, или Астарты, который распространился по всей передней Азии.3 А ее изображения прямо напоминают христианскую деву Марию. (рис. )
3 Яшт 5, а также Виндишманн: Персидская Анагита, 1956
Очень часто упоминаются в Авесте ангелы-хранители Фраваши (новоперсидское Фервер); целый длинный гимн (Яшт 13) посвящен им одним. «Они более величественны, сильны и победоносны, чем можно выразить на словах; где есть люди, охотно приносящие жертвы, они являются туда 10 000 раз; в битвах они сражаются каждый за свое собственное жилище и свою родину, подобно тому, как обороняется герой или храбрый воин, на колеснице, опоясанный колчаном. Если они благоволят к людям, то приходят к ним подобно прекрасно окрыленным птицам; являются для них мечом и щитом, наступлением и обороной против злых духов и неверных насильников и против все умерщвляющего, неверующего Аримана, подобно тому, как сильный человек защищает слабого. Но эти ангелы изображались в виде египетских сфинксов, чем и обнаруживают, что их культ пришел из Ромейского Египта.
Естественный по самой своей природе религиозно-философский дуализм, так неудачно затушевываемый в новейшем христианском учении позднейшей идеей о всемогуществе творца миров, который на деле все же не может до сих пор справиться с сатаной, обнаруживается в Зендавесте еще в полной мере.
«И в начале были два духа, подобные близнецам, и каждый из них был сам по себе». Когда они встретились, то создали прежде всего жизнь и смерть и назначили, чтобы преисподняя служила для злых, а небо для праведных». Злой дух избрал себе злое дело, а святой дух праведное, и избрал себе тех, которые чистыми поступками угождают Аура-Мазде.
Вся мировая жизнь представляет беспрерывно продолжающуюся борьбу между этими двумя силами, и мировая задача состоит в преодолении зла и восстановления единодержавия Ормузда и его верных. Ариман (в Авесте Ангро-Майнью) значит дух муки. Подобно Ормузду, он действует не как персональный дьявол, а скорее как дух противоречия; точно также и Ормузд, в противоположность ему понимается всегда как спента майниу — святой дух. Но как Ормузд окружен своими бессмертными святыми, так и Ариман повелевает бесконечным сонмом бесов, ведьм и чудовищ, которые выполняют в мировой жизни его злые намерения. Общее название для этих демонов дэва (новоперсидское дев) было в более раннюю религиозную эпоху именем богов. Они представляются как принципиально лживые духи, выдают зло за добро и считают его таковым, и Ариман не только думает, что он может помочь злу одержать победу, но он тем самым делает счастливыми своих духов. Из них друджи представляют демонов-женщин, из которых одна называется специально Друдж (обманщица). Она водится с нечистыми людьми и участвует с ними в разного рода преступлениях; у нее четыре любовника: тот, кто не дает верующему милостыни; тот, кто оскверняет свою ногу собственной мочой; тот, кто теряет свое семя; и тот, кто не носит священного пояса. Но если кто искупляет эти грехи, тогда он как «волк» вырывается из ее объятий.
Весь мир наполнен мужскими и женскими чертями, во всех углах они ведут свою игру; ни один дом, ни один человек не застрахован от них, и нужно совершать ежедневные очищения, жертвы, молитвы и заклинания, чтобы удалить их от себя. Всякое зло и порок есть дело определенного черта и к ним прибавляется еще бесчисленное количество чудовищ: колдуны (Яты), действующие посредством коварных фокусов. Пайрики (греческие парки) – злые феи и ведьмы, более известные под новоперсидским названием Пери; и после смерти всякий неверный становится злым приведением.
Склонность персов считать дьявольским все им враждебное, обнаруживается в том, что греки и римляне, турки и арабы выступают в качестве военных сил Аримана.
Злые духи могут стать и видимы, и невидимы, и ощутимы, и неощутимы. Главное жилище их находится на севере, так как им приятен холод и мрак; но они живут и во всяких глухих местах, на могилах, в пустынях и городах; так же и внутри земли, как и во всех мифологиях, существует преисподняя для дьяволов. А первоначальное жилище Аримана переносится в морскую бездну.
Эта война злых и добрых духов ведется во всех сферах. Уже при сотворении мира Ариман, в противоположность каждой доброй земле, созданной Ариманом, тотчас создавал другую землю; в противность хорошему климату — дурной; в противность хорошим животным — ядовитых и т.д. Все, что обнажено и пустынно: болото и топь, скала и степь, являются его излюбленными местами.
9999 болезней разослал Ариман по земле и Ормузд должен был идти к старому Арияману, своему родственнику из рода Асур, и великими обещаниями побудить его к тому, чтобы он удалил их. С демоническом происхождении болезней согласуется то, что говорится о врачебной науке: что из трех целебных средств ножа, питья и заговора, всегда предпочтителен последний. Но понятия о болезни в Авесте распространяется и на недостатки человека, а боги рассматриваются как врачеватели, обладающие лекарствами. Самое будущее совершенство представляется в виде восстановления первоначального здоровья и непорочности.
Ариман старается содействовать смерти верующих и, чем благополучнее был умерший, тем больше триумф Диавола. Но если умирает один из неверных, то эта потеря для демонского царства сопровождается жалобными воплями бесов.
Священники Авесты, несмотря на их наименование атраваны, удержали и свое первоначальное название магов, т. е. могучих, как назвали их и греки. Это имя встречается также и в священной литературе и даже до сих пор в наименовании Мобед <…>. Каждый мог сделаться священником, но, как и у христиан, исполнение ритуала строжайше воспрещалось всякому, кроме посвященного, так что всякий, кто совершал жертвоприношения или очищения, не будучи призван, считался за смертного грешника и подвергался тяжелым наказаниям до обезглавливания, сдирания кожи и смерти на колу.
Занятия священников состояли не только в отправлении церковной службы, но также и в совершении домашних служб, и в обоих случаях их деятельность имела механический характер. Персидский доисламитский ритуал был не так обременителен и сложен, как индийский, и в нем не было места для разнообразной веселости, которая часто была связана с ведийскими жертвенными праздниками. Зажигание священного огня, возлияние спиртной сомы, простирание вверх жертвенных ветвей совершались с педантической тщательностью; чтение гимнов и молитв, которые отчасти читались громко, и отчасти бормотались про себя, с повторениями и одним и тем же припевом, были монотонны и бессодержательны. Заклинания, как можно видеть из Яшт, часто представляют собой бесконечные повторения пустых именных списков, хотя в одном месте Зендавесты и говорится:
«Бывают многие люди, досточтимый Заратустра, — сказал Аура Мазда, — которые носят повязки на рту, но которые не препоясывают чресл своих законом. Если такой человек говорит: «я — священник, тогда он лжет; я не называю его священником, досточтимый Заратустра. Ты должен называть священником, досточтимый Заратустра того, кто всю ночь напролет сидит, бодрствуя, и стремится к святой мудрости, позволяющей человеку стоять без страха на мосту смерти, той мудрости, благодаря которой они достигают святого, великолепного райского мира».
Культ огня, который образует составную часть авестийского служения богам, не был, по-видимому, связан с храмом; прежние священники, так же, как в настоящее время мобеды, носили с собой переносные алтари с пылающим в нем огнем, чтобы в любом месте иметь возможность отправлять службу; однако служба в храмах была самою важною и храмы уже в раннее время были в Персии значительными зданиями.
О них можно составить понятие частью по развалинам, частью по устройству современных храмов. Священным местом их является комната, где горит на жертвеннике огонь; она находится внутри здания и хорошо защищена со всех сторон, в особенности против проникновения внешнего света. Там, на квадратном камне, в металлическом сосуде, наполненном пеплом, и горит священный огонь (рис. ).
От этого очага и берется всякий новый огонь, который должен гореть в домах. Отсюда мы видим, что в те времена, когда не были еще распространены огнива и спички, храмы монополизировали себе снабжение населения пламенем, ставшим уже необходимым для людей, привыкших к вареной пище. В жертвенном помещении находились для этого всегда многочисленные связки дров и хвороста. В других помещениях отправлялись литургические служения, а возле храмовых колодцев совершались священные омовения, соответствующие крещению христиан. Наконец, к храму принадлежал сад с деревьями, за которыми тщательно ухаживали.
Особенное значение имели в культе Зенд-Авесты жертвенные ветки, называемые баресман и находящиеся, может быть, в связи с ведийской баррис, жертвенной травой. Но они не рассыпались, в виде подстилки для сидения богов, а их брали в руки и торжественно поднимали вверх. Их следовало срезывать с деревьев при чтении известных текстов, и при соблюдении церемоний, в определенное время, обративши лицо к солнцу. Затем они доставлялись в храм в качестве средства для искупления ритуальных проступков. Соответствующий причастному вину христиан спиртной напиток Гаома (очевидно тот же, что и индийский сома) в Авесте не возводится еще на степень божества, как в Ведах. При всех восхвалениях его божественности, он все так же остается жертвенным напитком; но в высоте своего значения Гаома не уступает никакому богу; даже боги и герои приносили жертвы исходящему от него опьяняющему святому духу и просили у него себе милостей. Хвала в честь его проходит через всю Авесту; прославляется земля, облака и дождь, которые дают рост производящим его растениям. На самых высоких вершинах Эльбруса опускается с неба, полный небесных сил и спасительных свойств, все может доставить божественный дух, получаемый из брожения гаомы и все исцелить. Он дает мудрость и блаженство, делает сердце нищего одинаковым с сердцем богача, все дьяволы исчезают в один миг из того дома, куда приносится спасительный святой дух спирта и где его чествуют. Поистине он сильный, мудрый, святой дух.
Не только говорится, что самое незначительное выжимание священного спирта служит для изгнания 1000 дьяволов, но даже и приборы для приготовления его почитаются за великие святыни и им молятся в хвалебных песнях:
«О премудрый, мы почитаем нижнюю часть пресса, которая содержит стебли спиртоносной гаомы; о премудрый, мы почитаем и верхнюю часть этого пресса, которую я надавливаю сильною мужественною рукою», и когда дьявол спрашивает Заратустру, каким оружием он будет уничтожать зло, тот отвечает: «Священные ступы, священные чаши, священный спирт Гаомы и слова, которым научил Мазда, вот мое оружие!»
Так отразился обряд причащения виноградным вином и хлебом в церквах восточно-христианской церкви на религиях внутренней Азии!
При всех этих церемониях религии Зенд-Авесты играют большую роль жертвенные песни, заклинания, молитвы и исповедания веры. После слов: «Я отрекаюсь Сатаны», — следует постоянно: «Верую в Мазду», и это признание имеет свою определенную и освященную формулу, как и второй пункт исповедания: «блажен муж, справедливость которого совершенна».
В Ясне говорится: если только знать символ веры наизусть и безошибочно произносить его, то можно благополучно перейти через смерть к высшему блаженству, но если забыть треть или четверть его, то можно удалиться от неба столь далеко, как широка и длинна земля.
Множество очищений, обрядов, и искуплений сопровождали культ Зенда-Весты. За сожжение трупа во всякой форме определяется смертная казнь и даются точные указания, каким способом следует снова очистить оскверненный таким позорным делом огонь. Если верующий в Мазду находит в воде падаль, он должен удалить ее из святого элемента, а оскверненная вода должна быть отведена, прежде чем кто-либо может напиться из этого ручья или пруда. Если корова ела оскверненную падалью траву, то ее молоко, в течение известного времени несъедобно, в него вселяются дьяволы.
В течение целого года поле, на котором найден мертвый человек или собака, должно лежать под паром, и если кто-либо умышленно выбросит их на поле, то он должен подвергнуться строгому покаянию.
Насколько женщинам приходилось страдать от этой страсти к очищениям, видно из того, что должна была терпеть роженица после выкидыша. На сухом, свободном от воды месте, вдали от огня, вдали от скота, от верующих, должен быть выстроен деревянный загон, в котором она сидит три дня и три ночи; затем она пьет бычачью мочу, смешанную с золой, чтобы очистить в себе место смерти; потом она может принимать незначительными порциями вареную пищу, а воду может пить лишь по выполнении известных церемоний, так как святой элемент не должен без них входить в ее нечистое тело. Подобным же образом поступают с женщиной и при обыкновенном случае менструаций, и характерно то, что она тогда принуждается к чрезвычайно строгой диете, чтобы дьявол в ней умер с голоду. Обычными же средствами очищения служили разного рода заклинания, из которых некоторые сохранились в Авесте.
«Я отрицаю власть чертей злых, дурных, ложных, злонамеренных; я отрекаюсь от чертей и их поклонников, волшебников и их приверженцев, в помышлениях, в словах и действиях и во внешних знаках», а далее говорится об их изгнании: «из этого дома, из этой деревни, из этого округа, из этой страны». Омовения совершались в больших размерах, как в храмах, так и в домах. Самым действенным было омовение бычачье й мочой, которое обыкновенно предпринималось с самого начала, что сближает персов и с другими народами. У индусов вода священной коровы также издавна считалась очистительным средством, а питье мочи роженицами можно еще констатировать в числе недавних суеверий Европы. За омовением мочой следовали омовения водой, которая уже сама по себе обладает освятительной силой; через окропление ею изгоняется дьявол, вошедший в человека, например, от соприкосновения с трупом собаки. Лишь только святые капли достигают тела, он бежит в нем из темени в ухо, оттуда вскакивает в правое плечо, потом в левое, потом в грудь, в спину и наконец выходит наружу из пальцев левой ноги.
Наклонность к культурной жизни уже повсюду обнаруживается в Авесте. Не только пастушеская жизнь, которая является прообразом райской славы, но и земледелие описывается как благополучие и совершенство. На вопрос, где земля чувствует себя всего счастливее, Агура Мазда отвечает: прежде всего там, где больше всего приносится жертв, где повинуются закону и возносится хвала богам, а затем следует и второй пункт: там, где верующий человек устраивает дом со жрецами и со скотом, с женой и детьми; там, где благоденствует скот и преуспевает святость, и корм, и собака, и женщина, и дети, и огонь, и всякое благополучие. А в третьем пункте: «там, где верующий больше всего возделывает хлеба, и травы и плоды, где он орошает сухую почву и отводит воду из сырой», «ибо несчастлива та почва, которая долго лежит необработанной, в ожидании хозяина, подобно взрослой девушке, которая ходит бездетной в поисках мужа; но кто обоими руками приносит работу к земле, тому она приносит богатство, как возлюбленная супруга приносит мужу свое дитя».
Читатель видит сам, что эти строки писаны уже в то время, когда не только было земледелие, но и оросительная система. А в Персии все это совершенно невозможно без всеобщего употребления железных орудий производства.
«Кто сеет хлеб, тот сеет святость», — говорится в Ведидаде, — «когда всходит ячмень, трепещут черти; когда хлеб растет хорошо, у чертей <…>, они не могут оставаться в доме, где собрано много хлеба. Для них это все равно, как если вставить им в глотку раскаленное железо.
А в моральном отношении мы видим тут нечто совершенно обратное евангельскому учению о блаженстве нищих духом:
«Домохозяин лучше, чем бездомный; имеющий собственность лучше, чем не имеющий ее; отец семейства лучше, чем бездетный человек; бедность — позор, если она вызвана нерадением». «Кто обоими руками не возделывает земли, то, воистину, должен стоять возле двери и выпрашивать в виде милостыни объедки тех, кто живет в богатстве».
Обилие детей не только почитается в качестве желанного дара (как это видим у мессианцев-евреев) богов, но устанавливаются строгие правила для половых сношений с заботой о том, чтобы не пропали даром ни сила, ни зародыш; кто сделает женщину беременной, тот должен содержать ее; кто в ненадлежащее время имеет с ней сношения, или губит зародыш — повинен смерти. Все формы половой противоестественности наказываются самым суровым образом; они составляют неискупимые смертельные грехи и делают человека при жизни дьяволом, а по смерти опасным привидением.
Точно так же мы находим в Зендавесте и такие требования, которые указывают на вполне определенные формы нравственности, сближающие эту книгу с евангельским учением.
Вот, например, обет: «Проклинаю дьяволов, признаю себя поклонником Мазды, последователем Заратустры, ненавистником чертей, превозносителем семи бессмертных святых. Клятвенно отрекаюсь от воровства и похищения скота; клятвенно отрекаюсь от грабежа и опустошения деревень, верующих в Мазду. Домохозяевам обещаю свободное передвижение и свободное жительство, где бы они ни жили здесь на земле со своими стадами. С искренней покорностью, с поднятой вверх рукой клянусь: впредь не буду грабить и опустошать верующие в Мазду общины, не буду никому мстить на теле, ни на крови». А вот и домашнее приветствие: «Да превозможет в сем доме покорность над неповиновением, правда над ложью, мир над раздором, щедрость над скупостью, справедливость над несправедливостью».
Но еще более сближают с христианством такие места, как «царство небесное предназначено для тех, кто помогает бедным». Соответственно этому в число пособников чертей зачисляется всякий человек, который отказывает в милостыне просящему. Зендавеста говорит нам, что во время поминовения мертвых бедным членам общины давалась одежда и другие дары и торжественно объявлялось, сколько умерший завещал от своего имущества в пользу бедных и этот обычай удержался у парсов в Индии и в настоящее время и при их богатстве.
Понятно, что там, где предписания морали понимаются в смысле заповедей божества, нарушение их признается грехом. Это до такой степени проводится в Зендавесте, что на весь Вендидад можно смотреть как на кодекс грехов: если человек совершил то-то и то-то, какое наказание полагается за это и какое искупление? Каждый грех обусловливает двойное наказание, одно на земле, и другое на небе. Первое искупается посредством очищений, небесное же наказание можно искупить лишь религиозными действиями. Но существуют и неискупимые грехи, которые не прощаются ни здесь, ни в загробной жизни, здесь они наказываются смертью, а на том свете адскими мучениями; это сожжение трупов, поедание падали и противоестественные пороки. Исповедание грехов и обещание не делать их опять при многих случаях откладывается, но оно играет важную роль на смертном одре и в молениях при поминовении умерших, хотя в Авесте вовсе нет речи об оправдании верою.