Н.А.Морозов / «Христос». (10) «Миражи исторических пустынь» / Часть III

Глава VI.
Рустем и Зораб
(Образчик поддельных рассказов из царственной книги Шах-Наме)

Рассмотрим теперь немного и персидскую классическую литературу. Ее произведениями не придают пока такой глубокой древности, как только что исследованным нами индусским произведениям. Нам говорят, что знаменитый персидский поэт Абдул Казем, с тем же именем, как и автор Корана, но прозванный Фирдуси (ум. 1020 г.), то есть ………………… написал «Царственную книгу» (Шах-Наме по-персидски), живя под покровительством Магомета Газнийского в городе Газни в Афганистане.

В этом большом сборном произведении оказывается около 60 тысяч стихотворных двустрочий, воспевающих деяния иракских и иранских (т. е. персидских) царей и героев домагометанской древности. Считая магометанство установившимся в этих странах в VII веке, их относят обычно к первым векам нашей эры. А с нашей точки зрения, признающей автором Корана чуть ли не самого Фирдуси (так как Коран стал достоверно известен только со времени его покровителя Магомета-Газни), время действия можно отнести на начало XI века, или даже позже, так как все приписываемое Фирдуси, принадлежит необязательно ему. Не будем забывать, что первая книга сборника «Шах-Наме» вышла по-персидски с французским переводом лишь в 1878 году в издании Моля, выпустившего в промежуток 1838—1878 годов семь томов, причем повесть-поэма Рустем и Зораб была «открыта» одною из первых.

В лингвистическом отношении здесь заслуживает особенного внимания то, что все собственные имена ее героев и героинь благозвучны для европейского уха и что ни при одном из них нет обычных семантических приставок — Бен или Бени, Абу или Абул. Но ведь это то же самое, как если б в романе из русской жизни вы не смогли найти ни одной фамилии, кончающейся на ОВ или на ИН. Выходит, как будто эти имена придумывал француз или вообще западный европеец, писавший в том же вкусе, как это делалось и в других подражаниях воображаемому арабскому стилю, так частых во времена крестовых походов. А города и местности здесь все фантастические.

Рассмотрим же структуру и содержание этого произведения по переводному изложению Жуковского, как наиболее известному у нас. Оно совершенно достаточно, чтобы судить о структуре рассказа, которая одна лишь и нужна для нас.

Вот его начало:

Мы видим здесь опять хотя и элементарное изложение, но слишком разработанный стиль для XI века нашей эры. И кроме того, здесь оказываются совсем не мусульманские подробности. В мифическом Семенгаме его приветствуют и царь, и царедворцы. Они уверяют, что конь его найдется и начинают пир с запрещенным Кораном вином:

Но как же мог Фирдуси, если он читал когда-нибудь Коран, воспевать с таким удовольствием попойку? Каким образом могли на ней присутствовать, убежав из гаремов, молодые девы? А дальше еще хуже:

¹ Отметим, что ни одного из этих зверей, кроме тигра, не водится в Персии.

² Желая устранить анахронизм, сторонники древности этой поэмы стараются отождествить Туран «Царственной книги Шах-Наме» с Туркестаном, а это на деле должна быть просто Турция.

Рустем, конечно, посылает к ее отцу послов, отец с радостью соглашается.

Затем, после нескольких других малоинтересных для нас подробностей, он подошел к отысканному для него коню Грому и уехал.

Начинается вторая нить рассказа, по образцу всех европейских романов. Авто оставляет Рустема и переходит к оставленной им жене.

Все это в духе рыцарских романов эпохи Возрождения, а потому не будем тут искать правдоподобности. Не будем рассуждать и о неправдоподобности того, что он ничего не знал о своем отце и спросил о нем мать лишь после двенадцатилетнего возраста. Это не шокировало бы ни мусульманского, ни христианского читателя средних веков. В ответ на вопрос, мать рассказала ему все, дала Рустемову повязку и сказала:

И вот Зораб, желая угодить отцу, воспылал воинским пылом и объявил, что сейчас же идет войною на Иран. (т. е. как раз на страну своего отца!) Он стал искать себе подходящего коня и один рыцарь предложил ему удивительного жеребца, который родился от Рустемова Грома, когда его на сутки захватили туранцы. Ни в чем не уступал он своему отцу — Грому. Описываются подробно военные снаряжения к походу. Туранский царь Афрозиаб, подозревая, что Зораб сын Рустема, и желая избавиться от обоих богатырей, подзадорил еще более Зораба, и вот вспыхнула жестокая война.

Описывается, как увидев полчища Зораба, Хеджир пожелал отличиться перед предметом своей любви и, вскочив на коня, выехал из замка и вызвал Зораба на поединок. Тот, конечно, при первой же стычке сбросил его с седла и взял в плен.

Все туранские витязи желают принять ее вызов, но Зораб не допускает их и мчится против девушки сам.

³ Отмечу, что слово персы не употребляется в Персии как название народа, подобно тому, как слово немцы не употребляется в немецких землях для обозначения своего народа. Персия у себя дома называется Иран, а персы — иранцами. Только европейский автор мог употребить в поэме это слово.

Она поскакала на Зораба, но он увернулся от ее копья, и желая ее сорвать, зацепил крюком своего копья за пояс. Она перерубила копье мечом и, почувствовав, что он ей не по силам, поскакала в замок. Он помчался за ней и уже стал нагонять.

И она сказала ему, что ей просто хотелось посмотреть на него поближе: так как он понравился ей издали!

Затем описывается, как они подскакали к замку, где ждал ее встревоженный отец, проскакала в него, как молния, и заперла за собой ворота.

Огорченному таким поведением своей героини, Зорабу ничего не оставалось делать, как повернуть коня назад. Описываются его гневный чувства, он приказывает своим «туркам» все кругом предать огню. Но, ведь это же, читатель, целиком взято из французских рыцарских романов XVIII века! Ведь ни одному действительно персидскому поэту и в голову не пришло бы описывать такую героиню! И неужели грамотные персы поверили, и верят до сих пор, что такую героиню романа описал не гяур, а правоверный мусульманин?

Но проследим и дальше. Владетель замка видит опустошенные разгневанным Зорабом окрестности, посылает за помощью к турецкому царю Кейкавусу и взяв все сокровища, тайно уходит из замка подземным ходом, взяв с собою и дочь.

А ничего не подозревающий Зораб готовится к его штурму, решившись во что бы то ни стало взять коварную девицу силою. Он начал приступ, и вдруг, там никого нет! Художественно описывается меланхолическое состояние Зораба на вершине опустелых стен.

Его воспитатель Баруман уговаривает его укрепить замок и ждать тут прихода полчищ иранского царя, говоря, что разбив его, он получит обратно и девицу.

Затем прерывается и эта вторая нить рассказа, и сцена действия переносится в столицу Ирана Истахар, мифический город, не имеющий никакого реального образа. Встревоженный вестями о Зорабе иранский царь собирает военный совет, и все решают, что только один Рустем может одолеть юного туранского героя. Приводится целиком письмо царя к Рустему, запечатанное пестрым воском.

Задумывается Рустем, ему вспоминается приключение с Теминою, и в голову приходит мысль: не его ли это сын?

Он говорит себе:

Отбросив от себя всякое подозрение, он, уверенный в своей победе над турецким смельчаком, зовет посла на пир, и вновь появляется запрещенное Кораном вино.

Он говорит послу:

И вот на сцену опять являются девицы, не имеющие представления о гаремах и о необходимости надеть для приличия чадры:

Так исполнены были правоверными героями обе заповеди Корана: «Не пей вина!» для мужчин, и «Не показывай своего лица посторонним!» — для молодых женщин.⁴ А пока они спят, мы предадимся некоторым размышлениям.

⁴ Ведь если даже допустить, что так называемый Абдул Казем Фирдуси описывал тут домагометанские времена, то такие восхваления «сладкого опьянения» и «дев без чадры» совершенно противоречит даже и современному строю жизни правоверных в Азии.

Я говорил уже не раз, что нас не должны смущать в романах XVIII века и даже в современных нам фантастических сказках неправдоподобные рассказы о приключениях героев и героинь и о вмешательстве в их дела сверхестественных существ. Это обычная манера подобных писаний, но есть одна граница, которую и самый фантастический рассказ не может переступить: это неправдоподобность общепринятой в данной стране условности.

Что сказали б вы, если б в одной из самых неправдоподобных былин об Илье Муромце вы прочли, что на пиру у Владимира Святого угощали его и всех гостей кониной? Вы, конечно, ответили бы, что, хотя вся фабула былины неправдоподобна, но эта неправдоподобность не могла быть написана в России, а только в Татарии, где конину действительно любят. Но ведь и здесь описание попойки у Рустема, где прекрасные невольницы разносят гостям бокалы с вином до их полного опьянения, настолько же неуместны под пером магометанского фантазера, как и конина на пиру Владимира Святого в устах русского баяна. А потому вы смело можете сказать, что весь этот пир, так же как и прежний, когда к спящему Рустему пришла дочь хозяина — Темина — и сделал ему брачное предложение, могли быть написаны только европейским писателем, да и то с перенесением места действия в далекие неведомые публике страны, где все кажется возможным. Значит, эта поэма написана далеко от Персии.

Точно так же, что сказали бы вы, если бы в какой-нибудь французской былине вы прочли, что Готфрид Бульонский перед отправкою в свой крестовый поход прогуливался по улицам Парижа без штанов? Вы, конечно, ответили бы, что хотя и вся остальные подробности этого сказания неправдоподобны, но такая подробность достаточно показывает, что весь рассказ написан не иначе, как в Шотландии, где герои действительно ходят вместо штанов в коротеньких юбочках. Но ведь и красавица, ходящая по улицам без чадры, то же самое для магометанского читателя, как и герой без штанов для современного француза, хотя бы роман его и был фантастического характера.

А соединив обе подробности — пьянствующего с приятелями героя с разносящими вино девицами без вуалей, и с приходящей к нему ночью принцессой, — мы прямо можем сказать, что роман о Рустаме и Зорабе написан не иначе, как европейцем, или окончательно объевропеившимся азиатом. Допустить, что такое сложное повествование с лирическими описаниями природы, как переходными мостиками от одной нити рассказа к другой, пересекающейся с первою, нити было написано еще в древние домагометанские времена — абсолютно невозможно по эволюционным соображениям. А допустить, что оно написано в позднейший магометанский период нельзя, благодаря уже отмечаемым нами неоднократно воспеваемым попойкам и открытым личикам у молодых женщин при гостях.

Остается только один наш вывод: «Царственная книга» (Шах-Наме), в которую входит «Рустем и Зораб», есть апокриф, в котором лучшие рассказы заимствованы из европейской рыцарской и европейской же фантастической литературы. Европейское происхождение этого рассказа подтверждается и той деталью, что, как я уже говорил, все имена действующих лиц — Гудерс, Кешвад, Шехедем, Тус, Рохам, Тераз, Гургин, Милат, Ферхаб, Бехрем, Ферабор и т.д. — благозвучны для западноевропейского уха и лишены всех чуждых французскому языку звуков, вроде «дж», «ч», «кх» и т.д., неизбежных в действительно восточной номенклатуре, даже и домагометанского периода, так что дальнейшее содержание я привожу лишь для цельности моей рецензии и для полного выяснения структуры рассказа.

Рустем приезжает к шаху Ирана Кекавусу, но тот, узнав, что он выехал к нему не сразу, а лишь через день, впадает в бешенство и сидя на троне, разражается гневной речью и приказывает тотчас повесить Рустема.

Его речь льется как поток, затем он выходит гордо из тронного зала, садится на своего Грома и уезжает домой. А тем временем вельможи, перепугавшись за судьбу царства, всеми силами успокаивают шаха. Его старшему советнику Гудерсу удается, наконец, перепугать его неизбежной гибелью от Зораба, и он посылает новое посольство в погоню за Рустемом.

Они просят его извинить шаха и не забывать, что в нем нуждается весь Иран. Рустем сначала гордо отказывается, но старший посланец действует на его самолюбие, говоря:

Не в силах выносить одной такой мысли, Рустем вскакивает на коня, возвращается к шаху и примиряется с ним. Вставляется игривая песенка о том, как «Веселая Молва» по случаю проезда Рустема встречается с «Печальным Слухом» о его ссоре с царем, и как они обе подрались друг с другом на улице.

Описывается подробно, как на следующий день, на рассвете, вышли войска из столицы вместе с Рустемом к замку, занятому Зорабом, и наконец подошли к нему. И тут автор опять поступает по общей схеме новейших европейских романистов. Оставив на самом критическом месте эту нить рассказа, он подхватывает первую нить и сцена переносится в Белый Замок. Начинается пятая книга поэмы.

Зораб видит со стены подошедшее войско шаха. Он спрашивает, кого бы из него вызвать на поединок? А коварный советник Баруман, подосланный туранским царем Афразиадом, знавшим, что Зораб сын Рустема и желавшим погубить обоих во взаимном бое одобряет его желание и обещает показать, с кем ему надо будет сразиться.

Обрадованный приходом врага Зораб заказывает пир, а Рустем в войске шаха переодевается турком и безоружный прокрадывается в замок. А тут опять кипит неподходящая для магометан попойка.

Сами звезды с восторгом смотрели на него, и говорили о нем друг с другом. Но они знали, что ему недолго жить и одна из них

И они послали сон его матери. И она увидала его таким, каким он был в тот миг на пиру.

А тем временем Рустем, сидя в темном углу замка, следил за пирующими. Его увидел витязь Синд, приставленный матерью к Зорабу, чтоб тотчас показать ему отца, как только они встретятся. Он подошел к Рустему и схватил его как соглядатая. Но Рустем так его ударил кулаком по голове, что Синд моментально умер, а Рустем ускользнул из замка. Описывается, как потом нашли убитого Синда, как пир сменился печалью, и Зораб поклялся убить его убийцу.

И вот в VI главе рассказывается, как на следующий день Зораб вышел на стену замка и увидел в равнине шатры всех предводителей. Он призвал плененного им Хеджира и попросил рассказать, кому принадлежит какой шатер. Описывается ярко расположение войска, и как Хеджир назвал ему всех предводителей, а Рустема коварно утаил, сказав, что его шатер принадлежит какому-то незнакомому для него приезжему витязю. Он уже знал, что Зораб сын Рустема, и ему хотелось, чтоб отец убил сына, и этим отметилось собственное его поражение и пленение. Подозревая коварство, Зораб требует, чтоб Хеджир показал ему палатку его отца, а тот отвечает, что ее тут нет. Зораб и верит и не верит. Он сгоряча вскакивает на лошадь, мчится к вражескому стану и вызывает на поединок сильнейшего из его витязей.

Все в лагере испугались его вида. Бегут за Рустемом, быстро надевают на него доспехи, и тот скачет в бой, описанию которого посвящена седьмая книга, а первые части мы только что вкратце резюмировали здесь.

Рустему жаль молодого богатыря, он уговаривает заключить мир, но тот и слушать не хочет. Он требует боя.

Я не буду описывать всех его перипетий. Все они имеются в разных европейских рыцарских романах XVIII века. Из обоих борцов, как говорится, только пух летел, пока солнце не склонилось к западу, и они подобно рыцарям на турнире, наговорив друг другу комплиментов, разъехались, обещая друг другу встретиться в следующее утро.

Начинается глава восьмая — описание второго боя. И вот

А Зораб в то время был еще дома. Он видел сон, что лежит в объятиях своего противника, как отца.

Он говорит об этом коварному баруману, но тот, послушный приказанию своего царя, еще более подзадоривает его против Рустема, говоря, что это вовсе не Рустем, а соглядатай, убивший Синда, за которого Зораб обещался отомстить.

Начинаются опять комплименты друг другу встретившихся героев по образцу рыцарей Белой и Алой Розы, в присутствии обоих войск.

Начинается описание второго боя. В конце его Зораб одолел Рустема и, повалив его на землю, уже занес над ним свой кинжал, — опять по образцу французских рыцарей после крестовых походов.

Зораб тотчас же ему поверил и отпустил.

Так оканчивается второй бой отца с сыном. Начинается девятая глава и третий бой, но уже не просто, а с волшебством. Когда-то, в этих же местах Рустем, силы которого не сносила даже земля, отдал половину ее на сохранение до обратного востребования здешнему горному духу. Описывается, как горный дух отговаривает его, предупреждая, что это будет ему на горе, но Рустем настаивает на своем. И, получив обратно сохраненную духом часть своей силы, спешит на место боя, когда уже наступает вечер, и с самого утра ждет его Зораб. Зораб предлагает отложить единоборство, но Рустем, уверенный теперь в себе, отказывается от этого, и в первой же схватке повергает Зораба на месте и вонзает ему в грудь кинжал.

Начинается самое патетическое место. Описываются душевные муки отца, убившего своего сына и кротость умирающего сына. Описывается недоуменье обоих войск, не понимающих в спустившемся сумраке, что случилось, и наконец, последние слова Зораба.

Судорога сжала горло Рустемаю Он слышал, как громко заликовали все вдали в его стане, узнав. Что он победитель. Вспомнив. Что у шаха есть эликсир, три капли которого возвращают жизнь смертельно раненым, он велит бежать к нему.

Но прежде, чем посланец прибежал с отказом, Зорабу уже не нужен был эликсир. Он умер.

Автор живо описывает сетованье Рустема над мертвым телом сына. Потом отец посылает повязку Зораба по его завещанию матери, но посланный возвращается, говоря, что Темина накануне умерла. Рустем не отходит от тела Зораба.

Это была, само собой понятно, его бывшая соперница в бою, красавица Гурдаферид.

К Рустему приходят друзья звать его домой, но он отказывается и говорит:

Читатель видит сам, что эта поэма настолько проработана, что о древнем ее происхождении — как я уже говорил — не может быть и речи. А для позднейшей магометанской эпохи она не подходит по многим сценам. Итак она — новейший апокриф, а с нею и вся «Царственная Книга».

Я цитирую и резюмирую здесь так обстоятельно образчики старинной литературы не только для того, чтоб показать читателю, занятому другими предметами, их стиль и структуру. Моя цель совсем другая. Я хочу показать, что то, что мы называем теперь «всеобщими историями» и «историями разных народов» совсем еще не наука, а только материал для действительной науки, которую можно бы назвать «историологией» и в которую входит как часть «история истории».

В разнообразии кажущейся случайности последовательных исторических фактов, предлагаемых современными историческими общими курсами, мы должны искать общих эволюционных законов, и пока они не найдены, «история» не будет наукой, а ни на что не нужным сумбуром, вроде того, как если бы кто-нибудь подробно записывал много лет изо дня в день фигуры и пути всех проходящих над его головою облаков, не подводя это ни под какие метеорологические явления.

Моя цель показать, что общие законы эволюции существуют даже и в области умственного человеческого творчества. Никто не мог бегло и много писать, не привыкнув с юности бегло и много читать, а это стало возможно только со времени изобретения печатного станка, т. е. в Германии не ранее 1480 года, в Италии с 1465, во Франции с 1479, в Испании с 1474, в Англии с 1476 и в России с 1498 (в Чернигове).

Мы видим, как это великое изобретение подобно молнии осветило в XV веке Европу, всюду пробуждая мысль и возбуждая литературное творчество в многочитающих головах. Оно сначала собрало, распространив во множестве экземпляров наивысшие продукты тогдашнего религиозного творчества, гимны и пророчества, мифы и полемику сектантских вожаков и наивные исторические сказания, таившиеся в монастерионах и дворцах царей. А затем печатный станок принялся закреплять и распространять сказки нянек и песни народных баянов, причем собиратели составляли из них длинные произведения многосуставчатого типа, вроде Одиссеи и Илиады. Вот почему такого рода суставчатые произведения и должны быть отнесены не ранее как к первому веку появления печатного станка в данном лингвистическом бассейне.

Вслед за тем стали проявляться и переводы на новые языки с тех языков, на которых ранее началось книгопечатание, внушая этим впервые менее культурным народам, что пограничные с ними более культурные иностранцы не пышут только злобой и ненавистью, а такие же люди, как и они.

Фантазия, разыгравшаяся на чтении религиозных книг с их чудесами, или на чтении героических баллад с необыкновенными подвигами и приключениями героев, устремилась неизбежно к собственному творчеству. Но первые авторы, стыдясь, чтоб их не осмеяли, выдавали сначала свои собственные произведения, за сочинения уже известных и любимых авторов. Уже по этому одному почти все литературные произведения на заре любой национальной литературы должны быть апокрифичны и потому дошли до нас, как произведения более далекой древности, затемнив таким образом эволюционный характер развития человеческой литературы. Для обнаружения его в хаосе имеющихся у нас сведений и для создания из этого материала серьезной исторической науки, нам нужно прежде всего устранить это недоразумение.

Кроме того, нам нужно принять к сведению и еще одно обстоятельство. Также самая развивавшаяся на беглом чтении фантастических книг фантазия, естественно, не могла выдавать творимые ею явные небылицы за происшествия, происходящие в той самой среде, где живет автор и сами его читатели, а потому пошла по двум путям. Она стала относить описываемое или в недоступное для проверки отдаленное время, или в недоступные для проверки отдаленные местности, народы которых не приходили в близкие сношения с народом автора. Благодаря этому в следующем же поколении стало составляться представление, что и прошлое время и далекие страны полны чудес.

Появилось стремление к путешествиям в отдаленные местности и к отысканию древних документов. Поездки в отдаленные страны, после первых хвастливых сообщений авантюристов, вызвали серьезные научные путешествия, создавшие нам географию и обнаружили, что ничего сверхъестественного в них теперь не происходит. А в глубине времен и до сих пор еще никто не мог побывать лично, почему все чудеса и сбежали туда как из самой Европы, так и из отдаленных стран, хотя и теперь еще не прекратились фантазеры, вроде современных теософов, верящих в тибетских мудрецов, и готовые рассказывать о них небылицы.

Но этот взрыв фантазии достиг грандиозных размеров только в Европе. Печатный станок не мог сделать чтение беглым в китайской литературе, благодаря отсутствию там фонетической азбуки, и отупляющему действию на молодые еще не опытные умы долгого бессмысленного изучения рисуночного письма, а потому там и фантазия еще не разыгралась даже и в XIX веке, и мы имеем в китайской литературе лишь наивные сказания первичного типа, да театральные драмы, вроде европейских средневековых, и, кроме них, лишь бесконечные подобия сухих летописей, первоисточники которых, по-видимому, находятся даже вне Китая.

В Индии, Персии и бывшей Оттоманской империи, куда Коран и романские миссионеры уже несколько столетий назад принесли фонетическую азбуку, появление печатного станка в применении к местной национальной литературе очень запоздало по каким-то еще не выясненным причинам. Печатный станок там применился к национальной литературе только в недавнее время, чуть ли не в конце XVIII века, если не позже, а потому теперь эти страны и переживают такой же момент, как и Западная Европа пережила в XVII, а Россия в XVIII века, в период Сумарокова (1718—1777 гг.) и Державина (1743—1816 гг.).

В национальной литературе этих стран, как и везде, фантазия еще направлена на апокрифы и на длинные произведения суставчатого типа, которые современные европейские искатели время от времени и вывозят в Европу большею частью, как это и следует быть в одиночных авторских рукописях, т. е. еще не получивших распространения у себя на родине, но выданных за знаменитые произведения глубокой древности.

Только в Индии Рабиндранат Тагор стал теперь на высоту современного не апокрифированного национального романа. И несомненно, что за ним, как у нас за Пушкиным, последуют и другие в Индии. Восточная литература должна повторить все фазы развития европейских, а китайская еще будет некоторое время ждать введения в своей стране фонетической азбуки.

назад начало вперёд