Рис. 123.
Основатель христианского богослужения в апперцепции современного художника. Иисус, мечтающий на берегу моря (Матвей, 13, 1). Из книги Les saints évangiles, avec les dessins de M. Bida.
Рис. 123. Основатель христианского богослужения в апперцепции современного художника. Иисус, мечтающий на берегу моря (Матвей, 13, 1). Из книги Les saints évangiles, avec les dessins de M. Bida. |
«Учение Иисуса,—говорят нам современные теологи,—было чисто моральное. Никаких новых научных истин он не открывал людям».
Но читатель уже видел из предыдущего, что есть важные поводы сомневаться в этом, и я даже не прочь заподозреть, что его, как впоследствии Галилея и Джордано Бруно, осудили именно за новые идеи в астрономии, в числе которых была тогда система мира Птолемея...
Но станем временно на общепринятую точку зрения и посмотрим, что вспоминают евангелисты из моральных поучений «Великого Царя».
Не трудно видеть, что под видом их и Марк, и Иоанн излагают только свои собственные мысли, а более всего и подробнее всего они развивают свою собственную мистическую доктрину о том, что он был не кто иной, как сын бога Громовержца—творец неба и земли, сошедший с кристаллического купола небес на землю для того, чтобы искупить грехи мира, накопившиеся со времени грехопадения первых людей, и что после своего столбования и воскресения он, хотя и исчез куда-то бесследно, но все же вновь придет и воцарится на земле, вознаградив всех верующих в его приход. Задавшись исключительно этой последней целью, Марк и Иоанн упустили из виду все остальное, и потому о действительном учении «магистра Иисуса» они лишь обмолвились случайно кое-где несколькими фразами, да и остальные два евангелиста или переписывают все из Марка целиком, или влагают в уста «Христа» лишь свои собственные размышления.
Вся чисто моральная сторона учения Великого Царя резюмируется у Иоанна лишь в нескольких строках при описании тайной вечери, которой, однако, наполнены у него целых пять глав. Но и эти строки, конечно, апокриф, так как то, что говорит на ней Иисус, он мог сказать лишь после своего воскресения, а никак не до него. Вслед за трогательным рассказом, как евангельский маэстро, «взяв полотенце, опоясался и, вливши воды в умывальницу, начал умывать ноги своим ученикам и вытирать их полотенцем, он,—по словам Иоанна,—сказал:
«— Знаете, что я вам сделал? Вы называете мена учителем и господином, а я дал вам пример услужливости» (Иоанн, 13, 13).
Потом через несколько строк, очевидно вставленных посторонней рукой (13, 17), он,—по словам Иоанна,—говорит:
«— Дети! Недолго уж быть мне с вами. Будете искать меня, но не найдете, и куда я иду, вы не можете итти. Даю вам новую заповедь: любите друг друга, как я вас любил» (13, 34).
Эту же новую заповедь повторил Иоанн от имени своего учителя и в следующей главе, прибавив в пояснение:
«— Нет больше той любви, если кто душу свою положит за других» (15, 13).
Но действительно ли такая заповедь была новая?
Принадлежит ли это выражение и в самом деле основателю христианской церкви, или оно выписано Иоанном из книги «Левит», где мы тоже читаем: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Левит, ,19, 18).
Если да, если это была действительно новая заповедь, впервые высказанная «Великим Царем» IV века нашей эры, то и в самую книгу «Левит» она попала не ранее конца IV века нашей эры из действительных изречений Василия Великого. Все остальное в описании «тайной вечери», в том числе и кусок хлеба, поданный будто бы Иисусом Иуде со словами: «что делаешь, делай скорее», и уход Иуды после этого на предательство, и последняя молитва Иисуса после ухода Иуды: «Теперь прославь меня, отец, славою, которую я имел у тебя прежде бытия мира и т. д.» (17, 6), ведь, все это напоминает больше сон, чем действительность!
Это и был простой сон у Иоанна, хотя, может быть, он и навеян ему звездами. Но психологически он возможен, и допустимо также, что слова о любви к ближнему были сказаны на каком-нибудь другом собрании. Только можно ли видеть в них новую заповедь? Нет! Такие слова могли быть лишь формулировкой уже возникшего в человечестве бескорыстного чувства любви, которого не отрицали и высшие представители того поколения. Ведь герои, жертвовавшие своей жизнью за других, были и в до-христианские времена, они есть и у современных нехристиан. Это не новая заповедь, уже по одному тому, что сказать любящему человеку: «люби!»—бесполезно, а сказать это неспособному любить, все равно, что разговаривать с глухим, да, кроме того, такое чувство и развиться могло лишь из взаимности, а не по повелению:
Тому, кто сам молчит, и эхо не ответит,
И кто не любит сам, ни в ком любви не встретит.
Ни у Марка, ни у других евангелистов этой заповеди нет, или, вернее, нет совета развивать в себе зародыши этого чувства.
Рассматривая целиком содержание Евангелия Марка, поражаешься его идейной бедностью. Здесь, кроме фактического описания столбования Иисуса и воскресения его из мертвых, мы находим лишь описание медицинской его деятельности, да его споров с арианскими священниками насчет смысла того или иного места в библейском пятикнижии, где он, к тому же, не всегда прав. Затем, встречаются вымышленные автором обещания от имени Иисуса награды тем, «кто поверит, что он сын божий». То же самое и у остальных евангелистов. Только в десятой главе Евангелия Луки он сказал одному своему поклоннику оригинальную по тому времени, но, в приложении ко всем людям сразу, абсолютно ни на что не годную моральную сентенцию.:
«— Пойди, и все, что имеешь, продай, а деньги раздай нищим, и за это будешь иметь сокровища на небесах».
А когда тот отошел с печалью, ибо у него было большое имение, Иисус будто бы сказал ученикам:
— « Легче верблюду пройти через игольные уши, нежели богатому войти в царство небесное» (18, 25).
Здесь мы видим первый зародыш того наивного идеалистического коммунизма, —наиболее отзывчивыми к которому, в противность этой сентенции, всегда оказывались, однако, именно лишь с детства обеспеченные люди, у которых свобода от физического труда и, благодаря этому, продолжительные занятия отвлеченными науками давали место пышному развитию альтруистических чувств.
Был ли Иисус родоначальником этого первобытного социализма, еще не знавшего, что прибавочные ценности физического труда, т. е. выработка материальных продуктов первой необходимости в большем количестве, чем может потреблять ежедневно трудящийся в этой области вместе со своей семьей, есть единственный двигатель интеллектуального, общественного и экономического прогресса человечества не только во весь тот период его исторической жизни, когда основными единицами общества является индивидуум, но даже и в такой, когда общество уже совсем поглотило бы личность, как у пчел, муравьев и термитов?
Конечно, это вполне возможно, так как повторяется и в приписываемой ему другой нелепой в применении ко всем людям сразу заповеди:
— «Если имеешь две рубашки, отдай одну из них неимущему» (а следовательно во время стирки последней, оставшейся у тебя, ходи нагишом!).
Поводом к возникновению такого сказания об учении Великого Царя мог быть лишь его собственный отказ от материальных наслаждений ради духовных, что, конечно, было возможно только тогда, если другие великодушно брали на себя приготовление для него всего необходимого в жизни.
В таком же, отчасти сентиментальном, роде мы находим у Матвея от его имени целый ряд изречений, выразившихся особенно в общеизвестной нагорной проповеди в Евангелии Матвея (5, 3—16).
«Счастливы бедные духовно, потому что им принадлежит царство небес».
«Счастливы плачущие, потому что они утешатся».
«Счастливы кроткие, потому что им достанется земля обетованная».
«Счастливы алчущие и жаждущие правды, потому что они насытятся».
«Счастливы милостивые, потому что они будут помилованы».
«Счастливы чистые сердцем, потому что они увидят бога».
«Счастливы примирители, потому что их назовут сынами бога».
«Счастливы гонимые за правду, потому что им принадлежит небесное царство».
Этой проповеди нет ни у Иоанна, ни у Марка. Начало же ее написано также и в 6 главе Луки, где еще прибавлено:
«Ударившему тебя по щеке подставь и другую».
«Отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и нижнюю».
Но последнюю заповедь едва ли кто исполнял иначе как в тропических странах, где действительно многие люди ходят голыми... В холодных же странах, особенно зимой, она совершенно неуместна.
Таким образом, читатель сам видит, что поучения нагорной проповеди о счастьи плаксивых и глупых свелись в конце концов прямо к абсурду.
Понятно, что одна такая мораль никогда не могла бы сделать «Великого Царя» учителем, оставившим неизгладимые следы в истории человечества. Да и те, которые проповедывали ее от его имени, не привили к людям ничего кроме лицемерия да лености.
Никаких намеков на то, чтобы подобными поучениями он сознательно хотел создать республиканское настроение в обществе, т. е. уравнять всех в правах, мы тоже не имеем в евангелиях. Наоборот, евангелист Лука рисует его в этом отношении скорее даже монархистом или индифферентом, потому что когда «иродиане» (т. е. сторонники Цезаря) пришли уловить его на слове и спросили: «давать ли подать императору или не давать?», то он будто бы попросил их показать ему монету и спросил:
«— Чье на ней изображение .и надпись?»
Они ответили:
«— Императора».
А он будто бы сказал:
«— Отдайте же императору то, что ему принадлежит, а божье отдайте богу».
Другими словами, он велел всем платить налоги исправно (12, 16).
Различные притчи Иисуса, приводимые в Евангелиях, в роде, например, сравнения слов «истины с семенами, падающими то на дорогу, то на камни, то на плодородную почву, при чем одно засыхает, а другое клюют птицы, а третье приносит сторицею свой плод», больше относятся к области поэтического творчества и не возвещают никакой новой или даже старой моральной или научной истины. К такому же чисто поэтическому творчеству относятся и приписываемые Иисусу предсказания о грядущем страшном суде, когда «восстанет народ на народ и царство на царство, и будут большие землетрясения по местам и глады, и моры, и ужасные явления в природе, и великие знамения на небе», «и будут затмения солнца, луны и звезд, а на земле уныние народов и недоумение, и море возмутится, и люди будут задыхаться от страха в ожидании того, что идет на вселенную, и силы небесные поколеблются и увидят сына человеческого, летящего на облаке с силою и славою великою» (Иоанн, 21, 10—25).
Для поэмы—это хорошо, а для действительного научного предсказания ни на что не годно.
Единственно существенно новое и иногда, на горе себе, исполняемое женщинами в моральном учении Иисуса, как оно излагается евангелистами,—это признание за ними права «свободной любви», выражающееся в демонстративном оправдании женщин, оставивших своих мужей для других или просто многомужних. Таково его приветливое отношение,—по Иоанну,—к самаритянке, встреченной им у колодца, которая имела уже пять мужей, и тот, которого она тогда имела, не был ее мужем (Иоанн, 4, 18), и к неверной жене, которую привели к нему, по тому же Иоанну, толкователи закона, которым он сказал:
—«Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень» (Иоанн, 8, 7).
А более всего о его особенной симпатии к многомужницам говорит то, что главнейшие из его спутниц, в роде Марии Магдалины, были именно из них. Но и эта «заповедь», легко исполнимая в юности, приводит потом женщин к печальной и одинокой старости и потому даже и в настоящее время не может рекомендоваться ни женщинам, ни мужчинам.
Интереснее же всего то, что таких многомужних рассказов не переписал из Иоанна ни один из других евангелистов, державшихся, очевидно, на этот счет уже иной точки зрения, т. е. точки зрения греховности всяких супружеских отношений, вообще характеризующей все средневековое монашеское христианство, вставшее, таким образом, в полное противоречие с тем, чему, по Иоанну, учили Иисус и сам бог-отец в Библии. Матвей, например, влагает в уста Иисуса даже похвалу такому чудовищному делу, как самокастрация:
«Есть скопцы, которые родились такими от чрева матери, есть оскопленные людьми, а есть и такие, которые сами оскопили себя для царства небес: тот, кто может вместить это, пусть вместит» (Матв., 19, 12).
Замечу, что и самое слово «монах» или «инок» по-гречески значит: евнух, т. е. кастрат.
Как объяснить такую метаморфозу отношений последних евангелистов к женщине? Мне кажется только тем, что женщина вплоть до эпохи Возрождения считалась совершенно неспособной к какому-либо умственному труду и развитию, а лишь к любви или к ненависти, и потому могла быть только непреодолимой помехой ученому, который привязывался к ней вместо науки и, таким образом, отдавался постепенно земным заботам, а не небу. Желание избавиться раз навсегда от этой опасности, которая, как бес-соблазнитель, подстерегала каждого, посвящавшего себя науке, и принуждало,—мне кажется,—первых ученых бежать в монастыри, которые первоначально были только мужскими, пока мужчинам не стали подражать и мистически настроенные женщины. Но и в монастырях беглецов, взамен естественных соблазнов природы, стали подстерегать еще худшие демоны, разные противоестественные пороки, и в результате мог возникнуть обычай добровольной кастрации всех монашествующих, которые потому и получили название иноков.
Источником же представления о женщине, как о сосуде, наполненном всякими сквернами, явилась, мне кажется, простая ошибка первого из переписчикон Апокалипсиса Иоанна.
Уже много лет тому назад, изучая эту книгу в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а затем и в Шлиссельбургской крепости, я обратил внимание на то, что под именем «женщины, сидящей на звере кровавом» (17, 3), автор разумел тогдашнюю византийскую церковь, а потому и фразу в предыдущей главе «о ста четырех тысячах искупленных от земли, которые не осквернились с женщиной» (14, 4) я понял, как и следовало, по дальнейшему содержанию Апокалипсиса, в том смысле, что они не присоединились к господствовавшей тогда книколаитской» церкви. А, между тем, первые из переписчиков, плохо усвоившие смысл книги, поняли это выражение в общем его значении и даже поставили слово «женщина» во множественном числе, чем закрепили деградировавшийся смысл. Произошло это, как я уже показал в своей книге «Откровение в Грозе и Буре», в самом конце IV века. Эта ошибка переписчика, вместе с ошеломляющим впечатлением, которое произвел Апокалипсис на его современников, и могла послужить впоследствии к развитию монашеского браконенавистничества у христиан не ранее V века, а затем и к возникновению скопчества. Сам евангелист Матвей был, как говорят предания, скопцом, но из всего изложенного у Иоанна и из того, что все остальные евангелисты старательно исключили из своих сборников снисходительное и даже ласковое отношение Иисуса к слишком легкомысленным женщинам, видно, что в скопчестве своих малосознательных последователей, а затем и в учреждении монашества Великий Царь был совершенно неповинен.
Он толковал,—говорят и Иоанн, и Марк, и остальные позднейшие евангелисты,—священное писание. Но ведь почти все библейские книги, кроме легенд первой части книги Бытия, были написаны, как я уже показывал, после него и даже вспоминают о нем самом.1 А «Бытие» содержит все тогдашнее естествознание, разработанное наивнейшей из всех древних наук—каббалой, приводившей .предметы (феномены) в тесную связь с их именами (номенами) и стремившейся, путем разложения еврейских имен на буквы и слоги, восстановить свойства и происхождение их предметов. Содержание этой книги, составлявшее до тех пор секрет касты посвященных, Великий Царь, повидимому, и старался сделать достоянием всех, жаждущих знания того, почему и откуда все произошло. И подтверждением моего мнения служат то, что важнейшим сочинением Василия Великого (он же евангельский Христос) являются его поучения на «Шесть дней творения», где трактуется чрезвычайно интересно о жизни и происхождении всей природы.
1 См. первую и вторую книги «Христа».
И если «Великий Царь» действительно говорил публично хоть десятую долю того, что излагается в этих, приписываемых ему, поучениях, и иллюстрировал их содержание картинами природы и звездного неба, то о его лекциях, по справедливости, можно было сказать, что он насыщал ими тысячи людей, алчущих и жаждущих правды. С этой точки зрения трагедия его жизни была совершенно сходна с трагедиями жизни и других исторических людей, пытавшихся одним порывом своего собственного беспредельного доброжелательства поднять неподготовленную и малоразвитую толпу на недосягаемые для нее вершины. Он пришел к ним возвестить истину, как он ее понимал, а они, хотя и верили ему, но не защитили его от врагов, а когда случилось чудо его избавления от смерти у жерла Везувия, они приняли его за сына бога Громовержца и сейчас же захотели, чтоб он сел на трон земного царя, а их посадил на место низвергнутых царедворцов, которых они и заставили бы служить себе, как сами им служили, совершенно не подозревая, что если десятки людей поднимут себе на плечи одного, то смогут его нести и он им может быть даже полезен, указывая с высоты, куда нужно итти, а если десять сядут на плечи одного, то в результате сейчас же свалятся на землю и очутятся ниже, чем были прежде.
В результате своей учительской деятельности (ведь не даром же его называют во всех евангелиях учителем) ему пришлось не только рискнуть своей жизнью, но и скрыться после своего спасения от смерти в пустыню, чтоб избавиться от своих многочисленных поклонников, уверовавших, наконец, в него и требовавших от него того, что им казалось наивысшей наградой для человека: коронования на императорский престол и водворения такой всеобщей праздной жизни, где, по словам Матвея «не сеют, не жнут, не собирают в житницы, но отец небесный питает всех» (Матв., 6, 26).
«Да и об одежде зачем заботиться? посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут, но и сам Соломон во всей своей славе не одевался так, как всякая из них. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры?» (Матв., 7, 28—31).
Что же удивительного, если после таких экстравагантных обещаний, даваемых иногда и теперь, хотя и в иной форме, первый провозвестник прихода царства божия на землю сбежал полторы тысячи лет тому назад от своих собственных учеников, обещав им в утешение «вернуться скоро» (Апок., 22, 12), но не явился и до сих пор!
