| У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том. И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом. Идет направо — песнь заводит, Налево — сказку говорит. Там чудеса, там леший бродит, Русалка на ветвях сидит. Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей; Избушка там на курьих ножках Стоит без окон, без дверей. Там лес и дол видений полны. Там на заре прихлынут волны На брег песчаный и пустой — И тридцать витязей прекрасных Тотчас из волн выходят ясных И с ними дядька их морской… И там я был, и мед я пил, У моря видел дуб зеленый, Под ним сидел, и кот ученый Свои мне сказки говорил… |
Это предисловие Пушкина к его поэме «Руслан и Людмила» давно следовало бы поставить эпиграфом ко всей нашей древней истории, так как при систематических поисках первоисточников ее действительно старинных сообщений, мы в окончательном результате всегда добираемся до «ученого кота», и тут наши поиски приостанавливаются. А содержание первичного кошачьего рассказа всегда бывает, как и в поэме Пушкина, и с русалками на ветвях, и с тридцатью морскими богатырями, которых насильно приходится отлуплять от остальной более правдоподобной части сообщения. Но ведь и из «Руслана и Людмилы» Пушкина можно сделать исторических личностей, выбросив из нее все куплеты с неправдоподобными сообщениями и оставив лишь одно правдоподобное. Чем, например, не исторично самое начало этой поэмы?
| Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой: С друзьями в гриднице высокой Владимир Солнце пировал. Меньшую дочь он выдавал За князя храброго Руслана, И мед из тяжкого стакана За их здоровье выпивал. Не скоро ели предки наши, Не скоро двигались кругом Ковши, серебряные чаши С кипящим пивом и вином. Они веселье в сердце лили, Шипела пена по краям, Их важно чашники носили И низко кланялись гостям. |
Чем же это не исторично? Тут даже есть и описание быта очень правдоподобное, и не менее правдоподобны все описываемые события, как только мы исключим из них чудесные эпизоды и допустим, что похититель Людмилы Черномор только по легковерию автора принят за волшебника, а в действительности был печенегским царем с берегов Черного моря. Даже и время описываемых событий мы легко определим: они были между 988 и 1015 годами нашей эры. Ошибки тут быть не может, даже и на несколько лет: так хорошо считается известным время пребывания Владимира в Киеве.
Совершенно таковы же и все остальные наши исторические первоисточники, время появления которых мы имеем право считать раньше книгопечатной эпохи. Возьмем, например, рассказы о царях Сауле, Давиде, Соломоне, и даже о последующих за ними царях народа божия, вроде, например, грешного царя Ахава с гремящим перед ним пророком Илией. Чем эти повествования — взятые целиком, историчнее сказки Пушкина о Руслане и Людмиле, хотя о них и говорят, что они написаны не самим «Ученым котом» под зеленым дубом у Лукоморья, а продиктованы коту «святым духом».
Я здесь нарочно подчеркнул, что говорю это только о книгах, время составления которых до начала книгопечатной эры, т. е. ранее 1450 года нашей эры мы можем считать доказанным. Чудесный или мистический ингредиент является всегда их отличительным признаком, и он вполне соответствует первой и даже средней стадии литературного творчества, когда реалистическое представление и изображение событий человеческой жизни и природы еще не выработалось диалектическим путем внутри самого окончательно созревшего мистического миропонимания.
Уже одно это обстоятельство должно бы заставить современных, чуждых мистики авторов, особенно марксистов-диалектиков, признать за апокрифы все обширные произведения реалистического естественнонаучного и жизнеописательного характера, приписываемого глубокой древности, вроде, например, Геродота, Фукидида, Плиния и других «классиков». Не говоря уже об астрономе Птоломее, обнаруживающем уже механистическое представление о Вселенной. Ведь признать, что человеческая мысль, поднявшись во втором веке нашей эры при астрономе и географе Птоломее до чисто материалистических представлений, опять в средние века возвратилась к мистике, это с точки зрения диалектического эволюционизма то же самое, как объявить, что некий уже родившийся ребенок, вместо того, чтобы достигши зрелости, самому стать отцом других детей, каким-то образом обратно возвратился уже взрослым в чрево своей матери, чтобы возродиться в какую-то «Эпоху возрождения».
Но для того, чтобы отличить действительно древние документы от возникших в Эпоху Возрождения или даже от умышленных подлогов нашего времени, которые, к сожалению, не прекратились и до сих пор, нам нет нужды ссылаться на Маркса и Энгельса, и доказывать, что всякий ученый марксист, не ставший на нашу точку зрения, будет только биться, как карась на сковороде в деле приведения древних историй (потому что их несколько совершенно разрозненных) в диалектическую связь со средневековой и с новейшей историей человечества.
Есть несколько очень простых признаков для отличия действительно старинного литературного произведения от недавнего. Прежде всего мы здесь можем опереться на закон размножения рукописей в допечатное время в геометрической прогрессии с каждым новым десятилетием существования языка, на котором они написаны.
Я уже обосновывал этот закон в шестом томе моего исследования, говоря о подложных биографиях Магомета, опубликованных в XIX веке нашей эры д-ром Шпренгером, по которым обычно и пишутся биографии мифического завоевателя Ислама, но для связности изложения повторю и здесь, пояснив на наглядном примере из недавней русской жизни.
Когда около 1840 года Лермонтов написал свою поэму «Демон», печатанье ее было запрещено церковною цензурою, но она все же быстро распространялась в читающей публике. Человека четыре (допустим, что не более) списали ее у самого автора в первый же год. У каждого из них списали в следующий год тоже, например, четыре знакомых и таким образом во второй год имелось уже не менее 16+4, т. е. 20 экземпляров. С каждого из этих экземпляров в следующем году было списано (положим) тоже по 4 экземпляра, и значит, ходило уже 80+20, т. е. около ста экземпляров и т. д. с каждым годом увеличиваясь, положим, только вчетверо, а не более.
Что же выходило? Мало знакомый с математикой читатель даже и не подозревает, какой поистине чудотворный размножитель геометрическая прогрессия, ее действие прекращается только с полным насыщением всех интересующихся данной книгой. Так и «Демон» Лермонтова через несколько лет был уже в каждой помещичьей домашней библиотеке в многих сотнях. Переписывание его прекратилось только тогда, когда было разрешено напечатанье этой поэмы в полном издании сочинений Лермонтова и рукописные экземпляры, как более не нужные, стали выбрасываться вон. Однажды я нашел такой экземпляр, изящно переплетенный и с разрисованным заглавным листком, заброшенным в нижнем отделении книжного шкафа своего отца и он мне рассказал, как ранее появления этой поэмы в печатном виде, все переписывали ее.
И само собой понятно, что если бы печатный станок сразу размноживший сочинения Лермонтова, не оттиснул с ними и эту поэму сразу в тысячах экземпляров, то процесс ее рукописного воспроизведения продолжался бы и теперь. Она была бы во всяком случае настолько распространена в России, что желающему напечатать ее стоило бы только выпустить объявление в газетах с обещанием приличного гонорара, для того, чтобы получить десятки списков, а не найти единственный на земном шаре экземпляр ее у какого-нибудь гидальго в отдаленной от центров испанской культуры усадьбе в Пиренейских горах, куда трудно добраться.
И если бы какой-нибудь современный русский писатель, съездив Испанию, вдруг объявил, что он нашел там в развалинах одного дома в Пиринеях еще неизвестный в России рассказ Лермонтова и предлагает редакторам наших журналов купить его у себя за крупную сумму денег, то кто над этим не рассмеялся бы и не сказал, что написал рассказ он сам — путешественник?
Но вот, как я уже показывал в шестом томе, были открыты по такому именно шаблону д-ром Шпрингером в XIX веке, в недоступном для проверки местечке внутренней Индии уники биографий Магомета, которыми и пользуются теперь ученые жизнеописатели пророка. Почему эти биографии, как чрезвычайно интересные всякому образованному магометанину, не распространились за тысячу лет их существования по закону геометрической прогрессии в тысячах экземпляров, как распространились рукописи Библии, бывшие в каждом монастыре перед их напечатанием Гуттенбергом? Почему их единственные на нашем свете экземпляры оказались найденными арабистом Шпенглером за тридевять земель в тридесятом царстве от места, около которого происходило действие, подобно тому, как я предположил относительно Лермонтова.
Отсюда ясен такой вывод.
Всякое общеинтересное литературное произведение древности, найденное до сих пор (или еще вернее: до своего напечатания) только в одном экземпляре априорно должно считаться подложным. И это сторицею относится к тем случаям, когда оно найдено не на территории того народа, на языке которого писал автор, а в чужих для него странах.
Но ведь в таком случае, — уже говорили мне, — придется признать подложными все лучшие произведения классической древности! Не лучше ли допустить, что их истребили последующие иноверцы?
Но какие же иноверцы владели, например, магометанскими странами? Да и относительно истребления классических произведений христианскими монахами у нас нет никаких указаний. Ведь для этого надо было делать поголовные обыски всех грамотных граждан, о чем ничто нам не сообщает. И, кроме того, у нас имеются даже документы, вроде латинских кодексов запрещенных книг, совершенно опровергающие такое допущение: в них нет ни одной классической книги.
О псевдо-древних «униках», лежащих в основе современной нам древней истории часто говорят: «Очевидно, они хранились в каком-нибудь одном роде, бережно передаваясь от отца к сыну, в тайне от посторонних».
Но ведь это объяснение во-первых, сразу уничтожает всю ценность документа: оно рисует его как никогда не никому не известное, кроме одного человека, как индивидуальное случайное произведение, чуждое всему остальному миру.
Во-вторых, такое оберегание не свойственно человеческой природе. Пряталось от всех глаз только золото скрягами, которые скрывали его даже и от старшего сына, по совершенно другим причинам. Да и передача рукописи от отца к старшему сыну не могла совершаться много поколений подряд, так как очень часто случается, что в том или ином семействе получаются только одни дочери. Все такого рода объяснения существования общеинтересных литературных рукописных произведений в продолжении сотен лет в одном экземпляре, без их естественного размножения в геометрической прогрессии, способны удовлетворить только детей.
Рассматривая общеинтересные литературные произведения, приписываемые буддизму, мы тоже, как и в открытиях Шпринглера, прежде всего наталкиваемся на указанные нами признаки их недавнего возникновения, или их умышленной подложности.
Завершением буддизма во внутренней Азии является Ламаизм, возникший только в конце XIV века нашей эры под влиянием Изонканы (1357—1417), а ламаизм представляет собой лишь простое ответвление религии «пробужденцев», во главе которого стоит нечто вроде римского папы — Далай-Лама в городе Лассе — властитель Тибета, первосвященник всего Китая и соседних с ним стран, в котором, — говорят нам, — воплощается первичный «пробужденец» (Будда).
Раньше 1357 года никакого Далай-Ламы, т. е. воплощения Будды, не было, и следовательно, казалось бы и Первопробужденец жил уже не так задолго до первого своего воплощения в конце XIV века. А между тем нам говорят обратное.
Одни нам повествуют, что основатель Пробужденства жил еще между минус 560 и минус 480 годами, а другие утверждают, что это было за минус 1037 лет, откуда буддисты ведут свою «священную Эру».
А когда обращаешься к первоисточникам, то в конце концов и тут доходишь до «ученого кота» из «Руслана и Людмилы».
Астрономических указаний у меня для этого случая еще нет, но и оставаясь на чисто рационалистической точке зрения не трудно видеть, что возникновение буддизма-пробужденства с исключительно монашеским духовенством не могло быть разновременно с развитием монашества и в Европе, потому что для такого противоестественного учреждения не могло быть в человеческой истории двух самостоятельных и разновременных причин.
Причиной развития его могло быть только сильное распространение венерических болезней, благодаря вакхическому культу, как результату открытия виноделия, пережитком чего является таинство причащения в христианской восточной церкви. А это обряд со временем Василия Великого, современника, если не варианта императора Юлиана (361—363) нашей эры.
Значит, и легенда о «пробужденном» скорее всего относится к концу IV века и занесена в Тибет не из Индии, а из Великой Ромеи, а оттуда попала в Индию и Цейлон, едва ли ранее, как в период распространения ислама, тогда как Брамаизм с его Троицей, был занесен туда же вместе с виноделием из той же Великой Ромеи, еще в средние века.
Нам остается только посмотреть, насколько имеющиеся у нас — и все очень позднего времени — сказания оправдывают такое предварительное предположение.