Мы видели сейчас чрезвычайно яркое описание «классических» праздников в честь Изиды и Сераписа, сделанное одним из очень талантливых современных, профессоров истории, и я нарочно подчеркивал несколько раз, что переписываю из него содержание почти буквально.
Не правда ли, как все это было убедительно? Кажется, что тут незачем даже обращаться и к первоисточникам для проверки сведений автора. Но сделаем исключение и прочтем описание торжества в честь бога-Серафима у знаменитого латинского писателя Апулея, из которого оно почерпнуто, не для того, чтобы критиковать Н. А. Куна (все современные историки так делают!), а для того чтобы критиковать его первоисточник.
Прежде всего, мы тут натыкаемся, как и постоянно бывает в древней истории, на чудо.
«В 125 году по Рождестве Христове, — говорят нам, — родились два человека по имени — Светланы. Первый Светлан назывался по-латыни Люций (от lux—свет), второй назывался по-гречески Лукиан,1 что значит то же самое, потому что греки, не умея выговаривать ц, произносят вместо него к, делая из Цезаря — Кесаря, из Центавра — Кентавра, из Цицерона — Кикерона» и т. д.
1 Я не говорю уже о Лукии Патрасском, тоже описавшем приключения того же самого осла в то же время.
Латинский Люций-Лукиан назывался Апулийскин (Апулеем), по южно-итальянскому полуострову Апулии, а второй назывался Самсатским, будто бы, по городу Самсату на реке Евфрате в Сирии. А самым удивительным здесь было то, что оба они, несмотря на такое далекое расстояние друг от друга, написали, один по-гречески, а другой по-латыни (и оба прекрасно развитым слогом Эпохи Возрождения) тот же самый замечательный, фантастический и довольно скабрезный роман «Золотой осел», который и до сих пор приводится в полном собрании их сочинений. Это первый роман в человеческой литературе...
Вот вкратце его содержание.
Родившись в Афинах и узнав, что в Фессалии особенно много занимаются черной магией, автор отправился туда, чтоб познакомиться с нею, и пришел с разными приключениями и с интересными рассказами случайных спутников в город Гипату, к богатому родственнику Милону (а в греческом тексте — Гиппарху). Там служанка Фотиса (а в греческом тексте Палестра) чуть не в первую же ночь «обучила его любовным утехам», изложенным с непристойными подробностями, нисколько не хуже, чем описывал такие вещи по-французски Рабле в начале XVI века. Узнав, что Вселюбка (Памфила по-гречески), жена его хозяина Милона (он же Гиппарх), постоянно улетает от мужа по ночам в виде совы (а в греческом тексте — вороны) к своему любовнику, он подсмотрел это в щелку ее спальни с помощью Фотисы (она же Палестра), и захотел сам это сделать, для чего нужно было только смазать себя мазью, находящейся у хозяйки. Но по ошибке он взял не ту банку и потому вместо птицы вдруг обратился в осла.
Фотиса (она же Палестра) ахнула от испуга, увидев это, но утешила его тем, что для обратного превращения в человека ему нужно только съесть несколько свежих роз, которые она добудет ему завтра, а тем временем он должен переночевать на скотном дворе.
 Рис. 157. Распятие Осла. Карикатура на христианские представления о боге, найденная на стене дворца на Палатинском холме и хранящаяся в Кирхнеровском музее в Риме (относится к III веку нашей эры. но, вероятно, позднее IV). Внизу подпись: Алексамен поклоняется своему богу. |
Вот с этого-то момента и начались удивительные приключения и бедствия автора рассказа. Раньше чем наступило утро, напали на дом Милона (он же Гиппарх у Лукиана) разбойники и, разграбив дом, взвалили добычу на спину превращенного автора и погнали его в свой притон в горах, где он слушает их разбойничьи и скабрезные рассказы, передаваемые целиком.
Через несколько дней они вновь отправились на добычу и привезли с собой прекрасную девицу, дочь богатых граждан, чтобы получить за нее выкуп. Старуха, их хозяйка утешает ее известной сказкой об Психее и Амуре, которому Психея облила бедро лампадным маслом, когда захотела посмотреть на своего возлюбленного, прилетавшего к ней только по ночам и запретившего ей себя видеть. Старуха рассказывает о бедствиях и страданиях, какие пришлось потом претерпеть Психее за любопытство, и как бог Громовержец, наконец, сжалился над нею и, возвратив ее Амуру, принял ее в число бессмертных. Но эта сказка, вдохновившая Кальдерона (1600—1681 гг.) на священную мистерию, Корнеля и Мольера — на лирическую драму, Лафонтена и Богдановича — на шутливую сказку, Лапрада — на философскую поэму, Рафаэля — на чудную картину, и Канову — на одну из лучших его скульптур, приведена только в латинском тексте, а в греческом, в восемь раз более коротком, ее нет.
Затем происходит удивительный побег плененной красавицы на Люции-Осле, но его страдания этим не кончаются. Их поймали. Он возит затем дрова, вертит мельницу, слушает ряд других скабрезных и смешных рассказов о женщинах; его покупает скопец—служитель сирийской или палестинской богини, и Люций-Осел становится свидетелем противоестественных пороков этого культа. Он избавляется, наконец, от своего хозяина, поступает к пирожникам и ворует у них сласти. Его обнаруживают, обучают плясать на задних ногах и разным другим фокусам, которые он и проделывает на потеху толпе в Коринфе.
За это в него влюбляется там одна вдова и вступает с ним в тайное брачное сожительство. Подглядев это, слуги его хозяина громко хохочут и говорят друг другу:
— Приведем его в день всенародного представления в театр с какой-нибудь осужденной женщиной, пусть он и на ней покажет свое искусство».
Его хозяин тоже в восторге от такой идеи.
«И вот, в Коринфском театре, — говорит Люций-Лукиан, превращенный в осла, — было устроено большое ложе, украшенное индийской черепахой и отделанное золотом. Нас положили на нем рядом на самой его середине, а зрители громко кричали, и все руки хлопали в мою честь. Перед нами поставили стол, украшенный всем, что бывает на роскошных пирах. К нам были приставлены красивые рабы-виночерпия и подавали нам вино в золотых сосудах. Мой надзиратель, стоя сзади, приказывал мне есть, а мне и стыдно было лежать в театре, и страшно, как бы не выскочил на арену из подвалов медведь или лев. Но вот проходит кто-то мимо нас с цветами, и среди них я вижу свежесорванные розы. Я вскакиваю с ложа, бросаюсь к ним и поедаю. Зрители еще удивляются моему поведению, а уж с мене спадает прежний звериный вид, и вместо осла предстоит перед всеми голый Лукий».2
2 Лукиан: «Луций и осел». За две страницы до конца.
Автор ярко описывает необычайное удивление зрителей при виде такого превращения, рассказывая беллетристически, как его узнали знакомые и с торжеством отвезли на родину в Патры в Греции, и как прежняя вдова, сожительствовавшая с ним, когда он был ослом, с отвращением отвернулась от него, когда он принял вид прекрасного молодого человека.
Так оканчивается греческий рассказ Люция-Лукиана Самсатского, а его двойник Люций-Лукьян Апулпйский, рассказав буквально по-латыпи все это, вперемежку со своими фантастическими вставками, вроде рассказа старухи об Амуре и Психее, увеличившими размер книжки ровно в восемь раз (свыше 300 страниц), видоизменяет этот конец. Вместо того, чтобы съесть тут же розы, осел Лукиана вскакивает в отчаяньи с постели и убегает в случайно открытую дверь далеко от города, на пустынный берег моря, где в изнеможении бросается на землю, и рассказ оканчивается так:
«Уже мрачная завеса ночи распростерлась над всеми поднебесными существами, как вдруг внезапный ужас пробудил меня от приятного сна. Я увидел Луну, блистающую полным светом и выходящую из морских волн. Я знал повсеместное могущество Этой великой богини: она — говорят нам — называется Изидой, Гекатой, Прозерпиной, Церерой и другими именами, символизируя почти всех богинь, точно так же, как и Озирис, Серапис или Митра означают Юпитера, Аполлона, Бахуса и других богов. Я знал, что все предметы земного круга управляются ее провидением, что не только животные, но даже и неодушевленные предметы чувствуют силу и благотворное действие ее лучей, что все тела, находящиеся и в глубине моря, и на земле, и в небесах, возрастают или уменьшаются по мере приращения или ущерба этой планеты, и я захотел обратить свою молитву к величественной богине. Я ощущал внутренне, что злая судьба, насытившись моими бедствиями, подает мне, хотя и поздно, приятную надежду на прекращение моих несчастий. Поднявшись с места, спешу к морю, чтобы, омывшись его водою, очиститься от всякой скверны. Я семь раз погрузил голову в волны по предписанию премудрого Пифагора, научившего нас, что число семь больше всего подходит к предметам веры и богопочитания. Полный радости и надежды и проливая обильные слезы, я обратился с мольбой к всемогущей богине.
— «Великая царица небес! Кто бы ни была ты—плодоносная ли Церера, благодетельная мать сельского населения, живущая теперь на прекрасных полях Элевзинских; небесная ли ты Венера, породившая от начала веков священную любовь и соединившая неразрывными узами два пола воедино; ты, умножающая человеческий род непрерывным чародейством и благоговейно почитаемая теперь и Паросском храме! Сестра ли ты лучезарного Солнца, произведшая на свет такое множество народов, помогающая женщинам в болезнях родов и чтимая теперь обильными жертвами в великолепном Эфесском храме! Грозная ли ты Прозерпина, угрожающая своим триликим видом (Луна, изображалась с лошадиной, оленьей и песьей головой), держащая скованными в земных недрах ночные призраки и тени! О, ты, второй блистающий светильник мира, проливающий питательные соки в сердца всех деревьев и растений и различно меняющая свое девичье серебристое сияние по мере приближения и удаления твоего от Солнца! Великая богиня! Каким бы ты ни называлась именем, какими бы тебя ни чтили жертвами и обрядами, и какой бы ни был твой действительный облик, коснись меня твоей благодетельной десницей! Извлеки меня из бездны моих несчастий, спаси от моего гибельного падения, отними от меня гнусный образ четвероногого скота, возврати мне прежний вид Луция и верни к моим родным, друзьям и покровителям! И если какое-нибудь грозное божество, когда-нибудь разгневанное на меня, запретит моей усердной мольбе достигнуть твоего кроткого слуха и не захочет прекратить свою неукротимую ярость, — то соблаговоли, богиня, уничтожить мое смертное существование, если уж мне нельзя надеяться на лучшее состояние в плачевной юдоли этого мира!».
«Моя смиренная мольба сопровождалась потоком слез и тяжкими стопами.
«И вот второй глубокий сон охватил мои утомленные члены, а я упал на том же месте. Едва я сомкнул глаза, как уже показалось мне, что из самой глубины моря поднимает свою голову такая богиня, перед которой должны благоговеть все остальные боги и даже сами небеса. Выйдя постепенно из волн лазоревого моря, она предстала перед моим смущенным взором.
«Я постараюсь описать ее чудный облик, насколько доступно смертным устам и слабой силе человеческого красноречия. Ее кудрявые, густые и длинные волосы развевались по воле зефира и спадали на бедра и божественную шею. Над ее головой, увенчанной цветами, блистал плоский круг, в роде зеркала, или, лучше сказать, круговое сияние. По этому признаку я узнал, что она и есть сама Луна. Направо и налево от нее виднелись два взвивающихся змея и зрелые колосья. Ее одежда была соткана из самого тонкого льняного полотна, цвет которого иногда казался блестящим и серебристым, иногда желтоватым — подобие шафрану, иногда красноватым, — подобно розе. Верхняя же одежда была настолько черна, что помрачила остроту моего взора. Она прикрывала богиню с обеих сторон и подобно перевязи была протянута из-под правого плеча на левое и опускалась вниз многочисленными складками. По краям она была обложена тончайшей бахромой, развевающейся от самого легкого движения, и усеяна звездами. Вокруг этой великолепной одежды виднелась непрерывная цепь из всяких плодов и весенних цветов. В правой руке держала она медный систр, с которого свешивались три металлические палочки, производящие звон при малейшем движении ее руки. В левой руке у нее был золотой сосуд, сделанный в виде небольшой ладьи с рукояткою, наверху которой виднелся змей, поднимающий голову на своей надменной шее. На серебристых ее ногах были сандалии из пальмовых листьев. В таком великолепном и наводящем благоговейный ужас виде явилась передо мной величественная царида ночи, облитая лучшими благовониями счастливой Аравии и удостоила меня своего божественного разговора.
— «Несчастный Люций! — сказала она. — Твои вздохи, слезы и мольбы достигли моего слуха и вызвали во мне чувство милосердия. Знай, что я Природа — мать всех существ, владычица всех стихий, источник и начало всех, веков, царица адских теней, первая из сонма небожителей, единственное зеркало всех богов и богинь. Я направляю мановением своей руки, куда хочу, светозарные небесные облака, моей воле повинуются шумящие волны морской бездны и неукротимые вихри трепещут от моих слов. В моей власти безмолвие печального ада, я божество единое во всем мире, но в различных видах и под различными названиями. Древнейшие из всех народов — фригийцы называют меня божьей матерью, афиняне — Минервой, кипряне — Пафосской Венерой; искусные метатели стрел, критяне — Дианой; говорящие на трех языках сицилийцы называют меня Прозерпиной, елевзинцы — Церерой. Одни зовут меня Юноной, другие — Беллоной, третьи — Гекатой, четвертые — Немезидой, а эфиопы, всегда озаряемые первыми восходящими лучами Солнца, арийцы и египтяне, древнейшие мудрецы всего света, называют меня моим настоящим именем — Изидой, и только они одни правильно совершают мне богослужение. Перестань же, Люций, проливать потоки слез! Прогони мрачную печаль, потому что я сжалилась над тобой. Уж скоро, скоро засияет спасительный день, назначенный моим промыслом для прекращения твоих несчастий. Слушай внимательно мои сегодняшние повеления. День, который родится от мрака этой ночи, посвящен мне с самых первых времен. Завтра мои священнослужители должны провести мне в жертву начатки мореплавания, посвящая мне новый корабль, еще не касавшиеся морских волн для того, чтобы не свирепствовали вихри и непогоды, господствующие во время холодной зимы, и чтобы лазурные волны, утолив свою ярость и разливая на поверхности морей томное и приятное спокойствие, дозволяли быстрым кораблям нестись в далекие страны. Ожидай этого торжественного праздника с благоговением и спокойным духом. Великий первосвященник, исполняя мою волю, будет держать в своей правой руке розовой венок, приложенный к систру, когда пойдет по улицам города с великолепием, достойным моего торжества. Иди осторожно за множеством народа и, надеясь на мое благоволение, старайся пробраться сквозь толпу к этому первосвященнику и, как будто желая облобызать его правую руку, съешь находящиеся в его руке розы. Тогда немедленно прекратится гнусный и противный твой образ, и ты вновь сделаешься Люцием. Не думай, что ты не будешь в состоянии исполнить мои повеления. В это самое время, находясь с тобой, я уведомлю и первосвященника пророческим сном обо всем, что ему нужно делать для тебя. Весь народ, несмотря на тесноту, почувствует мой веяние и даст тебе свободный путь. Среди этого великолепного праздника, радостных восклицаний и торжественных рукоплесканий, никто не погнушается твоим презренным и безобразным обликом и никто не сочтет страшным предзнаменованием какого-нибудь несчастья внезапную перемену твоего вида Только вечно помни и держи в уме, что весь остаток твоей жизни до последнего дыхания ты должен посвятить той богине,. которая возвратила тебе человеческий образ. Ты будешь жить благополучно под моим покровительством и защитой, и никогда не увянет цвет твоей славы. Совершив свое странствование в юдоли этого мира, ты сойдешь в аид, но и в подземной полусфере не оставит тебя счастье. Ты будешь жить в веселых Елисейских долинах и даже там не перестанешь поклоняться мне, сияющей посреди мрачного Эреба и царствующей в чертогах Плутона».
«Открыв мне свою волю, величественная богиня скрылась в себе самой, и в ту же минуту я проснулся и вскочил, покрытый холодным потом, полный ужаса, удивления в радости от такого очевидного появления передо мной благодетельной богини. Я вторично омылся в лазурных струях моря и сотни раз повторял с начала до конца все ее божественные заветы. Немного прошло времени, и уже колесница Солнца, рассыпая по всему пути огненные искры и изливая животворные лучи, гонит ночную темноту с полей эфира. В один миг все площади города были покрыты бесчисленным множеством народа, собиравшегося для священного торжества. Мне казалось, что все живое было облито весельем. Казалось, что благотворное Солнце от начала веков никогда не блистало так великолепно со своей высоты. Никогда его лучезарные волосы не развевалась на колеблющемся эфире в лучшем сиянии. Пернатые сонмы птиц плавали на воздушных волнах, не махая своими крыльями и, одаренные нежным голосом, обрадованные желанным возвратом смеющейся весны, наполняли воздух сладкими трелями, воздавая все вместе хвалу державной виновнице времен, матери всех светил и владычице всех миров. Но что я говорю? Даже деревья, и плодоносные, и бесплодные, гордящиеся одной своей прохладной тенью, одушевились животворной теплотой полуденного ветра и сладостно шумели, принимая играющий зефир в густоту своих ветвей и листьев. Море уже не колебалось от бурного вихря, шумящие волны не отягощали берегов своим напором, но кротко переливаясь, орошали их спокойными струями. Блистающие своды небес не были покрыты ни малейшим даже самым топким облачком.
«Вот пышное собрание начинает свое торжественное шествие. Каждый в этой многолюдной толпе был одет различно, по своему желанию, изображая собою различных особ. Один с воинским поясом изображал солдата, другой, одетый в короткое платье с мечом на боку и с рогатиной в руке, изображал охотника. Третий представлял женщину, надев на ноги вышитые золотом башмаки, прикрывшись сверху шелковой одеждой, обвесившись всеми великолепными украшениями, свойственными прекрасному полу, и зачесав волосы на самый верх головы. Четвертый казался недавно сражавшимся на арене, где шпажные бойцы показывают свое искусство и храбрость, в руках у него были щит, копье и меч. Перед пятым, одетым в порфиру, несли пучки розог и острую секиру, как будто перед знаменитым сенатором. Были и такие, которые искусно изображали философа, прикрывшись широкой епанчей, и шли в тупоносых башмаках, с длинной палкой в руках, приделав себе козлиные бороды. Один, как рыболов, несет в руках удочку, другой, как птицелов, различные силки и сети. Я увидел кроткую, ручную медведицу, одетую в платье знатной вдовы, которую несли на кресле. Я видел обезьяну в шапке из цветов и во фригийском платье шафранного цвета, которая держала в руках золотой сосуд и изображала Ганимеда. За нею храбро выступал, идя за дряхлым стариком, дряхлый осел. Одного ты принял бы за неустрашимого Беллерофонта, а другого за быстрого Пегаса, хотя тот и другой заставил бы тебя смеяться.
«Среди этой многочисленной и веселой толпы, одетой всевозможным причудливым и забавным образом, выступают отдельно спутники и спутницы богини-покровительницы. Там шло множество женщин в белых одеждах с радостными лицами и различными предметами в руках. На головах у них были прекрасные венки, сплетенные из весенних цветов, и такие же цветы разбрасывали они по дорогам, по которым должна была шествовать священная процессия богини. Одни имели за плечами блестящие зеркала, через которые богине было видно всех идущих за нею. У других были гребни из слоновой кости, и они старались показать различными движениями рук и пальцев, как будто расчесывают и украшают серебристые волосы благодетельной царицы. Третьи лили бальзам и различные благовония перед ее ногами.
«Кроме того, бесчисленное количество мужчин и женщин наперерыв старалось умилостивить державную богиню планет, неся в руках факелы, светильники, восковые свечи и всевозможные другие огни различных, искусно сделанных цветов. Наконец, хор певчих громкими и стройными голосами и сладкими трелями всевозможных свирелей наполнял воздух нежными звуками и приводил в восторг всех присутствующие За хором следовали самые прекрасные юноши в белых одеждах, соответствующих этому торжеству. Они пели с припевами хвалебную песнь, сочиненную одним знаменитым поэтом, вдохновленным музами. В ней объяснялись причины такого великолепного священного торжества, и были воспеты все благодеяния великой царицы небес. С ними шли музыканты, посвященные богу Серапису. Они искусно играли на изогнутых флейтах хвалебный гимн, который обыкновенно играют в храме этого божества.
«Многие блюстители порядка и гражданские надзиратели увещевали народ расступаться на обе стороны и не препятствовать свободному шествию статуи этой богини, несомой благоговейными руками. За ними шли новопосвященные, недавно призванные к познанию великих и удивительных таинств. Их было огромное множество обоего пола и всякого возраста, и все они были облечены в одежды из тонкого полотна, белые как чистое серебро или снег. Из них женщины имели на своих длинных волосах тонкие и прозрачные покрывала, орошенные благовониями, а у мужчин головы были совсем обриты, и темя их блистало в солнечных лучах. И все эти новопризнанные почитатели богини ударяли в медные, серебряные и золотые систры.
«За ними шли главные священнослужители и первосвященники, одетые в белые одежды тончайшего льна, ниспадавшие почти до самой земли. Они несли изображения и атрибуты богов в своих благоговейных руках. Первый из них держал светящуюся лампаду, не такую, какая употребляется при наших вечерних пиршествах, а сделанную в виде ладьи из золота. Другой нес обеими руками маленькие жертвенники, называемые помощниками, как повелело называть их благодетельное и помогающее всем провидение великой богини. Третий нес жезл Меркурия и пальмовую ветвь с золотыми листьями. Четвертый на пути показывал всем символ Правды, в виде левой руки с вытянутыми пальцами, потому — что она, не будучи так проворна и способна к разным хитростям, лучше может изобразить чистосердечную правду, чем правая рука. Этот же священник держал в своей руке золотой сосуд, сделанный в виде женского сосца, из которого лилось чистое молоко. Пятый нес огромный золотой лоток, наполненный маленькими золотыми ветвями, а шестой — склянку.
«Непосредственно за ними шли сами боги, соблаговолившие быть несомыми на руках смертных. Один — Анубис — поднимал вверх свою страшную песью голову, другой — посланник небес и ада — держал свое лицо прямо. Одна его половина была черная, а другая — позолоченная. В его левой руке был жезл, а в правой — зеленая пальма. За ним следовала богиня Изида, в виде ручной коровы, стоящей на одних, задних ногах, символизируя плодоносную мать всех творений. Ее передние ноги были, на плечах одного жреца.
«Один из участвовавших в процессии благоговейно пес в руках сумку, в которой были все предметы, нужные для таинств богослужения. Следующий нес в своей счастливой пазухе величественный образ высочайшего божества. Это изображение не представляло своим видом ни человека, ни птицу, ни рыбу, ни зверя, и никакого другого животного и таким своим отличием от прочих божеских изображений показывало величие и святость высочайшего богослужения лучше, чем самые красноречивые человеческие уста могут описать. Этим оно знаменовало, что таинства богослужения Изиде должны храниться в вечном сокрытии и молчании. Одним словом, это был небольшой сосуд, сделанный с величайшим искусством. На его круглом дне были начертаны снаружи удивительные египетские иероглифы. Его невысокое горло простиралось в одну сторону в виде трубочки, а с другой стороны была очень большая рукоятка, которую окружал своими кольцами аспид, поднимающий вверх свою чешуйчатую и изогнутую шею.
«И вот желанная минута приблизилась. Уже первосвященник, предсказанный мне великой богиней, появился и нес мою свободу и спасение. В его правой руке был систр благодетельной богини и венок из нежных роз, который поистине был для меня драгоценным венком.
«Ведомый помощью всесильной великой богини, победил я враждебную судьбу, с мужеством претерпев все несчастья и опасности. Хотя я и чувствовал неописуемую радость, но не бросился поспешно в народную толпу, опасаясь, чтобы быстрым и необычным появлением такого скота, каким тогда казался я, не смутить и не встревожить стройный порядок торжественного шествия. Я пошел тихим и смиренным шагом посреди толпы, которая, будучи вдохновляема богиней, расступалась в обе стороны, дозволяя мне свободный путь. Я незаметно приблизился к первосвященнику, который едва меня заметив, вспомнил божеское повеление, открытое ему во сне и, видя, что все происходит по предсказанию богини, остановился и протянул руку, поднося сам к моим устам розовый венок, который я принял из его рук с благоговейным ужасом и с трепетом сердца и съел с великой жадностью.
«И вот я вижу исполнение обетов царицы. Презренный скотский вид, в котором я находился до этого, быстро исчезает. Жесткая отвратительная шерсть падает с моего тела, и кожа моя делается нежной и мягкой. Огромный желудок уменьшается, копыта на моих ногах разделяются и образуют пальцы. Мои руки перестают быть передними ногами и делаются способными к исполнению человеческих дел; моя длинная шея делается короткой. Моя голова принимает круглый вид. Длинные уши уменьшаются, страшные зубы становятся ровными человеческими, а длинный огромный хвост так сильно беспокоивший меня, уничтожился совсем.
«Весь народ пришел в изумление. Благочестивые зрители, видя такое удивительное превращение, совершившееся в одну минуту подобно невероятным чудесам, представляющимся нам во время ночных сновидений, со страхом созерцают такое явное доказательство неограниченного могущества богини. Подняв свои руки к небесам, все они громкими голосами воздают ей хвалу и свидетельствуют о таком великом и удивительном ее благодеянии. А что касается меня, то охваченный ужасом и изумлением, и неописанной радостью, я стоял безмолвно, подобно мраморной статуе и, хотя получил возможность говорить человеческим языком, но не был в состоянии открыть свои уста. Я не знал как начать, и какими достойными хвалами, каким красноречием выразить мою благодарность величественной богине, которая соблаговолила излить на меня такие многие и щедрые милости.
«Великий первосвященник, извещенный богиней о всех страшных бедствиях, которые я претерпел от начала моего превращения в ослиный образ, сам не менее удивлялся совершившемуся чуду. Он тотчас подал знак, чтоб принесли льняную одежду для прикрытия моей наготы, потому что, превратившись обратно в Люция, я увидел себя совсем нагим и только ладонями мог прикрыть свое тело. Один из священнослужителей немедленно снял с себя верхнюю одежду и прикрыл меня ею, а первосвященник, взглянув на меня кротким и радостным взором, сказал мне: — «Любезный Люций! Ты победил столько напастей, ты преодолел грозные валы, низринутые на тебя злобным дыханием фортуны и спасшись от яростных и ядовитых ее стрел, достиг наконец, мирной и спокойной пристани. Твой знаменитый род, твои собственные заслуги, твой разум, озаренный светом премудрости, не послужили тебе на пользу и не принесли никаких добрых плодов. Ты предался постыдным любовным забавам, влекомый страстями кипящей юности и получил достойное воздаяние за свое неосторожное и несчастное любопытство. Но эта же слепая фортуна, погрузившая тебя в неисчислимые бедствия, привела тебя и к благополучию сверх твоего чаяния после злобного мщения. Так пусть же она удалится и ищет себе другой жертвы, над которой могла бы истощить свою неукротимую свирепость. Ее стрелы уже недействительны против тех людей, которых наша великая богиня удостоила принять под свое покровительство. Повергая тебя в руки бесчеловечных разбойников, обременяя оковами рабства, утруждая непроходимыми дорогами и смущая твой дух повседневным страхом лютой смерти, какой успех получила эта злобная и свирепая фортуна? Вот ты теперь под сенью другой, уже благотворной фортуны, которая озаряет своим блеском всех других богов. Возрадуйся же, Люций, и уподобься светлым весельем белизне твоей одежды! Сопутствуй радостно торжественному шествию богини, проявившей к тебе такую великую щедрость и такое милосердое! Да узрят нечестивые дивное чудо, содеянное над тобою ее могуществом! Да узрят и познают беззаконные свое заблуждение! Вот, Люций исторгнут из бездны всех несчастий, вот он покоится под щитом благодетельной Изиды и торжествует над грозным натиском ожесточенной судьбы! Но чтобы тебе наслаждаться еще более приятной тишиной и оградиться миром и безопасностью, причисли ты себя к священному воинству этой богини. Стократно возрадуешься ты избранию такого счастливого жребия. Не медли же, и в это самое мгновение посвяти себя добровольно великим таинствам нашего богослужения, потому что, как только окажешься ты под знаменем этой великой богини, так почувствуешь еще более приятным сладостный плод своей свободы».
И Людой посвятил себя ей, при чем проходя ряд чисто масонских испытаний, увидел между прочим и то, что мы читали в предшествовавшей главе в описании таинств Изиды у одного из современных талантливых ученых, излагающих историю «предшественников христианства».
Остановимся же здесь, читатель.
В этой главе я хотел показать тот процесс, которым совершается творчество всех древних историй.
Никто не попрекнет уважаемого профессора Н. А. Куна, или его предшественника Робертсона и других, в недобросовестности. Нет! Они все глубоко добросовестны, и скажу прямо: кристально чисты душою. Но в этом-то и состоит их беда при разборке той пирамиды подлогов и сплетен, из которой состоят все их первоисточники.
Вот вы, читатель, сами читали в предшествовавшей главе мои выписки из «Предшественников христианства» Н. А. Куна и из Робертсона, и как все казалось серьезно, исторически убедительно! Казалось очевидным, что вопрос о ритуале на празднествах в честь Изиды решен окончательно и навеки, вся процессия весеннего праздника восстановлена до деталей.
А теперь я вам привел в точном переводе с латинского и то место Люция Апулийского, из которого авторы почерпнули все свои сведения, в что же? Впечатление серьезности и историчности, — я уверен, — рушилось и в ваших глазах.
Самый рассказ латинского текста «Золотого осла» об этой торжестве оказался вставленным в более короткий греческий текст, на ряду с рассказом об Амуре и Психее, облившей лампадным маслом бедро своего возлюбленного, и на ряду с невероятными приключениями разбойников и любовников, о которых у меня здесь не было ни места, ни охоты распространяться. Торжественная процессия «Золотого осла», выставляемого «Предшественником христианства», происходит по нему самому в Греции, в Коринфе, а между тем ее то и нет в греческом манускрипте Лукиана, а только в его латинском дополненном переводе!
Но ведь это то же самое, что восстановлять греческую мифологию но «Сну в летнюю ночь» Шекспира! Ведь и у него один из актеров получает по волшебству ослиную голову.
Шекспир родился, говорят нам, в 1564 и умер в 1615 г., сделавшись знаменитым уже в 1589 г., а первые издания Апулея и Лукиана были напечатаны уже много позднее смерти Шекспира.
Сколько превращений в ослов вдруг появилось перед глазами изумленной публики в XVI и XVII веках! И кто у кого заимствовал сюжет? И неужели все они были «предшественниками христианства и, а не его косвенными последствиями?
И если, читая произведения Софокла после чтения фантастических драм Шекспира, беспристрастный и непредубежденный исследователь литературы готов воскликнуть: это одна и та же школа, — так и здесь ему приходится с уверенностью сказать: книга о «Золотом осле» есть произведение печатного периода литературы, это та же школа, что и Боккаччио (1317—1375), с его Декамероном, хотя бы автор и писал на тогдашнем латинском международном языке, а не по-итальянски. И было бы нам лучше и вернее называть автора «Золотого осла» Лючио д'Апуллиа, а не Люцием Апулеем.
А отсюда вытекает, что и все остальные наши сведения о «предшественниках христианства» и о языческих культах древности почерпнуты не из древних первоисточников, а из апокрифов Эпохи Возрождения...
Печально, но это так.
 Рис. 158. Борьба Геркулеса с Тельцом (рисунок на вазе). |
