| *) От редакции. Печатая статью Н. Морозова, редакция открыла страницы газеты для дискуссии по затрагиваемым Н. Морозовым вопросам. Вслед за статьей проф. П. Преображенского редакция дает место статье Н.Н.Суханова. |
Редакция «Правды» предложила своим читателям высказаться по поводу книг Н.А.Морозова. Она обращалась к лицам, занимающимся «данным кругом вопросов». Боюсь, что этому требованию я не удовлетворяю. Я в данном случае не более, как представитель «читающей публика», получивший от книги Морозова сильнейшее впечатление. Но я не сомневаюсь, что в моем положении находятся многие и многие. Наши представления об истории древних и средних веков, представления, усвоенные на школьных скамьях, ныне по меньшей мере запутаны Морозовым. И мы настоятельно нуждаемся в помощи специалистов, которые вновь водворили бы порядок в наших головах.
Означает ли сказанное, что Морозов убедителен — если не для специалиста, то для дилетанта и профана? Этого я не мог бы сказать про положительную часть его книги. Здесь надо признать, что уже самое ее название («Христос») совершенно извращает ее основную тему. Самый материал в виде «священной» (богословской) литературы, положенный в основу исследования, лишь дискредитирует его положительные результаты.
Для автора его исходные пункты имеют свое историческое оправдание. Для его работы имел решающее значение тот факт, что в шлиссельбургском заключении ему в течение нескольких лет не давали ничего в руки, кроме библии и евангелия. Но ведь это не значит, что читатель должен быть обречен на веки вечные танцовать с автором только от этой печки. Это не значит, что читатель может признать законным и даже понятным присвоение сборникам христианских легенд значения основных исторических документов. На протяжении многих сотен страниц автор душит (соблазненного совсем другим) читателя изложением и толкованием разных лирических, беллетристических, астрологических и исторических произведений, канонизированных христианской церковью. Становится тоскливо и нудно от его упорных попыток непременно найти подобие истины, связать с исторической действительностью именно «священные» рассказы и басни — при ничтожном его внимании к прочим документам. А необоснованность его многих гипотез, беспочвенность его натяжек в этой сфере (см., например, т. III, стр. 550 и след.) наталкивают читателя на мысль о «навязчивой идее» автора, ставящей под удар самую серьезность его монументального труда... Конечно, ни за режим Шлиссельбургской крепости, ни за первородный толчек, вызвавший к жизни книги Морозова, ему не удастся сделать ответственной историческую науку.
Но это только одна сторона дела. От положительных, конкретных выводов Морозова может остаться много или мало или даже ничего. Но имеется в его книгах еще сторона — отрицательная, критическая. Если от нее останется хотя бы одна десятая, то и этого достаточно для обеспечения этим книгам исключительно важного места в развитии человеческой мысли, а равно и для переворота в наших исторических представлениях. Лев Толстой, о котором у нас сейчас так много спорят был заведомо беспомощен и грешен в своих попытках создать доктрину. Но он был одним из сильнейших и интереснейших критиков капиталистического общества, и этого достаточно для того, чтобы привлекать к нему взоры современников и потомства.
В сфере критики методов, критики документов, критики длиннейшего ряда утвержденных доселе «истин» Морозов силен и убедителен. А самые методы, документы и «истины» имеют настолько решающий вес в науке, что ниспровержение их может с полным основанием именоваться революцией.
Вот я беру самое почтенное научное издание, какое только можно себе представить: «Большую Советскую Энциклопедию», призванную воплощать последнее слово всечеловеческой мудрости. Открываю том III на стр. 326 и читаю: «Аристотель (384—322 до хр. эры) — один из замечательнейших умов в истории человечества, первоклассный ученый и мыслитель древней Греции; работал и писал в области всех наук, известных античному миру; обосновал и систематизировал целый ряд отделов знания, придав им форму науки; в истории каждой науки его воззрения являются этапными пунктами первой важности. Его логика и учение о познании, с одной стороны, его общее физическое мировоззрение, с другой, господствовали в течение 2 тысяч лет после него».
На стр. 335 продолжается так: Аристотель написал 5 книг по логике, 8 книг по физике, 14 книг по философии; затем написал этику, учение о государстве и государственном праве (политику), далее — теорию искусства (поэтику) и пр.
Это собственно та самая мудрость, которую нас заставляли зубрить в старых классических гимназиях. С тех пор она недвижимо лежала в нас под спудом всяких дел и новых благоприобретенных познаний. Мы не спрашивали себя, истина это или басня. Но вот явился Морозов и именно так поставил вопрос. И этого достаточно, чтобы гимназическую мудрость как рукой сияло, несмотря на то, что она после Морозова воспроизведена полностью в «Большой Советской Энциклопедии».
Процитированные из нее места сейчас звучат для меня совершенно так же, как рассказ первой встречной неграмотной, но всезнающей и убежденной старушенки о том, как в старину люди жили по двести лет и были они в косую сажень в плечах, и были среди них святые, живьем взятые на небо, и были пророки, знавшие будущее, как свои пять пальцев, и т. д... Я не верю в древних богатырей — ни в Геркулеса, ни в Илью Муромца.., Я не верю и в древних мудрецов, которые — не чета нынешним — знали все науки, предвосхищая человеческую мысль на 2.000 лет вперед. Это — басня, Аристотель не может быть ничем иным, как обширным коллективом ученых, работавших в разных странах на протяжении многих сотен лет.
А когда Морозов напоминает об элементарном и всем известном факте, — что для написания всех перечисленных книг требовались (2.200 лет назад) нечеловеческий технический труд и целые возы черепков или навощенных досок, — то меня это совершенно убеждает: сочинения, приписанные мифическому Аристотелю, не могли быть написаны до бумаги (или пергамента), и не могли сохраниться в течение веков до книгопечатания в их первоначальном, «аристотелевском» виде.
А вот Морозов сообщает еще об одном простом факте. О нем никогда до того не думал ни я, профан, ни, вероятно тысячи людей, которым это надлежит ведать. Оказывается, ни на писчей бумаге, ни на пергаменте ни один человек в мире вообще не видел ни сочинений Аристотеля ни сочинений других древних мудрецов. Это не менее, а еще более убедительно.
Как эти мудрецы дошли до нас? Крайне поучительным способом. Морозов рассказывает историю, повидимому, известную любому специалисту. В конце XV века некий флорентийский гражданин Фичино принес меценату-издателю Венету латинские рукописи и предложил купить их для напечатания в качестве переводов с греческих рукописей некоего греческого мудреца Платона. Никаких греческих подлинников Фичино ни в тот момент ни после не пред'явил. Но издатель, любитель редкостей, поверил ему на слово, напечатал «переводы» и прославил вновь явленного древнего мудреца. По выходе книги автору указали на анахронизмы. В следующем издании он их исправил. Тогда другой богатый любитель древностей, Манучио, обещал по золотой монете за каждое новое исправление «перевода» на основании представленные греческих подлинников. И вот тут только об'явились эти «подлинники» Платона, которые представлялись любителями золотых монет.
Вся эта история удивительна лишь постольку, поскольку корыстное слово гражданина Фичино принималось за историческую истину учеными людьми в течение многих столетий. По существу же эта история ничуть не удивительна. Я напомню случай, которому мы все были свидетелями два—три года назад. Два—три года назад все газеты мира облетело сенсационное известие. Некий неаполитанский профессор древностей (имени которого я сейчас, к сожалению, не могу вспомнить) отыскал в архиве какого-то монастыря близ Неаполя подлинники знаменитых книг Тита Ливия — не всех, а именно неизвестных, считавшихся до того времени утерянными. Профессор пустил об этом слух, но не рассчитал степени эффекта (теперь не времена Фичино!). Моментально со всей Европы слетелась армия корреспондентов и осадила монастырь, где заперся профессор, с требованием показать немедленно товар лицом. Профессору стало ясно, что вместо курицы, несущей золотые яйца, получается довольно скверная история. Во мраке одной из ближайших ночей профессор прорвался сквозь осаждавшую его армию и бежал, бросив кафедру и прославленное имя, чтобы скрыться от мира навсегда.
Если такого рода попытка была произведена на наших глазах, в эпоху радио и аэропланов, позволительно ли сомневаться, что фальсификация документов, их подделка и «открытия» были совершенно обычным явлением на заре книгопечатания. Псевдонимы вымерших богатырей мысли не могли не быть наилучшим сродством для новых неизвестных авторов сбыть свой товар — хотя бы и наилучшего качества — просвещенным антикварам своего времени. Фабрикация древней литературы не могла процветать меньше, чем процветают ныне, вблизи очагов древней культуры, фабрики древних вещей (монет, посуды и т. д.) на потребу современных, не столь просвещенных туристов.
Урок Морозова состоит в том, что старинные документы, положенные учеными в основу добытых ими «истин», должны бить подвергнуты новой, самой придирчивой критике — не только по существу, но и по их происхождению. Иначе басни, сложенные в одних веках и странах, ученые приказывают нам принимать за незыблемую истину, относящуюся к другим народам и к другим векам. Пусть положительные выводы самого Морозова не базируются на достаточно прочных основаниях. Но уж во всяком случае его материал достаточен, чтобы обосновать это методологическое требование.
Ну, а разве не убедительно звучат такие, например, — опять-таки очень простые — соображения? Римский поэт Овидий, живший, говорят нам, в самом начале христ. эры, в «золотом веке» (ну, еще бы!) императора Августа, написал между прочим поэму «Фаэтон». Но в этой поэме описывается солнечное затмение так, что автор при этом описании исходит из факта вращения земли. Морозов говорит: не следует ли вместо «золотого века» умозаключить, что, «Фаэтон», написан после открытия Коперника?.. Иные отвечают на это: верно, «Фаэтон» описывает вращение земли; но, может быть, оно уже было известно в «золотом веке», а потом было забыто, и Коперник открыл ею вторично... Предоставляю читателю выбирать из этих двух «гипотез».
Или — в Ленинграде, на Николаевской набережной стоит сфинкс, привезенный из древних египетских Фив. Египтологи уверяют, что ему, в соответствии с этим, много тысяч лет. Морозов же сообщает, что камень, из которого он сделан, выветривается при таких-то условиях в такой-то пропорции; что сфинксу этому от роду всего лет 800; а если бы ему действительно было столько лет, сколько говорят, то в силу естественных законов от него осталась бы одна бесформенная масса... Я лично этих законов не знаю и проверить Морозова не могу. Но слова его — в их простоте и конкретности — опять-таки убедительны для меня, — поскольку не опровергнуты специалистами по существу, а не при помощи ссылок на громкие имена собратьев.
Или, наконец, знаменитый Апокалипсис. В течение веков неразумные люди считали его божественным откровением, недоступным человеческому уму. Разумные же люди считали его словесной бессмыслицей, характерной для буржуазного «декаданса». Морозов привлек к делу астрономию и астрологию средневековья, недоступные ни богословам, ни филологам, ни историкам. И легко об'яснил дело уже почти 20 лет назад, не встретив возражений. Но ведь последствия этого состоят в том, что на целые века передвигаются даты других документов и событии. Неугодно ли пересмотреть всю эту вереницу?
Я привел только единичные примеры. Нет смысла множить их число. Дело идет не об ознакомлении по существу с морозовскими книгами. Дело идет об обязанности ученых расхлебать кашу, заваренную Морозовым на глазах у изумленных читателей литературы Госиздата.
Несколько дней назад наш московский музей Революции собрал непосредственных участников первого заседания Петербургского Совета Раб. Деп. — 27 февраля 1917 года. Целью собрания было, собственно, выяснение физиономии и работы Временного Исполнительного Комитета, созвавшего первый совет и вообще служившего центром в первые часы их восстания. Роль, сыгранная этим учреждением, была исключительно велика. Картина же воспоминаний, раскрывшаяся в музее Революции, была совершенно изумительна. Члены Временного Исполнительного Комитета рассказывали о своих собственных недавних, единственных и неповторимых делах — так, как в самых общих, расплывчатых словах передают слухи люди, слышавшие звон. Самостоятельно, до пристрастного допроса, они оказались неспособны восстановить какие бы то ни было конкретные детали. И в частности только недоумевали, откуда взялась, кем была написана, как напечатана и распространена пред'явленная им в музее их собственная прокламация, созывающая совет в Таврическом дворце в 7 часов вечера... Между прочим, относительно этой даты между участниками совещания также возникли любопытные разногласия. Одни утверждали, что первое заседание совета открылось уже в 5—6 часов (при полном дневном свете!); другие относили его к 9 часам вечера (к ночной обстановке!). Это в день восстания, когда история считала периоды часами и минутами. Это рассказывают люди, руками которых делались недавние события.
Немудрено, что прилежные и добросовестные ученые не верят на слово ни свидетельским показаниям, ни печатным документам. И вот, например, они установили, что Шекспир — это не Шекспир. Но кто это был, чей это псевдоним, — они, несмотря на все прилежание, установить никак не могут. Дело относится к 17 веку, к эпохе развитой печати, к самой культурной стране тогдашнего мира. Но ученые добросовестно говорят: не знаем, ignoramus — о личности Шекспира, тем более о его отце или о его жене.
А вот совсем другое дело — Аристотель. Тут хоть и 2200 лет, но все как на ладони. Отец его был врач Никомах. Ровно 17-ти лет мудрец прибыл в Афины, где и учился мудрости у вышеупомянутого Платона, ученика того самого Сократа, жену которого звали Ксантиппой (имеются, как известно, достоверные сведения о ее характере). Учился Аристотель у Платона сроком ровно 20 лет — столько же, сколько верная Пенелопа ждала Одиссея... И дальше опять очень не хотелось бы излагать «Большую Советскую Энциклопедию» собственными слабыми словами. Дальше читаем мы в ней доподлинно: «В 343 году Аристотель берет на себя воспитание и образование 13-летнего Александра, сына Филиппа Македонского». «И если Александр впоследствии (слушайте, о, слушайте!) широтой ума и образованностью превосходил всех современных ему политических деятелей, то в этом, несомненно, сказались плоды выработанного им в юности, под руководством Аристотеля, широкого умственного кругозора»... «Таких успехов Аристотель достиг за три года — до 340. Затем он «купил участок земли для своей собственной школы по соседству с храмом Аполлона Ликейского». Скончался он в 322 году — правда, неизвестно в какой день недели, но во всяком случае «от давней болезни желудка» (Б. С. Э. - III. 327).
Казалось бы, точность исторического познания не оставляет желать большего... Но я все же ходатайствую: нельзя ли проверить еще раз.
Я отдаю себе полнейший отчет в трудности положения. Специалисты усваивают свои истины основательно и крепко. Одни занимаются всю жизнь эпохой Пунических войн, другие — эпохой Сети и Рамзеса, третьи — Вергилием, и Горацием. Традиции науки, исходные точки собственных трудов были усвоены еще в юности. До глубоких седин, преклоняясь перед авторитетами, ученые углубляли познание эпохи — в установленных границах. Надо понять, что значит для такого ученого страшный термин «пересмотреть»! Как это так — пересмотреть жизнь, которую прожил... Во именно в этом и могут почерпнуть смелость дилетанты и профаны — смелость воззвать к ученым и сказать им: а все-таки пересмотрите! Если для этого возник повод, то надо это сделать. Книги Морозова — каковы бы ни были их вес и их судьба — явились таким поводом. Если пересмотр только укрепит прежние позиции, — честь и слава ученым старого мира. Но если — в эпоху переворота во всех областях человеческого бытия и знания — зашатаются и здесь вековые твердыни, — ведь наш лозунг будет все тот же; да здравствует революция!
НИК. СУХАНОВ.
Правда. 27 мая 1928 г.