Два раза в месяц, во время новолуния и полнолуния, когда происходят затмения солнца и луны, — говорит нам книга «Терагата» (стр. 1062), — сходились монахи, живущие в округе, чтобы держать пост. Буддизм есть религия без молитв. Самым значительным проявлением этого культа были покаянные собрания монахов во время поста, нечто вроде проверки, насколько строго братия исполняла обязанности духовной жизни.
Старший из монахов каждого округа назначал место собрания, и вечером в день поста собирались в выбранном монастыре или в другом каком месте, доме или норной пещере, все монахи, жившие в округе.
В месте собрания, освещенном факелами, монахи занимали приготовленные для них места на низеньких скамейках. Миряне, послушники и монахини не имели права присутствовать, потому что правила, которые излагались в этом собрании в форме исповедного требника, считались тайной монахов. Но несмотря на эту тайну Ольденберг так излагает буддийскую литургию.
Старший из братьев или какой-нибудь другой монах, — говорит он (стр. 339), — громко читал этот исповедный требник, литургию «отпущения».
«Пусть община, достопочтенные, выслушает меня, — говорил он. — Ныне пост, пятнадцатое число месяца. Если община готова, то будет поститься… Я буду читать исповедный требник».
Присутствующие отвечали:
«Все мы, присутствующие здесь, слушаем и памятуем».
«Пусть тот, кто совершил проступок, — продолжает читающий, — признается в нем. А кто не совершил никакого проступка, может молчать. Монах, не сознавшийся после троекратного вопроса о проступке, который он совершил, и о котором помнит, виновен в сознательной лжи. А сознательная ложь, достопочтенные, приносит погибель — так сказал Возвышенный. Потому монах, совершивший какой-либо проступок и вспомнивший о нем, должен сознаться в нем, если он захочет очиститься. Когда он сознается, ему будет легко».
Потом начиналось перечисление проступков. Сначала идут самые тяжкие проступки. «Если монах, — провозглашал чтец, — имел половое сношение с каким-либо существом, даже с каким-либо животным, то он изгоняется и исключается из общины». В таких же словах говорится о других трех тяжких грехах: о воровстве, убийстве и ложных притязаниях на духовные совершенства. Затем чтец обращался к присутствующим с троекратным вопросом:
«Спрашиваю я вас, достопочтенные, чисты ли вы от этих преступлений? И во второй раз спрашиваю вас: «чисты ли вы? И в третий раз спрашиваю: чисты ли вы?»
И если все молчат,1 то чтец возглашает: «Достопочтенные, присутствующие здесь, чисты, потому они и молчат — так я понимаю их молчание».
1 В позднейших текстах есть указание, что на празднике покаяния не должен присутствовать монах, не искупивший свой грех. Он должен признаться и понести должное наказание раньше. Если же он вспомнит о каком-нибудь проступке во время праздника, то не должен отвечать на вопросы чтеца, а должен освободиться временно от своего греха на время праздника тем, что говорит соседу: «Брат, я совершил такой-то и такой-то проступок: я очищусь от него, когда уйду отсюда». Кто знает о проступке другого, тот должен убедить виновного очиститься до праздника покаяния, или, если тот не подвергает себя покаянию, должен воспретить ему присутствовать на празднике. В положении: «никто, на ком лежит проступок, не может держать праздника поста», ясно видно различие позднейших понятий от древних учреждений, создавших праздник покаяния именно для тех монахов, которые совершили какой-нибудь проступок.
Далее перечисляются менее важные преступления и проступки, ведущие за собой временное понижение по степени святости или такие, за которые не полагается никакого наказания и дело ограничивается этим простым признанием перед всей общиной. Так, например:
«Тот монах, который унизится до того, что прикоснется к телу женщины с греховными мыслями, который возьмет ее за руку или за волосы или дотронется до той или другой части ее тела, подлежит временному понижению в степени».
«Если один монах в гневе и по вражде выгнал или велит выгнать другого из дома, принадлежащего общине, то он подлежит покаянию» …. И т. д.
Таким образом более, чем в двухстах довольно несистематично составленных параграфах излагаются воспрещения относительно ежедневной жизни монахов, их жилищ, пищи и питья, платья, их сношений друг с другом и с мирянами и послушниками. Дело часто идет о самых незначительных и мелких вещах.
Кроме полумесячного праздника покаяния нужно упомянуть еще об ежегодном празднике, называемом «Приглашением». По окончании трехмесячного дождливого времени до начала странствования собрались монахи каждой диоцезы; все, от старшего монаха до самого молодого, садились в почтительной позе на пол и, подняв сложенные руки, просили братьев назвать ту ошибку против них, в которой они провинились за это время. Вся забота в этих церемониях культа направлена только на приличное поведение и правильность поступков членов общины. Все же выходящее из этих пределов — поучение и благочестивое самоуглубление — предоставляется свободной деятельности отдельных членов общины или отдельным кружкам.
А каковы же были отношения к женщинам? Даже и теперь гражданское право индусов держит женщину в зависимости в течение всей ее жизни. «В детстве, — гласит известное изречение законов Ману, — она должна подчиняться воле отца, в молодости воле мужа, а когда умрет ее супруг, воле сына; женщина не должна никогда пользоваться независимостью». Правила, установленные буддийским общинным регламентом для духовной жизни монахинь могут служить дополнением к этому положению Ману. Как супруга подчиняется опеке мужа, а мать сына, так о орден монахинь подчинен опеке ордена монахов.
Основным законом общины монахинь служили «восемь высоких правил», данных от имени Будды первым монахиням при их посвящении.
«Всякая монахиня, хотя бы она получила посвящение сто лет тому назад, должна почтительно приветствовать всякого монаха, хотя бы он только что получил посвящение, должна ставать перед ним, поднимать к нему сложенные руки и чествовать его, как это приличествует. Это правило она должна уважать, свято сохранять, чтить и не нарушать всю жизнь».
«Монахиня не должна проводить дождливого времени года в том округе, где нет монахов».
«Дважды в месяц монахини должны обращаться к общине монахов: они должны спрашивать их о празднике покаяния и слушать, как монахи проповедуют (священное слово)».
«После дождливого времени монахини должны обращаться к обоюдной общине с троекратным приглашением обличить их в грехах, не заметили ли чего за ними, не слышали ли о них чего-нибудь, не подозревают ли их в чем-нибудь».
«Монахиня, совершившая тяжкий проступок, должна подчиниться полумесячному покаянию, налагаемому на нее обоюдной общиной».
«Обоюдная община только тогда даст посвящение желающей, когда та прожила два года, исполняя шесть правил».
«Монахиня ни в коем случае не должна смеяться или бранить монаха».
«Заграждается рот монахиням против монахов, но монахам не заграждается рот против монахинь».
Каждые две недели монахини отправляются к монаху, назначенному для этого решением братии, чтобы получить от него духовное поучение и увещание. Этот монах в присутствии другого ожидает монахинь сидя и, когда они явятся и отдадут ему земной поклон, то он начинает говорить им о восьми высоких правилах, излагает их в проповеди или в форме вопросов и ответов.
Понятно, что монахи были строго отделены от монахинь. Даже тот монах, который был обязан говорить монахиням проповеди, не может входить в женский монастырь, за исключением только того случая, когда одна из сестер была больна и нуждалась в поучении. Монахам строго воспрещалось идти в путь вместе с монахиней, ехать с ней на одном корабле и быть с ней вместе без свидетелей. Ежедневная жизнь и религиозные упражнения монахинь не отличались ничем существенным от жизни и упражнений монахов. Разница была только в том, что уединение было для монахинь если не воспрещено, то во всяком случае ограничено: им воспрещалось жить одиноко в лесу, а только в стенах деревни или города, в хижинах или монастырских кельях, вдвоем или более, а не в одиночестве. Из монастырей они выходили на сбор милостыни и отправлялись в долгие странствования, считавшиеся у них, так же, как и у монахов, необходимым условием аскетической жизни. Считают, что и число их было гораздо меньше, чем монахов.2
Но без мирян немыслим орден нищенствующих монахов, а потому он и не претендовал на всеобщее присоединение к себе, а только чтоб его чтили, и для поступления в число их «почитателей» не требовалось никаких условий, а только проповедовалось, что для своего же спасения им необходимо содержать нищенствующую братию. Община монахов даже могла предписать «не подставлять такому-то мирянину чашу (т. е. не принимать от него милостыню) и отказываться от общей трапезы»;3 а если он раскаивался, то составлялось обратное решение: «подставлять ему чашу и разделять с ним трапезу».
2 Об этом дают представление например, указания о числе монахов и монахинь, присутствовавших на большом празднике, устроенном Асокой. Там было 800 миллионов монахов и только 96 000 монахинь.
3 Это отлучение не применялось в случае дурной жизни, а как наказание за оскорбление. Приводится восемь случаев, когда на мирян налагается такое наказание: «Когда мирянин старается, чтобы монахи не получали даров; когда он старается, чтобы монахи терпели вред; когда он старается, чтобы у монахов не было жилищ; когда он смеется и бранит монахов; когда он сеет между них раздоры; когда дурно говорит о Будде, когда дурно говорит об общине».
Для мирян не устраивалось никаких правильных духовных собраний и им не разрешалось даже присутствовать при торжественных актах общины. Только ежедневные сборы милостыни поддерживали постоянные отношения между монахами и мирянами, причем последние получали благословение. Миряне с своей стороны приходили в сады общины, находившиеся обыкновенно за городом, с дарами разного рода, с припасами и лекарствами, с венками и благоуханиями; там они воздавали монахам подобающие почести и слушали чтение святых речей и изречений. Верующие какого-нибудь деревенского округа требовали иногда, чтобы монахи провели дождливое время близ их деревни; они страивали для своих гостей жилища и давали им ежедневно при их обходах пищу. Когда по окончании дождливого времени монахи собирались отправляться в путь, миряне обыкновенно давали им прощальный обед, причем обыкновенно уходящим духовным странникам раздавали одежды или ткани для приготовления их. Часто миряне соглашались устраивать для общины обеды поочередно; а во времена голодовок, когда угощение всех братьев было бы не под силу одному мирянину, происходили «обеды по назначению», «обеды по приглашению», «обеды на рынках», «обеды полумесячные». Обязывались или навсегда или на известное время доставлять монахам лекарства, какие им будут нужны; а иногда благотворительные женщины приходили в монастырский сад и в каждом доме спрашивали: «Нет ли больных у вас, достопочтенные? Кому и что нужно принести?» Понятно, что и монахи не скупились на обещания всякого рода небесных наград. «Будда хвалил, как прекраснейший дар, — говорится в одном из текстов, — подарки общине, дома, места убежищ и радости, где можно предаться самоуглублению и святому созерцанию. Потому пусть мудрый человек, понимающий сое собственное благо, строит хорошие дома и принимает в них знатоков учения. Пусть он с радостным сердцем даст им, справедливым, пищу и питье, одежду и ложе. А они пусть проповедуют ему учение, уничтожающее всякое страдание; и если он познает учение, то он без греха войдет в Нирвану». Совершенно естественно, что иногда доброхотные датели, чересчур подающиеся обещаниям небесной награды, сильно эксплуатировались особенно назойливыми и бессовестными из этих нищенствующих раздавателей небесных благ. Рассказывается история о благочестивом горшечнике, у которого монахи потребовали такого огромного количества чаш, что он совершенно разорился.
Миряне считались только союзниками и не больше. Им было отказано в сознании, что и они принимают участие в царстве Будды — их отличие от монахов было еще больше, чем в браминском жерственном культе отличие от браминов мирян, которые все-таки, хотя бы и при посредстве браминов, могли также приближаться к богу, как и сами жрецы. Верующий буддист, не имеющий силы отречься от мира, мог утешаться лишь надеждой, что в будущей жизни ему суждено надеть монашеское одеяние и вкусить блаженство искупления.
Но если все это так, читатель, то кто же написал все эти философские трактаты, находимые «униками» в лесах Индии современными европейскими учеными? Неужели эти нищие — лентяи и бродяги-отшельники? Или те миряне, которых они не допускали даже на свои собрания?
Здесь наши премудрые исследователи индийско-буддийской философии доводят нас до крайних пределов несообразности, далее которых идти невозможно. У этих индийских столпников едва ли было больше литературы и философии, чем у индийских петухов.