Эпоха первоиероглифов завершилась, но толкования божественных знаков продолжаются. Графические символы материализованы, воплощены в математически однозначные фигуры и реальные предметы. Бывшая луна ассоциируется с нулем, крест и черта ей противопоставлены как некие конкретности – абсолютной абстракции («ничто и нечто»). Отрицается ли ничто или возвеличивается символами единственности и единения? В границах этих вопросов и обсуждается тема божественного философами эпохи пророков, продлившейся почти до наших дней.
Анонимное собрание греческих трактатов 5 века «Свод Дионисия» было переведено на латынь Иоганнесом Эригеном (9 в.) – «Corpus Dionysiacum». Неизвестный грек заявил, что ни одно возвышенное или просто утвердительное определение («всемогущий», «вездесущий», «всеведающий») божественному имени не годятся. О боге ничего нельзя сказать утвердительно. Но только – отрицательно.
Шопенгауэр по прочтении «Корпуса» отреагировал в духе своего времени: «Это – единственно верная теология. Однако, лишенная содержания».
Столь непривычная для христианствующего греческого философа теза, возможно, была отголоском архигреческих толкований мировых иероглифов, в которых активную роль предиката выполняли отрицающие символы – черта и крест. Биполярность сознания («отрицание есть возвеличение») превращает те же знаки в детерменативы умножения. Тогда и родилось – божественное! Ибо только уничтожение не есть бог. Но и созидание, но и творение.
Иоганнес Эриген (его мирское имя было оригинально – Скот Эриген, т.е. «Шотландец-Ирландец») пояснял перевод парадоксальной доктриной. Он писал, что вещи мира – это проявления божественного, за которыми сокрыта единственная реальность (Бог), не ведающая, однако, кто она есть, ибо она не есть нечто, и не подвластна ни собственному разумению, ни любому другому разуму. Дабы определить ее, переводчик прибегает к слову nihil – «ничто». Бог есть Никто и Ничто, но тот, кто представлял его таким, исходил из ощущения, что это больше, чем Некто и Нечто.
Борхес в коротком эссе «От Некто к Ничто» приводит высказывание Хэзлита о величайшем английском писателе: «Шекспир – такой же как и все, но не похож ни на кого. В душе он – ничто, но в то же время он – всё, что представляют собой другие, и всё, чем они могут стать». Так можно говорить только о боге, считал Борхес: «Быть одной вещью неизбежно означает не быть всеми другими вещами. Смутное ощущение этой истины привело людей к мысли, что не быть значит больше, чем быть чем-то, в каком-то смысле означает – быть всем».
Платон в «Пармениде» утверждает – единое есть многое. Его аргументация проста: если единое реально, следовательно оно существует из двух частей, но и каждая доля сама по себе – единое, а, значит, двуполярна и так до бесконечности.
Чжуан-цзы прибегает к той же бесконечной регрессии, чтобы опровергнуть монистов, стоящих на том, что Вселенная – есть одна вещь. Единство космоса и утверждение об этом единстве, спорит он, это уже две категории. Да ещё утверждение об их двойственности – уже три. Эти три плюс утверждение об их тройственности – четыре... Подобные умозрительные построения – следствие туманных воспоминаний об утеряном знаке диалектики. Воображение и логика, утратив графическую опору, воспитывали философические абстракции, в коих быстроногий Ахиллес никогда не догонит черепаху. В споре с этим противным здравому смыслу парадоксом Зенона развивается эллинская мысль – восторженная поддержка Платона и брезгливое опровержение Аристотеля.
Фома Аквинский в «Сумме теологий» прибегает к «бесконечности в регрессии» для доказательства бытия Божьего. Он говорит, что в мире нет ничего, что не имело бы своей первоначальной причины, а эта причина есть следствие другой, ей предшествовавшей причины.
Включается ли и логос в эту нескончаемую систему причинно-следственных связей? Или слово есть вещь в себе и беспричинно? Если бы лингвистика со времен стоиков продолжала развиваться в живой среде философских учений, сообща можно было бы воскресить общие знаки, оплодотворившие культуру. Прежде всего – увидеть отражение системы бинарности в языке.
Наших ощущений и знаний вполне достаточно, чтобы охватить мысленно схему бесконечности как в регрессии, так и в перспективе. Человеческое сознание с момента понимания принципа чётности находилось в некой срединной точке между полюсами, объединёнными окружностью как бесконечной линией неостановимого движения от начала до конца и опять к началу. Это, вероятно, и есть то, что Вернадский нащупывал термином ноосфера (сфера Разума), а Дарвин называл Эволюцией 
. Множество поколений мыслителей до них определили фигуру на переферии бесконечных координат сознания и бытия первичным инфинитивом – Бог.
Ни в какой другой ипостаси культуры так чётко не выражена причинно-следственная бинарность, начинающаяся с отрицания, как в языке. И Слово, и Бог были порождены отрицанием, и возрождались отрицанием отрицания...
Не заметить этой конструкции дано только «узким специалистам», вычленившим языкознание из «суммы теологий» на обочину бессмысленного фонетического процесса. «Единственный и истинный объект лингвистики – язык, изучаемый в самом себе и для себя». Третий постулат Соссюра. Язык и вся культура есть порождение религии солнцепоклонничества – с этого допущения должно было начинаться языкознание как часть культурологии. Но к этому пониманию лингвистика только-только приходит.
