| Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутай мне явился. Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон, И внял я неба содроганье И горний ангелов полёт, И гад морских подводный ход, И дольной дозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрое змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечем, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И, обхода моря и земли, Глаголом жги сердца людей!». А. Пушкин. |
Мы проследили теперь первую половину жизни исламитского «пророка» и видели, что его биография относится к категории не то сказок, не то романов, выработавшиеся чисто умозрительным и подражательным путем, без опоры на какие-либо установленные исторические Факты. К категории сказок относятся чудеса при его рождении, а к категории психологических романов относятся все сообщения о том, как из него выработался сначала скептик по отношению к пантеону Метеоритного храма в Мекке, в котором приходилось ему ежегодно и непочтительно оскребать 360 богов от всякой насевшей на них вонючей грязи, чтоб представить их носам богомольцев в приличном виде, а также чуть не ежедневно освобождать их головы от помета птиц, очень любивших на них садиться. Сюда же относится и рассказ о том, как потом, под впечатлением непосредственных соприкосновений с природою на своей пустынной родине и в путешествиях, и благодаря свободным собеседованиям с учеными в доме его жены, давшей ему вполне обеспеченное существование, выработался из него певец единого бога, творца миров и зиждителя всякой жизни, которого он все-таки представлял в человекоподобном виде.
Рассмотрим теперь рассказы его биографов и о том, как этот поэт и энтузиаст превратился будто бы потом в фанатика и завоевателя.
«На сороковом году жизни — говорит уже упомянутый нами арабский писатель Абул-Феда,1— в месяце Рамадане, Достославный удалился (как Христос) в пустыню, в пещеру горы Хиры; Здесь в ночь Аль-кадр к нему явился ангел Гавриил и сказал:
— «Читай!»
— «Как я прочитаю, будучи неграмотным?» — ответил Достославный.
— «Читай! Господь научит тебя».
Пророк вдруг все прочел и услышал еще раз его голос:
— «Я — Гавриил, а ты — божий пророк».
Возвратившись к Хадидже, он сообщил ей об этом видении и о том, как он стал грамотным, а она воскликнула:
— «Клянусь, ты будешь пророком нашего народа!»
1 Abulféda: La Vie de Mahomet, p. 12—13 (Французский перевод о арабского).
Так неправдоподобно начинается рассказ о начале пророческой деятельности основателя Ислама, а дальнейшее развитие его идет уже на психологической почве.
«Пребывание в пустыне — говорят нам — не могло укрепить ненормальную нервную систему такой утонченно-впечатлительной натуры. Напротив, под влиянием тропического солнца, одиночества и лишений, самые ординарные эффекты могли казаться (исламитскому варианту Христа, тоже удалившегося перед началом проповеди на 40 дней в пустыню) явлениями сверхъестественными и чуждыми этого мира. Тому способствовало и свойственное мечтательным аравийцам явление, известное у них под названием «рагль». Его можно назвать порывом энтузиазма при созерцании окружающей стихийной природы, под покровом которой чудится таинственная, всезнающая и всемогущая сила, причем восторженные грезы достигают степени галлюцинации. Перед глазами энтузиаста-мечтателя исчезает обычный пейзаж с его волнистыми песками, блуждающими верблюдами, тюками отдыхающего каравана и взамен того открываются мысленные дворцы с небесными кровлями и с тысячами огней и рощ, поднимающие кроны своих пальм до самого неба. Там и здесь открываются и исчезают в воображении ручьи сладкой воды и серебристые бассейны, обрамленные нежною луговою изумрудною растительностью. Не успеет счастливец окунуться в прохладную волну бассейна, как он слышит уже боевой клич и чувствует, как он мчится, пронизывая копьем не только вражьи тела, но и неожиданно воздвигнувшиеся вокруг него твердыни; потом через несколько мгновений как будто чья-то мощная рука сметает все, что виднелось, а из горнего пространства спускаются стены, которые то касаются земли, то поднимаются к небу»...
Все это — говорят нам биографы — несомненно испытывал и исламитский пророк. Не будем возражать ничего против такого их предположения и проследим далее.
«Уединение в зрелом возрасте в пещере, где в ненарушимом покое и полумраке ничто не стесняло полет фантазии, могло только усиливать — говорят нам — предрасположение Магомета к таким грезам».
И вот биографы пророка, в отличие от жизнеописателей Христа, берут себе на помощь и естествознание.
«Психиатрия знает подобные виды нервных заболеваний и у нас, — говорит Черевамский, — они предсказывают больным субъектам наступающие бедствия. Так, испытав различные стадии экстаза и пророк нечувствительно перешел от ощущений созерцательного типа к реальным проявлениям галлюцинаций. А психическая галлюцинация настолько властна, что развивает и самый механизм речи; отсюда уже недалеко до обращения экстатика в проповедника и импровизатора. При экстатическом состоянии является физическая нечувствительность, чему и следует приписать стояния мужа Хадиджп в восхищении и созерцательности до опухолей на ногах. Он много ночей проводил в пещере горы Хиры, — говорят нам арабские сказания, — иной раз три ночи, иной — девять, а иногда и целый месяц. В эпоху зрелого возраста, а может быть и с укреплением нервной системы, в нем произошло слияние двух элементов, передавшихся ему от предков: мечтательности и рассудительности. Как мечтатель он считал себя, благодаря многолетнему воспитанию в себе религиозной идеи, призванным богом к роли преобразователя; а как человек рассудка и практики он умело вел сначала торговые дела, а потом подготовил себе и основную свою программу — вождя и законодателя».
И вот психологический роман снова переходит в волшебную сказку в точном смысле этого слова.
Приблизилась «ночь определений».
Пробудившись в пещере, озаренной присутствием ангела, муж Хадиджи увидел, как небожитель развернул перед ним шелковую ткань, испещренную письменами. То была выписка из Корана — книги, перенесенной в эту ночь из высшего неба на низшее, чтобы оттуда было легче передавать новому пророку речи, какие потребуется впоследствии произносить людям, ищущим истину...
Подобно автору Апокалипсиса, он прочел развернутый перед ним свиток, на котором была написана первая песня Корана.
«Таким неожиданным путем окончилась печаль мужа Хадиджи о его неграмотности. Он перешел от неведения азбуки к ведению и даже с достижением дара познавать то, о чем у него не было познания». Ночной холод на горной высоте развеял — говорят нам старающиеся сделать неправдоподобное правдоподобным,— мало-по-малу его галлюцинацию, но все-таки, когда он пришел домой, он дрожал так, что попросил покрыть его одеждами. Заботливая Хадиджа тотчас же заметила ненормальное состояние его духа и не замедлила выпытать, что случилось с ним в темной и душной, как она знала, пещере уединения. Придя в себя и все еще колеблясь решить, действительно ли то было ангельское видение, а не проделка сатаны, он передал о происшедшем в очень скромной форме. Прежде всего он,— говорят нам,— предупредил Хадиджу, что назначение его божиим пророком следует до поры-времени скрывать от людей, потому что он боится впасть в самообольщение, боится принять призрак за божьего вестника.
По одним сказаниям, он оставался в неведении на счет своего положения несколько недель, а по другим — целые два года, в течение которых не знал нравственного покоя. Жажда проповедничества стала в нем непреодолима до того, что он, не имея еще уверенности в совершившемся посвящении его в пророки, бросился было с высокой скалы, но на воздухе его поддержала невидимая рука ангела хранителя...
Припомним, что это же предлагал сделать сатана и евангельскому Христу, обещая, что ангелы поддержат его в воздухе, но Христос благоразумно отказался от такого опыта.
Наконец, после непомерного душевного возбуждения и находясь между опасениями и надеждою, Магомет—говорят нам — снова испытал лихорадочное чувство, как в ночь определений. В этом состоянии он завернулся в плащ и прилег на землю, а вернее впал в бессознательность с конвульсиями, холодным потом, сильною дрожью и закрытыми глазами. И вот он услышал знакомый уже голос ангела Гавриила.
— «О, закутавшийся в одежду! Встань, поучай!»...
После этого вторичного появления Гавриила, муж Хадиджи объявил своим домашним, что он не сомневается более в том, что Аллах вдохнул в него дар пророчества и силу божьего посланника. Известие это быстро распространилось в Мекке, в среде корейшитов, особенно после того как на дверях Храма метеоритного камня появилась 73-я песнь Корана:
«О пророк, закутавшийся в одежду! Стой на молитве всю ночь или немного менее, и воспевай Книгу. Мы откроем тебе слова великого веса. При наступлении ночи впечатление сильнее и слово тверже. Предайся с совершенной преданностью владыке Востока и Запада. Кроме него нет другого бога. Возьми же его себе покровителем. Переноси терпеливо речи неверных и отделись от них приличным образом. Оставь меня одного для схватки с наслаждающимися благами этого света. Дай им немного отсрочки. У нас есть для них тяжелые цепи и горящее пламя, подходящая для них пища, в страшное мучение, когда земля сгорит, и горы сделаются грудой рассыпанного песку. Мы послали к вам апостола обязанного свидетельствовать против них, также как послали одного к фиргауну. Фиргаун при голосе апостола возмутился, и мы наказали его страшным наказанием. Если вы останетесь неверными, то как вы предохранитесь от дня, который и детей сделает с седыми волосами? Небо от страха рассядется. Вот вам предостережение! Пусть желающий направится к господу».
— Кто — спрашивают арабисты — написал ночью это стихотворение в прозе на дверях языческого храма Небесного камня?
Я, лично, думаю, что никто и что это понадобилось только для украшения романа, так же как и следующие строки.
Идя к метеоритному камню на поклонение окружающим его статуям и для принесения им жертв, аравийцы должны были проходить по скату горы у дома Сафы, находившемуся не в дальнем расстоянии от дома Хадиджи. И вот здесь, под ясным небом, на склоне горы, открылась новая кафедра единобожия, с высоты которой раздался вдохновенный голос человека, богатого огненным красноречием и певшего гимны единому богу.
Аравийцы охотно опускали здесь свои копья, неизбежные спутники их путешествий, откидывали тюрбаны и превращались в слух и зрение. Выслушав со степенным достоинством неумолкаемое пение нового мессии о существовании в мире единого Промыслителя, осыпающего человека благодеяниями и грозящего противникам страшным мщением в будущей жизни, они отправлялись далее к храму Метеоритного камня — этого исламитского апостола Петра (напомню, что Симон-Петр по-гречески значит знамение-Камень), чтобы принести во славу своих собственных богов жертвы от своих стад и добычи. Певец-проповедник казался им только исступленным, а другим даже сумасшедшим человеком.
Он появился и у скинии метеоритного камня, чтобы восхвалять в речитативах имя Аллаха и бросать укоризны слепцам, славословившим человеческие изваяния. Но в то время, когда его вдохновенный голос раздавался в окружавшей толпе в честь единого бога, рядом с ним становился импровизатор, изливавшийся в стансах в честь веселых женщин, или сатирик, обрушивавшийся на лжецов, утверждающих, что они знают все небесные тайны, тогда как не умеют даже подтянуть подпругу у ослиного вьюка. Концерт — говорят нам биографы исламитского Моисея, как будто сами были очевидцами, — выходил не из стройных. Особенно злобным уличным поэтом, стремившимся посрамлять возвышенные идеи проповедника, оказался некий Амру, и его юмористические мадригалы задерживали успехи пророка. Собиравшиеся к дверям храма слушатели охотнее внимали его остроумным нападкам, чем вдохновенному певцу, которому приходилось удаляться с поникшею головою и проповедовать дома своим близким.
После Хадиджи и Барака первыми последователями учения нового пророка старого единобожия были: юноша энтузиаст Али и невольник Зеид. Али, сын Абу-Талиба, приходился оратору двоюродным братом и одним из тех немногих родственников, которые не были заражены предвзятыми идеями против нового учения. Таким же энтузиастом выказал себя и невольник Зеид, подаренный пророку Хадиджею. Необычайная приверженность бывшего раба к его хозяину доставила последнему несколько последователей из беднейшего класса Мекки и особенно из невольников, находившихся в каждом зажиточном доме корейшитов.
Так говорят нам современные биографы пророка, и мы смело можем им сказать: sè non è ben trovato. Греческое Евангелие еще не могло быть известно аравийской бедноте. Магомет, если он существовал в VII веке, первый начал воспевать в своей стране его идеалы: гуманитарные — при обращении к культурным классам и демагогические — при обращении к некультурном. Он в сущности был одним из главнейших апостолов евангелического христианства, не признанный таким лишь потому, что был чужд полуязыческому учению о Святой Троице, в которую Юпитер вошел под именем бога-отца, Латона под именем девы Марии, а Аполлон — он же Диос и Дионис — бог солнца и пророчеств — в виде Христа Иисуса. Кроме того у европейских христиан Артемида-Диана была отожествлена с одной из сестер Иисуса, оставшейся в девушках и исключенной почему-то православными теологами из числа богинь, хотя и стала символизировать Луну под именам Селены или Гекаты. Да и Адонис, упоминающийся и в Библии, как великий бог и символизировавший Мессию, исчез почему-то из христианских святцев.
Муж Хадиджи, если он действительно был основателем ислама и завершителем Корана, даже более близок к первичному христианству, чем средневековые ново-христианские учителя.
Он был истинным апостолом (жил ли он в Аравии или где угодно) демагогических по своей натуре евангельских идей со всеми их моральными и социальными противоречиями, широкое применение которых не могло кончиться ничем, кроме катастрофы современного им общественного строя.
Чтобы ясно представить себе положение дела, взглянем на все это с общей точки зрения, так сказать с аэроплана. Что мы увидим на земной поверхности, приняв во внимание и историческую перспективу?
Благодаря набегам и захвату пленных, образовались в древнем мире наследственные слои зажиточных рабовладельцев в бедных рабов; благодаря иностранной торговле и ее большому проценту при обмене продуктов разных стран, возрастающему притом же в продолжении каждого года прямо пропорционально числу оборотов товара, выработался зажиточный слой именитых городских граждан; благодаря болезням и необеспеченности личной жизни, обусловившим, спрос на предсказания и заклинания от всяких бед, выработался из искренних энтузиастов или из обманщиков, пользовавшихся для своих благ общим суеверием, третий слой — жрецы. И в каждом из этих трех зажиточных слоев, если не второе, то третье и следовавшие за ним поколения благодаря самому факту обеспеченности, позволявшему им с детства предаваться на свободе размышлениям и бескорыстным взаимным отношениям, вырабатывалась в период грамотности и чтения более мягкая психика и зарождались в душе вопросы, «почему я всем обеспечен и могу продаваться размышлениям, а раб и рабыня моего отца в это время должны трудиться и мало иметь времени, чтобы поболтать и развлечься?». Этому смягчению отношений высших классов к низшим много способствовали, конечно, и между-половые влечения, так как рабыня, мало отличавшаяся в то время по интеллигентности, от своей госпожи, могла даже больше нравиться господину своему, чем сама эта госпожа, а многоженство упрощало дело.
Само собой понятно, что при естественном развитии гуманитарных идей должны были возникнуть большие сомнения в первобытной душе, еще не достигшей до понятия об эволюционной справедливости, в основе которой является забота о выгодах не столько одного своего, но главным образом всех будущих поколений человечества. При отсутствии правильных понятий о культивирующем значении прибавочного труда, обеспечивавшего существование людей, вносивших в будущие поколения первобытного человечества высшие идеалы, а с ними познания, и культуру, самая наличность существования прибавочных ценностей и принуждающих к их созиданию «высших» слоев общества должна была казаться несправедливостью.
И всякому религиозному энтузиасту должно, было представляться, что этой несправедливости не может перенесть великий и добрый творец всякой живой души, а потому с первой же идеей о единобожии неизбежно должно было соединиться и представление о том, что всякое социальное неравенство живых людей будет вознаграждено после их смерти обратным отношением в посмертной жизни. Но посмертная, загробная жизнь казалась еще так далека, а реальные радости и страдания так близки, что в представления о грядущих обратных отношениях неизбежно должен был вкрасться перспективный элемент. И, вот, взамен современных обычных невзгод, стало представляться в будущем необычное райское блаженство. Образчики его мы особенно реально и видим в Коране, представляющим собою окончательную эволюцию того христианского туманного рая, в котором для загробной жизни святых еще не выработалось подробностей, хотя они и установились очень скоро для адских мучений, являющихся непомерным эквивалентом для счастливых в этой жизни. В этом отношении Коран пошел дальше христианства, объявив адские мучения не вечными, и более реально детализировав прелести райского существования.
Если читатель сознательно относится к тому, что я здесь говорю, то он сам уже увидит, что в этих естественно развивавшихся представлениях внуков и правнуков первых некультурных аппроприаторов прибавочных ценностей, коренился зародыш катастрофы для возникшего отсюда кастового или даже просто классового общества.
Если свободное от повинности физического труда состояние в этой жизни будет наказано такими жестокими мучениями в будущей, то для всех поверивших этому душ, особенно для тех, которые обладали высоко развитым воображением, позволяющим представить в полной мере все ужасы будущего состояния, их современная, относительно счастливая, жизнь должна была помрачиться и выработаться именно то стремление к самоунижению и аскетизму, которое мы и замечаем у христианских деятелей средних веков. Вместе с этим должно было появиться и увещанье всех имущих не только бросить всякое дальнейшее получение прибавочных ценностей, но, покаявшись в прошлом богатстве, раздать неимущим все, что было получено ими излишнего над минимумом человеческих потребностей и, осудив себя добровольно на исключительно физический труд, опроститься духовно до уровня нижайших представителей своего поколения, по евангельскому завету «блаженны нищие духом, потому что им принадлежат небесное царство».
Но при полном осуществлении такого идеала, конечно, должен был окончиться всякий дальнейший прогресс человеческой жизни, и подсознательная логика человечества противилась ему. У средних и низших по душевному развитию представителей привилегированных слоев населения такой гуманитаризм их собратьев неизбежно должен был вызвать инстинктивный протест, хотя эти слои и не понимали своей эволюционной общественной миссии, как невольных рычагов прогресса еще бессознательного в социальном отношении средневекового человеческого рода от поколения к поколению. Только немногие моральные спекулянты, ярко представлявшие себе всю прелесть будущих блаженств исламитского и христианского рая, или крайние трусы, обезумевшие от ужаса перед вечными адскими мучениями, да еще исключительные фанатики идеи, сгоравшие поэтическим восторгом перед мыслью быть пророками грядущего божия царства, могли отдать всю свою жизнь такой проповеди, а финал ее был всегда предопределен. Не имея успеха среди культурных классов в своем предложении опроститься, они неизбежно должны были перейти к приглашению некультурной части опростить культурную часть насильно, для ее же собственной пользы, чтоб не пришлось ей — неразумной—«гореть в огне геенны», «пить в ней гной и кипящую воду» и «глодать вонючее дерево цаккум, вершины которого имеют вид демонских голов, которыми отверженные наполнят свой желудок» (Коран 37.60—63).
Конечно, некультурной части средневекового человечества было совершенно безразлично, что будет на том свете с культурною: идеалы всеобщего блага были ей совершенно недоступны по необразованности. Но для нее всегда была заманчива перспектива захватить у богатых то, что они имели, и сделаться в свою очередь богатыми на земле. Ей всегда казалось, что неравенство людей заключается лишь в неодинаковости их материальных благ, а не в высшем и низшем состоянии психики.
Однако, раньше чем первичная гуманитарная идея о всеобщей равноправности, дошедшая путем вырождения до такой антитезы как насильственная экспроприация, начнет двигать массы, она должна пройти через горнило предварительной обработки в сознательных: сферах.
Никакая толпа без идейных руководителей не в состоянии ничего сделать, кроме отдельных бессвязных погромов, и никогда лозунг «грабь награбленное» не вызывал революции без оправдания ее тем, что это делается не для достижения одних чисто материальных выгод, а во имя какой-нибудь великой и справедливой цели. Так и здесь. Идолоборческие воззвания Магомета, если такой существовал когда-нибудь в Аравии, были в глазах интеллигентной части общества лишь средством для осуществления идеи единобожия (которая одна и привлекала интеллигентных вождей), а для толпы привлекательна была, как и всегда и везде, одна лишь приманка материального личного обогащения, под этим интеллигентным лозунгом: ведь храмы и жрецы были богаты!
В таком именно роде и смысле и рисуют нам биографы «Достославного пророка», не сомневающиеся еще, что он жил именно в Аравии и именно в VII веке нашей эры, его дальнейшую деятельность.
«Хотя сочувствие к своеобразно понимаемому пророку в среде меккского пролетариата, — говорит один из них2— и вызывало неприязнь к нему большинства зажиточной часта населения, к которой он принадлежал, но его теологические идеи не могли не вызвать сочувствия среди тех, которые стояли умственно выше чистого фетишизма». Особенно выдающимся среди них был Абу-Бекр, которому приписывают значительную роль и в составлении Корана. Это был богатый купец, избранник аристократов-корейшитов, верховный судья, ведавший в Мекке уголовные дела по убийствам и пеням. Он же был и истолкователем снов. Как передовой человек, Абу-Бекр не затруднился покинуть статуи и примкнуть к идеям пророка, с которыми скрепил впоследствии свой союз, выдав за него замуж свою дочь Айшу, занимающую и поныне в исламитском романе не последнее место.
2 Череванский: Мир ислама и его пробуждение, I, 143—157.
Гамза же — один из дядей нового пророка — примкнул к его учению совершенно случайно. Возвращаясь однажды с охоты, он услышал возле самого храма Небесного камня брань и проклятия, которыми осыпал его племянника Абу-Джагль. Верный своему роду, Гамза вступился за него, изломал свой лук на голове обидчика, и с той поры сделался настолько ревностным защитником агарянства, что потом сложил свою голову в битве за него.
Крупным успехом исламитского пророка — говорят нам его биографы — следует считать также переход на его сторону всегда враждовавшего с его учением воинственного Омара. Выслушав некоторые гимны Корана в честь единого бога и в честь войны с идолопоклонниками, он, грозный воитель, пришел в такое восхищение, что тотчас же объявил о своем .разрыве со статуями метеоритного храма и о поклонении единому, причем пообещал свое сердце коршунам, если изменит когда-нибудь достославному, величайшему из пророков. А впоследствии этот союз был еще скреплен женитьбою исламитского Христа на дочери Омара — Хавсе.
Добрым предзнаменованием исламу служило также и принятие его догматов купцом Османом-бен-Аффана, рабовладельцем и работорговцем, занявшим по смерти пророка место калифа исламитян.
Кроме этих лиц, принявших — по словам арабистов — новое исповедание веры, пророку оставался верен и дядя его Абу-Талиб. Этот многобожник не пожелал оставить богов метеоритного камня, чтобы его не заподозрили в страхе перед смертью и геенною, но когда корейшиты стеснили исламитян до лишения их гражданских прав, он признал поступок их несправедливым, разорвал с ними личные сношения и, собрав всех меккских гашемидов и весь свой род, удалился в особый квартал, отрезанный от внешнего мира.
Так были готовы вожди, но толпа еще боялась своих привычных богов и не шла против них несмотря на приманки.
Слишком медленный рост ислама и неудачи в Мекке повергали не раз пророка — по словам его биографов-фантазеров — в уныние, но все же он отгонял от себя мысль об отказе от проповедничества, как сатанинское внушение, и задумал, наконец, переселиться в Ясриб — будущую Медину.
Между Меккою и Ясрибом существовал давнишний антагонизм, который, как оказалось впоследствии, принес исламу неоценимую пользу. Владея храмом метеоритного камня, Мекка привлекала к себе на праздничные торжества в его честь толпы богомольцев, со стадами обреченных в жертву овец и верблюдов. Являвшиеся сюда ясрибцы распалялись завистью при виде накоплявшихся тут богатств.
И вот в один из таких праздников они увидели проповедника, громившего статуи именем грозного бога, заклинавшего во имя рая и из боязни геенны следовать его велениям и бросить своих немых, беспомощных, бессильных богов.
— «Не тот ли это пророк, которому суждено повторить над аравийцами истребление темудян и мадианитян?» — спрашивали они друг друга.
Следующею весною явились из Ясриба двенадцать человек, которые, минуя храм метеоритного камня, принесли Магомету присягу в принятии ими единобожия и вечного послушания. Клятва эта известна исламитянам под названием малой клятвы, или «клятвы женщин».
Прошел еще год. Храм камня, брошенного с неба на землю архангелом Гавриилом, вновь увидел у себя аравитян, собравшихся из всех оазисов и пустынь, увидел и ясрибцов. Они, в числе 75 человек, отказались торжественно от многобожия и провозгласили свою покорность Аллаху и его посланнику, мужу Хадиджи. При этом важном событии пророк потребовал от них «клятвы мущин», обещающихся защищать его силою оружия и служить проводниками ислама.
Потом он, совершенно как и Христос в Евангелиях, избрал себе двенадцать апостолов (ахабов по-корейшитски) и в возмездие за лишения, которым они подвергались, оставив родину, обещал им «щедрый надел на небе» и «сады, через которые текут реки».
Корейшиты, — говорят нам, — почувствовали, что их рабы и наемники прислушиваются необычайно чутко к обещаниям пророка, и что аравийцы стали менее сговорчивыми в сделках, доставлявших выгоды горожанам и торговцам. Мекке грозил социальный переворот. В таком предвидении, они послали депутацию к Абу-Талибу, как дяде проповедника и главе гашемидов, с требованием запретить Магомету его вредное проповедничество.
Преисполненный мирных чувств дядя-многобожник обратился к племяннику с просьбой не навлекать бед на весь его род, обязанный защищать его по долгу родового начала, а пророк ему ответил:
— «Если бы не только люди, но и Солнце и Лупа потребовали, чтобы я отказался под страхом смерти от своей миссии, то я предпочту смерть, но не изменю единому».
При такой твердости его духа Абу-Талиб мог только прослезиться и обещал племяннику поддержку его рода против восставших врагов. Он собрал всех своих на совещание, но здесь произошел раскол, приостановивший вновь дальнейшее расширение исламитян.
Он обратился с воззванием к соотечественникам, в котором, не касаясь догматической стороны учения племянника, указывал враждебной партии, что стремления его далеки от раздела имуществ и клонятся исключительно к облагодетельствованию вдов и сирот. Этот маневр, поддержанный одним из. уважаемых поэтов того времени, смягчил враждебных пророку корейшитов партии Абу-Сафьяна и они порешили не переходить пока к вооруженному столкновению, но поставить сильную преграду дальнейшему распространению нового учения. Корейшиты Абу-Сафьяна делали пророку предложения замолчать, при условии, что они возведут его в почетное положение, а если он действительно одержим злым духом, то не пожалеют средств на искуснейших докторов. Но пророк не сдавался. Не сдавались и его приверженцы. Мусульмане и теперь благоговейно вспоминают тех рабов, которым приходилось переносить от своих господ истязания, доходившие до того, что их клали голыми на раскаленный песок с требованием предавать поруганию ислам и восхвалять статуи в храме метеоритного взрыва.
Попав в тиски сильных противников, пророк чувствовал, что без компромисса он падет в неравной борьбе с многобожниками. В этом сознании, — говорят нам его биографы, — он не нашел иного выхода, как выпустить от имени Аллаха 53-ю песнь Корана с вопросом:
«Размышляли ли вы об Аллате, Уззе и Менате» (главных божествах)? Это существа женского пола, это небесные лебеди и на их ходатайства можно вполне положиться».3 Само собой понятно, что такие строки и до сих пор приводят в беспокойство искренних исламитов, и новейшие толкователи приписывают их, как мы только что видели, дипломатии пророка. С нашей же точки зрения, состоящей в том, что Коран не есть произведение одного человека, а накоплявшийся веками сборник религиозных гимнов и легенд, завершившийся лишь при Магомете Завоевателе (Махмуде-Газни), от него и нельзя ожидать однообразия всех частей.
3 Мусульманский сборник, т. XIX, ссылки на Бейзавсля, Табири, Багаву, Ягию и др.
А признавая одиночное творчество этой книги, биографы исламистского пророка должны снова фантазировать, принимая свои догадки за исторические факты.
Корейшиты партии Абу-Сафиана, — говорят они, — выслушав его слова о богинях, возликовали, а партия Абу-Талиба пришла в понятное уныние, так как их пророк уступал противникам весь фундамент своего учения. Он сослался на сатану, который будто бы подменил собою перед ним ангела Гавриила, так что в современной редакции Корана это место изменено теперь так (54, 19—23): «Размышляли ли вы об Эль-Лате (Латапе), Аль-Уззе и Менате? Это отцы ваши так их назвали. Бог не давал вам никакого доказательства о них».
А нам говорят, что Коран никогда не изменялся!
Положение пророка очень ухудшилось, когда умерла Хадиджа в 619 году, а через несколько недель умер и Абу-Талиб. После его смерти родовое старейшинство перешло к злейшему врагу его — к добыче сатаны и геенны. Это был Абу-Лагаб.
Ортодоксальные историки ислама недоумевают, куда девались богатства Хадиджи. Возможно, — говорят они, — что они были прожиты благодаря закрытию пророком торговых дел. Во всяком случае после ее смерти ему пришлось закладывать свои одежды, очутиться в положении пролетария, и, кроме того, смерть дяди-покровителя лишала его политической поддержки, а ненависть Абу-Лагаба отнимала у него надежду на фамильную и родовую защиту.
В таких критических обстоятельствах его осенила мысль вступить в союз с раввинистами, которые благодаря общности главнейших воззрений охотно прислушивались к его воззваниям, принять взамен всех культов поклонение единому богу-Громовержцу, без товарищей и без раздробления его силы и могущества.
Действительно, к «богоборцам» («израильтянам») того времени новый пророк казался всего ближе, и это тем более попятно, чем ближе усвоит читатель мою точку зрения, что иудейское вероучение считало в средние века своим родоначальником Иуду, брата Иисуса. В христианских святцах он так и известен под именем апостола «Иуды брата Господня», тогда как Арий дал начало легенде о первосвященнике Ароне, хотя историческое значение Ария и умалено тем, что он — по Корану дядя Иисуса — говорил главным образом лишь то, что внушал ему более великий пророк — Моисей, — с которым приходится отождествить Диоклетиана. Но само собой понятно, что отдельные места Корана содержат действительные исторические факты, и для нас здесь особенно интересно то, что он относит постройку пирамид в Египте уже к после-Моисееву, т. е. по нашему счету, после-Ариеву периоду, когда правителем Египта был Гамон.
«Фиргаун сказал Гамону, — говорится там, — построй мне здание, чтоб я мог достигнуть неба и чтоб я поднялся до бога Моисеева» (40.38).
Точно также и в другом месте Коран называет египетского царя «обладателем столбов», относя его таким же образом к после-арианской эпохе.
Но возвратимся к жизнеописанию нового пророка. Его попытка объединиться с раввинистами встретила в первое время некоторый успех. Не решаясь признавать его не только Мессиею, но и пророком вообще, толпы мессианцев обратились к знаменитейшему из своих учителей — Абдалле за разрешением многих сомнений, возникших при сопоставлении иудаизма с исламом. Рабби предложил наметить ряд вопросов с тем, чтобы пророк дал на них ответы, и наиболее казуистических вопросов набралось ровно сорок. Но на все вопросы тот ответил, по внушению ангела Гавриила, с премудростью, озарившею сердца мессианцев. По его ответам, Всевышний сотворил мир в шесть дней. Прежде всего была создана из зеленых топазов вода, которая, при взгляде на нее своего творца, пришла в движение, на ней явились волны и она начала кипеть, от этого появился пар, и небеса были сотворены из пара. Божий трон был сделан из света и настолько велик, что перед ним и семь небес и семь земель составляют только одну скатерть. Он и теперь опирается на шеи четырех ангелов...
И вот все вопросы были разрешены исламитским пророком без затруднения. Он ответил даже, сколько обитает тварей на каждой из семи земель, из скольких отделений состоит геенна и кому каждое отделение назначено. Фиргауна и спутников его он поместил во вторую геенну — «Ал-Готам» — самую ужасную; а самую легкую, с наименьшим количеством змей и скорпионов, он указал для преступников из исламитян, которые после известного срока войдут все-таки в рай.
Труба ангела Исрафила, — отвечал он, — равна тысяче лет пути. Ангел Харкаил получил от бога 36.000 крыльев (по сту на каждый градус эклиптики), но и при их пособии не мог облететь вселенную.
Пророка спрашивали при этом испытании, кто родился без отца и матери — и он ответил:
— Адам и Ева, баран Аб-Рама, жезл Моисея и летучие мыши.
На вопрос о том, кто лежал в гробу, который постоянно двигался, пророк указал на Иону. А сороковой вопрос о светопреставлении, которое случится вслед за тем, когда люди утратят веру в Коран, пророк разрешил временем появления страшного Даджала. Проклятый демон овладеет всем миром, за исключением Мекки, Медины, Иерусалима и Синая. После того, сын Марии сойдет с неба на райской кобылице и вступит в битву с Даджалом, который и погибнет от взмаха его меча. Сын Марии проживет после того сорок лет и затем предаст себя богу. Правоверные совершат тогда омовение, перенесут его тело в Медину и похоронят в храме рядом с ним, с «Достославным». В конце концов явятся племена Яджуджей и Меджуджей (Гог и Магог), настолько грязные, что понадобится целый потоп для очистки от них вселенной. После этого наступит воскресение мертвых.
Эти ответы убедили ученого рабби в общении нового пророка с господом и он, не задумываясь более, начал называть Иегову Аллахом.4 Но мессианский народ остался коснеть в невежестве, что впрочем не мешало новому пророку поддерживать дружественные с ним сношения, даже и в первую эпоху пребывания его в Медине.
4 Интересно, что в Библии бог называется и ИЕВЕ и АЛ.
Назаряне не могли по своей малочисленности в Аравии оказать пророку сколько-нибудь серьезной политической помощи в его борьбе с соплеменниками, — догадываются современные биографы «Достославного», — но они были ему необходимы, как люди стойкие духом. Вот почему его отношения к христианам в первую половину его деятельности отличались искренней симпатией. Этому много помогла и Абиссиния, принявшая к себе охотно выходцев-мусульман. По возвращении из Абиссинии агаряне могли только подтвердить, что страна эта чужда идолопоклонству и царь ее благочестив.
Вот и все существенное, что нам сообщают историки о жизни исламитского пророка почти вплоть до его знаменитого «бегства» и если вы немного сосредоточитесь на сказанном, то сами увидите, что тут один роман, и нет ничего исторического.