Я уже говорил в прошлых главах, что история четвертого крестового похода в двух словах сводится к тому, что латинская церковь с великим римским понтифексом Иннокентием III напала на собственную мать — Фомейскую (Византийскую) церковь и, побив ее, была затем сама изгнана с Востока агарянами — турками, завладевшими взамен ее Востоком. А это должно было, при малограмотности того времени и неимении печатного слова, создать о IV-м крестовом походе, еще ранее его окончания и крушения созданной им в греко-славянских странах Латинской империи, две разносторонние истории.
Одну — западно-европейскую — восхвалительную, не видевшую в крестовых походах и в своей Латинской империи на Востоке ничего, кроме доблести, справедливости и славы, и другую — греко-славянскую — порицательную, не находившую в этом нападении на себя и в самой Латинской империи ничего, кроме несправедливости, насилия и хищничества. При этом, благодаря разнице навыков и неумению произносить чуждые имена и благодаря склонности заменять их своими прозвищами, должны были создаться значительные вариации в обеих версиях, по существу своему, одной и той же истории. А потом, в следующие два-три поколения, благодаря удалению латинян с Востока, естественной беспамятности безграмотных поколений и того, что территория восточной церкви была уже почти целиком под властью сарацин, на которых и перенеслась вражда обеих прежде враждовавших стран, они получили склонность к унии друг с другом против общего врага.
И я уже говорил, что эта уния и была провозглашена сначала на Флорентийском соборе, созванном папой Евгением IV и византийским императором Иоанном Палеологом в 1438 году, еще за 15 лет до взятия Царьграда турками, но уже после захвата ими Сербии.
На нем были признаны светская власть и церковное главенство папы, как общего заступника, в чем собственно и заключался главный интерес обеих сторон, и для замаскирования этой основной политической цели было признано православными исхождение святого духа не от одного только бога-отца, но также и от бога-сына (как догадались дополнить католики), и было дано согласие греков и славян на существование где-то между раем и подземным адом еще чистилища для не вполне святых и не вполне грешных душ. А католики в обмен за это признали за восточным духовенством право оставаться, как и на западе до 1080-х годов, женатыми, хотя уже и не многоженцами, и за восточными мирянами было признано право запивать причастный хлеб вином и сохранять национальные языки в богослужении. Однако, как и следовало ожидать, в Иерусалиме, уже бывшем под властью агарян, и, очевидно, под их давлением, этот союз Востока и Запада против турок был через 5 лет предан проклятию (в 1448 году), к которому, конечно, должно было через десять лет присоединиться и все греческое духовенство, после взятия Царьграда теми же турками.
Почувствовав себя бессильной на юге Балканского полуострова, папская курия употребляла (как признано и без меня историками) огромные усилия удержать унию в Польше и в юго-западной России, где сторонниками ее сделалось почти все духовенство, в том числе и киевский митрополит Михаил Рагоза, подписавший унию на Брестском соборе в 1596 году. А это было как раз за два года до напечатания только что разобранной нами книги Черногорского архиепископа Иоанна де Плано Карпини, опубликованной Гаклюйтом в 1598 году в одном и том же томе с разбираемой нами теперь книгой монаха Рубрука.
Я думаю, читатель и сам уже догадывается, зачем я напоминаю ему обо всем этом — общеизвестном среди историков. Дело в том, что отмечаемому мною здесь стремлению католиков XV века к унии со славянскими народами должна была сильно препятствовать еще державшаяся на Востоке, вплоть до XV века, порицательная версия славянских летописных сказаний о четвертом крестовом походе.
— Вы хотите, — говорили тогдашние «попы», единственные грамотеи, — возобновить свое татарское иго?
Папской курии для успеха необходимо было так или иначе отделаться от подобных неудобных воспоминаний, и единственным средством для этого было утверждать, что все рассказанное славянскими летописями о том, что было за двести или даже триста лет, относится не к татрским рыцарским орденам, а к адским (по-гречески — к тартарским) ордам, причем Черногорский архиепископ Иоанн де Плано Карпини первый догадался отождествить этих тартарцев с Монголами, а Рубрук приблизил их к России, назвав этим именем, как увидим далее, калмыков. Такое перемещение сцены действия поближе стало необходимым, благодаря быстрому увеличению тогдашних географических сведений после изобретения морского компаса около 1300 года итальянцем Флавио Джойя и открытия морского пути в Индию и Китай португальцем Васко да Гама в 1498 году, ровно за сто лет до выхода в свет разбираемых нами теперь книг.
При таких географических представлениях нетрудно было архиепископу черногорскому посылать русских князей на поклон к Кингис-хану, заменившему у него Иннокентия III (или «кинга» Ричарда Львиное сердце) из западной России в Забайкальскую золотую орду. Но ученому-монаху Рубруку, обладавшему уже лучшими географическими сведениями, пришлось перенести эту «Золотую Орду» поближе к действительному «Золотому Ордену за Дунаем» на нижнее течение реки Итиля (Волги), хотя даже и эта локализация географически и стратегически нелепа.
Итак, вся видимость за то, что обе разбираемые нами книги являются фальсификацией римских клерикалов XV века с целью устранить всегда готовое возражение тогдашних грамотеев, что своей «унией» они хотят восстановить уже испытанное славянами от католических патеров «адское иго» (jugum tartaricum).
Понятно становится теперь, почему и автор книги «Путешествие Венецианского дворянина Марко Поло» (которая впервые обнародована по-немецки в 1477 году, а написана, вероятно, перед первым униатским Флорентийским собором 1438 года) распространил «тартаров» почти по всей Азии и заставил отрока Марка ездить к Великому Хану (Pontifex maximus по латыни) не в Римскую область, а в Китай; понятно и то, почему Черногорский епископ Иоанн де Плано Карпини как раз около времени Брестского униатского собора догадался, наконец, отождествить тартар с монголами и этим окончательно устранить неприятные напоминания о прошлом. Понятно и то огромное количество свидетелей, вплоть до самого бога, которых этот черногорский архиепископ призвал в подтверждение своего неожиданного для славянских грамотеев утверждения, будто татары их летописных сообщений вовсе не татрские духовные и светские рыцарские ордены, а далекие монголы, нахлынувшие внезапно не только на Киев, Москву и Новгород, но и на Польшу, и на югославянские земли, и даже на самую Венгрию. Понятны и заключительные слова его предисловия: «Если в нашей книге мы пишем нечто такое, что неизвестно в ваших странах, то вы не должны ради этого именовать нас лживыми».
Мне неизвестно, вызывались ли на Брестский униатский собор 1596 года тени всех этих давно умерших свидетелей, которых приглашал Плано Карпини в подтверждение своих слов, и даже читалась ли там его книга, но факт тот, что при первом ее издании Гаклюйтом через два года после этого собора, был вызван свидетелем его правдивости другой монах, Вильям Рубрук, якобы путешествовавший в тех же странах, а он один стоил многих десятков. Ведь, можете себе представить, он путешествовал по личному приказу его королевского величества Людовика Святого, короля французского. Это был тот самый король, который в 1226 году еще одиннадцатилетним мальчиком наследовал своему отцу под опекой своей матери Бланки Кастильской, а потом предпринял крестовый поход в Сирию, был взят в Дамиетте в плен сарацинами, но через месяц освободился за большой выкуп, воротился во Францию и в конце своей жизни предпринял еще поход на сарацинов в Тунис, где и умер. И вот что пишет ему Рубрук в предисловии своей книги:
«Превосходительнейшему и христианнейшему государю, Людовику, божией милостью славному королю Франков, брат Вильгельм де Рубрук, наименьший в ордене братьев миноритов, (шлет) привет и (желает) всегда радоваться о Христе.
Писано в Екклезиасте о Мудреце: «Он отправился в землю чужих народов, испытает во всем хорошее и дурное».
Это дело свершил я, господин Король мой, но, если бы как мудрец, но не мудро, а более глупо; боюсь, что я принадлежу к их числу.
Все же, каким бы образом я ни свершил это, но, раз высказали мне, когда я удалялся от вас, чтобы я описал вам все, что увижу среди тартар, и даже внушили, чтобы я не боялся писать вам длинных посланий, я делаю то, что вы препоручили, правда, делаю со страхом и почтением, так как у меня не хватает соответствующих слов, которые я должен был бы написать вашему столь славному величеству».
Из этого предисловия, казалось бы, надо было заключить, что автор лично представил свою книгу Людовику святому, так как далее следует описание его пути без всяких дополнений. Ведь ясно, что если б были какие-нибудь препятствия к сдаче отчета королю, пославшему его в командировку, то он по естественной ассоциации идей тут же изложил бы эти препятствия, а не стал бы откладывать их до тех пор, когда король удосужится прочесть всю его длинную книгу. Ведь на это при медлительности рукописного чтения и невозможности читать подряд несколько дней с утра до вечера, отбросив всякие домашние и хозяйственные дела, пришлось бы употребить не один месяц. А между тем в конце книги обнаруживается, что препятствия к доставке ее вовремя королю были, а он отложил сообщение о них до окончания ее чтения королем. Вот что пишет он в заключительной главе:
«Из Армении я переправился на Кипр и в Никозии нашел вашего Провинциала (т. е. начальствующего священника у католиков), который в тот же день повез меня с собою в направлении к Антиохии, находящейся в очень плохом состоянии. Там мы пробыли праздник апостолов Петра и Павла».
«Отсюда прибыли мы в Триполи, где, в день Успения Святой Девы, имели собрание нашего ордена и Провинциал ваш определил, чтобы я избрал (для жительства) монастырь в Акре, не позволил мне (что совершенно невероятно!) ехать к вам и приказал, чтобы я написал вам то, что хочу, через подателя сего послания. Я же, не смея противиться обету слушания, составил, как мог и умел, эту книгу, прося прощения у вашей несравненной кротости как за лишнее, так и за нехватки, или за сказанное не совсем умно, а скорее глупо, так как я человек не достаточно умный и не привык составлять такие длинные повествования. Мир божий, который превосходит всякое понимание, да хранит ваше сердце и разумение ваше! Охотно я повидал бы вас и некоторых особенно близких мне друзей, которых имею я в королевстве вашем. Поэтому, если это не противно вашему величеству, я хотел бы молить вас, чтобы вы написали Провинциалу о позволении мне явиться к вам, под условием скорого возвращения в Святую Землю».
И вот, читатель, если у вас есть хоть малейшее литературное чутье, вы восклицаете:
— Но почему же Рубрук, которого насильно не пустил в Париж к королю какой-то «провинциал», не написал ему об этом сейчас же, еще из Акры, или не продолжил об этом своего предисловия, а отложил до окончания чтения королем 53 главы его большой книги? Ведь всю эту книгу король должен был читать, еще совершенно не понимая, почему его собственный посланец не возвратился лично к нему, а посылает свой доклад через какого-то «подателя сего»? Ведь по окончании чтения через неделю или даже через месяц Людовик, хотя и «святой», мог бы даже выругаться за то, что автор держал его в недоумении так долго, не говоря уже о неправдоподобности сообщения, что какой-то Акрский провинциальный священник мог задержать возвращающегося королевского посланца и приказать ему «избрать себе для жительства один из монастырей в Акре в Сирии»!
Ответ на такой вопрос может быть только один:
— Если провинциальный священник, не считаясь с мнением своего короля, запретил возвратиться к нему его посланцу после блестящего окончания им трудного и далекого путешествия, сделанного по личному приказу самого короля, то путешественник в самом начале сообщил бы королю об этом, а не начал бы так, как если б все было в полном порядке. Из этого ясно, что и начальное обращение Рубрука к королю, и заключительное обращение к нему же, сделаны не для Людовика святого, а выдуманы для читателя, чтоб придать в его глазах достоверность и авторитетность сочиненной дома книге.
Это старинный наивный литературный прием, уместный теперь лишь для пера неопытного сочинителя и незаметный лишь для слабого литературного чутья малоопытного в чтении человека.
Но если это так, то и середина книги — такое же сочинительство, сделанное не по личным впечатлениям, а как домашняя компиляция всего прочитанного автором у разных путешественников и снабженная для большей убедительности небывалыми приключениями и воображаемыми личными впечатлениями автора.
Кто такой Рубрук? — Никто не знает. В различных рукописях даже и фамилия его пишется различно: Рубрук, Руброк, Рисбрук, Рю-исбрук, Рюисброк, Рюисбрек1 и т. д.
1 Rjbruk, Rubroc, Risbrouc, Ruysbroc, Ruisbroca, чаще всего Rubruquis.
Указывают, что у города Касселя в Северном департаменте Франции и до сих пор есть фламандская деревушка Rubruk, но значит ли это, что он родился там? О времени его тоже нет никаких указаний. О национальности тоже. Но он знает Париж, так как сравнивает ширину Дона при своей переправе через него с шириной Сены у Парижа и приравнивает свои ежедневные переходы с расстоянием от Парижа до Орлеана, значит писал эту книгу французский монах.
Издание, которым я здесь пользуюсь, — перевод А. И. Малеина, изданный в 1910 году с Лондонского издания 1803 года, вышедшего под названием «Тексты и переводы Джона де Плано Карпини и Вильяма де Рубрукиса в том виде, как они напечатаны первый раз Гаклюйтом в 1598 году вместе с некоторыми более короткими произведениями». Но это заглавие неверно. У Гаклюйта напечатана книга Рубрука только до 25 главы, включительно до того места, где рассказывается, что «Тибетцы — люди, пожирающие своих родителей, так как по чувству сыновней любви они не признают для них другой могилы, кроме своих внутренностей. Теперь, однако, они это оставили, так как стали возбуждать отвращение у всех народов. Однако, они все еще делают красивые чаши из голов своих родителей, чтобы при питье из этих чаш вспоминать о них во время своего наслаждения. Это рассказал мне очевидец...»
А в Лондонском издании 1803 года после такого интересного сообщения, данного Рубруку «очевидцем во время его пребывания в тех самых местах», прибавлены имеющиеся лишь в позднейших рукописях в изданиях еще 28 глав, в последней из которых говорится:
«О Турции знайте, что там из десяти человек только один не сарацин, а все они армяне да греки. Дети властвуют над этим краем».
Значит, даже и эту древнейшую часть автор писал уже после битвы на Косовом поле 1389 года, не ранее XV века, когда действительно в Турции смешались и турки, и греки, и армяне.
О «тартарах» в этой части даются лишь сбивчивые этнографические сведения, в которых они отождествляются то с турками,2 то с киргизами, подобно которым они «пьют кумыс».
«Мы прибыли, — говорит автор в первой же главе, — в область Газарию (Хазарию) или Кассарию (Кессарию), которая представляет как бы треугольник, имеющий с запада город, именуемый Керсон (т. е. Херсон при устьи Днепра), в котором был замучен святой Климент. И, плывя перед этим городом (чего они не могли сделать, так как он далеко от моря за лиманом на р. Днепре, а кроме того и Климент был замучен не в Таврическом, а во Фракийском Херсонесе у Дарданельского пролива), мы увидели остров, на котором находится знаменитый храм, сооруженный, как говорят, руками ангельскими (чего опять нет). В середине же, приблизительно в направлении к южной конечности, Кассария имеет город, именуемый Солдаия (и считаемый за Судак в Крыму, но это имя созвучно только с городом Soldau в восточной Германии или же это испорченное слово Султания, как перевод слова Кесария), который обращен наискось к Синополю (т. е. Синопу, на противоположном южном берегу Черного моря) и туда (в Судак-то!) пристают все купцы, как едущие из Турции и желающие направиться в северные страны, так и едущие обратно из Руссии и северных стран и желающие переправиться в Турцию. Одни привозят горностаев, белок и другие драгоценные меха, а третьи привозят ткани из хлопчатой бумаги, бумазею (gambasio!), шелковые материи и душистые коренья. В восточной части этой области есть город, именуемый Матрика (вроде Темрюка, на восток от Керченского пролива,3 где река Танаид впадает в море Понта, имея в устье 12 миль в ширину. Именно эта река, прежде чем впасть в море Понта, образует на севере как бы некое море (Азовское), имеющее в ширину и длину семьсот миль, но нигде не имеющее глубины свыше шести шагов (passus); поэтому большие корабли не входят в него, а купцы из Константинополя, приставая к выше упомянутому городу Матрике, посылают (оттуда) свои лодки (barcas) до реки Танаида (Дона), чтобы закупить сушеной рыбы, именно осетров, чебаков (posas barbatas) и других рыб в беспредельном количестве.
Выше этого устья находится Скифия (т. е. Украина4), которая не повинуется Тартарам, а к востоку Свевы и Иверы (сваны и грузины), которые (также) не повинуются Тартарам. Затем к югу находится Трапезундия, которая имеет собственного государя по имени Гвидо (Андроник II Гид, ум. в 1235 году), принадлежащего к роду императоров константинопольских; он повинуется Тартарам. Затем находится земля Вастация (т. е. Никейская империя, где перед этим правил Иоанн III Вастац (1222—1254), сын которого по деду со стороны матери именуется Аскар (т. е. Феодор Ласкарис, 1255—1259), он не повинуется (Тартарам). А от устья Танаида (Дона) к западу, до Дуная, все принадлежит им; также и за Дунаем, в направлении к Константинополю платят им дань Валахия, земля, принадлежавшая Ассану (т. е. Болгария, принадлежавшая Асеню II от 1218 по 1241 год) и малая Болгария до Славонии; все они платят тартарам дань. И даже сверх установленной дани тартары брали в недавно минувшие годы со всякого дома по одному топору и все железо, которое находили в слитке».
2 Отмечу, что по-грузински для турок нет другого названия, как татары.
3 По-гречески Тама-Тарка, в русских летописях — Тьму-Таракань.
4 Я беру по первоначальному изданию Гаклюйта 1598 года, у него Szythia, а позднейшие варианты переделали ее в Zithia, Zichia, Sittia, Ziquia и Zikia.
Мы видим здесь довольно правильное в географическом смысле перечисление городов по берегам Черного моря. Мы видим даже и названия царей XIII века, хотя их время и перепутано немного. Так, например, Андроник Гид умер по византийским историкам в 1235 году, а Феодор Ласкарис воцарился лишь через двадцать лет после этого — в 1255 году, а автор объявляет их царствующими одновременно. У турок только Осман (между 1288—1326 годами) принял титул султана, т. е. через 33 года после смерти Феодора Ласкариса, и через 53 года после смерти Андроника Гида, а автор говорит, что Синоп уже в их время принадлежал султану Турции. Да и Турецкая империя основана лишь в 1453 году после взятия Царь-града турками. Явно, что автор не путешествовал в XIII веке по Черному морю в то время, так как заставши в его городах одну из названных им особ, он не мог бы застать там двух остальных. Но еще интереснее, что в первом издании этой книги было написано, что Скифия (Scythia) не повинуется тартарам. Но ведь Скифия по всем другим первоисточникам занимала всю южную Россию, т. е. была на месте Украины, в том числе и Киевского княжества. И вот, чтобы затушевать это, какой-то позднейший корректор переименовывает Скифию в Цихию, созвучно с Чехией,5 так как звук «Ч» не произносим для средне-европейцев, и подчиняет тартарам не только все северное побережье Черного моря, но и Болгарию, и Валахию.
5 Пишется в разных рукопесях то Zikia, то Ziquia Zichia, Zithia, Zitta, а первоначально — Scythia.
Но каковы же были эти тартары по Рубруку?
«Мы направились,— говорит автор в конце 8 главы,— к Батыю, держа путь прямо на восток, а на третий день добрались до Этиллии; увидев ее воды, я удивился, откуда с севера могло опуститься столько воды. Прежде, чем нам удалиться от Сарката (племянника Батыя, якобы княжившего между Доном и Волгой6) несторианец Койяк (иначе Куюк старейший при дворе Сарката) вместе со многими другими писцами двора сказал нам:
«— Не называйте нашего господина христианином. Он не христианин, а Моал (могол), так как «христианство» представляется здесь названием какого-то народа».7
«Они превозносились до такой великой гордости, что хотя, может быть, сколько-нибудь веруют во Христа, однако не желают именоваться христианами, желая свое название, т. е. Моал (могол, от греческого мегал — великий) превознести выше всякого имени. Не желают они также называться и Tap-тарами. Ибо Тартары были другим народом».
6 Отмечу, что имя «Саркат» созвучно и осмысленно только со славянским Царько, а Батыя (Бата-хана) с батюшкой = первосвященником.
7 См.: Орбели И. Е. Асан Джалал, князь Хаченский // Известия Академии Наук. 1909. №5. С.423.
Я обращаю здесь серьезное внимание читателя на последние строки. В первоначальных сообщениях прямо говорилось, что племянник Бати-хана Саркат (т. е. Царько), переименованный потом в Сертаха (и в Царьтака), был христианин и даже носил сан диакона, и такое мнение держалось очень долго. Так и должно быть, если он был славянин-крестоносец. Рубрук, по-видимому, первый тенденциозно усомнился в его христианстве, несмотря на то, что вслед за тем в 19 главе сам же упоминает о христианском народе найманах, т. е. не иначе, как о Сербии, в которой в то именно время и царствовала династия Неманей, тогда как в Средней Азии никто и не знает такого имени, хотя оно и попало в «Историю первых ханов из дома Чингисова», будто бы добытую в Китае отцом Иоккинфом Бичуриным и которая, вероятно составлена тоже католическим миссионером в Китае.
Однако хвосты крестовых походов везде высовываются из этой перестановки. Вот хоть о «тартарском» духовенстве в главе 47:
«Некоторые из них, и в особенности первенствующих, знают нечто из астрономии и предсказывают затмения солнца и луны. И перед тем как это должно случиться, весь народ приготовляет им пищу, потому что им не должно в это время выходить за двери своего дома. И когда происходит затмение, они бьют в барабаны и другие инструменты, производя великий шум и крик. По окончании же затмения, они предаются попойкам и пиршествам, обнаруживая великую радость. Тартары никогда не собирают войска и не начинают войны без их решительного слова; они (Тартары) давно вернулись бы в Венгрию, но прорицатели не позволяют этого».
И вот выходит, что родиной татар были венгерские Татры... Если бы у меня было здесь место, то я мог бы набрать из Рубрука еще десятки таких хвостов в доказательство, что эта книга писана специально с целью облегчить заключение унии со славянскими народами, еще помнившими отрицательную сторону четвертого крестового похода, когда католическое духовенство обременяло их налогами. Но места у меня здесь нет, я удовлетворюсь лишь одной заметкой о монголах и москалях. Начну с рассказа о короле Кон-Хане, т. е. короле первосвященнике (переделанном потом в Куюка), о короле Иоанне и Кингис-хане.
«В то время, когда Франки взяли Антиохию (в 1098 году), единовластие в упомянутых северных странах принадлежало одному лицу, по имени Кон-хаму (у архиепископа Плано-Карпини — он переделан в Куюка). Кон — имя собственное, а хам — обозначение достонства и значит оно то же, что пророк».
И вот сразу же неправильность:
Кон-хам здесь, конечно, Кэн-хан, т. е. царь — первосвященник, хотя толкователи и считают это слово за искажение титула Гур-хан, т. е. «всеобщий первосвященник». Востоковеды нам говорят, что этот титул впервые принял основатель «Среднеазиатской Черно-китайской империи Йе-лу Та-Ших, т. е. Юлий-шах, (потому, что Йе-лу и Юлий тоже самое имя), но не в 1098 году, а в 1125 на 27 лет позднее. А если мы посмотрим на запад, то увидим, что и там впервые великий римский понтифекс Григорий VII (1073—1085) велел именовать себя и своих преемников папами, т. е. всеобщими отцами. Но продолжим нашу выписку, с начала 19 главы.
«Всех прорицателей (астрологов) они (монголы) называли хамами. Отсюда и их государи называются хамами, так как в их власти находится управление народом путем предвиденья. И вот в истории Антиохии мы читаем, что Турки послали за помощью против Франков к королю Кон-хаму, из страны которого явились все Турки. Этот Кон был Кара-катаец. Кара значит то же, что «черный», а Катай название народа, откуда Каратай значит то же что — черный Катай» (а не черногорец ли?). И это говорят для различения их от Катаев, живущих на востоке у моря. Черные Катай жили на неких горах, через которые я переправлялся, а на одной равнине между этих гор жил некий несторианский пастор (pastor) (и конечно, в смысле духовного руководителя, а не пастуха рогатого скота), человек могущественный и владычествующий над народом, именуемым Найман (Неманями в это время называлась династия сербских королей и принадлежавших к христианам-несторианам).8 По смерти Кон-хама (которого затем переделали в Куюк-хана), этот несторианец превознес себя в короли, и несториане называли его королем Коанном, говоря о нем вдесятеро больше, чем согласно было с истиной. Именно так поступают несториане, прибывающие из тех стран: из ничего они создают большие разговоры, поэтому они распространили и про Сарката (т. е. царька), будто бы он христианин. То же говорили они и про Мангу-хана (Махмуд-хана?) и про Кен-хана потому только, что те оказывают христианам большее уважение, чем другим народам. И, однако, на самом деле они не христиане. Таким-то образом распространилась громкая слава и об упомянутом короле Иоанне; и я проехал по его пастбищам (т. е. по его пасториям), но никто не знал там ничего о нем, кроме немногих несториан. На его пастбищах (т. е. пасториях) теперь живет Кен-хан (т. е. царь-первосвященник), при дворе которого был брат Андрей, и я также проезжал той дорогой при возвращении. У этого Иоанна был брат, также могущественный пастор, по имени Унк (т. е. Уник — единый, аналогично с именем Секунд, Терций, Квинт). Он жил за горами Кара-катаев, т. е. Черногорцев, на три недели пути от своего брата. За его пастбищами (т. е. пасториями) в расстоянии на 10 и 15 дневных переходов, были пастбища (пастории) Моалов. Это были очень бедные люди, без главы и без закона, за исключением веры в колдовство и прорицания, чему преданы все в тех странах (и эти то бедняки держали под своим игом всю Россию! Уж не братья ли это минориты, т. е. по-русски: малые?). И рядом с Моалами были другие бедняки, по имени Яркары (Jarcari), отожествляемые с тартарами. Король Иоанн умер без наследника, и брат его Унк (т. е. Уник-Единый) обогатился и приказал именовать себя ханом; крупные и мелкие его стада (паствы) ходили до пределов Моалов. В то время в народе Моалов был некий ремесленник Хингис (созвучно с английским прилагательным King's), по-русски—Чингис-Кан. Он воровал, что мог из животных Унк-хана, так что пасторы Унка пожаловались своему господину. Тот собрал войско и поехал в землю Моалов, ища самого Хингиса, а тот убежал к Тартарам и там спрятался. Унк, взяв добычу от Моалов и от Тартар, вернулся, а Хингис обратился к Тартарам и Моалам со следующими словами:
«— Так как у нас нет вождя, наши соседи теснят нас».
После этого Тартары и Моалы сделали его своим вождем и главою (вот как легко было тогда сделаться царем!).
Собрав тайком (??) войско, он ринулся на самого Унка (Уника) и победил его. Унк убежал в Катайю, где попала в плен Моалам его дочь, которую Хингис отдал в жены одному из своих сыновей. От него зачала она ныне царствующего Мангу. Хингис в своих войнах повсюду посылал сначала вперед Тартар (т. е. татровцев) и отсюда распространилось их имя, так как при виде войска Хингиса везде кричали: « — Вот идут Тартары!» Но в недавних частых войнах почти все они были перебиты. Упомянутые Моалы ныне хотят уничтожить и самое это название и возвысить свое. Та земля, в которой они были сперва, и где находится еще двор Хингис-хана, называется Онан-керуле (считаемая за реку Онон, приток Амура в Забайкалье)».
8 Я обращаю внимание, что слово несторианин по-гречески значит возвращение и очевидно верующий в возвращение из мертвых на землю с того света, как предсказано в Апокалипсисе на тысячу лет.
Вот куда забросили униаты крестоносцев, чтобы избавиться от неудобных воспоминаний! Выходит, что татары были все перебиты еще в XIII веке нашей эры. Значит современные татары — самозванцы. А кто же жил на их месте на юге России?
Вот ответ Рубрука (гл. 20):
«На пути между ним (т. е. Саркатом или Царьком) и его отцом (Бата-ханом, т. е. Батюшкой ханом, Батяем, Батием или Батыем) мы ощущали сильный страх: Русские, Венгры и Аланы, рабы их, число которых весьма велико, собираются зараз по 20 или 30 человек, выбегают ночью с колчанами и луками и убивают всякого, кого только застают ночью. Днем они скрываются, а когда лошади их утомляются, они подбираются ночью к табунам на своих пастбищах, и обменивают лошадей, да и еще одну или двух уводят с собою, чтобы в случае нужды пересесть. Наш проводник сильно боялся такой встречи.»
Но как же так! — восклицаете вы,—между монголом Саркатом или Сартахом, жившим где-то к югу от Саратова, и Батыем, жившим за Волгой, рыскали венгерцы и русские. Вы читаете далее, а там еще хуже:
«Мы добрались до Этилии, весьма большой реки. Она вчетверо больше, чем весьма глубокая Сена: начинается Этилия из Великой Болгарии, лежащей к северу, направляется к югу и впадает в некое озеро или в некое море, которое ныне называется море Сиркан (?), по имени некоего города, лежащего на берегу его в Персии. А Исидор называет его Каспийским морем. К югу от него находятся Каспийские горы и Персия, а к востоку горы Мулигек, т. е. Человекоубийц (аха sinorum), которые соприкасаются с Каспийскими горами. К северу от него находится та пустыня, в которой ныне живут (недавно перебитые в войнах) тартары. Прежде же там были некие Команы, называвшиеся Кангле (?). С этой стороны море принимает реку Этилию, которая летом увеличивается, как Египетский Нил. К западу же от Каспийского моря находятся Аланские (?) горы, Лесги (лесгины) и Железные Ворота».
Но никаких «Железных Ворот», т. е. заслуживающего такое название узкого прохода, ограниченного с обеих сторон крутыми горами на Западном берегу Каспийского моря нет. Есть такие (и даже знамениты) только на Дунае при его прорыве через Трансильванские Альпы.
Правда, нам говорят, что так называлась когда-то большая старинная каменная стена в Табассеране, но на каком основании? Ведь называется она и до сих пор только «Дербентскою Стеною», и никаких воспоминаний о том, чтобы в ней были железные ворота нет.
Прочитаем теперь и о Москалях в главе 16.
«Взяв лошадей и быков, мы ехали от становища к становищу, пока 31 июля (а годов Рубрук нигде не указывает!) не добрались до местопребывания Сартаха. Страна за Танаидом (считаемым не за Дунай, а за Дон) очень красива и имеет реки и леса. К северу находятся огромные леса, в которых живут два рода людей, именно: Моксели (т. е. Москали), не имеющие никакого закона, чистые язычники. Городов у них нет, а живут они в маленьких хижинах в лесах. Их государь и большая часть людей были убиты в Германии (Germania). Тартары вели их вместе с собою до вступления в Германию, поэтому Моксели (москали) очень любят германцев, надеясь, что при их посредстве они еще освободятся от рабства Тартар. Если к ним прибудет купец, то тот, у кого он впервые пристанет, должен заботиться о нем все время, пока тот пожелает пробыть в их среде. Если кто спит с женой другого, муж не печалится об этом, если не увидит собственными глазами: они не ревнивы. В изобилии имеются у них свиньи, мед и воск, драгоценные меха и соколы. Сзади них живут другие народы, именуемые Мердас (мордва), которых латины называют Мердинис, и они — сарацины. За ними находится Этилия (Волга), Эта река превосходит своею величиною все, какие я видел. Она течет с севера, направляясь из Великой Болгарии к югу, и впадает в некое озеро, имеющее в окружности четыре месяца пути».
Но когда же москали воевали вместе с татарами против Германии и какой государь их при этом был убит? А сомневаться в том, что моксели — искаженное польское имя русских московитов — нельзя: их местоположение описано правильно, да и мордва поименована при них.
Этим интересным местом я и заканчиваю свои выписки, предоставляя читателю самому отметить остальные многочисленные анахронизмы Рубрука, если он не убедился даже и москалями, что эта книга специально тенденциозна.
Я укажу лишь еще раз на то, что первоначальная, не дошедшая до нас рукопись Рубрука, переделывалась при всех ее позднейших копировках, и это продолжалось даже и после первого напечатания одной из ее вариантных копий Гаклюйтом в 1598 году, т. е. уже накануне XVII века. И все переделки обнаруживают одну и ту же тенденцию: облегчить создание унии всех христианских государств под главенством папы против наседавших на них турок, особенно после битвы на Косовом поле в 1389 году, установив новое мнение, будто jugum tartaricum, т. е. татарское иго русских и славянских летописей, было не папское иго, пришедшее из Рима, а (как догадался уже придумать архиепископ Плано Карпини) — монгольское. Но так как вести его по-прежнему из Забайкалья в кочевых кибитках было слишком нелепо по причине обнаружившейся тогда дальности расстояния, то греческое название крестоносцев адскими людьми (тартарами) распространили и на калмыков, и на все магометанские народности в Крыму и по Нижней Волге, и приписали им деяния крестоносцев на Востоке, что было очень приемлемо для новых славянских поколений, которые уже не испытали лично «адского ига».
Такого рода замены одних представлений другими, более выгодными для себя — обычное явление человеческой психики. Вот хоть случай со мною два дня тому назад, когда я начал писать эту самую главу, находясь в бывшем имении моего отца — Борке, теперь «Доме Труда и отдыха Академии Наук СССР». Чтоб собраться с мыслями, я захотел в этот весенний день пройтись по уединенной дорожке, обросшей деревьями с обеих сторон, как аллея среди полей. Но ее, к моей большой досаде, за день до этого перепортил хулиган-моторист, нарочно спустивший при переезде по ней перевозимый им плуг, так что хорошенькая живописная дорожка превратилась в безобразные глыбы перевернутой низом вверх голой земли. Выходя из нее за парк в легком одеянии, я почувствовал холодный встречный ветер и, повернув, пошел в противоположную сторону за парком, где было тихо, но не так уединенно. Я встретил там работавшего крестьянина, который заговорил со мною и этим прервал нить моих размышлений о Рубруке.
Окончив разговор, я пошел далее, говоря про себя:
— Что за черти эти хулиганы-мотористы! Испортили мою дорожку и мне негде теперь спокойно сосредоточиться!» И если б кто-нибудь из хороших знакомых, встретив меня, спросил, почему у меня недовольный вид, то я совершенно искренне сказал бы ему, что из-за моториста. Но вдруг я вспомнил, что я же ведь пошел за парк не потому, что обычная дорожка испорчена, а по причине подувшего мне там навстречу холодного ветра!
«Каким образом, — подумал я, — в моей голове произошла подмена действительной стихийной причины моего прихода сюда, причины, на которую нельзя досадовать, другою, человеческою причиною, которая гармонировала с моей досадой на то, что заговоривший тут со мною встречный крестьянин прервал нить моих размышлений?»
И я тотчас же понял, что процесс этот совершенно понятен с психофизиологической точки зрения.
Лишь незначительная часть наших мысленных импульсов сознается нами среди огромного количества всех происходящих в нашем мозгу. Вот, например, вы идете по улице или даже в поле, оживленно разговаривая со знакомыми. Все ваше внимание и сознание сосредоточено на них и на предмете вашего разговора. А кто же поддерживает ваше тело в его чрезвычайно неустойчивом положении, вроде палки, поставленной на одном из ее концов, и даже не только стоящей на нем, но и перескакивающей с каждым шагом на другое место, несмотря на неровности почвы и на порывы ветра, старающиеся вас уронить? Какой не ощущаемый вами путеводитель ведет вас так акробатически искусно по неровностям и извилинам, когда все ваше сознание сосредоточено на другом предмете? Конечно, этот путеводитель — подсознательная деятельность вашего же собственного мозга. Уже отсюда ясно, что наше сознательное мышление только малая часть подсознательного, т. е. не доходящего иначе как случайными отрывками до нашего сознания. Особенно ясно обнаруживается это, когда вы стараетесь вспомнить что-нибудь забытое, например, имя, или то, что вы собирались сделать, но забыли, благодаря тому, что вас отвлекли. Луч вашего ясного сознания блуждает, как прожектор, из мозжечка по всей области ваших подсознательных сведений в темноте ваших мозговых полушарий, и вдруг освещает то, что вам нужно.
Так и в области мышления всякий из нас имеет в извилинах своего большого мозга, еще другого, подсознательного руководителя, старающегося вести нас для нашего самосохранения по уже проторенным дорожкам мышлений, и сопротивляющегося всякому нашему свороту с них.
Это как бы суфлер, под подсказы которого многие из нас и думают, и говорят, и даже чувствуют в продолжение всей своей жизни, как актеры, вошедшие в свою роль. А суфлер этот старается подсказать нам, прежде всего, то, что для нас выгодно или приятно, и сам остается невидим и неощутим в цилиндрических нервных клеточках в извилинах коры человеческих мозговых полушарий.
Это он подменил и мне под аккомпанемент моего настроения ветер мотористом.
И чем слабее умственное развитие человека, чем ограниченнее горизонт его сознания, тем большую роль играет этот подсознательный суфлер в его жизненной роли. Тенденция же такого суфлера всегда одна и та же: подсказывать области ясного сознания в человеческом мозгу (который мне представляется локализированной в мозжечке) те представления об окружающем, и прошлом и будущем, которые ему выгодны: это первичный инстинкт самосохранения, по-латыни: консерватизма.
Пока человеческая мысль направлена на вопросы, решение которых в положительном или отрицательном смысле не задевает интересов мыслителя, суфлер в его мозгу молчит, как это бывает при современной нам разработке естественнонаучных или математических вопросов.
Другое дело при обсуждении вопросов социальных, затрагивающих интересы целых групп людей. Здесь выработка беспристрастных, приемлемых для всего человечества решений бывает часто очень затруднительна. То же самое и в области исторической науки, какой она была до половины XIX века.
Клерикалы прежде всего приспособляли судьбы отдельных выдающихся лиц и целых народов к своему клерикальному мировоззрению, а светские правители — к своим политическим идеалам. Все, что не соответствовало интересам данного исторического момента и данного класса, переделывалось на новый лад, и живым образчиком этого служит только что разобранная мною трансформация «татрского ига» крестоносцев в тартарское, а потом и в татарское иго монголов.
Принужденный пользоваться такими первоисточниками серьезный историк, повторяю, должен считать за исторический факт не то, что рассказывает ему древний документ, а лишь сам этот документ, который он и должен рассматривать, как образчик мнений и тенденций того времени. А для того, чтобы не заблудиться в разнообразии и разноголосице этих документов, он должен всегда иметь в виду такие два основные положения:
1. Всякая духовная власть возникла из первоначального шаманства. А так как оно независимо могло развиваться в разных пунктах земного шара, то ни одна шаманская школа не могла стать преобладающей и повсеместной без опоры на магию и особенно на светскую власть.
2. Всякая светская власть возникла из обладания железным оружием и из возможности сообщений с подвластными ей поселками, а потому и центрами ее возникновения могли быть только местности, где появилась возможность массовой выплавки железа при удобных путях водного или сухопутного сообщения. Такой удобной местностью первоначально был только Балканский полуостров. Но и этого мало.
Здесь были, конечно, и железные руды, и пути водного сообщения по Дунаю и его притокам и по греческому архипелагу; здесь были вблизи и степи, где водились табуны диких лошадей, эта основа дальних сухопутных сообщений и первоначального конного войска для распространения и поддержания светской власти вдали от судоходных рек.
Значит, первый порыв развития государственной власти на земном шаре мог идти лишь во все стороны от Балканского полуострова, из Великой Ромеи, т. е. Византии.
Появление конных «ромейских» авантюристов с железным оружием в руках должно было произвести на вооруженное лишь каменными топорами да деревянными стрелами пешее окрестное население такое же впечатление, как и появление испанцев в Центральной и Южной Америке под предводительством Кортеса и Писарро. Они моментально подчинились новым властелинам и их «вере».
И, как власть испанцев быстро охватила всю южную и центральную Америку до ее отдаленных берегов (и охватила бы и северную Америку, если б не помешали сделавшие это же французские и английские авантюристы), так и власть византийских ромейцев после открытия железных орудий производства и войны на феодальных по причине отдаленности началах и под флагом теократии должна была распространиться и к западу Европы вплоть до Англии, и к востоку Азии вплоть до Индии и Тихого океана, причем первоначальная теология должна была лучше сохраниться в отдаленных глухих местностях, чем в инициативном центре, всегда идущем вперед. А потому и троица (три мурти) индийских браминов, и их ритуал должны нам более напоминать первичное ромейско-византийское христианство, чем сильно эволюционировавшее с тех пор, благодаря развитию светских наук и искусств, позднейшее христианство в Европе. А магометанство с его многоженством и единобожием должно, да и действительно, более сохраняет библейское иудейство,9 чем современный европейский раввинизм.
9 Припомним, что слово магометанство значит православие в смысле достойной славы религии, как и слово иудейство.
Такова была первая волна феодального империализма и теологической мистической науки в Старом Свете, которую можно обозначить общим именем «христианство» в греческом смысле этого слова. «Посвящение в тайны мистических знаний». Она должна была распространиться, как звук, во все стороны.
Но вот железные руды, еще более богатые, открылись в Западной Европе, по Рейну и в Англии, их применение к земледелию и промышленности дало новый стимул к культурной жизни. Западная Римская империя переросла восточную, и рыцари, одетые в железные латы, непроницаемые для стрел, ринулись на отставший Восток, стремясь все подчинить и ассимилировать своему мировоззрению до крайних пределов Азиатского континента (так как в Африке мешали этому пустыни и тогдашнее отсутствие промежуточного оседлого населения). Азиатское прозвище Чингис-хана Темучинем, т. е. Железным, еще более сближает его с предводителями закованных в железо рыцарей.
Нам говорят, что первый крестовый поход под предводительством Готфрида Бульонского и его брата Балдуина, к которому в Царь-Граде присоединились Гуго Вернандуа, Боэмунд Тарентский, Танкред, Раимунд Тулузский и Роберт Норманский, моментально захватили Никею (1095 году) и затем и Антиохию, и «Эдессу», помещаемую историками на совсем неподходящем в стратегическом отношении месте в нынешней Урфе в стороне от Евфрата. Но этот городок годен только для пилигримства к мечети праотца Авраама, построенной, — уверяют нас, — на том самом месте, где он собрался заколоть в жертву богу-отцу своего сына Исаака, и совсем негодно в стратегическом отношении для столицы княжества или королевства. А для пилигримства оно очень подходяще, если тут упал метеорит, подавший повод к возникновению мифа о сошествии тут с неба огненного ангела. Мы видим, что в локализации столицы Эдесского крестоносного графства10 что-то спутано, но по аналогии с подвигом Писарро в Америке очень правдоподобно заключить, что крестоносцы в это время завладели не только Палестиной, но и Месопотамией, а из нее проникли и во внутреннюю Азию, в которой монашеское буддийское духовенство чрезвычайно напоминает католическое. Даже и конфуцианство в Китае может быть перерождением того же самого христианского Drang nach Osten с помощью коня и железа под знаменем библейской христианской теологии, которая тогда еще смешивалась с демонологией и с магией. А Брамины с их баядерками много ближе к первичному христианству, чем наши постные священники. Припомним только, что и в итальянском Риме, вплоть до первого крестового похода, духовенство было брачное и даже «всебрачное», и во главе его стояли классические «великие понтифексы», вплоть до того времени, когда в период 1073—1085 годов последний из этих понтифексов — Григорий VII, как антитезис прошлого, совсем запретил католическому духовенству жениться, лет за 15 до только что упомянутого первого крестового похода, может быть давшего повод к легенде об аргонавтах.
10 Легенда говорит, что этот городок был основан великим библейским охотником Нимародом, и до обращения в ромейскую военную колонию в 217 году был столицею Озроенического государства. Но, ведь, и самое название Озроеническое говорит только о Хозрое, будто бы завоевавшим Месопотамию, Колхиду лишь в 578 году!
Да и точно ли сделал это Григорий VII около 1073 года, а не Григорий IX около 1370 года?
Ведь вся история римских пап ранее XIV века не подтверждается никакими документами. Я не нашел ни одного вычисленного астрономического явления в их жизнеописаниях, которое могло бы подтвердить мне время хоть одного из них.
При такой смутности и недоказанности сведений, был полный простор приписывать одноименным папам какую угодно жизнь и деятельность, образчиком чего и служат только что разобранные мною книги «Плано Карпини» и «Рубрука», а также и Марко Поло, к рассмотрению «Путешествий» которого мы и перейдем.